За тех, кто в дрейфе!

Огонь и вода

Семёнов по старой привычке почесал ручкой подбородок и едва не проткнул громадный волдырь. Саша обрызгал ему лицо специальным аэрозолем, но боль не унималась, в глазах резало, и Семёнов запоздало пожалел, что не послушал Кирюшкина и не положил на обожжённые места разваренный чай. Ладно, грех ныть, Филатов — тот обжёг руку чуть не до костей. И вообще всё могло быть ещё хуже, спасибо, что глаза видят (это самое главное), ноги ходят и руки послушны, промедли он тогда у дизельной секунд десять — и ещё неизвестно, кто писал бы эту объяснительную. Всё-таки жив, голова работает, глаза…

Самоутешение, однако, было надуманным, явно вымученным, и Семёнов с той же тяжестью на душе вновь взялся за ручку. Из Института уже прибыли три грозные радиограммы, и в каждой: «… немедленно… незамедлительно… безотлагательно», — подробностей требуют. Нет уж, с подробностями торопиться нельзя, везде есть такие любознательные голубчики, что ухватятся за недостаточно продуманное слово и будут жилы тянуть, пока самим не надоест. И ребят под удар поставишь, и себя под монастырь подведёшь. «Надо было предусмотреть! Начальник должен предвидеть!..» Попробуй, предусмотри, в каком месте лёд лопнет. На метр, на один только метр разошлась трещина — и тут же заторосилась, нет её! А дело своё поганое сделала…

Страшная штука — огонь, ничего другого так не опасался Семёнов в своей полярной жизни. Лучший друг человека и его злейший враг — огонь… На Востоке, когда морозы переваливали за восемьдесят, снился ему один и тот же навязчивый сон — брошенный тлеющий окурок; просыпался тогда в холодном поту, вставал и обходил помещение. На любой другой станции сгорит домик — перейдёшь в другой, на любой станции, кроме Востока, там пожар — верная гибель. Саша и Андрей пошушукались, спелись и нашли для свихнувшегося начальника лекарство: ночным дежурным по станции назначать некурящего. Наверное, и в самом деле заглянули в тёмную дыру подсознания — кончились те сны…

Семёнов встал, заглянул в зеркало — на него смотрел незнакомый ему человек с перекошенным, в волдырях, лицом, которое отнюдь не украшали обгоревшие ресницы и брови. Хорош! Родная мать не признает… Сочинять объяснительную записку решительно не хотелось — подождут, ничего не случится, столь ответственные вещи нужно делать на свежую голову. О том, чтобы лечь в постель, он и думать боялся: коснёшься лицом подушки — от боли до потолка взовьёшься. Решил попытаться заснуть в кресле, которое Белов подарил, уселся поглубже, к мягкой его спинке осторожно прислонил затылок и прикрыл глаза.

Льдина горела.

Сначала вспыхнула дизельная. Промасленная и просоляренная, она пылала весело и страшно изогнувшимся под ветром факелом. И в первое мгновение Семёнов никак не мог понять, то ли трещат её стены, то ли это треск лопающегося льда. Но времени размышлять у него не было, так как на данную секунду главной опасностью были бочки, одни с соляром, другие с бензином, составленные у правой стены дизельной. Не раздумывая, он шагнул в озерко и по бёдра в ледяной воде бросился туда.

— Берегись!

Откуда-то возникший Филатов откатил от стены бочку, она плюхнулась в воду. Задыхаясь от едкого дыма, Семёнов выбрался наверх.

— Какие с бензином?

— Берегись! — в исступлении орал Филатов, выдёргивая из штабеля бочку.

Филатов, конечно, был прав: некогда разбираться, какие с бензином. Теперь они вместе орудовали у стены, в четыре руки выдёргивали бочки и катили их в воду. Едкий дым застилал, ел глаза, но боковым зрением Семёнов видел, как Бармин и Дугин, стоя в озерке, подтаскивали бочки, а другие откатывали их подальше.

— Эта с бензином!

Пламя лизнуло Семёнову лицо, он отпрянул в сторону.

— Николаич! — услышал он плачущий голос Филатова. — Примёрзла!

Отвернув лицо от огня, он подобрался к Филатову, и они вместе пытались вырвать бочку, которую уже хватало пробившимся из стены огнём. «Назад!» — чей-то неистовый крик. Бочка не поддавалась, в дизельной что-то рухнуло, стена пропустила сноп искр, и тут Семёнов понял — не мозгом, а потрохами, кожей понял, что время вышло. Он ухватил Филатова за шиворот и поволок в воду. Филатов вырывался, сыпал ругательствами, но обоих уже подхватили люди и силой потащили за собой.

Мощный взрыв взметнул в небо гору чёрного пламени, и оно, подхваченное и разорванное на куски ветром, пошло гулять по Льдине, образуя ручьи, островки огня.

Льдина горела. Соляр, который призван дать станции тепло, энергию и жизнь, обрекал её на гибель. Он залил, пропитал поверхность Льдины и широкой полосой огня стекал в озерко, снежницы, промоины и лунки. Горел лёд, пылала вода, ветер швырял в лица людей чёрные хлопья сажи.

Семёнов болезненно поморщился, встал и прошёлся по комнате. Глаза слезились, резь не утихала, и он хотел было позвонить Бармину, но раздумал: Саше, наверное, хватает забот с Филатовым. Спасибо, Саша, не потерял голову, спас бензиновые движки…

Семёнов достал из аптечки марлевые тампоны, смочил их в чайной заварке и осторожно приложил к глазам. Вроде немного легче. Лицо — чёрт с ним, не в кино сниматься, глаза бы не повредило.

Можно ли было предотвратить тот роковой взрыв? Семёнов ещё раз подумал, тщательно проанализировал все обстоятельства и пришёл к выводу: да, можно, если бы не та примёрзшая бочка. От жары она лопнула, бензин взорвался и создал столь высокую температуру, что полопались и ёмкости с соляром. Будь под рукой лом или кирка… Вдруг Семёнов понял, что его тогда толкнуло хватать Филатова и бежать без оглядки: раскалённый бок той самой бочки, раскалённый настолько, что вспыхнула промасленная Венина рукавица…

А в объяснении напишешь это? Недоверчиво улыбнутся, у страха глаза велики — скажут… Ну, такое обвинение вряд ли кто бросит, а что про себя подумают?

Несмотря на терзавшую его боль и мрачные мысли, Семёнов улыбнулся: вспомнил, как на одной станции первачок разжигал непослушный газовый камин, плеснул в него бензин и в полминуты сгорела жилая палатка с раскладушками и личными вещами. Первачок был совсем зелёный, ребята его пожалели и попросили то дело замять. И акт был написан такой: пожар — дело рук медведя, следы которого в изобилии петляли вокруг палатки. Видимо, медведь хотел в палатку заглянуть, дёрнул за меховой полог и опрокинул камин. Поверили тому акту или не поверили — другой вопрос, но первачок был спасён и в последствии очень неплохо отработал свой грех — Саша Бармин…

Основная часть бочек с топливом находилась в отдалённом месте, и теперь, когда дизельная взорвалась, главных опасностей оказалось две.

Ветер нёс, швырял в сторону кают-компании жар и пылающие осколки, и половину людей Семёнов оставил здесь с наказом поливать стены водой и из огнетушителей. А остальных повёл к сугробу, куда стекал ручей горящего соляра. В сугробе, накрытом брезентом, находились баллоны с кислородом, ацетиленом и пропаном, и, если они взорвутся, Льдина взлетит на воздух, как корабль, в пороховой погреб которого попал снаряд.

Сначала выстроили цепочку с вёдрами и пытались сбить пламя водой — куда там, будто не воду, а масло в костёр подливаешь! Тогда Семёнов сорвал брезент и швырнул его на подступавший огонь, который стал задыхаться и дал людям выигрыш во времени. Баллоны весили килограммов под девяносто, но их отбрасывали словно спички: опасность была слишком очевидной, и силы людей удесятерились. А огонь подмял под себя брезент и побежал следом, настигал и лизал языком стальные тела баллонов, и люди хватали их, оттаскивали ещё на метры и сантиметры, — и так до тех пор, пока огонь не остался без пищи.

Тогда Семёнов оглянулся и увидел, что Кирюшкин со своей группой отстоял кают-компанию, издыхающий огонь ничего не мог поделать с мокрыми стенами. Но один огненный ручей подполз и принялся за аварийный склад у тороса, а другой украдкой подбирался к волокуше, на которой стояли два запасных движка. Семёнов — бегом туда, но Бармин намного его опередил, впрягся в волокушу и, как трактор, увёл от огня бесценные движки.

И в ту же секунду в аварийном складе взорвались три канистры с бензином. Вспыхнул трёхметровый торос, и горящая многотонная глыба голубого льда словно увенчала столкновение противоположных стихий — огня и воды…

Всё это продолжалось от силы минут пятнадцать, прикинул Семёнов. А точнее можно спросить у Кости Томилина, он знает, сколько длилась та плёнка. К обеду, как раз перед тем, как дизельная запылала, он принёс в кают-компанию транзисторный магнитофон, запустил на полную мощность любимые всеми записи Аркадия Райкина, и весь пожар прошёл под раскаты хохота. А Костя никак не мог прекратить это кощунство, потому что таскал бочки и баллоны. А когда отгремел последний раскат, огонь обессилел и над станцией воцарилась тишина.

Соляр прогорел, ветер стих, и яркое летнее солнце осветило Льдину. Майна, образовавшаяся на том месте, где стояла дизельная, ещё дымилась, снег под ногами почернел от копоти; оранжевая змея кабеля, тянувшаяся от бывшей дизельной, щетинилась лопнувшими жилами, повсюду валялись бесформенные осколки, пустые вёдра и беспорядочно разбросанные баллоны, бочки.

Первым делом Семёнов установил наличие людей: все живы. Травмированных было много, но больше по пустякам: Дугин вывихнул палец, Осокину горячие брызги прожгли щёку, Груздеву, который выбежал на пожар без шапки, подпалило шевелюру, слегка пострадали от огня Томилин и Рахманов. Некоторые работали в воде, другие в суматохе проваливались в снежницы — тем Семёнов велел немедленно переодеться и выпить спирту.

Больше всех досталось Филатову. Пока горело, никто не обращал внимания на его руку, а кончился пожар — ахнули: кроваво-чёрная пятерня без кожи…

Вновь, в который раз за три зимовки, Филатов не давал Семёнову покоя. Плюс — минус, актив — пассив… не послужной список у этого парня, а путаная бухгалтерская ведомость! То: «Кому это надо, кто нам за это спасибо скажет?», то — с головой в огонь.

Поняв, что заснуть ему не удастся, Семёнов оделся и пошёл в медпункт. Филатов лежал на нарах, лицо его резко осунулось, а рука, на которую Семёнов старался не смотреть, лежала поверх белой простыни. Рядом сидел Томилин, а Бармин хлопотал над чаем.

— Чай, кофе, Николаич?

— Давай кофе. Что на радиостанции, Костя?

— Нормально. Личных радиограмм две штуки за вахту, Веню, — он кивнул на Филатова, — с рождением поздравляют.

— В субботу за ужином всей станцией чествовать будем, — уловив многозначительный взгляд Томилина, сказал Семёнов.

— Учитывая обстоятельства… — начал Томилин и продолжил морзянкой — согнутым пальцем по столу.

— Вымогатель, — засмеялся Семёнов, — Саша, нам по двадцать пять, Вене пятьдесят… Твоё здоровье, Веня.

— Спасибо. — Филатов чуть улыбнулся. — Вот док грозится через две недели на работу выгнать. Не брешешь?

— Через две недели? — возмутился Бармин. — От силы десять дней, симулянт несчастный!

— Вот видите, — обрадовался Филатов. — Брехун, конечно, а всё равно приятно. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», — как сочинил один умный человек. Вы-то как, Сергей Николаич?

— На конкурс красоты не собираюсь, а в больничном доктор отказал.

— Не поволоки вы меня тогда, — сказал Филатов, — некого было бы с рождением поздравлять.

— Сочтёмся славою, Веня.

— Моя вахта была.

— В том, что мачта упала, твоей вины нет.

— На кого ж собак будут вешать?

— Как положено, на начальника.

— Это несправедливо.

— Не беспокойся, шея у меня тренированная, выдержит… Очень болит?

— Откричался, терпеть можно… — Филатов заговорщически переглянулся с Барминым и Томилиным, приподнялся на локте и вдруг горячо выпалил: — Сергей Николаич, давайте простим Осокина, а?

От неожиданности Семёнов дёрнул себя за подбородок и вскрикнул от боли.

— Проклятье!.. Договорились вы, что ли?

— Нет, Сергей Николаич, вы послушайте, — страстно продолжал Филатов, — мы не договаривались, только одно дело Осокину по морде врезать, а другое — ребёнку… Как палачи… Пусть у меня рука отсохнет — не могу!

— Температуру мерил, Саша? — Семёнов с тревогой посмотрел на пылающее лицо Филатова.

— Тридцать восемь, — кивнул Бармин. — Но не в этом дело, Николаич. Костя, просвети начальника.

Семёнов стал читать протянутый Томилиным листок: «Осокину Виктору Алексеевичу. Дорогой папа у нас большая радость про тебя очерк районной газете знатный земляк с фотографией нас все поздравляют мы с мамой очень тебя любим гордимся — твоя Наташа».

— Такие дела, Николаич, — озадаченно проговорил Бармин.

Семёнов молча закурил.

— Серге-ей Николаич, — совсем по-детски протянул Филатов, — девчонка-то в чём виновата? Ей-то за что?

— Дядя Вася у него вчера был, — вставил Томилин. — Говорит, что…

— Знаю, — с досадой сказал Семёнов. Взял радиограмму, вновь прочитал. — Неплохого адвоката он заполучил, сукин сын… Ты-то как считаешь, Саша?

— Насчёт ребёнка Веня прав. Представь себе, возвратится с клеймом… Я бы на его месте лучше с головой в воду. Надо прощать.

— Сегодня он себя не жалел, в пекло лез, — добавил Филатов. — Костя с ним был, спросите у него.

— Патетики многовато, — проворчал Семёнов. — С головой в воду… пекло… Но положеньице в самом деле щекотливое. Да-а, неплохого адвоката заполучил! Ладно, с бойкотом кончаем, но всех предупредить, чтобы никаких слюнявых сцен всепрощения не было. Добрячки! Просто ничего не произошло — забыли, и точка. Ну, спать пора?

Бармин снял со спиртовки стерилизатор, подмигнул Филатову.

— Сейчас мы тебе кой-куда кой-чего вкатим, и тебе приснится Наденька на сочинском пляже.

— Нужна она мне, — проворковал Филатов. — Ты мне лучше клешню вылечи.

После укола Филатов задремал, и Семёнов ушёл успокоенный.

Поднялся небольшой ветерок, тянуло гарью и чем-то палёным — долгий, неистребимый запах пожарища. Под наскоро сколоченным навесом тарахтели движки, их энергии, подсчитал Семёнов, хватит на работу радиостанции, аэрологию и медпункт; гидрологическую лебёдку придётся вертеть вручную, а кое-какие научные работы временно приостановить. Ничего, главное — люди живы и корабль на плаву остался… До чего же молодец Валя, старый ретроград Валя Горемыкин — отказался от электропечи, потребовал обеспечить камбуз баллонами с пропаном. «Газовая плита мне сподручнее», — упрямился и, хотя его долго уговаривали, стоял на своём, за что большое ему спасибо: камбузу простой не угрожает.

У движков дежурил Дугин.

— Палец как? — спросил Семёнов.

— Док вправил, нормально, — ответил Дугин. — Ну, ты хорош, скажу тебе… Детей по ночам пугать!

— Сбегай в кают-компанию, погрейся, я пока подежурю.

— Не надо, мне Валя термос кофе притащил… Что там, в медпункте, весело?

Семёнов рассказал.

— Правильно, Николаич, кончай бойкот, — согласился Дугин. — Витька Осокин, конечно, не подарок, но от Вени кто хошь озвереет… Да, я в твоём доме аккумулятор с лампочкой приспособил для работы.

— Вот спасибо!

— А завтра будем с дядей Васей ветряк ставить, пусть ветер на нас поработает. Мне там радиограмм не было?

— Пишут, — с теплотой сказал Семёнов, — наконец-то и тебя, старого холостяка, жизнь расшевелила. На свадьбу — не забудешь?

— Вопрос! — Дугин ухмыльнулся. — А летом на рыбалку, в гаранинские тайные местечки махнём, да?

— Замётано, Женя, готовь снасти. Ну, друг, не скучай.

На метеоплощадке Семёнов осмотрел термометры и с удовлетворением отметил, что температура воздуха этой ночью понизилась до минус десяти. В самом деле, промоины и лунки покрылись ледяной коркой, подмораживает всерьёз. Что ж, август в центре Арктического бассейна — уже не лето, хотя ещё и не осень. Вот пройдёт неделя-другая, таяние прекратится, и можно будет приступать к сооружению новой взлётно-посадочной полосы.

Семёнов ещё постоял на свежем воздухе, подумал о том, какая хорошая жизнь наступит, когда начнутся полёты и станция вновь заработает на полную мощность, и пошёл к себе. Хочешь не хочешь, можешь не можешь, а надо хоть немного поспать.

А у Филатова сегодня бенефис, подумал он, смыкая глаза, его день. Лез в самый огонь, до конца пожара на руку не жаловался, да и сейчас держится достойно…

И тут же с непонятным, смутным чувством поймал себя на том, что ему было бы приятнее, если бы этот день был днём не Филатова, а Дугина.