За гранью времени. Курская дуга

Глава 10. Уроки немецкого

Светила яркая луна, делая поверхность рыхлых сугробов своеобразной лампой, укрывшей равнину подсвеченным белоснежным покрывалом. Перевернутый вагон, да и сам Везденецкий, выделялись на его фоне отчетливым темным силуэтом и были отличной мишенью.

Немецкий полугусеничный броневик пробирался через снег, наст с хрустом трескался под ведущими колесами и дробился, снежной пробкой забиваясь в зазоры между траками. Фрицу, схватившемуся за рукоятку тяжелого "МГ", было неудобно стоять в боевом отделении бронетранспортера, да и постоянная качка затрудняла прицеливание.

— Стоп! — велел командир транспортера, увидев, что дистанция для ведения огня стала подходящей. — Огонь!

Фриц взял силуэт Везденецкого на мушку, и не без удовольствия нажал на спуск, потому что из-за этого гадкого русского не удалось как следует подремать. Прогремела пулеметная очередь. Приклад упруго толкнул фрица в плечо, пули устремились к цели, а холодный северо-западный ветер унес от нагревшегося ствола пахучее облачко порохового газа.

С противоположного фланга вагона тоже послышалась пулеметная стрельба. Наверное, экипаж бронетранспортера Фридриха работал по русскому с другой стороны.

"Теперь этим тварям точно не уйти!" — злорадно подумал фриц, заметив огоньки фар в дальней части равнины.

Вдруг, где-то со стороны стен, донесся стрекот "шилки", да такой пронзительный, что у фрица дыхание перехватило. Фриц лишь увидел, как пять или шесть трассирующих пуль прошили гетерогенную броню транспортера Фридриха навылет, и транспортер закружился на месте волчком, гусеницами разбрасывая струи снега.

— Справа! — крикнул командир машины, и пулеметчик тут же скорректировал направление ствола в сторону стены, увидев мутные силуэты, залегшие за холмами и стрелявшие по броневикам из новейших "МП-50". — Огонь!

Да уж, стало не до русского.

Везденецкий, тем временем, силился поднять вагон, и стал сомневаться в успехе этой задумки. Вагон, всё же, не штага. У штанги хотя бы гриф есть, а тут только холодный и острый край крыши, под который пришлось загнать пальцы.

— Дава-а-а-ай! — прорычал Везденецкий, и сделал как учили.

Спина прямая, груз принимать только на ноги, чтобы не сорвать поясницу, и, стиснув зубы, тянуть изо всех сил. Тут сберечь поясницу — не самая важная задача. Тут бы жизнь сберечь. Везденецкий быстро это понял. Одно дело тянуть штангу весом в пятьсот килограмм, другое дело пытаться поднять вагон и класть на душу несколько тонн бронированного железа.

Сомнительное удовольствие полевого варианта становой тяги обратилось для Везденецкого острой болью в голове. От избытка мышечного напряжения кровь хлынула в мозг с такой силой, что он, казалось, вот-вот покроется аневризмами и они лопнут. К счастью, кровавые струйки брызнули лишь из носа. Вены на висках вспухли, кровь в них стучала будто молоток, под макушкой зашумело и по краям обзора поплыли жирные черные пятна.

Тело дрожало, жилы и суставы растянулись до предела, норовясь разорваться в лоскуты. Даже говорить не хочется, что творилось с мышцами спины, рук и бедер. До последнего хотелось отпустить вагон. Казалось, что он неподъемный, но вдруг тяжеленный борт оторвался от снега.

Ещё чуть-чуть!

Везденецкий зарычал пуще прежнего, будто дикий хищник, бросившийся на беззащитную косулю. Он не обращал внимания ни на что. Его не пугали ни хлопки выстрелов, ни пули, чиркавшие по броне вагона и с визгом улетавшие куда-то назад, в сторону лесопосадки.

Вагон пришлось не только брать на ноги, но еще и делать выход на руки, однако толкать Везденецкому было проще, чем тянуть.

— Вылезайте! Бегом!

Дверца распахнулась. Из вагона вывалился Митя, затем он помог вылезти Кате и вытащил Аню, которая постанывала и держалась за либо поломанную, либо вывихнутую ногу.

— Прочь! Прочь отсюда! — рявкнул Везденецкий, чувствуя, что больше не мог сопротивляться безграничной силе притяжения.

Друзья выпрыгнули из-под вагона, и Везденецкий бросил груз, сию же секунду болезненно закричав. Спину рассекло вспышкой режущей боли. Непонятно было, то ли ножом резанули, то ли просто спинные мышцы не выдержали нагрузки, но одно было не лучше другого.

Каждое движение теперь отзывалось ужасающей болью. И это при условии, что адреналин в крови притуплял болевые ощущения.

Но расслабляться было нельзя. Самое сложное позади. Теперь оставалось только скрыться и выжить.

Митя взял на руки Катю, а Везденецкий взгромоздил на себя Аню. Уж её вес после вагона вообще не казался хоть немного существенным.

Они, вчетвером, рванули в сторону лесопосадки и скрылись за деревьями, пользуясь прикрытием, которое обеспечили пленники. Сейчас, пока было неясно, какими силами обладал противник, в бой бросаться нельзя. Оставалось только бежать, и лишь затем можно было перегруппироваться с остальными, чтобы дать врагу отпор.

Хуже всего Мишке давались уроки немецкого языка. Он думал об этом, пока шагал по улице к пляжу и поглядывал на немецкие флаги, реющие над крышами двухэтажных домов. Иногда он переводил взгляд на спины трех немецких мальчиков, шедших впереди. Вот они, казалось ему, немецкий знали отлично. Того, слева, Мишка называл Толстым, того что справа — Тощим, а того что в центре — Гитлером, потому что он больше всего ненавидел русских ребят. Особенно Мишку. Его много кто недолюбливал. И учителя, и одноклассники.

Уроков русского больше не было. Остались только уроки немецкого, и преподавала их скверная тётка, имя которой Мишка даже при всем желании выговорить не мог. Да еще и надо было говорить это странное "фройляйн", обращаясь к ней. Одно ему было известно точно: "фрау" от "фройляйн" отличалась тем, что "фрау" — женщина замужняя, а "фройляйн" — незамужная. Мама как-то говорила, что "фройляйн" злее "фрау", потому что у первых нет мужчин.

Наверное, это причина вредности учительницы по немецкому языку. Странно, зачем из-за этого злиться? Вон, у Мишки же девчонки нет, и ничего страшного. Живет себе, радуется. Ну, точнее жил и радовался, до тех пор, пока в Каменск не вошли немецкие войска, и пока по центральным улицам не покатились немецкие танки.

Немцев одноклассниками было не назвать. По сути, Мишка учился в резервации, отдельно от ребят из германии, которым выделялись лучшие классы и лучшие места в школьном буфете. Странный был народ, эти немцы. Зачем-то придумали то, что называлось сложным словом "сегрегация". Мишка слышал его от немецкого лейтенанта, даже мог прокрутить голове, но выговорить не мог.

И звучало слово, честно сказать, противно.

Наверное, из-за этого слова русские теперь ходили по отдельным улицам, пили воду из отдельных колонок, на которых висели таблички с надписью "Вода для русских", жили в отдельных районах и редко появлялись в центре города. Разве что на строительные работы их привозили, а потом снова увозили куда-то в сторону станицы Гундоровской.

Собственно, когда Мишка решил попить воды из немецкой колонки, его тут же поймала эта шайка. Теперь, вот, вели к Северскому Донцу, ничего не говоря.

"Куда ведут? Зачем ведут?" — думал он, посматривая в переулки, куда можно было бы юркнуть в удобный момент.

Но убежать тут получится вряд ли.

Имени Гитлера он не знал, но точно помнил, что Гитлер этот имел отличные отметки по физкультуре.

Ребята из германии были злыми, похожими на своих отцов. Ну, как, злыми. Друг с другом они общались примерно так же, как русские. Играли, веселились, шутили и смеялись. Проказничали, подкладывая учителям кнопки на стулья и подрисовывая усы портретам ученых в классах. Но стоило немецкому мальчику завидеть русских, в его глазах появлялось что-то недоброе, темное, исключительно нацистское. Разумеется, Мишка понимал, что фашист, от мала до велика — враг. Мишка не пытался ни с кем подружиться, но теперь ему некуда было деться. Если он умрет, то некому будет помочь маме, работавшей в доме немца служанкой.

Пришлось послушно увязаться за Гитлером.

— Что ты хочешь с ним сделать? — спросил Толстый у Гитлера.

— Папа говорит, что хороший русский — мертвый русский, — ответил Гитлер. — Утопим его в реке. Тогда папа меня похвалит. И повезет на каникулы в Москву. Мы там уже всё захватили.

— А может, не надо? — забеспокоился Тощий. — Давай взрослым отдадим.

— Испугался, что ли? Как ты можешь называть себя арийцем? — сощурился Гитлер, явно повторив слова взрослых. — Мы его не будем трогать. Он сам всё сделает. Скажем, что если окунется в прорубь, то мы с ним дружить будем.

Мишка мало что понял из сказанного, но почувствовалась в интонациях зловещая нота. Ему удалось разобрать только слова: "ариец", "смерть" и "папа". От слова "смерть" по спине пробежались мурашки.

До ленты заснеженного пляжа, тянувшегося перед обледеневшей рекой, они добрались быстро. Летом тут было хорошо. Мишка вспомнил, как они с Петькой строили песчаные замки и ковыряли палками размокшую песочную кашу, но вдруг наступила зима, а в город пришли немцы. Петьку вместе с отцом посадили в грузовую машину, да увезли туда же, куда и всех. Больше Петьку никто не видел.

Они вчетвером остановились у реки, рядом с небольшой прорубью, в которой плескалась холодная и черная вода. От реки веяло морозом, и Мишка поежился, крепче затянув шарфик на шее.

— Хочешь дружба? — спросил Тощий на плохом русском, и, указав в прорубь, произнес: — Купаться. Тогда мы с тобой дружим.

— Ещё чего? — дрогнул Мишка, взглянув в черную бездну проруби. — Думаете, я глупый? Вода холодная. Я же умру.

Тощий взглянул на Гитлера и покачал головой. Тогда Гитлер сердито засопел ноздрями, схватил Мишку за воротник и прорычал ему в лицо:

— Урод! Или ты сам, или я заставлю.

Мишка побледнел лицом, косясь на ледяную прорубь и с ужасом думая, что вот-вот умрет. Пальцы Гитлера были цепкими, будто у краба — хватка каменная, и было не вырваться.

— Прекратить! — послышалось с противоположного берега, на котором Мишка разглядел немца в военной форме. Странного немца. С автоматом на груди.

Чего он там в лесу делал, да еще и один? Немцы по городу только парами перемещались. Те, кто осмеливался без напарника на улицу выйти, обычно пропадали неизвестно куда.

Немец пересек реку, и Мишка взглянул на его лицо. Ну, немец-немцем, только взгляд у него был по-русски злобный, как у отчаявшихся солдат, защищавших Каменск перед поражением.

— Что вы здесь делаете? — хмуро спросил Везденецкий.

— Да ничего, г-герр….

— Веббер, — представился Везденецкий.

— Ничего, герр Веббер! — отсалютовал Гитлер, отпустив Мишку. — Я Герман Вагнер! И я поймал нарушителя! Он пил воду из нашей колонки!

Воду? Из нашей колонки? Н-да. Везденецкий понял, что вторжение немцев ожидаемо привело к сегрегации, с которой начался холокост евреев. Всё же, германская машина пропаганды способна даже святое, — детей, — превратить в бездушную машину для убийства. Очевидно, мальчишку хотели утопить, и, судя по всему, для маленьких немцев смерть русского являлась предметом гордости.

— Молодец, герр Вагнер! — по-взрослому отсалютовал Везденецкий, и Герман не удержался от гордой улыбки. — Рейх отметит твой подвиг. Но позволь мне разобраться с нарушителем. Это работа взрослых.

— Яволь! — ответил Герман.

Герман Вагнер, значит? Либо это занятное совпадение, либо пацан был сыном самого коменданта Вагнера.

— Напомни, где ты живешь? — спросил Везденецкий, пристально взглянув Герману в глаза. — Я должен убедиться, что ты не шпион, и что сможешь без запинки назвать адрес.

— Гитлер-Штрассе 80! — отчеканил Герман.

Ага. Значит, Вагнер-старший засел в парке имени Максима Горького. Именем Гитлера могли назвать только проспект Карла Маркса, ну, или Донецкую улицу. Точную дату переименования Везденецкий не помнил.

— Можешь идти. И если ты ничего не скажешь отцу, я позабочусь о том, чтобы ты получил железный крест.

— Яволь! — Герман от счастья чуть ли не заплакал. Он поманил за собой Тощего и Толстого, и гордой походкой победителя зашагал прочь с набережной.

— Тьфу! — Везденецкий сплюнул на снег, не удержался. — Сами ироды, и детей таких же воспитывают.

— Дядь? — Мишка опешил, услышав чистую русскую речь. — Вы меня накажете? У меня просто во рту пересохло, дядь, — всхлипнул Мишка. — Я больше не буду.

— Спокойно, пацан. А ну, вытри сопли. Советский солдат должен быть смелым. Лучше скажи…. — Везденецкий огляделся и встал перед Мишкой на одно колено, чтобы говорить с ним на равных. — Тебя как зовут? Что с мамкой твоей? С папкой что? Где вы сейчас живете?

— Мишей меня звать…. Папка умер на фронте, — с грустью ответил Мишка, утерев кулаком нос. — Мама работает у какого-то немца. Ей там плохо. Она не любит этого немца. А немцы не любят нас. Нам всем тут плохо.

— Не переживай. Недолго фрицам осталось вам кровь портить, — Везденецкий положил ладонь Мишке на плечо. — Иди домой, Миха. Переулками. Солдатам не попадайся и никому ничего не говори.

— Спасибо, дядь, — сказал Мишка.

И они расстались.

Везденецкий глядел Мишке в след и думал, что мальчику сломали детство. Везденецкий сам рос в Каменске, хорошо помнил этот город. Тут у него были друзья, с которыми он проникал на стройку и исследовал этажи, рискуя свалиться и сломать себе шею. Увы, но немец лишил Мишку возможности быть ребёнком. Немец сделал его рабом.

Везденецкий вернулся в лес, и, пробираясь через буреломы, добрался до маленького лагеря, спрятанного за кольцом деревьев. Километрах в пяти от берега Северского Донца. Под навесом из еловых ветвей разлеглись Катя с Аней, отдыхали после утомительного ночного перехода. Митя достал из ящика с немецкими маркировками банку тушенки, вскрыл ножом и принялся с аппетитом поедать. Привалов и Леха расселись на пнях у небольшого костра, грея руки над слабо трепетавшем пламенем.

Все, как один, с неприязнью носили теплую немецкую форму, отобранную у патрульных во время побега, в лесу.

— Выяснил что-нибудь? — Привалов покосился на Везденецкого.

— Выяснил, — улыбнулся Везденецкий. — Мить, дай пожрать.

Везденецкий не испытывал голода, но была у него большая слабость к еде из сухих пайков. Больно нравилась она ему. Именно вкусом. Еще с детства так повелось, когда батя, военнослужащий, килограммами таскал пайки из войсковой части. Собственно, кроме сухпайков семейство Везденецким ничем не питалось. Отцу платили нормально, но он был экономный, предпочитая лишний раз не напрягать маму готовкой и походами в магазин.

— Ща, — ответил Митя, прожевав кусок мяса и сглотнув. Он достал банку из ящика и бросил Везденецкому, тот ловко её поймал.

Крышку Везденецкий пробил пальцем, открыл, и принялся есть. Не хотелось признавать, но тушенка была вкусная, приятно пахла мясом и жиром.

— Фокусник, мать твою, — удивился Леха. — То головы фрицам сносишь как стебли одуванчиков, то банки вскрываешь как фантики.

— Не томи, — вздохнул Привалов.

— Я узнал, где живет Вагнер. Ну, в теории. Там немецкие пацаны нашего мальчишку утопить решили, я его спас и выудил у них немного информации.

— Прикончил, надеюсь? — злобно спросил Привалов, мрачно зыркнув на Везденецкого.

— Пацана? — Везденецкий изогнул бровь. — Нет. Спас, говорю же.

— Да не нашего. Их, гансов.

— Ты дурак? — нахмурился Везденецкий, проглотив кусок мяса и перестав есть от удивления. — Это же дети. И если я узнаю, что ты детоубийца, то вытащу тебе позвоночник через жопу, понял?

— Ага, — обиженно отвернулся Привалов. — Фрицы что-то наших мальчишек не жалеют. И охотно дают оружие своим детям, зная, что русские в мелких стрелять не любят.

— Ты не фриц. И их методы мы использовать не будем. Лучше, для начала, я найду и пришью Вагнера. Лишу фрицев городского лидера, и Вебберу весточку оставлю. Ты других беглецов нашел?

— Я-то нашел, — вздохнул Привалов. — Но Ане становится хуже. Ей нужны медикаменты, иначе…. Что там у нее, Лех?

— Гангрена будет, — Леха черканул себя пальцем по горлу. — Либо ногу пилить, либо смерть.

— Знаешь, какие лекарства нужны? — Везденецкий обратился к Лехе.

— Такие только в городе могут быть.

— Давай список. Я займусь этим вопросом. А ты, капитан, пока организуй других беглецов в боевую группу. Соберите информацию, узнайте, где можно раздобыть экипировку и вооружение.

— Зачем?

— Каменск брать будем, и "Тихий дон". А я пока сделаю самое сложное. Пролезу в город, и найду лекарства для Ани. Заодно к Вагнеру наведаюсь. Уж у него точно будет чем поживиться.