За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове

1

— Фиалки! Душистые фиалки!

Разносчик-мальчишка крикнул так громко и визгливо, что Коста вздрогнул и чуть было не испортил глаз у святого на иконе, которую срочно заканчивал. Завтра придет заказчик и, если работа не будет готова, Коста не только не получит денег, но еще вынужден будет вернуть аванс. А он давно проеден, в кармане позвякивает последний полтинник.

И все-таки Коста отложил кисть и подошел к окну.

Босоногий оборвыш весело шлепал по пыли грязными, в цыпках ногами и продолжал кричать:

— Фиалки! Душистые фиалки!

На голове мальчишки чудом держалось огромное решето, наполненное букетиками крупноглазых лиловых цветов. Оборвыш прошел под самым окном, и до Коста долетел их тончайший аромат.

— А. ну-ка, приятель! — негромко окликнул мальчика Коста. Тот остановился. — Сколько просишь за фиалки?

— Пять букетиков на копейку, Пять букетиков на копейку! — продолжал кричать мальчишка. — Двадцать пять пучок, стоит — пятачок, пятьдесят — за гривенник…

— А если все сразу?

— Все сразу за двадцать копеек отдам, считать не буду, бери, барин, добрый барин… — запричитал оборвыш.

— Вот тебе двадцать пять копеек и давай свои фиалки, — весело сказал Коста. — Поделим поровну мой барский капитал. По-братски.

Мальчишка недоверчиво смотрел на странного человека.

— Ну, заноси в дом, я сейчас дверь открою… Мальчик внес решето в комнату и остановился, словно остолбенел. Куда он попал? Что это — церковь? Со стен смотрели на него строгие лики святых. «Может, священник? — испуганно подумал маленький торговец, недоуменно глядя на Коста. — Но ведь священники не ходят в сапогах!» И мальчонка продолжал стоять, не снимая с головы своего решета.

— Чего ж ты, ставь на пол! Сейчас смастерю корзину, переоденусь и понесу твои фиалки имениннице, — весело сказал Коста, глядя на удивленное лицо мальчишки. — Как зовут-то?

— Сенька.

— Ну вот, Сеня, если время есть, подожди меня, поможешь цветы донести…

— Далеко ли? — с опаской спросил Сенька, и тут же важно добавил: — Верно, к барышне Поповой. Это у них именины нынче. Весь город съезжается.

— Угадал!

— Не угадал, а знаю. Я все знаю! — важно объявил Сенька.

— Это хорошо, что ты все знаешь, — серьезно сказал Коста.

— Я и тебя знаю, — вдруг лукаво прищурившись, проговорил Сенька и тоненько запел по-осетински:

Подрастешь, сыночек, скоро,

Станешь ты моей опорой,

Я живу тобой,

Милый мой!

Наша жизнь страшней могилы,

Только черный труд постылый

Знает твой отец…

Спи, птенец!

И спросил снова по-русски:

— Это ты сочинил?

— Я. А откуда ты знаешь?

— Сенька все знает! — снова похвастался мальчик. — Дядя Аслан, сосед наш, пел и меня научил, они с моим батькой кунаки… И еще он сказал, что ты далеко-далеко учиться ездил, а теперь богов рисуешь. Вот я и смекнул…

— Догадливый ты! — засмеялся Коста. — Ну-ка, помоги!

Из широких полос плотной белой бумаги он ловко сплел корзину. Сенька помог переложить туда фиалки и восторженно ахнул:

— В беленькой-то плетенке красивенько как! А можно я к тебе еще приду? — неожиданно спросил он.

— Конечно, приходи, — улыбнулся Коста. — Кунаками станем. А теперь пошли, я мигом!

Он быстро скинул широкую блузу, в которой работал, и надел светлый бешмет. Сенька внимательно следил, как Коста тщательно причесывался перед небольшим зеркалом, приглаживал свои пружинящие вихры, потом безнадежно махнул рукой я надел барашковую шапку.

— Идем, идем, — говорил он, а сам все мешкал, суетился, видно, волновался, и, наконец, уже выйдя, вернулся, сунул руку в ящик письменного стола, быстро вытащил оттуда небольшой альбом. Задумчиво полистав его, он что-то написал на первой странице, решительно завернул альбом в бумагу и спрятал за пазуху.

Сенька, нетерпеливо топтавшийся у дверей, ловко поднял самодельную корзину с фиалками и вновь водрузил ее на голову. Придерживая ее одной рукой, другой он подхватил пустое решето, пояснив:

— Если не принесу — мамка заругает.

2

Трудно поначалу жилось Коста в родном Владикавказе. После кипучей петербургской жизни, после напряженного биения мысли, к которому он привык в северной столице, тяжело было окунуться в рутинную скуку маленького городка.

Во Владикавказе преобладали военные и чиновники, это особенно чувствовалось каждого двадцатого числа, когда выдавалось казенное жалование. В этот день и два-три дня затем точно живая вода омолаживала и оживляла город: жены чиновников и офицеров устремлялись в большой универсальный магазин Киракозова, в магазинчики и лавки помельче, в мастерские. Даже вечеринки и балы приходились чаще всего на эти дни. Но чем ближе к концу месяца, тем тише становилось на улицах и в домах.

Слившиеся с городом многочисленные слободки заселены ремесленниками, огородниками, садоводами. Ближе к горам краснеют среди густой зелени кирпичные здания кадетского корпуса. С утра по улицам несется военная музыка, по проспекту гарцует с залихватскими песнями казачья сотня, марширует пехотная рота. К северу от города раскинулась широкая равнина — военный плац, где происходят учения…

Размеренная, однообразная жизнь. Катятся по проспекту сытые, до блеска начищенные лошади и щегольские экипажи. В экипажах тоненькие девушки в кружевах и их дебелые мамаши. Молодые офицеры верхом сопровождают их. Все знают друг друга в лицо, всем известно, у кого какие доходы, какие в семье горести и радости, кого просватали, а кто в девках засиделся, у кого катар желудка и кто проигрался в карты. Все известно. И как это скучно!

Отец на первых порах помог Коста устроиться, снял квартиру, оставил немного денег на обзаведение. Коста дал объявление в газете: принимает заказы на портреты и церковную живопись. Вскоре к нему пожаловал первый заказчик: попросил написать икону Николая-угодника для одной из слободских церквей. Коста работал старательно, икона понравилась, и теперь он время от времени получал новые заказы. Это давало возможность кое-как сводить концы с концами и даже понемногу возвращать отцу те деньги, которые пришлось взять, вернувшись на родину.

Постепенно налаживались и знакомства. Коста подружился с семьей Цаликовых. Глава семьи, Александр Цаликов, священник, слыл в городе за либерала, вольнодумца. У него было три дочери, самой младшей и семнадцати еще не исполнилось. В доме всегда было многолюдно, весело, шумно, читали стихи, спорили, а всего этого так не хватало Коста после петербургской жизни!

Но тут произошла встреча, которая разом переменила все. И серый, тусклый Владикавказ вдруг стал лучшим городом мира.

Это случилось прозрачным осенним днем. Уже легкая желтизна тронула деревья на владикавказском бульваре, с мягким стуком падали в садах созревшие плоды, дни казались бесконечными, хрустальными, и тонкие паутинки проносились, золотясь на солнце.

Коста шел по тенистой улице, наслаждаясь синевой неба и ярким солнцем, по которому так тосковал в Петербурге. И вдруг еще синее стало небо, еще ярче солнце. Девушка с тяжелой черной косой, в коричневом гимназическом платье шла ему навстречу. Она чему-то весело смеялась, разговаривая с подругой, и все в ней смеялось — огромные глаза под длинными ресницами, густые, вразлет брови, тоненький точеный нос, ямочки на щеках и даже прядки волос на лбу.

Коста остановился, он не мог отвести от девушки глаз и боялся одного — сейчас она пройдет, и все для него кончится, все разом погаснет. Но она прошла, а все так же светило солнце, и те же легкие паутинки летали в голубом воздухе, и шелестела листва деревьев. Девушка весело протопала мимо, и Коста вдруг тоже стало весело, очень весело. Он подумал, что ему всего лишь двадцать восемь лет, и в общем-то это совсем не много — жизнь еще успеет улыбнуться ему.

На следующий день Коста пришел сюда в то же самое время и снова увидел ее. Она возвращалась домой из гимназии. И еще через день, и так много дней подряд. Вскоре девушка заметила Коста, стала поглядывать на него с любопытством. А однажды они заговорили. Ее звали Анна Попова. Беседы их становились все продолжительнее, и Коста уже замечал, как розовеет нежное лицо девушки, когда они встречаются. Он провожал Анну домой, они долго ходили по ее улице, спускались к Тереку и говорили, говорили…

Сегодня, в день ее именин, Коста решил признаться ей. Альбом, который он прихватил в последнюю секунду, облегчит ему задачу: там на первой странице написано стихотворение, которое так и озаглавлено: «А. Я. П.» — Анне Яковлевне Поповой.

Скрывать, молчать, страдать безмолвно

Нет сил, терпенья больше нет, —

Как знать — обижу ль вас кровно,

Найду ль сочувствье и ответ?

Но все, что так терзает душу,

На части разрывает грудь, —

Давно уж просится наружу,

Давно уж пробивает путь.

В признанье я не вижу цели,

Молчаньем я себя травлю…

Чего хочу на самом деле?

Зачем вам знать, что вас люблю?

Коста тщательно отобрал из множества стихов, написанных за месяцы знакомства с Анной Поповой, те, что казались ему достойными ее внимания. Это — его именинный подарок. Да еще фиалки — свежие, душистые.

Коста волновался. Он и верил и не верил в возможность счастья. Порой строгий голос рассудка предостерегал его: «Она богата, из знатной семьи, у нее чванливая и чиновная родня, куда тебе до нее, бедный, безвестный поэт и художник?» Но он говорил себе: будь смел и решителен. Ты хочешь посвятить себя служению народу, бороться за его счастье. Ты взял себе в учителя русских революционных демократов — Герцена, Чернышевского, Добролюбова, ты хочешь следовать их идеям, их заветам. Нелегкий, но прекрасный путь. И неужели Анна предпочтет этому богатство и благополучие?

— А мы, дяденька, из переселенцев будем, — с удивлением услышал он рядом с собою мальчишечий голос. — От недорода из Курской губернии ушли. Батька доволен, а мамка плачет, уже сколько лет плачет, говорит: у нас на родине вода слаще…

Коста вспомнил о своем спутнике Сеньке, потрепал его по рыжей лохматой голове. Они остановились возле подъезда.

— Ну, брат, спасибо за подмогу, вот тебе еще пятак за труды…

— Не надо, — неожиданно обиделся Сенька. — Сам сказал поровну, мне — двадцать пять, тебе — двадцать пять. Зачем так?

— Ну-ну, — смутился Коста. — Мужской уговор дороже денег. Приходи ко мне, гостем будешь. Краски тереть научу.

— Приду, дяденька…

3

Он вошел в зал, и сразу волна веселья охватила его. Все кружилось, шелестело вокруг. Мелькали лакированные туфельки, разлетались ленты и кружева, блестели разгоряченные глаза, звучала музыка.

Коста стоял возле дверей никем не замеченный и наблюдал за танцующими.

Вот промелькнул Петр Попов, брат Анны. Анечка Цаликова с завзятым кавалером Дзамболатом Дзахсоровым кружится в вальсе и еще совсем по-детски, весело смеется чему-то. Ба, да это генерал Каханов, хозяин Терской области, танцует с хозяйкой дома! Широкие плечи обтянуты парадным мундиром, на груди — ордена и газыри. Он уже немолод, но так ладен и статен, так красивы и легки его движения.

А вот и сама именинница. Длинное розовое платье оторочено оборками, украшено бантами и так воздушно, что Анна кажется в нем неземным созданием. Коста привык видеть ее в гимназической форме или в темных, строгих будничных платьях с высокими воротничками и длинными рукавами, с туго заплетенной косой. Но как идет ей эта высокая пышная прическа и черные локоны на шее!

Гибкие руки Анны лежат на плечах кавалера, уверенно держащего девушку за талию своей разлапистой ладонью простолюдина. А ведь он, Ахтанаго Кубатиев, из княжеского рода, Коста знал его еще по ставропольской гимназии.

Анна как-то рассказывала Коста, что родители не раз заговаривали с ней о свадьбе с Ахтанаго. Действительно, богат, имеет положение — чем не жених? Но она не соглашалась. Впрочем, может ли поступить восемнадцатилетняя девушка против воли родных?

Заметив Коста, Анна вывернулась из рук своего кавалера и бросилась к двери. Раскрасневшаяся от танца, счастливая, она протянула Коста обе розовые маленькие ладони и, улыбаясь, приняла из его рук плетенку с фиалками. Она была рада его приходу, он видел это.

Кто-то подлетел к ним, взял из рук Анны корзинку с фиалками и куда-то унес. На мгновенье они снова остались одни.

Коста вытащил из кармана альбом и передал его Анне.

— Я ничего не буду говорить вам, вы все прочтете, — негромко сказал он.

— Но почему вас так долго не было? — вместо ответа спросила Анна. — Я ждала…

— Анна, — тихо проговорил он, глядя ей в глаза, и вдруг заметил внезапно возникшего за ее спиной Ахтанаго. Ловко подхватив девушку, Коста бережно ввел ее в круг танцующих.

Горничная в белой наколке разносила на серебряном подносе бокалы с шампанским. Она подошла к группе мужчин, где стояли Каханов, священник Цаликов и Амирхан Кубатиев — отец «жениха». Старик был мрачен. Сегодня за столом все почести воздавались генералу Каханову, словно только ради него и созвали гостей. А давно ли он занимал место тамады в этом доме? Конечно, Каханов не просто генерал, он к тому же и начальник области, но ведь старше-то все-таки он, Кубатиев! Значит, забыт здесь старый обычай горцев, по которому именно Амирхан должен быть главным на этом празднике?

Держа в руках узкий бокал, старик дождался, пока его собеседники тоже возьмут с подноса шампанское и, проведя сухими пальцами по серебристой своей бороде, негромко сказал:

— Сегодня здесь все очень хорошо говорили о вас, ваше превосходительство. И я с великой радостью, дорогие мои, поднимаю этот бокал за господина начальника. Но прежде…

Каханов почувствовал что-то недоброе в голосе старого алдара и насторожился.

— Итак, — продолжал Кубатиев, — честь и хвала его превосходительству! Он много сделал для усмирения черни и холопов. Но… — он многозначительно взглянул на Каханова, — вольнодумцы еще бесчинствуют в нашем крае, господа. Холопы поют возмутительные песни. «К правде сверкающей смело шагайте! Трусы, бездельники, прочь! Не мешайте!» — он вынул из-за пазухи смятый лист бумаги и протянул Каханову. — Вот какую песню поют мои холопы! А трусы и бездельники — это, выходит, мы с вами, ваше превосходительство!

— Не подобает, алдар, на балы грязные, бумажонки приносить, — поморщился генерал и отвернулся.

Цаликов, воспользовавшись замешательством, быстро взял бумагу из рук Кубатиева. Ахтанаго на цыпочках подскочил, заглянул было через плечо священника, но тот сунул бумагу в карман, примирительно заметив:

— Стоит ли в столь богоугодном доме говорить о сочинительствах какого-то учителя!

— Вы правы, отец Александр! — одобрил Каханов. — Не лучше ли нам выпить за здравие и долголетие милейшей хозяйки нашей Любови Георгиевны? — И он направился к группе дам, оживленно беседующих о чем-то у противоположной стены зала, но Ахтанаго осмелился задержать его:

— Ваше превосходительство, мой отец доложил вашей светлости о важном деле.

Генерал снова поморщился, но все же спросил у Цаликова:

— Что там такое, в этой бумаге?

Не успел священник и слова сказать, как Ахтанаго ответил за него:

С нами высокое

Знамя народа.

К свету, с победною

Песней похода!

— Знамя народа! — воскликнул старый алдар. — Происки черни! — Напрасно тревожитесь, алдар! — властно прервал старика Каханов. — Шамиля и того усмирили храбрые российские офицеры. Так страшны ли нам песни? Пусть себе поют!

— Недобрые слухи идут по городу, мой генерал, — мягко возразил Ахтанаго, а его отец добавил:

— В аулах и того хуже. Мужики господские леса рубят, сено косят на чужих лугах. Старшинам и приставам нет почтения от черни…

Каханов смерил обоих неодобрительным взглядом.

— О делах — завтра, господа, — решительно сказал он. — А сейчас — веселиться! За милую хозяйку. До дна! — и быстрым, легким шагом он пересек зал.

Ахтанаго издали наблюдал, как Каханов, улыбаясь, что-то сказал хозяйке дома и, наклонившись, поцеловал ей руку. И вот они медленно закружились по блестящему зеркальному паркету.

4

Ахтанаго воспринял появление Коста Хетагурова на балу как личное оскорбление. Кто посмел пригласить этого нищего на семейный праздник? Неужели самовольно явился? Но увидев, как обрадовалась ему Анна, как бережно приняла из его рук нищенский подарок, Ахтанаго понял: у него появился соперник. Гневно и вопросительно он взглянул на Петра.

— Я и сам не понимаю, как она посмела, не спросив разрешения ни у матери, ни у меня, пригласить его? — возмутился Петр, поняв этот негодующий взгляд.

А хозяйка дома Любовь Георгиевна с удивлением глядела на дочь — давно не видела ее такой веселой, счастливой. Сквозь стеклышки пенсне разглядывала она своими близорукими глазами неизвестного кавалера и, поняв наконец, с кем танцует Анна, быстро выбежала из зала.

Каханов поспешил за своей дамой — она не дождалась даже конца танца!

— С кем это танцует сегодня наша именинница? — спросил он, заметив, что именно кавалер Анны вызвал озабоченность хозяйки.

— Не знаю, — ответила она.

Но тут же, словно из-под земли, вырос Ахтанаго.

— Это Хетагуров, ваше превосходительство, — зашептал он. — Помните, мой генерал, вы посылали меня в Кройгом разбирать жалобу старшины? Он мутит народ… Сочинитель возмутительных песен…

— Бунтарь в этом доме? — Генерал нахмурился и строго поглядел на растерянное лицо Любови Георгиевны. — Завтра доложите подробно! — бросил он Ахтанаго.

— Есть доложить, ваше превосходительство! — отчеканил Кубатиев и весело подумал: «Кажется, все идет прекрасно…»

5

Отъехал последний экипаж от подъезда Поповых, смолк цокот копыт. Чувствуя, что ей не избежать объяснения с матерью и братом, Анна быстро шмыгнула наверх, в свою комнату. Здесь было тихо. В открытое окно вливался прохладный горный воздух, пенились внизу бело-розовые фруктовые сады. Залитые холодным лунным светом, они серебрились, тихо покачиваясь под легким ветром.

Анна подошла к окну. Сердце ее билось взволнованно и гулко. «Завтра же они заговорят со мной о замужестве! Станут твердить, что Ахтанаго красив, богат, знатен. Верно! Но я не люблю его. Как сказать ему об этом? — думала Анна. — Я даже во сне его ни разу не видела. А Коста… Он снится мне каждую ночь. Конечно, он нищий, ходит по городу в странной широкой блузе. «Как умалишенный!» — издевается Петр. Ни звания, ни чинов, ни богатства. Все знают его, весь город. Одни ненавидят, другие любят, но никто не скажет о нем равнодушного слова. Почему?» — спросила себя Анна и задумалась.

До тех пор, как он встретил ее тогда, осенним солнечным днем, она жила, не замечая окружающей скуки, не размышляя о многом.

А Коста рассказывал ей о Петербурге, об Академии художеств, о своих друзьях — Верещагине, Синеокове, Борисове. Он читал ей стихи Некрасова и Якубовича, рассказывал о декабристах. Он прочел ей однажды стихи, которые она запомнила наизусть и нередко повторяла самой себе:

Нет! я не жалкая раба,

Я женщина, жена!

Пускай горька моя судьба -

Я буду ей верна!

О, если б он меня забыл

Для женщины другой,

В моей душе достало б сил

Не быть его рабой!

Но знаю: к родине любовь -

Соперница моя,

И если б нужно было, вновь

Ему простила б я!..

Читая Анне эти стихи, он смотрел на нее так, словно спрашивал: а у тебя хватит сил быть такой же? И ей казалось, что хватит. Но сейчас… Сейчас, когда настал час испытания и надо решать свою судьбу, Анна не могла разобраться в себе, ничего не понимала, всего боялась.

Она взяла в руки альбом, подаренный ей Коста, раскрыла его. «А. Я. П.» Никто еще не посвящал ей стихов, и вдруг — целый альбом. Она листала его. Нет, тут были стихи не только о любви. Вот — «В бурю». В нем — тяжкая участь осетинских сирот. И «Завещание» тоже не о любви. Но все же большинство стихотворений посвящено ей, Анне.

Она читала и перечитывала их, не пропуская ни слова, ни намека, когда кто-то резко постучал в дверь.

— Ты спишь, Анна?

Узнав строгий голос брата, Анна не откликнулась. Тихонько дойдя до кровати, она нырнула под одеяло, отвернулась лицом к стене. Он постучал еще раз и, не дождавшись ответа, спустился вниз.

6

Такого горя, кажется, не знали еще стены этого дома. Петр выкрал у Анны альбом, из которого стало ясно, что дочь самого Попова влюбилась в нищего бунтаря. Но реки потекут вспять и горы сдвинутся с мест прежде, чем Хетагуров войдет зятем в их семью. Так решили родные.

Анна твердо стояла на своем: она любит Коста и больше ни за кого не пойдет. Ни за что!

Мать смотрела на ее бледные сжатые губы, на потемневшие, без блеска глаза и понимала: Анну не переспоришь.

Ее заперли в комнате и не разрешили спускаться даже в столовую, еду горничная приносила наверх.

Под страхом увольнения всей дворне было приказано никаких писем от Коста не принимать, а если он покажется возле дома, немедленно доложить хозяйке или молодому барину.

Взволнованный Петр вошел в кабинет к матери.

— Я знаю, матушка, что надо делать, — решительно заявил он. — Я найму молодчиков, и они убьют Коста.

Но Любовь Георгиевна только руками на него замахала:

— Господь с тобой! У этого проходимца много друзей, родни. Разве ты не знаешь горских обычаев? Да они убьют тебя, убьют! — Она прикладывала к глазам кружевной платок и подносила, к носу флакон с нюхательной солью. — Нет, я запрещаю…

— Успокойтесь, маменька, — проговорил Петр, почтительно касаясь губами ее руки. — Но что же тогда делать?

— Увезти ее надо! — объявила мать. — Разлучить. Разлука — верное лекарство от любви. У нас в Тифлисе родственников много, они приютят Анну. Я сама с ней поеду. Поживем там полгода, год, сколько потребуется. А ты, голубчик, позаботишься здесь о том, чтобы генерал Каханов занялся судьбой этого наглеца. На тебя и на Ахтанаго вся надежда. Ты сам знаешь, отца у вас нет, а я слаба и душой и телом. Ты теперь опора моя…

Любовь Георгиевна расчувствовалась и готова была расплакаться, но Петр сказал твердо:

— В канцелярии генерала Каханова уже занимаются делом Хетагурова. Наш друг Ахтанаго времени зря не теряет.

7

На берегу Терека, среди множества мелких камней, принесенных сюда неугомонной рекой, лежал один огромный камень. Как и когда он появился здесь, никто не помнил, но свидания обычно назначались «на Тереке, у Большого камня».

Вот там-то, на Тереке, у Большого камня, не раз встречались и Коста с Анной. Благо, место это было прямо против дома Поповых, и Анне ничего не стоило добежать туда. Еще в вечер именин, танцуя, Коста шепнул ей: «Послезавтра, утром, у Большого камня». Но мог ли он предположить, что произойдет за эти два дня?!

Коста шел к месту встречи счастливый — он понял, он твердо знал теперь, что Анна его любит. И он решил сегодня сказать все до конца и затем посылать сватов…

Он бродил возле камня, нетерпеливо ожидая — вот-вот она придет. Он представлял себе ее в мягком домашнем платье с закрытым воротником и белыми манжетами, видел туго заплетенную косу. Вот такой, простой и уютной, он мечтал бы всегда видеть ее возле себя, всегда, каждый день, каждый час.

Он снова и снова всматривался в подъезд Поповых, и вдруг увидел подкативший к самым дверям крытый экипаж. «В такой час?» — удивился Коста. На стройном гнедом коне, рядом с экипажем, легко гарцевал Ахтанаго. Вот он соскочил, бросил ямщику поводья и вошел в подъезд — уверенно, просто, как входят только в свой дом.

У Коста заколотилось сердце; «Не к добру это». С волнением он наблюдал за происходящим. Вскоре открылись парадные двери. На пороге появилась Анна — в узком темном платье, в шляпке с густой вуалью. Бросив взгляд туда, к Большому камню, она едва не рванулась к Коста — он это отчетливо видел, — но вдруг остановилась и сделала еле заметный, но строгий жест рукой, показывая, что он не должен приближаться. И ему оставалось лишь подчиниться.

Анна стояла у подъезда, опустив голову, и руки ее безжизненно и беспомощно висели.

Вслед за Анной вышли Ахтанаго, Петр и, наконец, Любовь Георгиевна. Провожающие и любопытные плотным кольцом окружили карету. Коста услышал, как щелкнула захлопнувшаяся дверца.

Больше он не видел Анну.

Вот и вещи уложены, ямщик затрубил в рожок. Карета тронулась, несколько офицеров верхом поскакал» следом. «Друзья Петра и Ахтанаго…» — подумал Коста. Прогрохотав по Чугунному мосту, карета скрылась за поворотом, все глуше и глуше становился цокот копыт, и лишь облако серой пыли, поднятое лошадьми, еще висело над дорогой, да и то недолго: утренний ветерок, налетавший из ущелий, быстро развеял его по городу.

«Увезли! — в отчаянии подумал Коста. — Неужели совсем? Почему? Что случилось? И почему она не позволила даже проститься?»

Он чувствовал себя несчастным, таким несчастным и беспомощным, каким никогда еще не был, — даже тогда, когда ему объявили приказ об исключении из академии. Тогда можно было бороться. Нужда и лишения, которые приходилось терпеть, приносили удовлетворение, укрепляли веру в свои силы, — ведь он не сдавался! А сейчас? Коста ненавидел себя. Ту, которой готов отдать все лучшее, что есть в душе, которой мечтал посвятить свой труд, вдохновение, самую жизнь, увозили у него на глазах, а он стоял, не смея двинуться с места. «Разве так поступает мужчина?» Но тут же Коста возражал себе: «А что я мог сделать? Один неосторожный шаг — и меня схватили бы, бросили в тюрьму».

Нет, ему не жаль своей жизни. Но сделать несчастной Анну — на это он не имел права…

Мутный Терек пенился и обдавал ледяными и звонкими брызгами каменистые берега. Коста ничего не видел и ничего не слышал. Одна мысль владела его существом: суждено ли им еще когда-то встретиться?

Он раскрыл записную книжку, и на листки ее быстро, одна за другой, легли горькие строки. Он писал почти без помарок:

Высокий барский дом… Подъезд с гербом старинным,

Узорчатый балкон… стеклянный мезонин…

Закрытый экипаж… ямщик с пером павлиньим

И с медною трубой кондуктор-осетин…

Густая пыль столбом… и понеслась карета…

Завод… Чугунный мост… базар… застава… степь…

Безумная!.. Постой!.. Не покидай поэта!..

Кто-то дернул Коста за рукав и он, вздрогнув, огляделся.

— Дяденька, записка тебе…

Босоногий Сенька протянул ему смятую голубую бумажку.

— От барышни. Той, что мы с тобой цветы носили. Я им нонче форель принес торговать, в доме еще все спали, она меня из окна увидела, кинула бумажку и тихонько так говорит: «Увозят меня в Тифлис, передай ему… Художнику». Я разом смекнул кому. А в бумажке еще двугривенный был. Вот он. Давай пополам, по-мужски, а? — с готовностью предложил Сенька.

Коста не слышал его. Ему хотелось поскорее развернуть записку, но руки плохо слушались. Наконец он прочел:

Бог весть, увидимся ли вновь,

Увы, надежды нет,

Прости и знай: твою любовь,

Последний твой завет

Д буду помнить глубоко

В далекой стороне…

Не плачу я, но не легко

С тобой расстаться мне!

Спазм сдавил его горло, и если бы не любопытные Сенькины глаза, верно, не сдержал бы слез Коста. Но человеку свойственно утешать себя: «А может, она прислала мне эти некрасовские строки, чтобы сказать, что не забудет меня?»…

8

Люди говорят: самое трудное — ждать и догонять. Догонять он не мог — приходилось ждать. И Коста ждал. Ждал днем и ночью, утром и вечером весточки от Анны.

Поэт, художник черпает утешение и поддержку только в своем труде, тяжелом и неблагодарном, но необходимом ему, как хлеб и воздух. И Коста работал. Пожалуй, со времени своего возвращения из Петербурга никогда не писал он с таким напряжением и самозабвением: днем — иконы, чтобы заработать на жизнь, а по ночам — стихи. До рассвета не гас огонь в его комнате.

Не раз вспоминал Коста, как однажды, во время бесконечных прогулок по Петербургу, Верещагин сказал ему: «Я очень хочу, друг мой, чтобы жизнь ваша сложилась счастливо, но знайте, лучшие произведения рождаются в горестные минуты».

Как прав он был! Пришло горе, и родилась «Фа-тима», первая поэма Коста. Он писал ее по-русски, и заранее знал, что ценители увидят в поэме явное влияние Пушкина и Лермонтова. Что ж, ведь они — его великие учителя. Конечно, он будет искать свой собственный голос, но это дается не сразу.

С тех пор как увезли Анну, Коста потерял сон. Вот и сегодня он ворочается на своей жесткой кровати. Проще было бы встать, попытаться работать, но голова тяжелая, мысли текут вяло, вразброд. Вот уж и рассвело, а утренней бодрости нет и в помине — как будто не ложился.

Коста медленно встал, оделся и вышел на улицу. День занимался розовый, ясный.

«Верно, и она сейчас просыпается, теплая ото сна, глядит на мир затуманенным взором и, может быть, думает обо мне»…

Готова ли она разделить тяготы его нелегкой жизни? Способна ли любить так, как Фатима любила своего Ибрагима?..

Коста вспоминал взволнованное лицо Анны, когда она слушала его рассказ о декабристах, и верил: да, ради любви она сумеет бросить и родных, и свой богатый дом…

А вот и он, знакомый, опустевший дом. Коста остановился, глядя на маленькое окно во втором этаже. Казалось, вот-вот мелькнет за стеклом быстрая фигурка, а потом распахнется рама и он услышит:

— Доброе утро, Коста Леванович…

Из-за горного хребта выкатывалось солнце, рыжее, круглое. Все жарче золотились ледяные вершины Казбека, все четче проступала на безоблачном небе причудливая и могучая цепь гор, протянувшаяся от, моря до моря. Багровые лучи упали на холодный гранит Фыдхуз-хоха, и, казалось, человек-гигант просыпается от сна, потягивается, но не может оторваться от скалы. Ведь к вершине Фыдхуз-хоха — Столовой горы — и был прикован Прометей. Так, говорит легенда. И потому сама скала напоминает своими очертаниями великана.

Проснулся царственный Казбек,

Восход приветствуя румяный,

Долины быстротечных рек

Покров свой сбросили туманный…

Лениво выползают горы

Из облаков… Проснулся лес,

И птиц восторженные хоры

Благословляют ширь небес…

Ползет прозрачной синевою

Дым хлопотливых очагов…

Проснулось все… Прошла дремота,

Рассеян мрак… Повсюду свет…

Ликует мир… Кипит работа,

И все живое свой привет

Шлет солнцу…

Он написал эти строки сегодня ночью и сейчас как бы сверял написанное с натурой.

Работа над «Фатимой» приближалась к концу. В поэме не было ни слова о любви Коста к Анне, ив вся она отражала именно их чувства.

Обнять весь мир, постичь природу,

В надзвездную проникнуть даль…

Любить и быть любимым, трудиться, не зная усталости, бороться за свободу — вот идеалы молодого Ибрагима. И Коста мечтает о том же!

Ибрагим родился в яслях… «но к свободе никто из нас его любовью в своей неволе не пылал… Трудом, облитым потом, кровью, он раньше всех свободным стал… И что ж?»

Однако мог ли он стать действительно свободным, Ибрагим, горец-бедняк, за спиной которого стоит княжеский сын Джамбулат, его кровный враг?

Судьба Ибрагима и Фатимы — это судьба самого поэта, судьба его народа. Но ведь есть в мире и другие силы, другие народы. Есть русские! Они пришли в горы с севера, и Коста воспел их приход, он посвятил им лучшие строки своей поэмы. Русские помогут горцам окончательно сбросить со своих спин груз рабства.

Ибрагим не знает, что ждет его завтра, а сегодня — труд, труд, труд…

Но вот из-за угла раздается предательский выстрел Джамбулата. Ибрагим убит.

Горе лишило Фатиму рассудка, но в сердце ее продолжала жить любовь к Ибрагиму и ненависть к его убийце. А где-то вдали от обезумевшей матери, в русской семье, подрастает маленький Ибрагим, сын убитого. Его увез в город русский инженер. «Для науки» увёз. И, став мужчиной, он отомстит Джамбулату за отца. Воспитанный русскими людьми, он не будет так наивен и доверчив, как Ибрагим-старший. Он научится распознавать врага, а это уже половина победы.

Но выйдет ли победителем из неравной схватки сам Коста Хетагуров?..

9

Владикавказ был удивлен. До сих пор в городе знали только одного художника — Бабича. Он писал портреты богатых и знатных людей, рисовал иконы. Уважаемый был человек! Но даже он до сих пор не решался на персональную выставку. И вдруг какой-то горец, осетин, расклеивает объявления об открытии в помещении Коммерческого клуба собственной художественной выставки. Ну не наглость ли? Правда, ходят слухи, что этот горец учился в Петербургской академии вольных художеств. И все же…

Возле фонарных столбов, на которых были расклеены объявления, останавливались люди, скептически усмехались, пожимали плечами.

— Что это, безумство? Какая дерзость! — проворчал человек в котелке.

— Очередное шарлатанство, — откликнулся хлыщеватый молодчик в полосатых панталонах.

Коста, посмеиваясь, слушал подобные разговоры. Он понимал — это голоса обывателей. Но если именно они станут ценителями его произведений? Что тогда? Даже сам Бабич, не раз хваливший работы Коста, отговаривал его от выставки:

— До высокого ли искусства нашим владикавказцам? — говорил он. — Одни заняты коммерцией, другие трудятся в поте лица, чтобы добыть кусок хлеба, а офицеры — основное население города — заняты усмирением туземцев. Сами знаете, не хочет смиряться Кавказ. Подумайте, Коста, хорошенько подумайте…

Но Коста настоял на своем.

Вот уже третий год живет он на родине. В народе узнали и полюбили его стихи. Их не только передавали в списках и читали по памяти, многие из них стали песнями. Ведь до сих пор никто не рассказывал в стихах о тяжкой жизни простых горцев. «Наш Коста», — ласково называли его в народе. И теперь часто к нему приходили люди из разных селений, рассказывали о своих бедах, просили помощи. Конечно же, он как мог старался помочь им — одному прошение напишет, за другого перед начальством похлопочет, третьему просто умный совет даст. Популярность его росла. Как счастлив он был, когда однажды, на осетинской свадьбе в селе Ардон, гармонистка заиграла знакомую с детства народную мелодию и гости дружно, хором запели песню, в которой он узнал свои стихи о горькой доле пастуха Кубады:

Босой, избитый,

В душе — обиды,

И грязь — на теле.

Жилось не сладко.

Из трещин в пятках

Лягушки пели…

Слова песни помнили все — и взрослые, и молодежь, и даже дети. А ведь то, что запоминается в раннем детстве, надолго остается в памяти.

Но вот как художника его знают мало. А он и картинами своими рассказывает о народной жизни, и ему хочется, чтобы люди видели ее, эту жизнь. К тому же он надеется после выставки продать несколько картин. На церковные заказы жить становится все труднее.

Накрапывал дождь, туча висела над городом. Во Владикавказе коротких дождей не бывает: если зарядит, то уж на несколько дней подряд.

Коста с тревогой поглядывал на небо. Неужели и завтра, в день открытия выставки, будет то же? Вот ведь какое невезение! В слякоть-то на выставку и вовсе никто не пойдет.

Он дошел до Атаманской площади. Неподалеку от виселицы, установленной здесь для острастки непокорных туземцев, на фонарном столбе была наклеена афишка об открытии его выставки. «Тоже место нашли!» — подумал он, но едва приблизился к столбу, как к нему подскочил городовой.

Коста молча наблюдал за ним.

Шевеля губами, городовой долго, изучал объявление. Потом вдруг с остервенением плюнул, сорвал афишку и втоптал ее в мокрую пыль.

Коста только рукой махнул. Видно, у него с полицией взаимная «любовь». Так и быть тому до самой, смерти.

10

К полудню дождь перестал, и Коста немного успокоился. Может, все-таки придут? И тут же мелькнула мысль об Анне: почему ее нет рядом в такой важный для него день? Люди говорят: разделенная радость — двойная радость, разделенное горе — половина горя.

Четвертый месяц пошел, как Анну увезли в Тифлис, а до сих пор ни слуху ни духу от нее. Здорова ли? Впрочем, случись беда, в городе сразу стало бы известно, — у дурных вестей длинные ноги. Так неужели просто забыла?

«Не думать об этом!» — строго приказал себе Коста и стал размышлять, как бы ему поприличнее одеться для открытия выставки.

Он заглянул в шкаф. Выбор, сказать прямо, был невелик — старенькая студенческая тужурка, которую он бережно хранил в память об академии — и все. Коста с сомнением оглядел ее: потерта, заношена.

Робкий стук в дверь отвлек его.

— А, Замират, заходи! — приветливо сказал Коста, увидев в дверях черноволосую девочку, нерешительно топтавшуюся: на пороге. Он не удивился ее приходу. Замират забегала часто.

В прошлом году, приехав в родной Нар, Коста, как всегда, навестил и старую, добрую Чендзе, когда-то заменившую ему мать. Впрочем, Чендзе была матерью не только для Коста. Несколько сирот вырастила она, а недавно снова взяла маленькую сиротку — Замират. Девочка хорошо чувствовала себя в доброй семье Чендзе, но Коста видел: постарела Чендзе, трудно ей справляться с хозяйством. Старшие дети выросли, у них свои заботы, а Замират еще нуждалась в уходе. И Коста увез девочку с собою в город, устроил во Владикавказский женский приют.

Чендзе плакала, не хотела отпускать сироту, но Коста уговаривал старуху, уверял, что там Замират выучится грамоте, станет ученой и счастливой, а здесь, в Наре, — что ждет ее?

— Я буду к ней заходить, — обещал Коста Чендзе и сдержал свое обещание. Девочка привязалась к нему. В свободное от занятий время приходила, чем могла, помогала по хозяйству. А он занимался с ней, давал книги.

— Что ж ты стоишь, Замират? — снова спросил Коста. — Проходи.

— Гости к тебе, возле дома твоего встретила.

— Гости? Давай их сюда побыстрее, мне пора уходить…

Замират исчезла и тут же вернулась в сопровождении Бориса и Хадизат.

От неожиданности Коста только руками развел.

— Какими судьбами, родные мои!

— Хотели вчера приехать, дождь помешал, в Гизели заночевали, — быстро говорил Борис, обнимая Коста. — В Наре слух прошел: у нашего земляка выставка открывается. Вот нарское общество и послало нас: меня — от мужчин, Хадизат — от девушек. И еще подарки тебе…

Целый год не видел Коста Бориса и Хадизат. Он глядел на них с радостью и любовью, а Хадизат между тем извлекла из хурджина[9] новенькую черкеску из козьего пуха и, встряхнув ее, гордо протянула Коста.

— Возьми, — сказала она. — Только вот помялась немного.

Он даже охнул от изумления.

— От кого ж такой подарок?

— От Нара. Там тебя любят, — ласково ответила Хадизат и снова полезла в хурджин. Новый бешмет, пуховый башлык, каракулевая шапка — все это она постепенно вынимала из хурджина и складывала на кровати.

— Одевайся, Коста, одевайся! — торопил Борис.

— А я-то думал-гадал, в чем бы на выставку пойти, — словно самому себе растроганно проговорил Коста и тут же стал облачаться в столь неожиданные обновки.

11

— Я же предупреждал вас, дорогой коллега, что нашей достопочтенной публике подобные выставки ни к чему, — быстро говорил Бабич, снимая с себя поношенное пальто и озираясь по сторонам.

Полупустое помещение Коммерческого клуба с грязными от пыли и табачного дыма стенами и потолками более походило на захолустный кабак.

Коста ничего не ответил и лишь мрачно взглянул на Бабича.

Волосы у Бабича были растрепаны, пестрый галстук повязан небрежно, бесцветные глаза бегали, как у испуганной овцы.

С трудом сдерживал Коста раздражение, которое иной раз вызывал в нем этот человек. Талантливый неудачник, он превратился в ремесленника и сейчас, чувствуя недоброжелательство высших кругов владикавказского общества к выставке Хетагурова, был явно напуган.

— Но разве не мы с вами должны научить публику любить искусство? — холодно спросил Коста. — Просвещение народа — это наше дело.

Бабич неопределенно пожал плечами и не стал спорить.

— Здесь ли выставка господина Хетагурова? — сквозь скрип старой тяжелой двери донесся до Коста густой басок.

— Здесь, ваше благородье, прошу-с, — услужливо приглашал швейцар. — Билетик извольте…

В зале появился высокий молодой человек с длинными каштановыми волосами и протянул руку Коста.

— Корреспондент «Северного Кавказа» Прозрителев, — представился он.

Только Коста хотел что-то сказать ему, как в зал легкими шажками вошли мальчик и девочка в гимназической форме. В руках у них большие букеты. Они смущенно подошли к Хетагурову, вручили ему цветы.

— Это от Варвары Григорьевны Шредерс, — негромко сказала девочка, делая книксен. — Сама она придет попозже.

От ярких осенних цветов в помещении сразу стало веселее и воздух, казалось, посвежел.

Коста приободрился. «Добрый друг, Варвара Григорьевна», — с благодарностью подумал он.

Занятый подготовкой к выставке и работой над «Фатимой», он в последнее время редко бывал в публичной библиотеке, организованной местной учительницей Варварой Григорьевной, а она, оказывается, следила за его судьбой и, узнав о выставке, даже прислала цветы.

Между тем в коридоре становилось все многолюднее.

— Не будем задерживать достопочтенную публику, Константин Леванович, — беря Коста под локоть, сказал Бабич. — Пора открывать.

— Да, да, — рассеянно ответил Коста.

— Почтенные дамы и господа!.. — хрипловатым Голосом торжественно произнес Бабич и замолчал, обдумывая следующую фразу.

В зале произошло легкое движение, все зашевелились, расступились. Коста поднял голову. К нему пробирался высокий худой человек в широкой Черной рясе.

— Александр! — радостно воскликнул Коста, узнав Цаликова. — Спасибо, что пришел. И вам спасибо, — обратился он к двум его дочерям — Юлии и Елене, сопровождавшим отца. — А где же Анюта? Ее не интересует живопись?

— Нездоровится ей, — негромко сказала Юлия.

— Итак, почтенные дамы и господа, сейчас перед вами… — Бабич запнулся, отер рукой губы и, не желая утруждать себя излишними речами, перерезал ленточку. — Будем надеяться, что первый и точный выстрел господина Хетагурова пробьет царство темноты и озарит горцам путь к вершинам искусства…

Он сдернул покрывало с самой большой картины, что стояла в глубокой нише, особняком от других. «Святая Нина» — называлось полотно. Прелестная юная девушка, с волосами, вьющимися и легкими, смотрела на посетителей выставки огромными влажными глазами. Левой рукой она прижимала к груди бумажный свиток, в правой держала крест из виноградных лоз, обвитый блестящей прядью волос.

— Как хороша! — раздался в зале приглушенный вздох.

— Никто не мог доказать горцам преимущества христианства, — сказал кто-то, посмеиваясь. — И лишь святая Нина принесла в Грузию крест из виноградных лоз, да еще оплетенный ее волосами. И тут-то люди не устояли: еще бы! Вино и женщина — что может быть лучше?!

— Как вам нравится, отец Александр, такая версия возникновения христианства на Кавказе? — посмеиваясь, спросил Прозрителев.

Отец Цадиков ничего не ответил, но Коста видел, что под усами дрогнули в улыбке его румяные губы.

Публика направилась в соседнюю комнату. В наступившей тишине стало слышно, как к дому подъехал экипаж. Швейцар широко распахнул скрипучие старые двери.

— Сам генерал Каханов пожаловал, — испуганно прошептал Бабич, наклоняясь к Коста.

Хозяин области вошел решительным деревянным шагом, высоко вскинув седеющую голову. За ним, услужливо изогнувшись, следовал Ахтанаго.

Холодная волна прошла по сердцу Коста. Он не видел Ахтанаго с того дня, как увезли Анну. С каким наслаждением кинулся бы он на подлеца и избил его. Но… «Нельзя, нельзя!» — строго сказал себе Коста и отвел глаза, делая вид, что не замечает Ахтанаго.

Каханов долго стоял около «Святой Нины» и тоном, каким зачитывают приговор, объявил:

— Превосходно!

— Но это копия! — прошептал Ахтанаго так, впрочем, что всем было слышно.

— Копия? — удивился Каханов. — С картины какого художника?

Ахтанаго молчал, краснея все больше.

— Не знаешь, голубчик? — усмехнулся Каханов. Коста медленным шагом приблизился к генералу.

Кубатиев заметно смешался, но Коста смотрел сквозь него, словно его и вовсе здесь не было.

— Я бы купил вашу картину, — сказал Каханов, довольна дружески поздоровавшись с художником.

— Был бы счастлив, генерал. Но это заказ Тифлисского собора.

Каханов нахмурился и, даже не взглянув на другие работы, четким шагом направился к двери,

12

Вечером на квартире у Коста собрались друзья. Одни принесли цветы, другие вино, третьи шли, чтобы просто от души обнять художника и порадоваться его празднику.

К полуночи все разошлись, но Коста был возбужден, взволнован. Спать не хотелось,

Молча сидел он за столом, размышляя над событиями минувшего дня. Словно откуда-то издалека доносился до него разговор Хадизат и Замират. На кровати уютно посапывал Борис.

- Не нравятся мне городские порядки, — говорила Хадизат. — Люди здесь не уважают друг друга, улицы в грязи…

— Зато в городе учатся! — упрямо твердила девочка.

Коста вмешался в разговор:

— Ну, ладно, Замират, давай тогда проверим, чему ты здесь выучилась. Я задам тебе задачу…

— Только такие задавай, — перебила Замират, — какие мы уже проходили! — И она гордо вскинула голову, готовая к неожиданному экзамену.

— Попробуем. Ты хвалишь наш город, Замират. Он и впрямь среди других городов Кавказа не так уж плох. Но вот задача…

— На дроби, да? — все еще не понимала девочка.

— Не совсем. Слушай. — Коста немного подумал и продолжал: — У нас в городе страдают малярией три тысячи человек. Недавно городская дума вынесла решение расходовать ежегодно пятнадцать рублей в год на борьбу с этой болезнью. Требуется узнать: сколько денег расходует дума на каждого больного в год?

Замират, не пытаясь понять сути вопроса, ответила:

— Полкопейки!

— Правильно, — кивнул головой Коста и невесело засмеялся.

Его смех разбудил Бориса, он сел на постели и, протерев глаза, прислушался к разговору.

— Но разве на полкопейки человека вылечишь? — вздохнула Хадизат.

— Или вот еще задача, — сказал Коста. — Эта посложнее.

— Сложные мы еще не проходили, — возразила Замират.

— Ничего, решишь… — сказал Борис. — Я тоже подумаю. Интересные задачки придумывает Коста;

— Так вот: на прошлых выборах городской думы одна партия (в народе их называют «черно-шкурами») израсходовала на обед влиятельных избирателей… — Коста вынул из кармана бумажку и прочитал: — на водку 223 рубля, на вино — 360, на черемшу[10] — 70, заметьте в скобках: черемша была не простая, из Тифлиса выписали. На горячие и холодные закуски — 150 рублей, на развоз пьяных — 102 рубля. Ко всему этому добавим еще «мелкие расходы» в сумме 790 рублей…

— А что требуется узнать? — задумчиво спросила Замират, — она начала уже понимать, что Коста неспроста придумывает такие задачи.

— Требуется узнать: во сколько обошелся этой партии каждый депутат в думу, если всего было избрано 27 человек, — засмеялся Коста.

— Неужели так бывает? — удивился Борис — Значит, депутатов покупают и продают?

— За деньги все продается! — усмехнулся Коста.

— Я не могу решить такую сложную задачу, — жалобно призналась Замират.

— Да, девочка, эта задача действительно сложная, — согласился Коста. — Но вот тебе попроще: у нас во Владикавказе детей школьного возраста десять тысяч, а начальных школ в городе — пять. Сосчитай, сколько ребят не учится, если из десяти тысяч только пятьсот мальчиков и девочек поступает в школу?

— Или вот еще, — вмешался Борис. — В нашем ущелье одна единственная школа, в ней учится не больше тридцати ребят. Какой процент неграмотных?

— Ну, это и решать нечего, — сказала Хадизат. — Девочки вообще не учатся, а мальчики? Ну, примерно из ста — один. А вот как это процентами высчитать — не знаю!

— Очень просто! — быстро высчитала Замират. — Среди мальчиков не учится девяносто девять процентов, а среди девочек — все сто!

— Я спать хочу, — неожиданно объявила Замират. — Мне вставать рано.

— Ложись, — сказал Коста, — а мы вот еще такую задачку попытаемся решить: за прошлый год наше благотворительное общество со всех спектаклей собрало полторы тысячи рублей. Бедняков же у нас в городе на учете общества — двенадцать тысяч. Какую помощь каждый из них получил от благотворительного общества?

— Это ужасно! — схватилась за голову Хадизат. — И ты, Замирка, еще хвалишь городскую жизнь! Нет, простым людям здесь живется не лучше, чем в аулах.

Борис вздохнул и сказал задумчиво:

— В общем, не вижу я силы, которая избавила бы нас от бедности и голода. Вот уж эта задачка, Коста, действительно не по нашему уму! А что ученые говорят?

— Ученые говорят: не будет богатых — не будет и бедных, — ответил Коста и заглянул в глаза Борису. — Что будет? — спросишь ты меня. Отвечу: равенство и братство! Вот за это надо вести бой. Кто его должен вести? — спросишь ты меня. Что ж, отвечу: исстрадавшиеся народные массы, одержав победу над помещиками и алдарами, смогут изменить жизнь к лучшему. Но нелегкая эта борьба, и еще многим прекрасным людям придется заплатить за победу своей жизнью и кровью. Понятно, Замирка? — обратился он к засыпающей девочке. — А ты хвалишь город! Выходит дело, не одной только арифметике вас надо учить, есть предметы и поважнее.

13

- Газета! Свежая газета! «Северный Кавказ»! — услышал Коста под окном звонкий Сенькин голос. Он улыбнулся и подумал: «Славный паренек. Ишь как старается, чтоб лишнюю копейку домой принести. Маленький, а чувства ответственности — на двоих. И за что бы ни взялся — все его хвалят».

Собственно, это Коста посоветовал Сеньке торговать газетами, и парнишка очень рад — постоянный заработок. Хозяева им довольны, потому что другие мальчишки торчат на одном месте, а Сенька по всему городу носится, и выручка у него больше всех. Он и по главным улицам пробежит, и в переулки завернет, и под окнами покричит, и отставные старички, которым трудно в центр выбираться, обязательно выползут из своих нор и купят газету.

Коста подошел к окну.

— Давай газету, Сеня! Да, может, зайдешь, чайком побалуешься?

— Некогда, дяденька, спасибо! Продам газеты, тогда приду. Краски тебе потру, — сказал Сенька, протягивая Коста свежий номер.

И вот уже звонкий голос его доносится с другого конца улицы: «Газета! Свежая газета! «Северный Кавказ»! Важные новости!» И мелькают по тротуару голые Сенькины пятки.

Коста отошел от окна, сел за стол и развернул газету.

«Бродячие псы решительно сделались у нас не меньшою злобою дня, чем какой-нибудь загадочный Буланже у французов, — читал Коста. — Дело доходит просто до курьезов: так, на этих днях чей-то огромный цербер разлегся посреди бульвара и преспокойно созерцал себе гулявшую публику, которая предупредительно старалась обходить его из опасения навлечь на себя опасный гнев нежащегося на солнце животного…»

«Так, так, старая тема! Почти в каждом номере о собаках… — подумал Коста. — А что же люди?»

Он пробежал глазами последнюю страницу, и краска бросилась ему в лицо:

«Компания, желавшая повезти на парижскую выставку представителей туземного населения Терской области, не получила на это просимого разрешения. Слышно, что компанию заподозрили в чисто спекуляторских намерениях, имевших будто бы выразиться в показывании горцев по иностранным зоологическим садам…»

Он в бешенстве отбросил газету и, чтобы успокоиться, схватил кисть и подошел к мольберту.

Коста давно работал над картиной «На каменоломне». На первом плане мальчишка в рваной белой рубашке, в обмотках и мохнатой шапке, с тяжелым молотком в руках. Ему бы в горелки бегать или сидеть за книгой, а он уже должен трудиться, тяжко трудиться. Позади, за большим камнем, — второй мальчуган, совсем маленький и голопузый, в широкополой войлочной шляпе. Поднять молот он еще не может, но пришел сюда, на каменоломню, потому что с детства должен знать, что такое труд…

«В зоологических садах…» — яростно шептал Коста.

Он отошел от картины на несколько шагов, и взгляд его упал на газету, валявшуюся на полу.

«Кое-что из Владикавказа», — прочитал он и, подняв газету, вновь стал читать:

«В комнату, где выставлена картина св. Нины г. Хетагурова, входит джентльмен среднего роста, взбрасывает золотое пенсне и, высоко подняв голову, осматривает полотно.

— Скажите, — обращается он к одному из стоящих рядом, — почему этой… «Нана» дали в руки крест?

— Помилуйте, что вы! Это не «Нина», это святая Нина, — замечают ему.

Что можем в будущем мы ждать,

Когда способность не дана

Иным в картине различать

Святую Нину от «Нана»! —

поневоле скажешь подобным ценителям.

На пороге появляется дама в сопровождении кавалера в казачьем мундире.

— Талия коротка, как будто на ней старый корсет, — замечает барыня вслух, смотря на картину через лорнет.

— И улыбки нет в лице, — подхватывает кавалер…

Вкатилась в комнату тучная фигура, в длинном сюртуке нараспашку. Погладив большую, с проседью бороду, медленно села она на ближайшее стуло, опершись своими жирными пальцами на разъехавшиеся колени.

— То есть камни в этой самой картине как есть, натуральные. Теска настоящая, укладка важная… Только вот этот камень как будто туповат… — произнес он вслух.

Посетитель оказался подрядчиком по постройке домов».

Коста расхохотался. Ну чем не зверинец? Молодец, Прозрителев! Это, конечно, он разделал под орех владикавказский бомонд.

Он стал читать дальше:

«Вошли два осетина. Остановившись посреди комнаты, они как бы замерли. Глаза их широко раскрылись. Все в них выражало удивление и восторг… Долго любовались они картиной и также незаметно и тихо вышли, как пришли».

Нет, усидеть дома теперь было решительно невозможно. Хотелось поговорить с друзьями, поделиться радостью цервой похвалы. Только вот куда идти? К Цаликовым? Но отец Александр на уроках в гимназии, дочери заняты.

«Пойду-ка я в публичную библиотеку, к Варваре Григорьевне, — решил Коста. — Давно не видел ее».

14

Варвару Григорьевну он застал, как всегда, в хлопотах, озабоченную. В комнате, примыкающей к библиотеке, она принимала очередную партию книг, полученных из Тифлиса. Увидев Коста, Варвара Григорьевна обрадовалась.

— А вы мне как раз нужны, — пожимая его руку маленькой энергичной рукой, проговорила она. — Дело есть…

В белой блузке с закрытым стоячим воротником, в длинной черной юбке, она, несмотря на свои тридцать пять лет, казалась молоденькой курсисткой, — так быстры и легки были ее движения, столько огня светилось в небольших серых глазах, оттененных короткими, но пушистыми ресницами.

Две девочки в гимназических платьях помогали ей. Они смотрели на Варвару Григорьевну преданными глазами, и Коста подумал, что не даром так любят ее ученики, чувствуют, что нет у нее другой цели, как помогать людям.

— Книги из этой стопки занесите в картотеку, — быстро сказала им Варвара Григорьевна. — Я сейчас вернусь… Пойдемте, друг мой, — обратилась она к Коста.

Они вышли в маленький чахлый садик возле библиотеки и сели на низкую деревянную скамью.

— Читала, читала! — не дав Коста и слова сказать, заговорила Варвара Григорьевна. — Молодец безымянный корреспондент «Северного Кавказа»! И вас похвалил, и нашу знать на чистую воду вывел. Ценители искусства! Нет, нет, пока Россия не станет просвещенной, не восторжествовать в ней свободе! И это наше дело, дело трудовой интеллигенции, нести просвещение народу. Ваша выставка, Коста Леванович, это — событие, поверьте мне. И не только для нашего города, но и для всех горцев. Она утверждает человеческое достоинство людей, к которым привыкли относиться свысока.

Варвара Григорьевна разволновалась, раскраснелась. Коста слушал внимательно и дивился ее живости, неподдельному энтузиазму.

— Кажется, я разболталась, — спохватилась вдруг она и смутилась под его пристальным взглядом. — Ну, ладно, не взыщите. А теперь — о другом. Вы, конечно, знаете, что в Пятигорске готовится торжественное открытие памятника Лермонтову.

Коста утвердительно кивнул.

— Так вот, друг мой, мы должны там сказать народу слова правды — такие слова, чтобы это торжество не носило казенного официального характера.

Я уже советовалась и с Александром Цаликовым и с друзьями нашими — Шанаевыми. Мы решили, что вам — да, да, именно вам, — подчеркнула она, хотя Коста еще и не пытался возражать, — надо выступить на открытии памятника и от имени осетинской молодежи возложить венок…

— Что ж, это для меня большая честь, — тихо сказал Коста.

— Ну вот и хорошо! — обрадовалась Варвара Григорьевна и заговорила, понизив голос: — Я слышала о вашем горе, Коста Леванович. Но что поделаешь? Единственный целитель — время. А если говорить о лекарствах, — загадочно улыбнулась она, — то единственное лекарство от любви — другая любовь. Так что от души желаю вам поскорее ее обрести.

Она вновь протянула Коста свою маленькую горячую руку и на прощание сказала:

— Значит, счастливого пути?

— Да, да, я еду, — рассеянно отозвался Коста.

15

В Пятигорск понаехало столько гостей, что маленький южный городок напоминал огромную ярмарку. Пестрые толпы запрудили улицы. Владельцы домов и гостиниц охотно принимали постояльцев. Иные хозяева перекочевали в сараи, а то и просто ночевали под открытым небом, лишь бы урвать лишний рубль. А люди все прибывали — с юга и севера, с востока и запада.

Коста приехал накануне праздника. К его удивлению, первый, кого он увидел в вестибюле гостиницы, был журналист Прозрителев. Обрадовавшись встрече, оба долго и крепко жали друг другу руки.

— Я счастлив видеть вас. Трижды счастлив! — говорил высокий, широкоплечий Прозрителев, отбрасывая рукой со лба длинные каштановые волосы.

— Первая наша радость — это предстоящее торжество, — усмехнувшись, сказал Коста. — Вторая — наша встреча… А третья? Будет ли еще что-нибудь хорошее?

— О-о-о! Впрочем, сказать, что это «хорошее» — не могу, — ответил Прозрителев. — Очередная мерзость наших святош… Зайдемте ко мне в номер! Это и в самом деле чрезвычайно интересно!

В тесной комнате они уселись за круглый столик. Прозрителев положил перед Коста серую потрепанную папку.

— Вот оно — самое главное! — объявил он.

«Дело о погребении тела наповал убитого поручика Лермонтова», — прочитал Коста на пожелтевшей обложке и начал перелистывать аккуратно подшитые и пронумерованные страницы «Сов. секретного дела».

— Как вам удалось это найти? — не поднимая головы, пораженный, тихо спросил Коста.

— Упорство и, конечно… монетки!.. В карман архивариуса! — улыбнулся Прозрителев. — Посмотрим, как попляшет теперь этот хвастун в рясе.

— Вы про отца Эрастова?

— Конечно! И подумать только, что именно ему поручено освящать памятник! Читайте вот тут, — он открыл страницу, аккуратно заложенную бумажкой. — «Духовный отец»… Мало того, что отказался участвовать в погребении поэта… Вот его донесение- смотрите.

Коста прочел и поднял голову.

— Вот оно что! Прав отец Александр: сыщик в рясе возглавляет духовенство области.

— Какая низость! — брезгливо покачал головой Прозрителев. — Но от нас теперь зависит сделать так, чтобы подлость Эрастова стала всем известной. Мы обязаны обнародовать ее!

— Это сложно! — с сомнением ответил Коста. — Ведь опубликовать документ нам никто не позволит, — так? Огласить его на открытии памятника тоже вряд ли удастся, — начальник области едет сюда неспроста.

— Это все верно! — согласился Прозрителев. — Генерал заранее в бешенстве, — к чему, мол, такие сборища? На всякий непредвиденный случай в Пятигорск стянуты наряды полицейских из других городов. Так-то, Константин Леванович! Но не сидеть же нам сложа руки!

— Подумаем, — сказал Коста, вставая. — Подумаем, как сорвать маску с Эрастова. Ведь они даже мертвых боятся, — задумчиво добавил он, вспомнив похороны Тургенева. — И, вероятно, не без оснований… Вот нечто в этом роде я, пожалуй, и скажу завтра от имени своих земляков…

16

Он увидел ее в полутьме гостиничного коридора и не сразу узнал. Может, потому, что не ожидал встретить? Или потому, что она так изменилась за эти несколько месяцев? Из милой девочки, немного угловатой, как все подростки, Анна Цаликова вдруг превратилась в высокую, стройную девушку с плавными движениями, мягкими жестами.

— Здравствуйте, Анюта… Анна Александровна, — поправился Коста и, не зная, что же сказать ей в эту первую минуту, попытался пошутить, — Кажется, весь Владикавказ переселился сюда, в гостиницу. Отец тоже здесь?

— Да, он в номере, — ответила Анна. — Вы будете завтра выступать? Читать стихи, да? — вдруг с детским любопытством спросила она.

Коста улыбнулся.

— Буду! — подтвердил он. — Но утро хочу встретить возле домика, где провел свои последние дни Лермонтов. Не согласитесь ли составить мне компанию? — Он выжидающе посмотрел на Анну.

— Не знаю… Что скажет отец… — вспыхнув, ответила Анна.

Керосиновые лампы горели по стенам, наполняя коридор неверным колеблющимся светом. Тени пробегали по лицу Анны, и оно казалось от этого таинственным и незнакомо красивым.

— Какая вы взрослая стали, Анна… — Коста с волнением назвал ее этим дорогим для него именем, — ведь Анной звали его любовь — первую и недоступную.

— На будущий год гимназию кончаю, — важно ответила Анна.

Коста улыбнулся.

— Значит, до завтра?

Анна не ответила, но он уже твердо знал, что она придет.

17

Еще курились рассветным паром вершины гор и серым казалось небо, а они уже поднимались по узкой, вьющейся среди виноградников тропе и вскоре оказались у невысокого каменного домика, одного из многих, прилепившихся к подножью Машука. У калитки, затянутой кудрявой зеленью, Коста остановился.

— Вот отсюда, Анна, он вышел в последний раз. Почти полвека назад, — сказал он. — А кажется, что случилось это минувшей ночью: выстрел, гроза, ливень, — такой, словно сама природа хотела смыть преступление, совершенное людьми…

Пожилая женщина, подметавшая дворик, открыла калитку и внимательно оглядела Коста и Анну. Оба были одеты по-праздничному — Анна в длинном шелковом платье, темно-красная бархатная жилетка украшена золотыми крючками, легкая прозрачная косынка накинута на волосы, заплетенные в тугие косы, спадающие чуть не до колен; Коста — в белой черкеске из козьего пуха, на поясе с серебряными украшениями — кинжал, серая каракулевая шапка мягко заломлена.

Конечно, хозяйка сразу поняла, зачем в столь ранний час пришли сюда эти красивые молодые люди.

— Заходите, — приветливо сказала она и указала на скамейку под раскидистым, но уже засыхающим ореховым деревом. — Он тут, люди сказывают, Михайло Юрьевич сиживал по утрам.

— Спасибо, дорогая хозяйка! — ответил Коста и, пропустив Анну вперед, молча вошел во дворик, — так верующие входят в храм.

Анна коснулась длинными пальцами толстого орехового ствола и тихо проговорила:

— Неужели и он когда-то вот так же трогал это дерево? Мне просто не верится.

«Еще сентиментальна, как все подростки», — с доброй усмешкой подумал Коста.

Все здесь дышало прохладой, воздух казался настоенным на густом и терпком аромате цветов. От них Даже рябило в глазах — петуньи, табак, резеда, розы, зкасмин… В ранних солнечных лучах сверкала и радужно перепивалась роса.

— Хотите, Анна, я прочту вам отрывок из журнала Печорина?

— Как прочтете?

— По памяти. Я когда-то чуть не всего «Героя» помнил, но если собьюсь, — не взыщите.

— Прочтите. Мне интересно. Я умею запоминать только стихи.

— Ну вот, — начал Коста. — Домик стоит… «на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли… Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка… Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше?..»

Он ни разу не сбился, словно по книге читал, и Анна вновь удивленно воскликнула:

— Как это вы запомнили?!

А Коста, в который уж раз в жизни взволнованный неповторимыми строками, вдруг резко повернулся и, бросив прощальный взгляд на ореховое дерево, на домик и на цветы во дворе, взял Анну за руку.

— Уйдем отсюда. В гостях у вечности засиживаться не следует.

Анна улыбнулась.

Они спускались молча, Коста смотрел на оживленный город, залитый ярким солнцем. Улицы были полны народа. На дорогах, ведущих с разных сторон к Пятигорску, царило необычное оживление: шли и шли путники, скакали лошади, катились казачьи брички и горские арбы, клубы пыли висели над дорогой.

«У людей праздник. Как это хорошо!» — подумал про себя Коста и, замедлив шаг, обернулся к Анне:

— Посмотрите, Анюта, сколько народу на дорогах, на площадях и улицах! Вот что такое настоящая, верная любовь…

Но она, остановившись, молча смотрела вниз, на город, потом подняла глаза на Коста, словно хотела спросить его о чем-то, и, так и не спросив, медленно продолжала путь.

18

Народ стекался вниз, к неровной площади, где, бережно закутанный покрывалом, стоял монумент. Площадь напоминала водоем, куда стекаются речки и ручейки.

Делегаты от разных городов и народностей Кавказа выстроились в отдельную колонну, позади военного оркестра, неподалеку от памятника. Коста и Анна примкнули к этой колонне. Вдвоем они несли портрет Лермонтова, увитый гирляндой живых цветов. На белой шелковой ленте ярко выделялись слова:

«Великому, торжествующему гению — М.Ю. Лермонтову от благодарного осетинского юношества».

Колонна двигалась молча и медленно. Вдруг Анна, перегнувшись к Коста, спросила шепотом:

— Вам не кажется, что эта надпись слишком выспренна? Гений, да еще великий, торжествующий. Очень уж пышно!

— Может быть, — сухо отозвался Коста, — но это я так написал и так же собираюсь говорить. Вот послушайте, — продолжил он даже с вызовом:

— Зачем, поэт, зачем, великий гений,

Явился ты так рано в этот мир,

Мир рабства, лжи, насилья и гонений,

Мир, где царил языческий кумир?..

— Константин Леванович, прошу вас, не надо! — испуганно прервала Анна. — Ну можно ли публично читать такие стихи?

— Я никогда не боялся правды, — ответил он, Анна с опаской оглянулась, не слышал ли кто их разговора, и шепотам, но твердо, совсем как старшая, сказала:

— Кругом жандармы, полиция. За такую правду — тюрьма.

Коста удивился. Этот серьезный тон так не вязался с ее лицом, совсем еще детским, но ставшим вдруг озабоченным и тревожным.

— Анна, — скорее серьезно, чем шутя, заметил он, — цензоров, слава богу, и без вас хватает. Зачем вы так?

Она явно обиделась.

Светило солнце, флаги трепетали на флагштоках, гирлянды из зелени колыхались в воздухе, сверкали медные трубы, белели офицерские фуражки и рубахи солдат, росинки пота поблескивали на лысинах чиновников.

На площади у памятника темным полукольцом стояли солдаты, а перед ними — таким же полукольцом сомкнутая цепь полицейских.

Снова вспомнил Коста похороны Тургенева — безмолвные, горестные толпы людей, градоначальника, гарцующего на коне впереди траурной процессии, цепи казаков и полицейских. И тут же перед глазами возникло милое, разгоряченное лицо Лели Синеоковой, незаметно сунувшей ему листовку. Коста с грустью подумал, что Леля не стала бы его отговаривать читать стихи, — наоборот — поддержала бы, и даже, быть может, испытала гордость за него. «Не слишком ли осторожна и рассудительна для своих лет эта девочка? — спросил себя Коста, но тут же попытался оправдать Анну: — Она ведь за меня боится…»

Возле мраморного постамента расположились члены юбилейного комитета. Начальник области в парадном мундире, при орденах и регалиях, а справа от него — отец Эрастов в светлой шелковой рясе, с огромным золотым крестом на впалой груди. Как подчеркнуто скорбно его лицо!

Все шло по заранее определенному распорядку: скучные речи, жидкие аплодисменты, ханжески-печальные лица…

Над площадью зазвучал заунывный голос отца Эрастова — началось освящение памятника.

Белое покрывало упало на землю.

Лермонтов сидел, спокойный и величественный, подперев рукой щеку и устремив взгляд туда, где в зыбком мареве белели вершины горной цепи, — словно не было ему никакого дела до пестрой толпы, собравшейся почтить его память, до человеческих страстей, кипевших вокруг.

Толпа замерла в восхищенном молчании, и вдруг то тут, то там послышались аплодисменты. Через мгновение они грохочущей лавиной обрушились на площадь. К подножию памятника понесли венки — несметное множество ярких цветов ковром запестрело у ног поэта.

Коста и Анна подошли последними. Торжественная церемония завершалась, и уже оркестранты готовы были грянуть туш, как вдруг Коста резко обернулся к толпе, отер белоснежным платком лоб и поднял руку.

Недоуменный ропот сменился напряженным молчанием.

Коста оглядел толпу. Там, за ровными рядами солдат, за толпами благополучного чиновничьего сброда, теснились на арбах, в тарантасах, в телегах казаки и горцы. Народ! Вот к кому обратится он со своим словом.

— Великий торжествующий гений! — прозвучал на площади чистый, взволнованный голос. — Подрастающее поколение моей родины приветствует тебя, как друга и учителя, как путеводную звезду в новом своем движении к храму искусства, науки и просвещения!.. Пусть этот праздник послужит стимулом для возрождения к лучшему, честному, доброму, пусть поэзия Лермонтова жжет наши сердца и учит нас правде!

Торжествуй, дорогая отчизна моя,

И забудь вековые невзгоды,

Воспарит сокровенная дума твоя -

Вот предвестник желанной свободы!..

Она будет, поверь, — вот священный залог,

Вот горящее вечно светило,

Верный спутник и друг по крутизнам дорог

Благородная, мощная сила!..

Взревели трубы. Это генерал едва заметным жестом руки приказал оркестру заглушить голос оратора. Но как справиться со стихией? Овация нарастала…

Коста стоял немного растерянный, он не ожидал, что его слова могут вызвать такую бурю. И вдруг он ощутил страшную, бесконечную усталость, — сказалось напряжение всего этого дня, и, как через мутное стекло, увидел, что сквозь толпу к нему пробирается высокий человек с черной вьющейся бородой, в мундире учителя гимназии.

— Василий Иванович! — радостно воскликнул Коста. Он рванулся к нему навстречу, но нахлынувшая толпа развела их, так и не дав приблизиться друг к другу.

19

«Так вот каким ты стал, мой мальчик!..» — едва удерживая слезы радости, думал Василий Иванович Смирнов, глядя из толпы, как благодарные люди пожимают руки Коста. Его слово было сегодня единственным словом правды на этом фарисейски организованном митинге. И Василий Иванович с гордостью думал о том, что в признании, какое сегодня заслужил Коста, есть и его малая толика.

…Смирнов жил тогда на Митрофановской улице, в верхней части города, которую в Ставрополе называли Воробьевкой. Богатый купец построил себе большой пятиоконный дом, а в просторном дворе — небольшой флигель. Этот флигель и снимал Василий Иванович. Однажды, когда он как обычно с кистью в руках стоял возле холста, раздался стук в дверь. В комнату вошел Коста — совсем тогда еще мальчик — бледный, с белыми, чуть подрагивающими губами.

— Что случилось? — испугался Василий Иванович, глядя на одного из любимых своих учеников.

— Плохи мои дела, Василий Иванович! — помолчав, тихо сказал Коста и безнадежно махнул рукой.

Смирнов положил кисть.

— Опять в карцере сидел? Да расскажи, наконец, что случилось?

…Полуподлец, но есть надежда,

Что будет полным, наконец… —

вместо ответа продекламировал Коста. — Кажется, Пушкин это про нашего директора Пузыревского написал. — И, горько усмехнувшись, продолжал: — «Лишить казенного содержания… за безуспешность». Не сумел написать классное сочинение на тему «Наша Родина». Вернее, так написал, что получил «двойку», и директор не допустил меня к последующим экзаменам.

— Что ж ты там такое намудрил? Недозволенные наукой мысли высказал? — с иронией спросил Смирнов.

— Не знаю, не знаю, Василий Иванович. Я и Некрасова цитировал, и Пушкина. Учитель-то пятерку мне поставил.

— Пять? Молодец! А инспектор и директор что учителю поставили?

— Не знаю, — грустно улыбнулся Коста. — Но мне — двойку. А теперь вот постель отобрали, из пансиона выгнали, в столовую не пускают.

— Ничего, друг мой, потерпи. Ты же знаешь, что нам назначают нового директора. А пока, если хочешь, поживи со мной холостяцкой жизнью. Будешь уроки давать, я подберу тебе купеческих сынков…

С той поры жизнь Коста стала куда интереснее. Он давал частные уроки, расписывал вывески. Правда, платили гроши, но много ли ему было надо? Зато чувствовал себя независимым человеком, успевал заниматься, читать в Лопатинской библиотеке.

Но вот наступил день, и Пузыревского действительно сняли.

Василий Иванович быстро подготовил выставку ученических рисунков и на самом видном месте разместил работы Коста.

Приезд попечителя учебного округа при наместнике Кавказа — Януария Михайловича Неверова — радовал гимназистов, — когда-то он был директором Ставропольской гимназии и оставил по себе добрую память. А со Смирновым они с тех пор сохранили добрую дружбу.

Неверов приехал не один — он привез с собою нового директора гимназии. Услышав об этом, Коста извлек давнишнюю свою карикатуру на Пузыревского, где тот был изображен с жандармской дубинкой в руках, и быстро набросал еще одну. Пузыревский в бычьем пузыре падает с облаков, вот-вот разобьется об острые скалы. — «Я вам… я вам покажу, любезные»… — истошно вопит он на лету. А наблюдающие за «полетом» гимназисты весело хохочут.

Новая карикатура рассмешила Смирнова, он молча положил ее в свою папку, и Коста понял, что Василий Иванович хочет показать ее Неверову.

Осмотр гимназии начался с выставки. Все знали, Неверов ценит молодые таланты. Это знал и Василий Иванович. Остановившись у работ Хетагурова, Неверов надел пенсне в золотой оправе, долго смотрел и сказал: «Недурно!.. Толк будет! Кто рисовал?»

— Хетагуров Константин, — ответил Смирнов.

Вечером состоялся большой ученический концерт. Зал был переполнен. Стоя возле стола, где торжественно расположилось все гимназическое начальство, а в центре — сам старик Неверов, Коста читал свои стихи. И вдруг каким-то боковым зрением он заметил, как Смирнов раскрыл папку и протянул «старику» карикатуру на бывшего директора. У Коста даже ноги задрожали. «Погиб, погиб»… — мелькнула мысль. А Неверов взял рисунок и, улыбаясь, протянул его новому директору. Гимназисты, сидевшие в зале, увидели карикатуру, раздался хохот, хлопки, и Коста, вконец смутившись, сбежал со сцены.

Друзья жали ему руки, хвалили, но теперь он уже не знал, — за стихи или за карикатуру?

Вскоре в списке учеников гимназии вновь появилось имя Хетагурова Константина, сына офицера, православного…

Слушая сегодня выступление своего ученика, глядя на то, как его принимал народ, толпившийся на площади у памятника Лермонтову, Смирнов вспоминал те нелегкие, прожитые вместе годы и радовался, что сумел тогда помочь талантливому юноше, поддержал его в беде.

«Надо будет все-таки повидаться, — думал он. — Впрочем, он, вероятно, будет на приеме, что устраивают пятигорчане в честь всех выступавших на открытии памятника. Вот там и встретимся…»

20

Коста пробирался сквозь толпу, — он хотел поскорее дойти до гостиницы и хоть немного отдохнуть перед вечерним приемом. Но тут какой-то высокий, подтянутый офицер в темно-синей черкеске грубо преградил ему путь. Глаза офицера горели злобой, красные пятна выступили на скулах, рука с силой сжимала рукоятку кинжала.

Хетагуров с недоумением глянул на офицера и — узнал его. Да и какой осетин не признал бы Хоранова — того самого офицера, который первым вскочил в царскую карету и обнял светлейшие ноги императора, когда его величество соизволил прибыть во Владикавказ, Хоранова, которому на глазах у всей публики посчастливилось проехать несколько минут в царской карете. Тот солнечный день Хоранов считал зенитом своего счастья. Царь обратил на него внимание и велел повысить в звании. А сегодня…

Сегодня Хоранов считал, что самолюбию его нанесена публичная пощечина. Как посмел этот Хетагуров выступить на открытии памятника от имени молодежи Осетии? Кто уполномочивал его? Ведь на торжестве присутствовал он, Хоранов, значит, именно он должен был представить здесь Иристон[11]. И хотя поэзия Лермонтова мало волновала Хоранова, он был в бешенстве, — нет, никому не уступит он первенства!

— Что у меня на плечах — видишь? — грубо спросил Хоранов, указывая Хетагурову на свои погоны.

— Так вот знай, — Хоранов в упор посмотрел на Коста. В эту минуту он был похож на злого коршуна. — Молодежь Осетии здесь представляю я!

— Ах, вот оно что! — развел руками Коста. — А я и не знал. В газетах, понимаешь, об этом не писали… Выходит, сам бог коснулся тебя своим перстом?

— Ты еще шутишь, паршивый туаллаг![12] Как ты посмел осрамить Осетию перед высоким начальством?! — все больше горячился Хоранов. — Забыл с кем дело имеешь?

И вдруг, увидев проходящего мимо генерала, офицер резко повернулся, вытянулся в струнку и зашагал следом.

— Узнаю «депутата» несуществующего парламента Осетии! — бросил ему вслед Коста.

Памятник Лермонтову! Сколько поколений русских людей ждали его. Правда, народ мечтал поставить памятник поэту в Москве, где он родился, где прошло его детство, где в стенах Московского университета он познакомился с Белинским, — в Москве, где встретил свою любовь — Вареньку Лопухину.

Однако получив проект, царь Александр III написал резолюцию: «Поставить памятник по месту смерти…»

Николай I сослал на Кавказ самого Лермонтова, его внук отправил в ссылку памятник. Стихи поэта по-прежнему приводили в трепет правительство.

И вот памятник открыт… Он сооружен на деньги, собранные народом. Его создатель — скульптор Александр Михайлович Опекушин весь день принимал поздравления, а когда торжество открытия закончилось, долго ходил по улицам, стараясь понять, как же принял его детище простой народ. Он был радостно возбужден и вместе с тем в глубине души ощущал грусть: еще одна большая работа завершена и ушла от него, как уходят взрослые дети.

На приеме, устроенном в честь открытия памятника пятигорским обществом в одном из уютных и вместительных особняков, Опекушин отказался сесть во главе стола, рядом с отцами города. Он выбрал место поскромнее, поближе к петербургским друзьям, приехавшим сюда вместе с ним. Увидев Василия Ивановича Смирнова, которого Опекушин знал еще в годы учения в Академии художеств, Александр Михайлович предложил ему свободное место как раз напротив.

— Я не один, — поблагодарив, ответил Василий Иванович, — Вот, познакомьтесь, ученик мой, наш коллега по академии — поэт и художник Хетагуров.

Коста молча и почтительно поклонился.

— Рад познакомиться. Прошу, молодой человек, не отказать в любезности сесть с нами, стариками. Я слышал сегодня ваше слово… и должен сказать…

— Дамы и господа! — раздался внушительный голос генерала, и Опекушин умолк, хитро подмигнув Василию Ивановичу. — Я думаю, что выражу мнение всех собравшихся, если попрошу сказать несколько слов того, кто является виновником нынешнего торжества. Александр Михайлович, прошу…

Высокий, широкоплечий, величественный, Опекушин поднялся, заслонив своей могучей фигурой и отца Эрастова, и генерала во всех его регалиях. Он был взволнован, глаза гордо и радостно поблескивали. Коста залюбовался им.

— Сын крепостного мужика, — негромко сказал Смирнов, наклонившись к самому уху Коста, — Гордость России.

Опекушин, щурясь, глядел на золотистое вино в своем бокале и пережидал приветственные возгласы.

Наконец он заговорил. Голос был грубоватый, говор волжский, чуть окающий.

— Почтенные дамы и господа! Что таить, я счастлив сегодня. Нет высшей радости для художника, как видеть осуществленной мечту. О нынешнем дне мечтал я давно. Лермонтов вернулся нынче на воспетый им Кавказ. Но я должен со всей откровенностью сказать, что нынешний праздник не был бы для меня праздником истинным, если бы не сей молодой человек в белой черкеске… — он протянул руку с бокалом в сторону Коста. — Только здесь узнал я, что это наш коллега по Петербургской академии, господин Хетагуров. Спасибо вам, мой юный коллега, и за речь вашу и за стихи… Я поднимаю бокал за ваше здоровье, господин Хетагуров! Пусть вечно смел и могуч будет полет вашей мысли, вашего творчества, как смел и могуч полет горных кавказских орлов.

— Опять этот Хетагуров! — в ярости прошипел Хоранов. — Нет, этого бунтаря и холопа надо поставить на место! И как можно быстрее.

Он что-то зашептал, наклонившись к генералу.

— Не будем, господа, омрачать празднества, — негромко сказал генерал, насупив седые густые брови.

Опекушин с бокалом в руке обошел стол и приблизился к Хетагурову. Чокнувшись, он сказал ему ласково:

— Смелость и правда ваших слов покорили меня. Отныне я ваш друг.

— Я тронут, Александр Михайлович, — смущенно ответил Коста. — Я пью за вас, за человека, которого всегда будут любить и помнить все, кому дорога русская поэзия.

Празднество шло своим чинным порядком. Говорились казенные тосты, хлопали пробки от шампанского, лакеи с точностью автоматов бесшумно раскладывали по тарелкам изысканные яства.

— Милостивейший государь Александр Михайлович, речь неизвестного молодого осетина была, я бы сказал, довольно дерзкой, — донеслось вдруг до Коста.

— Что вы, ваша светлость, — возразил Опекушин. — Я уверен, вы не правы.

Увлеченный разговором с Василием Ивановичем и взволнованный вниманием Опекушина, Коста не сразу понял, что произошло и почему вдруг здесь, неподалеку от него оказался с бокалом в руке отец Эрастов.

Кровь бросилась в голову Коста, он чуть не задохнулся от ярости.

— А вы!.. Вы по какому праву присутствуете здесь? — почти крикнул он, сам удивляясь своей резкости.

Все смолкли.

— Ваше превосходительство! — возмущенно воскликнул Эрастов, обращаясь к генералу и явно требуя у него защиты от бешеного горца. Уж кто-кто, а отец Эрастов хорошо помнил, что это по его милости тело поэта почти сутки пролежало на паперти, он не разрешал внести убитого в церковь. Конечно, он исполнял долг ревнителя православия и ни в чем не виноват. Но все же как некстати выплывает эта история… Неужели генерал не поддержит его? Надо заставить замолчать дикаря!

— Ваше превосходительство, — еще раз повторил Эрастов, уже менее требовательно.

Но генерал снова ничего не ответил. Он с интересом поглядывал на Хетагурова. Его отчаянная дерзость, кажется, даже нравилась генералу.

За столом кто-то кашлянул, люди в недоумении переглядывались, ожидая, что будет дальше.

— Господин Прозрителев! — раздался спокойный голос Хетагурова. — Я очень прошу вас, ознакомьте публику!

Прозрителев, сидевший на другом конце стола, поднялся, быстро раскрыл папку и, не дав никому опомниться, без всяких предисловий, громко прочел:

— «Совершенно секретно. Донесение по начальству о гибели поэта:

«Лермонтова, как самоубийцу, надо было палачу привязать веревкою за ноги, оттащить в бесчестное место и там закопать».

Прозрителев звонко захлопнул папку.

Генерал сидел молча, опустив глаза и поджав тонкие губы. Кажется, он допустил просчет, дав волю дикому горцу. Он злился на себя. А отец Эрастов всегда был глуп, хоть и старателен в службе. «И к чему эта бережливость? Неужели нельзя было вовремя уничтожить глупое донесение?» — все больше раздражался генерал.

А за столом все оцепенели, словно порыв ледяного ветра прошел по комнате.

— Кто сочинил эту мерзость, спросите вы, господа? — снова услышал генерал голос Хетагурова. — Он среди нас, на празднике нашем!

— Ваш долг назвать его! — воскликнул Опекушин, и тотчас же возмущенный и требовательный гул поднялся над столом.

— Назвать имя бесчестного! — то там, то здесь раздавались возгласы.

Генерал поднял глаза. Надо было немедленно успокоить людей. Он вдруг почувствовал себя командиром, — от него зависел исход сражения. «Что ж, редкое сражение обходится без жертв, — мысленно усмехнувшись, подумал генерал. — Кажется, придется пожертвовать Эрастовым. Следующий раз осмотрительней будет. В подлости тоже ум нужен». И он проговорил требовательно и решительно:

— Назовите его!

Но в этом уже не было надобности. Отец Эрастов сидел бледный, крупные капли пота выступили на его лице, глаза бегали виновато и испуганно.

— Попутала нечистая сила… Нечистая сила попутала… — бормотал он.

Цепью железной нам тело сковали.

Мертвым покоя в земле не дают.

Край наш поруган, и с гор нас прогнали,

Всех нас позорят и розгами бьют.

Коста