За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове

1

Целую неделю просидел Коста во Владикавказской тюрьме. Наконец его выпустили, лишили паспорта, а взамен выдали проходное свидетельство. И тут же объявили новый приказ генерала Каханова: «запретить Хетагурову Коста Левановичу проживание в городе Владикавказе и Владикавказском округе». А ведь во Владикавказский округ входит вся Осетия… С него взяли подписку, что он обязуется подчиниться этому приказанию.

Бывают в жизни каждого человека такие периоды, когда беды словно ополчаются против него и не дают, как говорится, ни отдыха, ни срока. Удары сыпались на Коста один за другим — смерть отца, новая высылка за пределы родного края, и вот теперь — отказ Анны.

Коста не представлял себе, что умная, смелая Анна Цаликова, выросшая в трудовой, либеральной семье, побоится соединить с ним свою судьбу. И хотя Варвара Григорьевна не советовала ему делать это, Коста все же послал Александру Цаликову письмо, в котором просил руки его младшей дочери:

«…на подобную дерзость способен только тот, кто в жизни потерял уже так много, что не боится потерять последнее… Многого обещать не могу… Если счастье в материальном довольстве, то и я советую вам уговорить Анну Александровну не выходить за меня. А если все то, во что я верю непоколебимо, не плод болезненной фантазии, то я и она докажем миру, что счастье возможно на земле…»

Он послал это письмо через Друга своего, Гаго Дигурова, и приложил к нему маленькую записку, адресованную Анне:

«Распространяться о своих чувствах я не буду — Вы в них, вероятно, не сомневаетесь… Требовать от Вас окончательного ответа я не смею, но льщу себя надеждой, что Вы не откажетесь поделиться со мной мыслями о предполагаемом мною «предприятии…»

Будьте откровенны.

Простите за смелость.

Ваш Коста».

С нетерпением ждал он возвращения друга. Но увы, Гаго привез ему короткий и нерадостный ответ: «Я еще только окончила гимназию. Хочу пожить на свободе».

И больше ни слова.

Он встретился с Анной, говорил, доказывал, просил. Она молчала, теребя пальчиками бахрому на белом платке. И лишь изредка упрямо повторяла: «Хочу пожить на свободе».

Что он мог возразить? Оставалось поблагодарить ее за откровенность.

Благодарю тебя за искреннее слово…

Прости, прости навек! Отвергнутый тобой,

Я посох и суму благословляю снова,

Благословляю жизнь, свободу и покой…

…Теперь настрою вновь заброшенную лиру,

Забуду твой напев и незлобивый смех,

Начну по-прежнему я странствовать по миру,

Молиться и. любить, любя, страдать за всех.

Что ж, он найдет в себе силы справиться и с этим ударом. Будет жить так, как жил до сих пор, — работать, помогать людям, бороться за справедливость.

Но это ощущение решимости пришло позже. А те дни, во Владикавказе были очень нелегкими.

Коста избегал встречаться даже с близкими друзьями и лишь часто заглядывал в маленький уединенный домик Варвары Никифоровны. Очень уж тут было всё просто, открыто, душевно.

— И чего маешься, батюшка, — говорила ему сердобольная женщина. — Молод ты еще, все у тебя впереди — и счастье и заботы.

Но он только рукой махал:

— Забот хватит, а вот счастье…

Снова послал Коста протест. На этот раз начальнику Терской области «как ближайшему представителю охраны законов Российской империй». Он протестовал против семидневного ареста и требовал оградить свою свободу, как гражданина, «имеющего установленное свидетельство для беспрепятственного проживания во всех местностях империи».

Но протест протестом, а Коста понимал, конечно, что дальнейшее незаконное его пребывание во Владикавказе не сегодня-завтра приведет к новым репрессиям. Хочешь не хочешь, пришлось подчиниться грубому произволу генерала Каханова и покинуть пределы Владикавказского округа.

В середине февраля 1893 года Коста поселился в Ставрополе-Кавказском.

2

Почему он выбрал именно этот город? Ведь Коста знал, что и там за ним будет неусыпно следить глаз российской полиции. Может быть, следовало уехать куда-нибудь подальше? Но нет. Если его гонят с родины, он будет хотя бы рядом с нею.

К тому же в Ставрополе у него есть верные друзья, разве дом Василия Ивановича Смирнова не родной его дом? А он сейчас так нуждался в близких людях, в поддержке!

На окраине города Коста подыскал себе скромное помещение для художественной мастерской, и вскоре в газете «Северный Кавказ», из номера в номер, стало печататься объявление: «Принимаю заказы по церковной, портретной и декоративной живописи. К.Л. Хетагуров».

А через некоторое время он перебрался в дом к Василию Ивановичу Смирнову и занял там две маленькие комнаты во флигеле.

Итак, снова Ставрополь. Глухой южный городишко. Двухэтажные дома — исключение, все больше одноэтажные, окруженные садиками и палисадниками. Город отставных чиновников. Патриархальная жизнь.

Восточный ветер порой окутывал холм, на котором стоял город, облаками желтой тяжелой пыли. В дождь мутные потоки неслись вдоль тротуаров по канавам. Множество церквей вызванивали вековечные заунывные мелодии. Шарманщики бродили по дворам, распевая хриплыми голосами арии из итальянских опер.

Но был еще и другой Ставрополь. Ставрополь Мамайки и Каменной Ломки, Шародрайки и Лягушевки. Каждый, кто побывал в жалких хатенках, сложенных из битого камня или самана, в этих покосившихся, грозящих разрушением, напоминающих собачьи конуры хатенках, — понимал: вот она, подлинная нищета.

А Коста часто бывал в этих богом забытых лачугах потому, что никогда не мог пройти мимо человеческого страдания. Не только горести и нужды осетин трогали его сердце. Он знал — каждый человек, к какой бы национальности он ни принадлежал, имеет право на человеческое существование, на медицинскую помощь, на школу для своего ребенка.

Жизнь обездолила Коста, у него не было семьи, а он так любил детей, мечтал о дне, когда у порога дома его будет с нетерпением ожидать сын, кудрявый, черноволосый…

Но это только мечты… И как бы восполняя то, чего лишила его судьба, он заботился обо всех детях. Дети стали его верными друзьями… Он страдал, видя, что маленькие ставропольчане из бедных семей не имеют ни библиотеки, ни больницы, да и школу-то^; посещают лишь редкие счастливчики.

«Надо открыть для них театр!» — однажды решил Коста, сам понимая, какое это дерзкое и беспочвенное решение: никто не даст на это ни денег, ни помещения…

Впрочем, не попытать ли счастья?

3

Трудно сказать, кто в этот день волновался больше — актеры или зрители.

Возле деревянной эстрады-раковины, где по вечерам звучали польки и вальсы, выдуваемые из сиплых тускло-медных труб, расставлены длинные скамейки.

Публика, занявшая лучшие места, сегодня совеем иная, чем в обычные дни. Девочки с белыми, выгоревшими на солнце косичками, в коротких платьицах, вихрастые мальчишки в застиранных ситцевых рубашках. Дети старались вести себя как можно более чинно, но это не всем удавалось. Кто-то дернул за косичку свою соседку, она взвизгнула и ущипнула обидчика. И вот уже завязалась возня, из задних рядов, где толпились взрослые, на детей шикали, но шум не унимался.

А порывистый ветер трепал большую ярко раскрашенную рукописную афишу:

«Внимание, дети! Сегодня вы увидите сказку А.С. Пушкина «Руслан и Людмила»».

Маленькие ставропольчане никогда еще не видели настоящего театра. Многие даже представить себе не могли, что это такое.

— Я с мамкой на ярмарке был, балаган видел, — сказал веснушчатый паренек в синей льняной рубашке; подпоясанной тоненьким ремешком. — Там рыжий такой был дяденька, в разноцветных штанах. Кувыркался через голову.

— Тоже сказал! — фыркнула девочка-соседка. — То балаган, а это — театр; Спектакль! Пьеса! Ты что, Пушкина не читал? — и она отвернулась, не удостаивая его больше разговором.

Наконец медленно раздвинулся самодельный занавес из грубого холста, и восхищенный ропот прошел по рядам.

— Глянь-ка, котище мурлычет!

— Избушка на курьих ножках!

— А это кто же на дереве сидит? Ног нет, один хвост! Хи-хи!..

Колышется задник, и на нем ходуном ходят синие, с белыми гребешками морские волны. Человек с маленькими пышными бачками, в черном сюртуке, скрестив на груди руки, медленно вышел на сцену.

— Батюшки, прямо как Пушкин! — раздался возглас в задних рядах.:

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цени кругом… —

читал актер, плавным жестом обводя рукой сцену. Зрители замерли.

…сказку эту

Поведаю теперь я свету…

Занавес закрылся и раздвинулся снова. На сцене — свадебный пир. Витязи и князья славят храброго Руслана и красавицу Людмилу. Всё как в настоящем театре — и костюмы и декорации. Только актеры, кроме ведущего, мал мала меньше, потому что роли исполняют дети. И как стараются они походить на настоящих актеров!

События развивались живо и стремительно. Зрители сидели притихшие, взволнованные. Но вдруг на сцене произошло замешательство: актер, исполняющий роль ведущего, исчез за кулисами.

Действие продолжалось, но из спектакля словно вынули душу. Смолк пушкинский стих, актеры почувствовали себя беспомощными, неуверенными.

— Пушкина! Пушкина! — кричали в публике.

А за кулисами двое дюжих полицейских терпеливо ждали, пока Коста снимал грим и переодевался.

— Дяденьки, не забирайте его! — вцепившись в рукав полицейскому, тоненьким голоском просила беленькая девочка в кокошнике и длинном шелковом сарафанчике — пушкинская Людмила. — Это же дядя Коста, художник… Он у нас на квартире живет.

Но полицейские были неумолимы и не сводили с Коста свирепых выжидающих взглядов.

— Ничего, Ниночка, — Коста погладил девочку по голове. — Все будет хорошо. Видишь, господам полицейским не понравился наш театр. Не плачь, не плачь. Скажи папе и маме, что я скоро вернусь. А спектакль мы еще не раз сыграем…

Но Ниночка Смирнова продолжала всхлипывать, утирая слезы широким рукавом.

В полицейском участке Коста продержали до позднего вечера — допытывались, по какому праву и по чьему разрешению он открыл детский театр. А когда выяснили, что такового разрешения не было, даже растерялись.

— Доложим по начальству, — мрачно сказал пристав. — А пока можете идти…

Было еще темно, когда Коста подошел к дому. Из окон в сад лился яркий свет, сквозь легкие занавески было видно, как по комнате двигались фигуры людей, вероятно, вся семья собралась, а может, и гости пришли. Жена Смирнова — Анисья Федоровна — каждое воскресенье устраивала этакие светские вечера. Приходили местные интеллигенты, декламировали стихи, музицировали. Коста не раз принимал участие в таких вечерах — читал стихи, показывал свои рисунки. Он и сегодня должен был читать друзьям главы из новой поэмы «Кому живется весело». Редактор «Северного Кавказа» Евсеев никак не решался напечатать эту поэму, а почитаешь знакомым — глядишь, и пойдет она по рукам, сделает свое дело, сорвет благонравные маски с заправил Кавказского края.

Размышляя, Коста шел через сад в свою комнату.

Он уже нащупывал в кармане спички, чтобы сразу зажечь свечу, когда услышал за собою торопливые шаги.

Это был Василий Иванович.

— Погоди, Коста, — сказал он, переводя дыхание после быстрой ходьбы. — Тут без тебя произошли некоторые неприятности…

Он умолк. Коста чиркнул спичку, толкнул дверь комнаты да так и замер в недоумении. Впрочем, недоумение длилось недолго — ясно, что так поработать могли только полицейские. Пол завален бумагами, краски выброшены и раздавлены безжалостными сапогами, бешмет и бурка скомканы и валяются под столом. Даже кровать перевернута, содраны наволочки, простыни, вспорот матрац.

— Обыск, значит, — сказал Коста. Василий Иванович кивнул головой.

— Я у них понятым был. С улицы вернули. Ниночка в слезах прибежала, рассказала, что увели тебя, я было кинулся на выручку, да по дороге встретил этих…

— Что ж они тут искали?

— Известное дело, крамолу! Унесли папку с твоими газетными статьями… Ты ж — политический ссыльный, за каждым твоим шагом следят. Неужели еще не понял?

— Как не понять, Василий Иванович! Но я сам избрал такую судьбу. Помните?

Когда железною рукой

Нас власти гнет повсюду давит,

Когда безумный произвол

Измученным народом правит,

Когда никто во всей стране

От страха уст раскрыть не смеет

И силы лучшие людей

В дремоте тяжкой цепенеют, —

Среди страданий и оков

Порабощенного народа

Иди по селам, городам,

Кричи: «Да здравствует свобода!»

— Это Петра Лавровича Лаврова стихи. Вот и я, пока жив, буду твердить: «Да здравствует свобода!» А чтобы она здравствовала, за нее бороться надо. Не так ли?

— Так-то оно так, да и о себе бы пора, подумать.

— А я ведь сам по себе не существую. Как люди- так и я.

— Наверное, ты прав, — негромко сказал Василий Иванович. — Ты знаешь, я тебе всегда другом был, другом и останусь. Но сегодня полиция предупредила: если ты останешься в моем доме, мне и моей семье не поздоровится. — Последние слова он произнес почти шепотом, низко опустив голову. — Ты знаешь, Костя, пока я был один…

— Не надо, Василий Иванович, — прервал его Коста, — Я все понимаю. И не обижаюсь. Постараюсь съехать в ближайшее время.

— Да нет, я не тороплю, живи себе на здоровье, — смущенно проговорил Смирнов. — Только все же будь поосторожнее. Вон и Евсеев на тебя жалуется — говорит, с твоим приходом в редакцию начались неприятности с цензурой и начальством. Только, мол, и пишешь — холера, голодающие, тиф, кочевники, разоренные. Да что тебя учить? Пойдем лучше ужинать, тебя все ждут.

— Вот приберу немного и приду, — сказал Коста, провожая Василия Ивановича до двери.

4

Собирая с пола разбросанные бумаги, он думал с усмешкой: «Евсеев жалуется!.. А то, что раньше его газету никто не покупал и даже мальчишки-разносчики неохотно брали ее, — на это он не жаловался?» Коста Хетагуров давно сотрудничал в «Северном Кавказе», но после переезда в Ставрополь его-статьи" и заметки стали появляться почти в каждом номере. А недавно он принял на себя обязанности секретаря редакции, вступил в пай и стал совладельцем «Северного Кавказа». Впрочем, только название и осталось от прежней газеты. Облик ее с приходом Коста совершенно изменился. Вот когда настало время воспользоваться уроками великого Белинского! Из номера в номер, обходя цензурные рогатки, печатал Коста острые фельетоны, статьи. Но с особенной любовью писал он критические обзоры на литературные темы.

— Знаешь, Василий Иванович, — нередко говорил он своему старшему другу. — Я все вспоминаю работу Герцена «О развитии революционных идей в России». Анализируя произведения русской литературы, только литературы, Герцен сумел проследить процесс созревания революционных идей. Гениально! Вот у кого надо учиться…

Порой материалы появлялись без подписи, а иногда были подписаны псевдонимами: «Нарон», «Старик», «Случайный рецензент», «Дядя Влас», «Ставрополец». Но читатели уже безошибочно угадывали почерк одного и того же человека думающего, решительного и мужественного.

Евсееву поначалу все это нравилось. Особенно то, что газету быстро раскупали, — чистая прибыль. «Северный Кавказ» теперь смело вступал в спор с другими газетами и журналами, издававшимися не только на Кавказе, — с «Терскими ведомостями», с «Новым временем», с «Гражданином», с «Неделей». Это тоже импонировало редакторскому самолюбию Евсеева.

Вдохновленный успехом, Евсеев даже обратился к правительству с просьбой о разрешении выпускать газету не два раза в неделю, а три, с тем, чтобы вскоре сделать ее ежедневной. Однако ответ был неблагоприятным:

«Принимая во внимание, что газета «Северный Кавказ» вообще не может считаться вполне безупречным изданием, главное управление по делам печати полагало бы ходатайство Евсеева отклонить».

Авторитет газеты между тем все возрастал.

«Наше время есть время широких задач, — писал в одной из своих статей «Северный Кавказ», — а следовательно, и великих дел. Вот почему теперь более желательны люди, жертвующие своими интересами в пользу общего блага, способные отказываться от мелкого личного самолюбия и умеющие сообща работать, так как только такие деятели могут решить предстоящие общественные проблемы. Как моря ковшом не вычерпаешь, так и ненормальностей нашей жизни не изменить малыми делами».

Да, Коста понимал, что один в поле не воин. Это понимание пришло к нему давно, еще в студенческие петербургские годы, и чем дальше шла жизнь, тем больше укреплялся он в этой мысли. Нужны друзья, единомышленники, помощники. А найти их не так-то легко; особенно когда ты поднадзорный и за каждым твоим шагом следят…

«.Вот уж и Василий Иванович просит уехать… — с горечью подумал Коста. — А как его обвинить за это? У него огромная семья, жена, дети. Он ради них даже талантом своим пожертвовал. Ведь как начинал! В Академии художеств две медали серебряные получил — большую и малую. В тот год Репин малую медаль получил, а Смирнов — большую… Но чем все кончилось? Мажет купецкие рожи, на хлеб зарабатывает. Об искусстве истинном только вздыхает. Жестока российская действительность…»

Коста бережно расставлял на полке книги, сброшенные трубой полицейской рукой. Припомнилось, как его коллеги по «Обществу для содействия распространению народного образования» нередко спрашивали: «И как это вы, Константин Леванович, за все беретесь? Лекция по истории — читаете. Естественная история — тоже не отказываетесь. И откуда вы все знаете?»

Коста отшучивался:

— Государство наше сняло с себя заботу о моем образовании. Из гимназии исключили, из академии выгнали. Вот я и решил сам себя просвещать. Запретить человеку покупать книги и пользоваться библиотеками — до этого еще не додумались. Я холост, водки не пью. Куда деньги тратить? На книги. А уж раз книгу в дом принес, значит, прочесть надо. По естественным и точным наукам ученую степень защищать, конечно, не возьмусь, а в пределах элементарных познаний почему лекцию не прочесть? Может, доживем, будут к нам в Ставрополь истинные ученые с докладами ездить, а пока приходится довольствоваться тем, что имеем. Так что уж не взыщите, господа!

И сейчас, нагибаясь то и дело за книгами и расставляя их в нужном порядке, он, может быть впервые, пожалел о том, что их здесь слишком много. Коста устал, ныла спина. Полежать бы, так ведь, ироды, и постель всю разворошили…

«О чем это я? — постарался восстановить ход… своих мыслей Коста, чтобы отвлечься от ноющей боли, в спине. — Да, Евсеев. Он, видите ли, недоволен. А договор? Забыли? В нем собственной моей рукой зафиксировано:

«…я, Хетагуров, обязуюсь участвовать в нем своим личным трудом, который должен выражаться как в сочинении статей для нумеров «Северного Кавказа», так, главным образом, в непосредственном наблюдении за составом нумеров… Сообразно с таким назначением моего, Хетагурова, участия в издании, предоставляется мне право, без вмешательства его, Евсеева, заведовать личным составом редакции как в его настоящем виде, так и по мере пополнения его новыми лицами…»

Договор был скреплен гербовой печатью, и Евсееву приходилось, хочешь не хочешь, подчиняться его условиям. Когда же он и его Дульцинея, как прозвал Коста эмансипированную супругу хозяина, забывали об этом документе и пытались обвинять его в превышении власти и в «крамольном» направлении, которое приобретала газета, Коста сухо отвечал:

— Действую на законном основании. Не нравится — верните пай!

Но как вернешь, если пай этот Евсеев давно проиграл в карты!

Постоянные пререкания с Евсеевым раздражали Коста, отнимали силы, которые можно было бы употребить с пользой. Коста всерьез подумывал о том, как бы стать безраздельным хозяином газеты. Но на это нужны были большие деньги, а где их взять?

Поразмыслив, Коста обратился с письмами к интеллигенции Кавказа, прося помочь ему выкупить у Евсеева газету. Народы Кавказа будут иметь свой печатный орган.

Однако мало кто откликнулся на его письма. Прислал свое согласие лишь Андукапар, но денег, которыми он располагал, не хватало. Остальные же писали, что рады бы помочь, да сами бедны, как церковные мыши. А те, кто имел много денег, считали идею Хетагурова сумасбродной. Его земляк Гиоев так и написал:

«Ты ждешь ответа на свое предложение о принятии доли в расходах по изданию газеты «Северный Кавказ».

Это дело мне совершенно неизвестно, и потому я решительно отказываюсь откликнуться на твой призыв. Но не могу не сказать тебе, что ты погубишь свое детище, если будешь трактовать специально горские вопросы. Оставь ты бедных горцев в покое: в газете они не нуждаются…»

Прочитав это письмо, Коста горько усмехнулся. Не нуждаются! По мнению Гиоева, все обстоит так прекрасно, что и писать-то не о чем. Зачем лишний раз раздражать чиновников? Не спокойнее ли наслаждаться собственным благополучием, закрывая глаза на то, что творится вокруг? Вот они, друзья-приятели!

Оскорбленный Коста написал стихотворение, которое так и назвал: «Друзьям-приятелям и всем, кто надоедает мне слезоточивыми советами»:

Мне вашего счастья не нужно, —

В нем счастья народного нет… —

В блестящих хоромах мне душно,

Меня ослепляет их свет…

Их строило рабство веками,

Сгорают в них стоны сирот…

Их, видите ли, не заботит завтрашний день человечества! Конечно, проще не заботиться. Но того добра, какого все они, вплоть до Василия Ивановича, ему желают, — он, Коста, никогда не иоймет. Нет, дорогие, это не для меня, и

Оставьте пустое стенанье,

Советы и вздохи по мне!..

Коль вам непонятно сказанье:

«Не думай о завтрашнем дне», —

Служите слепому кумиру,

А мне не мешайте служить

Всеобщему братству и миру…

Отдайте мне посох и лиру, —

Хочу на свободе пожить!..

5

Слава Коста росла. Он чувствовал это и был очень смущен. «За что?» — не раз с волнением спрашивал он себя. В газету ежедневно приходили письма от знакомых и незнакомых с выражением любви и признательности за его деятельность. Ему радостна была эта любовь, но он все больше чувствовал себя в долгу перед людьми. Ему казалось, что любовь и уважение не заслужены им.

Коста держался со всеми ровно, приветливо и скромно. Тот, кто впервые увидел бы его, в неизменной серой черкеске, никогда не подумал бы, что имя этого человека уже известно по всему Кавказу.

Кроме очерков, статей и памфлетов, Коста печатал в «Северном Кавказе» свои стихи, поэмы, пьесы, написанные по-русски. И снова, как в юности, находились ценители, которые упрекали его в подражании Лермонтову, Некрасову, Чернышевскому. Только теперь эти упреки не огорчали Коста, а вызывали гордость, — видно, прочно усыновила его великая русская литература.

Произведения Коста будоражили умы, привлекали внимание к наиболее острым проблемам.

Одной из первых в «Северном Кавказе» была опубликована поэма «Перед судом». Эта поэма — взволнованный монолог бедняка, ожидающего перед судом смертного приговора, была написана еще в Карачаевской ссылке и явилась страстным откликом на те злостные обвинения горцев в прирожденной преступности, которые усиленно распространялись царскими властями.

Преступления героя поэмы — Эски, с точки зрения буржуазной законности, доказаны. Он — разбойник. Он сам заявляет судьям:

Я ваш теперь… Мое признанье

Смягчит ли строгий приговор?

На что вам имя, год и званье? —

Судите! — Я убийца, вор.

Я не боюсь позорной казни, —

Давно готовился я к ней…

Эски не рассчитывает на милость судей, не ждет помилования. И автор поэмы, шаг за шагом прослеживая жизнь своего героя, но только убеждает читателя в его невиновности, но и превращает монолог Эски в обвинительную речь против существующего строя:

…Чем я успел прогневать бога, —

Свидетель бог, не знаю сам,

Но я страдал не но годам…

Для взрослых я служил забавой,

А для детей был пробой сил, —

Худой, тщедушный и плюгавый, —

Меня при встрече каждый бил,

Без нужды… так… за то, что слаб…

Не помню ласкового слова

Ни от кого, — всегда лишь раб,

Холоп — и ничего другого!

Эски рос, стал пастухом. Своими песнями и плясками завоевал симпатии тех, кто раньше гнал его вон. Казалось бы, отныне он уже не раб, а человек. Но……

Эски влюбился в княжну Залину, и она полюбила его. Вступив в единоборство «с адатом родины суровой», он убивает жениха Залины и сурово расправляется со всеми своими недругами. Но проходит много лет, и Эски убеждается в бессмысленности своей жестокости. Она не принесла ему счастья. Жизнь опостылела Эски. И, представ перед судом, он даже не просит пощады.

Поэма вызвала много толков. В редакцию посыпались письма — одни восторженные, другие возмущенные.

6

«Эх, напечатать бы «Кому живется весело», — размечтался Коста, поднимая с пола незаконченный портрет Чайковского, на котором остался грубый след полицейского сапога.

Коста даже не думал о том, что опубликование этой поэмы-памфлета грозило бы ему новой ссылкой, и теперь уже в места более отдаленные. Эта мысль не приходила ему в голову. Впрочем, он давно и окончательно запретил себе думать о последствиях собственных действий, о своем завтрашнем дне. Как настоящий революционер, он знал: стоит один раз испугаться за собственное благополучие, отступить ради него хоть на шаг, однажды вступить в сделку с совестью, — и конец всему. Подлость, — что болото, засасывает медленно, но беспощадно.

Коста поставил портрет на мольберт и невольно улыбнулся. «Даже Чайковского не пощадили!..

Впрочем, что им великая музыка? Их вполне устраивает оркестришко из пяти музыкантов, что гудит каждый вечер в летнем саду…»

Скоро годовщина смерти композитора. В Ставрополе будет большой вечер. Коста должен приготовить речь. Конечно, после сегодняшней истории ему могут не разрешить выступить, но об этом сейчас тоже не нужно думать. Он не только подготовит выступление, но и стихи напишет. Должен написать.

Погруженный в свои мысли, Коста забыл, что обещал Василию Ивановичу прийти ужинать, и, наведя в комнате порядок, сел за стол, намереваясь набросать конспект речи о Чайковском. Но тут раздался стук в дверь, и он увидел на пороге Анисью Федоровну.

— Коста Леванович, мы же вас ждем, — поблескивая стеклышками пенсне, с легким укором сказала она. — Ужин стынет, самовар стынет, а вы сидите здесь голодный. К тому же у меня есть для вас приятный сюрприз. Идемте, идемте, голубчик.

Коста быстро поднялся и послушно последовал за хозяйкой.

В комнате, над круглым столом ярко светила лампа. Булькал самовар, низкие бархатные креслица с бахромой уютно жались по углам, в горшках и кадках зеленели широколистые комнатные растения.

Анисья Федоровна быстро налила чай в высокие чашки с крупными розами и, протягивая одну мужу, а другую Коста, весело сказала:

— Сегодня наши девочки никак спать не шли. Она глянула на мужа, словно советуясь, говорить ли дальше.

— И что же так увлекло их? — поинтересовался Коста.

Он хорошо чувствовал себя среди этих доброжелательных людей, в чистой и тихой комнате. Тревоги и огорчения минувшего дня отступали.

— А вот, поглядите… — Анисья Федоровна протянула Коста петербургский журнал «Детское чтение». — Надеюсь, фамилия одного из авторов вам известна? — Она засмеялась своим добродушным смехом.

«Неужели напечатали? И так быстро?» — радостно подумал Коста, проглядывая содержание. Вот он: «К. Хетагуров. «Охота за турами».

Коста открыл нужную страницу, потом вторую, третью… Он не читал, просто просматривал знакомый рассказ — рассказ о том, как тяжко живется дружной и трудолюбивой семье горца Тедо. Наступает зима — суровое, голодное время. Чтобы спасти близких от неминуемой смерти, Тедо вместе с товарищами, такими же бедняками, как он, отправляется на охоту за турами и гибнет под обвалом.

Собственно, велика ли разница — смерть под обвалом или смерть от голода? Но третьего выхода у горца-бедняка нет.

Коста был счастлив, что рассказ напечатали в Петербурге. Русские дети должны знать, как тяжко живется на далеком и диком Кавказе их маленьким сверстникам. А вдвойне он счастлив был потому, что это — первое его произведение, появившееся в столичной прессе. Что-то скажут ценители литературы? Впрочем, что бы ни сказали, а рассказ напечатан, правда прорвалась на волю.

— Вот видите, Анисья Федоровна, не зря, значит, горцы говорят, что каждый спуск имеет свой подъем, — весело сказал Коста. — Театр мой закрыли, меня в участок таскали, комнату в хлев превратили, даже Петра Ильича Чайковского сапогом топтали, — казалось бы куда хуже? Но вот и радость мне улыбнулась! Значит, главное — не приходить в отчаяние, не сдаваться на милость победителей. Не всегда же им побеждать!..

7

Итак, Анна выходит замуж. За офицера Дзамболата. Ну что ж, дай ей бог…

Коста отложил письмо Юлии Цаликовой, в котором она, как бы между прочим, сообщала о помолвке сестры.

Конечно, солидное регулярное офицерское жалованье, казенная квартира, полковые балы — все это куда привлекательнее, чем случайные гонорары за стихи, статьи и картины. Веселая, спокойная жизнь, молодой, любящий, красивый муж, офицерская жена, — чего еще желать?

«А в чем, собственно, ты упрекаешь ее? — мысленно остановил себя Коста. — Что ты можешь предложить взамен? Ты, ссыльный, бездомный?..»

Воображение рисовало картины одну мучительнее другой. Никому в жизни не завидовал Коста, а вот Дзамболату завидовал.

И, кажется, никогда с такой ненавистью не смотрел он на свое убогое холостяцкое жилище. Железная кровать покрыта байковым одеялом и напоминает солдатскую койку. Стол, сколоченный из грубых досок, такие же полки по стенам. Книги, книги, книги- вот все, что у него есть. И еще — мольберт в углу, и холсты, и подрамники, и вечный запах скипидара…

Нет, будь здесь женщина, конечно, все выглядело бы иначе, не так жалко. Но если ее нет?.. Коста захотелось вдруг сейчас же, немедленно, хоть как-то преобразить свою комнату, хоть чем-то украсить ее. Он вышел в маленький палисадник, сорвал несколько ярко-желтых цветов…

После неприятного, но неизбежного разговора с Василием Ивановичем Коста довольно скоро подыскал себе другую квартиру, но остальные проблемы от этого не стали легче. С тех пор как по городу прошел слух об обыске у Хетагурова, заказы на портреты почти прекратились — ставропольские купцы, основные заказчики, слишком дорожили своими репутациями и не желали общаться с политически неблагонадежным живописцем. Грозила новыми неприятностями и публикация первых глав поэмы «Кому живется весело».

Квартиру он снял на окраине, за Мойкой, где кончались низкие глинобитные домики ставропольской бедноты и начинался архиерейский лес. Дом стоял в зеленом саду, чистенький, выбеленный и аккуратно покрытый камышом. Здесь было тихо. Лес близко, воздух свежий. Маленькая комната с единственным окном и полутемной прихожей напоминали Коста его студенческое житье в Петербурге, и хоть нелегкой была эта жизнь, но таково свойство воспоминаний — думать о ней было приятно. Какой он тогда был молодой!..

…Солнце выкатилось из-за угла дома, и косые лучи его брызнули в комнату. И то ли от этих разбегающихся лучей, то ли от желтых цветов с коричневыми бархатными серединками тоска чуть отступила, и даже комната уже не казалась столь заброшенной и бедняцкой.

Он вскрыл следующее письмо, о котором чуть было не забыл, потрясенный известием о близком замужестве Анны.

«Дорогой отец, дяденька Коста!

Я об тебе истосковался. Я очень хочу свидеться. Я живу у Варвары Григорьевны. Она добрая. Я учусь грамоте. Приезжай к нам, а то я сбегу и к тебе приеду… Отпиши, как здоров.

Твой навсегда Семен».

Крупный корявый детский почерк.

Коста был глубоко растроган. «Твой Семен», — повторил он шепотом. Это Сенька-то Семеном стал! Славный паренек. Как-то сложится его жизнь? Варвара Григорьевна писала, что пристроила мальчика в железнодорожные мастерские, что живет он у нее и ходит в воскресную школу. И вот первое письмо, написанное Сенькиной рукой.

Тоска по родному городу, по друзьям нахлынула с новой силой.

— Коста Леванович, вам пакет из редакции и записка от господина Евсеева, — послышался под окном медлительный бас.

Выглянув, Коста увидел долговязого Василия, исполнявшего в редакции обязанности и курьера, и швейцара, и полотера.

С полным сознанием важности своей миссии Василий протянул Коста грубый серый редакционный конверт.

— Господин Евсеев приболеть изволили, — он выразительно поглядел на Коста, и тот понял: загулял. — Так что в редакции начальства нет, я пойду. Или ответа дождаться?

— Иди, иди, раз начальства нет, — улыбаясь, сказал Коста, — я к сдаче номера подойду.

С достоинством повернувшись, Василий скользящей походкой полотера направился к калитке.

Коста разорвал конверт. Там лежал свежий оттиск «Северного Кавказа». Номер должен был выйти завтра утром. Два подвала заняты продолжением поэмы Коста «Кому живется весело». Весь текст испещрен вопросительными и восклицательными знаками, а отдельные строчки жирно подчеркнуты синим карандашом. В верхнем левом углу, где вице-губернатор обычно ставил свое разрешение, было написано четкими, почти печатными буквами:

«Сей номер не может быть дозволен. См. непристойное сочинение «Кому живется весело»».

А к номеру приложена записка Евсеева:

«Константин Леванович, дорогой! Надо получить разрешение на выпуск газеты в свет. Умоляю, идите к губернатору! Просите, умоляйте, но разрешение должно быть получено…

Остаюсь с неизменным почтением и нр. и пр.

Ваш Евсеев».

«Как это у Лескова сказано? — усмехнулся про себя Коста. — Кто ждет радости, тот дождется только гадости. Так, кажется? Что ж, придется идти на свидание с губернатором!»

Впрочем, ничего хорошего от этой встречи он не ждал.

8

Высокий и тучный Никифораки с трудом поднялся из-за стола и протянул Хетагурову крупную холеную руку с толстым обручальным кольцом на безымянном пальце.

— Я пришел к вам как секретарь редакции газеты «Северный Кавказ», — негромко сказал Коста и положил на стол номер газеты, испещренный пометками вице-губернатора.

— Свежая газета? — подчеркнуто вежливо проговорил Никифораки. — Благодарствую. Газета ваша острая, я не без интереса читаю в ней некоторые статьи.

— Ваше превосходительство, газета наша, как все газеты. Стараемся выполнять обязательства перед читателями. А вот нынче приходится обманывать.

— Нехорошо, нехорошо…

— Я тоже так думаю. А что прикажете делать? Обещали читателям продолжение моей поэмы «Кому живется весело», а вот, поглядите…

— Господин Хетагуров, — прервал его губернатор, — не забывайте — вы ссыльный!

— И хотел бы забыть, ваше превосходительство, да напоминают все время, — дерзко ответил Коста.

— Вы слишком много позволяете себе! — Никифораки повысил голос. — Кто разрешил вам, политическому ссыльному, читать лекции о французских философах и революционерах?

— Но разве просвещать народ запрещено законом? — спросил Коста.

— Во-первых, у вас нет учительского диплома, так? — язвительно заметил Никифораки. — И вообще я поражаюсь вашей энергии, господин Хетагуров! Вы вездесущи! И когда вы все успеваете? — Никифораки постучал карандашом по столу. — Благодарите бога, что я до сих пор не попросил начальство отправить вас в места более прохладные, чтобы остудить ваш пыл.

— Благодарить надо не бога, как я понимаю, а вас, ваше превосходительство! — с чуть заметной насмешкой проговорил Коста.

— То-то! — усмехнулся губернатор, поднимаясь из-за стола. — А это… Это ваше «Кому живется весело» — забудьте! Петербург уже обратил внимание… Вам известно?

9

Жара навалилась на город. Крымшамхалов дышал с трудом. После хрустального карачаевского воздуха, в котором всегда словно присутствует незримая льдинка, ставропольская жара казалась липкой и плотной. Но Ислам, превозмогая удушье, ходил и ходил мимо губернаторского дома, с тревогой и нетерпением поглядывая на тяжелые двери.

Всего несколько часов назад он приехал сюда и, заняв номер в грязной гостинице, немедленно кинулся разыскивать Коста. Они не видались со дня переезда Хетагурова в Ставрополь, а вчера Крымшамхалов услышал тревожную весть и немедленно кинулся в город, чтобы узнать о судьбе друга. Впрочем, слухи, кажется, оказались преувеличенными.

Разыскивая Коста, Ислам уже побывал и у Василия Ивановича, и на новой квартире Коста, и в редакции «Северного Кавказа».

Там-то ему и сказали, что Коста находится у губернатора.

Крымшамхалов поспешил туда и долго ходил по горячим плитам тротуара, отирая пот, градом катившийся по его бледному лицу. Наконец дверь раскрылась и Коста торопливым шагом вышел на улицу.

Крымшамхалов бросился к нему.

— Ты на свободе? Слава аллаху! Но что случилось?

Они крепко обнялись.

— Если ссылка — свобода, то я на свободе, — грустно усмехнувшись, ответил Коста. — Каким ветром занесло тебя сюда в этакую жару? И почему ты такой бледный? Болен?

— Ветер тревоги пригнал меня. Я счастлив, что вижу тебя…

— Какой тревоги? — пошутил Коста. — Уж не закипела ли вода в Кубани, не сгорели ли леса Карачая?

— Нет, друг. И воды прохладны, и леса тенисты, только вот люди злы. Заехал я позавчера к нашему атаману Браткову. У него, видите ли, жена и дочь поэзией увлекаются, живого поэта поглядеть пожелали. Много месяцев не давали они мне покоя — приезжай. Я долго отнекивался, но это стало уже неприлично. Позавчера поехал. Приняли меня поначалу ласково, а когда о поэзии заговорили, я, конечно, твое имя помянул. Как же иначе? И вдруг атамана передернуло, и он с такой ненавистью поглядел на меня, что я похолодел. В общем надо было уходить, что я быстренько и сделал. По дороге завернул к приятелю своему, офицеру Головину. Рассказал ему об атаманском гневе, а он вместо ответа положил передо мной номера «Северного Кавказа», где твоя поэма напечатана… Тут я все понял. Ведь теперь атамана Браткова никто иначе и называть не станет, как Зуботычев. В общем, молодец ты, Коста! Уроки Некрасова пошли тебе впрок. Помнишь, как Андукапар рассердился, когда ты на вечере, в землячестве читал «Поэта и гражданина»? Интересно, что бы он сказал сейчас?

Коста усмехнулся.

— Давно я Андукапара не видел. Правда, письмо как-то получил. Сообщает, что жалобу мою на высочайшее имя Сенат еще не рассматривал и неизвестно, когда начальство соблаговолит заняться моим делом…

— Ну, друг, я думаю, что сейчас-то займется! Только вот какой будет исход?

Крымшамхалов вздохнул и задумался.

Они пересекли улицу и пошли бульваром. В прохладной тени от диких раскидистых каштанов дышалось немного легче. Друзья сели на скамью.

— Это ты так пугаешь меня? — помолчав, с улыбкой спросил Коста.

— Не пугаю, нет! Я сам боюсь за тебя. Ты что ж думаешь, Каханов не узнает себя в Сеньке Людоедове:

Изломанная талия

Семена Людоедова.

Его задорный нос,

Папаха заостренная,

Уста полуоткрытые

И, как у мопса старого,

Стеклянные глаза,

Аршинный рост, надменный тон… — прочел по памяти Крымшамхалов. — Это, дорогой мой, теперь полетит по всему Кавказу. Сам знаешь, Каханова в народе не очень-то жалуют, рады будут твоими словами над ним потешиться…

— Ох, Ислам, все-то вы обо мне заботитесь! Не скрою, меня трогает эта забота, но поймите, наконец, что я не могу жить иначе! Если бы я стал другим, то ни строчки бы уже не написал, потому что, презирая самого себя, человек не может и не должен творить.

— Понимаю, друг! И все же, когда мне вчера Головин сказал, что ты уже арестован и сослан на каторгу, я подумал: а имеешь ли ты право так пренебрегать своим талантом? Ведь принадлежит он не только тебе, но и твоему народу. У осетин нет другого такого поэта.

— Ладно уж тебе, — смутился Коста. — Но если народу нужен поэт, то поэта без народа и вовсе не существует. У меня, кроме моего народа, никого нет.

10

…Был полдень. Раскаленное солнце висело высоко в прозрачном, без единого облачка, небе. Удушливо пахло гнилой рыбой. Казалось, и улицы рыбачьего поселка, и пристань — все вымощено рыбьими отбросами. У берега, на мелководье, сонно покачивались лодки и баркасы. Пропитанные смолой, они взблескивали на солнце, словно вспыхивали черным пламенем, далеко отбрасывая тусклые блики на тихую, уходящую за горизонт морскую гладь.

Загорелые люди с худыми, иссушенными зноем лицами, как тени, бродили по берегу. Только мальчишки не унывали. Голые, юркие, как чертенята, они с разбегу бросались в тихо плещущую воду и с наслаждением барахтались между покачивающимися суденышками.

Коста в задумчивости стоял на полусгнившем деревянном причале. Как добраться до намеченной цели? Казалось бы, она совсем рядом — каких-нибудь тридцать — сорок верст водного пути. Почти четверо суток ехал он из Ставрополя по пыльной, унылой дороге сюда, в забытую богом Крайновку» И вот… У кого бы ни спросил, нет ли оказии на остров Чечень, ответ следовал один: «На острог-то? Не знаемо. Туды запросто ходить недозволено».

И снова перед глазами всплывали корявые карандашные буквы, с трудом уложенные в слова. Застанет ли он Бориса живым? Ведь письмо-то было написано недели две назад!

Коста вспомнил, как радостно вбежала она в его комнату, смешная, вихрастая маленькая соседская девочка и, передавая пачку писем, приплясывала и требовала, чтобы и Коста сплясал. А он открыл конверт и явственно услышал стоны умирающего. Наверное, горе отразилось на лице Коста, потому что девочка, потоптавшись у двери, посмотрела на него жалобно, виновато и тихонько ушла. А он в который раз перечитывал письмо.

Борис, его молочный брат, при смерти! Уже три года, как Бориса и Мурата сослали на остров Чечень. «Только бы застать его в живых, только застать бы…» — мысленно твердил Коста.

А солнце пекло нещадно. Даже близость воды не освежала. Лицо горело, крупные бусины пота выступали на лбу, заливали глаза, скатывались по щекам.

Ни дуновения, ни шороха, — казалось, ветер утонул в море.

Идти к старшине села Крайновка Коста не решался: потребует документы, пропуск. А что он может предъявить?

Мимо причала, грузно ступая, прошла полная пожилая женщина с тяжелым деревянным корытом на плече.

— Уважаемая! — негромко окликнул ее Коста. — Не будете ли вы так добры, не поможете ли мне?

Толстуха с удивлением взглянула на незнакомца. Одет необычно для здешних мест: бешмет и черкеска, газыри, кинжал. И это в такую-то жару! Просверлив Коста маленькими острыми глазками, она подозрительно спросила:

— А чем же это я могу помочь вашему благородию?

— Просьба моя невелика. Посоветуйте, как добраться до острова Чечень?

— Известно как! — женщина хитро усмехнулась. — Пароходом. А пароход туды только антихристов возит. Утром ушел. Теперь ждать долго, пока новую партию на острог не пригонят.

— А другой оказии нет?

— Почему нет? Вон на воде любовский канфабель болтается, должно, к вечеру отчалит… — Женщина указала на катер, стоявший чуть поодаль, особняком. Среди прочей обшарпанной шаланды он выглядел даже щеголевато. На борту — крупная витиеватая надпись: «Любов и сыновья».

О Любове Коста слышал. Его товары — икра и красная рыба — славились своим высоким качеством. Но была у Любова и другая слава — главного кровососа острова Чечень.

— Так, так, — задумчиво, словно размышляя, проговорил Коста. — А где хозяин?

— Где же ему быть? — хихикнула женщина, еще внимательнее разглядывая стройную фигуру незнакомца. «Ладен ты, батюшка», — подумала она про себя, а вслух сказала: — Известное дело, в духане! Он там завсегда делишки свои вершит…

— Значит, там я его найду? — повеселел Коста. — Простите, досточтимая, что задержал вас. Дайте-ка ваше корыто. Помогу донести.

— Привычные мы, благодарствую! — неожиданно обиделась женщина, приняв вежливость Коста за неуместную шутку. И, резко повернувшись, быстро зашагала прочь. Однако пройдя несколько шагов, оглянулась: не идет ли за ней этот странный туземец? «Ишь, насмешник… — проворчала она. — Нашел бы кого помоложе!»

Коста отправился искать духан. Это было нетрудно. Пьяное рыданье гармошки подсказало ему путь. Духан стоял в центре поселка. Над покосившейся дверью — проржавевшая вывеска: «Кизлярское вино».

Спустившись по шатким деревянным ступеням, Коста очутился в прохладном подвале. Густые сытные запахи вина, водки, шашлыка и жареной рыбы липкой пеленой окутали его. Со стен глядели на нового гостя закопченные, захмелевшие и запотевшие от жары физиономии морского царя и русалок. Все громче визжала и всхлипывала гармошка, нестройные голоса где-то в углу тянули «Дубинушку».

Коста остановился на пороге, оглядывая посетителей и стараясь угадать, кто же из них Любов. Разгоряченные, опухшие от пьянства лица, мутные глаза, отвисшие губы, — все люди казались похожими друг на друга, видно, не один час провели в этом подвале.

Коста присел за свободный столик, и тут же к нему услужливо подскочил толстый румяный мужчина в полотняной косоворотке и фартуке, давно утратившем свою природную белизну.

— К вашим услугам, князь! — заискивающе проговорил он, тяжело дыша, и тут же на лице его возникла привычная, ничего не выражающая любезная улыбка.

— Мне бы купца Любова… Можешь подать? — пошутил Коста, не отрекаясь от княжеского титула, так неожиданно присвоенного ему хозяином духана. «Князь так князь, — усмехнувшись про себя, подумал он. — А вдруг и это пригодится?»

— Очень сожалеем, но подать господина Любова никак не можем, — подхватил шутку духанщик. — Не поднять, отяжелели — вторые сутки кутят!

Коста на минутку задумался. Как бы завязать знакомство? Может, с пьяным-то проще?

Духанщик явно торопил Коста, старательно перечисляя названия вин и блюд и обмахивая стол несвежей салфеткой.

— Так что же прикажете, князь? Шашлык? Харчо? Люля?

Надо было принимать решение. Коста заговорил медленно, с достоинством:

— Вот что, мой дорогой. Отнеси-ка ты на тот стол привет купцу Любову от князя Кавказского: бутылку шампанского и шашлык на вертеле. А потом и меня угостишь! Только живо!

Духанщик исчез.

«По горскому обычаю такие дары незнакомым людям, да к тому же подлецам, не посылают, — мысленно оправдывал себя Коста. — Ну да ради Бориса и согрешить можно!»

А гармонь все рыдала, и пьяный хор разноголосо и протяжно тянул одну песню за другой. Сизый табачный дым слоисто висел в воздухе. Коста задыхался — он не терпел табачного духа. А тут еще жирная рыбья вонь, которой насквозь пропитано все в поселке — стены и камни, земля и небо.

В какой-то момент ему захотелось бросить все и уйти из этого полутемного, грязного духана, уйти и не видеть пьяных морд, не слышать визга гармошки и разноголосого воя. Но нет, он должен, он обязан познакомиться с купцом — иного выхода нет.

Вдруг песня неожиданно смолкла, и тут же утихла гармонь. Краснощекий человек, запустив грязную пятерню в густую рыжую бороду, стоя во главе стола, пропел густым басом:

— Налей, налей бокалы полней!

И, словно исполняя его приказ, к столу ловко подскочил духанщик, высоко держа над головой бутылки шампанского и шипящий, поджаристый шашлык.

— Почетный бокал вашей светлости! — громко и торжественно возгласил он.

— От кого? — прервав пение, строго пробасил рыжебородый.

Духанщик почтительно повел глазом в сторону Коста.

— Что еще за. дикарь? — рыжебородый окинул Коста презрительным пьяным взглядом.

— Князь Кавказский, важная персона. Приезжий… — угодливо залепетал духанщик.

Коста повернул голову и увидел, что рыжебородый приветливо кивает ему. Важно и даже несколько пренебрежительно, как и подобало бы князю, он кивнул, в ответ.

Любов вышел из-за стола и с бутылкой в руках, пошатываясь, широким шагом направился к Коста. В его высокой широкоплечей, фигуре чувствовалась незаурядная сила, лицо же, напротив, казалось безвольным и рыхлым. Протянув Коста красную руку с короткими толстыми пальцами, он пробасил: — Любов! Чеченоостровский купец.

— Князь Кавказский, — Коста лениво поднялся и небрежно протянул руку.

Любов крепко пожал ее.

— Рад познакомиться, ваша светлость. Люблю аристократов, хоть и чванливы, мерзавцы…

— Ты пьян, и потому я прощаю тебя, — великодушно ответил Коста, изобразив на лице брезгливую гримасу. И вдруг добавил: — А вот кто больший мерзавец — князь или купец — это еще вопрос!

— Князь, князь, батенька! — торопливо-добродушно перебил его Любов, не замечая в голосе Коста издевки. — Кто нашего брата, купца, теснит? Князья да графья. А мы, работяги, Россию-матушку кормим…

— Что ж, кормилец, ссориться мы сюда пришли? Или, может, по душам поговорим? — миролюбиво спросил Коста.

— По душам, братец, по душам! — обрадовался Любов. — Ну, за мир и знакомство! А ты из каких князей будешь, запамятовал я…

Лицо Коста стало непроницаемым. «Кто кого обдурит?» — мысленно усмехнулся он, невольно поддаваясь азарту затеянной игры. И ответил вопросом на вопрос:

— Неужто не запомнили? Князь Кавказский! Может, читаете газету «Северный Кавказ»? Довольно часто я печатаю в ней свои статьи… Так и подписываюсь — «Князь Кавказский».

И вдруг произошло то, чего Коста никак не ожидал от пьяного Любова. На мгновение тот задумался, поскреб пятерней рыжую бороду, словно припоминая что-то очень важное. Потом поставил на стол бутылку, которую до сих пор не выпускал из рук, и спросил неожиданно протрезвевшим голосом:

— Так ты и есть тот самый просвещенный князь Кавказский, что в газетах пишет? — Он посмотрел на Коста так, будто давно, очень давно знал его, но забыл и сейчас старается припомнить каждую черточку его лица.

— Тот самый! — ответил Коста, не зная, радоваться ли осведомленности купца или опасаться ее. — А вы читаете газету «Северный Кавказ»?

— И-и, братец, как не читать! — воскликнул Лю-бов. — Всем в ней достается — и помещику, и князю, и нашему брату — купцу. Маленькая газетенка, а смелая, мерзавка! Князь Кавказский, значит… ну-ну… Добре сочиняешь! — уважительно добавил он и неожиданно так стиснул Коста в пьяных объятиях, что у того дыхание перехватило. — Сочинил бы ты, голубчик, и про меня сочинение — заплачу сколько скажешь. А то что это получается? За границей меня за мой добрый товар человеком почитают, а от царя-батюшки Любов и слова доброго не слышит.

— Сядем-ка лучше да потолкуем о деле, — дружелюбно сказал Коста, указывая на остывающий шашлык.

11

Была уже полночь, когда матросы катера «Любов и сыновья» вынесли гуляку-купца из духана «Киз-лярское вино». «Дружеская» беседа Коста с Любовым окончилась тем, что Любов пригласил его погостить на острове Чечень. И теперь Коста помогал матросам тащить мертвецки пьяного купца на судно. Только бы не помешали охранники!

Но вот наконец и причал. Острый взгляд Коста приметил две черные фигуры жандармов. Они быстро приближались к катеру. Коста ускорил шаг и негромко скомандовал:

— На борт! Заводи моторы! Нести осторожно! Не будить!

Жандармы уже подходили к судну, когда один из матросов ловко прыгнул на палубу и сказал что-то команде. Появился трап.

— Кого тащите? — прокричал жандарм, приложив руку к козырьку. Но матросы не отвечали. Только Коста небрежно сказал:

— Или не знаете кого? Купца Любова. С другом встретился, на радостях захмелел немного. Однако не забыл, господа, отблагодарить вас за ревностную службу. Вот! — И Коста, пошарив в кармане, протянул жандарму шуршащую кредитку. (С каким трудом удалось ему перед отъездом из Ставрополя занять довольно большую сумму. И как пригодились эти деньги! Не подмажешь — не поедешь.)

Жандарм привычным жестом принял кредитку и, лихо откозырнув, почтительно сказал:

— С богом! Не застудите господина Любова… Душевнейший человек!

Катер «Любов и сыновья» проворно развернулся и, весело ревя моторами, побежал по волнам.

Коста стоял на палубе. Он улыбался, вспоминая, с каким усердием зазывал его Любов на остров — поглядеть на благодеяния, что творит он там во имя царя и отечества.

— Напиши об этом по-княжески, с достоинством, — просил вконец захмелевший купец. — Так напиши, чтобы сам государь-император заинтересовался бы Любовым и одарил его почетным званием дворянина…

Темно-синее звездное небо сливалось с бескрайней черной морской гладью, и минутами Коста казалось, что катер их несется в безбрежном воздушном океане, и это не белая пена разбегается за кормой, а летят вдогонку легкие белые облака. Прохладный ветерок налетал порывами, влажный и нежный…

— Ваше благородие, отдохнули бы в каюте. Путь-то не близкий! — раздался за спиной Коста негромкий голос.

Он быстро обернулся и увидел перед собой старшего матроса, которого команда, для пущей важности, именовала капитаном.

— Благодарю вас, — отозвался Коста и протянул пожилому матросу руку. — Вы на острове Чечень живете?

— Так точно, ваше благородие! — отчеканил матрос. И вдруг, вглядевшись, воскликнул громко и радостно: — Костя! Вот где бог привел свидеться! — Он бережно обнял его.

Коста не сразу поверил своим глазам:

— Синеоков? Иван Ильич?!

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, все суровее становились их лица. И вдруг разом, смущенно улыбнулись.

— Да… — сказал Синеоков. — Что говорить, не помолодели.

Они не виделись почти десять лет. И в обычной человеческой жизни это срок немалый; а в жизни революционера — огромный. Расставались — Коста, был юношей, горячим, устремленным в будущее, Синеоков — зрелым человеком, полным сил, энергичным и бодрым. И вот встретились. У Коста поблескивали в волосах белые нити, мелкие морщинки разбегались под глазами. А Синеоков — старик. Крепкий еще, а все-таки старик. Волосы поредели и посветлели, глубокие морщины прорезали широкоскулое, коричневое от солнца и ветра лицо. Но в рукопожатии еще таилась сила.

— Какими судьбами здесь, Иван Ильич, дорогой?!

— Одна у нас судьба, Костя, ссыльная. Леля мне писала, что тебя второй раз с родины выслали. А меня без малого восемь лет в Крестах продержали. Думал, но выдержу, сломят. Сколько раз себе слово давал, что коль доживу до свободы и разумом не рехнусь, навек позабуду вольные мысли…

— И сдержал слово?

Синеоков неопределенно усмехнулся.

— Да как сказать… Сослали меня сюда, на погибельный Кавказ. Морская душа все к морю тянет. Вот и нанялся к Любову на его скорлупу. Второй год хожу. Думал, скоротаю жизнь в этом мирном углу, в затишье. А как посмотрел на людские мучения, понял: не будет мне покоя до самой смерти.

Синеоков помолчал и продолжал, понизив голос до шепота:

— Понемногу начинаю тут связи налаживать. Трудненько пока. Слежка. Да и не знают меня здесь.

Он опять замолчал, потом заговорил снова, радуясь встрече и торопясь высказать все, что накопилось на душе.

— Все бы ничего, да за Лелю тревожусь. Давно вестей нет. Спасибо Андукапару, он ее фельдшерскому делу обучил. Она в Питере в больнице работала, ко мне в тюрьму на свидания ходила. И сюда, в ссылку, писала часто. А сейчас вот давно писем нет…

— Андукапар писал мне, что Леля куда-то неожиданно уехала из Питера, даже адреса не оставила.

— Пришлось ей уехать. По отцовой дороге пошла. Сейчас на Севере, в деревне, фельдшерицей служит. Замуж там вышла за доктора, местного. Писала, хороший человек, и думает так же, как мы. Внуком обещала порадовать. Но вот нет от нее вестей. Тревожусь, — повторил он. И, чуть понизив голос, спросил: — А ты-то здесь что делаешь?

— К самому Любову в гости еду! И, пожалуйста: никто не должен знать, что мы с вами знакомы.

— Тяжко у нас, — продолжал Синеоков. — Комары, москиты, мошкара! А жарища! Чистейшая Сахара! Поспал бы ты — на острове не до сна сбудет… А завтра обо всем потолкуем.

Коста и впрямь чувствовал себя очень усталым, едва держался на ногах. И хоть очень не хотелось ему расставаться с другом, он решил спуститься в каюту.

— До завтра, да? — сказал он, прощаясь. — Утром, пораньше, я сам вас найду.

12

Но утром его разбудила отчаянная матросская: ругань.

— Вставай, гнида, прибыли! — кричал один из матросов, за ноги стаскивая купца с мягкого дивана.

— Эй ты, купец-подлец, очнись! — негромко хихикал другой матрос, выливая на голову Любова ковш холодной воды.

— Почему стоим? — спросил Коста.

— Дальше, дружок, некуда, притопали к Чечне-красе, — ответил Синеоков, продолжая тащить Любова из каюты, словно это был мешок с песком.

— Что же вы с ним так грубо, а? — лениво потянувшись, спросил Коста у матросов.

Синеоков незаметно подмигнул Коста.

— А как, барин, прикажете? — откликнулся матрос. — Опять на своих плечах к купчихе его тащить? Эта ведьма до того нас извела — хоть в пучину морскую бросайся. На деле-то она всем вершит, а этот у ней подкаблучник! Намедни бабы с голодухи взбунтовались, пошли любовский дом громить, так она его к ним выпустила — иди, мол, унимай! Он с перепугу наобещал им и сахару, и соли, и маслица, и муки первосортной. И все задаром! А что везет? Собственное брюхо, вином налитое? С этого брюха рыбачий люд сыт не будет. Лопнул бы ты, бурдюк бездонный!

— Потише, Петр Васильевич, — пытался урезонить матроса Синеоков. — Очнется, услышит, неровен час — что тогда?

— А черт с ним! — выругался матрос. — И так, считай, на каторге живем. Дальше не зашлют. День маешься, ночь не спишь, детишки голодные, оборванные. Побожился ведь, проклятый, что все на остров доставит, а нам, рыбакам, жалованье без штрафов выдаст. А что нам с его божбы?

Любов спросонья промычал что-то, мотнул головой, и она снова безжизненно повисла.

— Несите-ка вы его к купчихе, — спускаясь на берег, сказал Коста, — а обо всех его «благодеяниях» мужикам и бабам расскажите. Пусть сами рассудят!

Матросы уложили Любова на брезент и по земле поволокли к хуторку, расположенному неподалеку от пристани. Горячий песок хрустел под ногами.

Коста вдохнул нагретый тяжелый воздух и огляделся. Так вот каков он, этот остров, так называемый «воспитательный дом для непокорных туземцев»!..

Откуда-то из-за Каспия выкатывалось багровое колесо солнца. Удивительное дело! Остров посреди моря, а растительности почти никакой. Песок вперемешку с ракушками — вот и вся природа. И чудится, что это золотая россыпь, и хочется взять ее в руку и пропустить между пальцев, глядя, как переливается золото под веселыми лучами солнца.

С трудом передвигая ноги по сыпучему песку, Коста догнал Синеокова. Он шел опустив голову, молчаливый и грустный.

— А где у вас на острове размещаются туземцы, присланные на перевоспитание? — спросил Коста.

— А вон, за хуторком. И на песке, и в песке. — И вдруг добавил с неожиданной злобой, обращенной к кому-то третьему, кого здесь не было: — И так есть нечего, а тут еще гонят и гонят людей со всего Кавказа. Воспитание называется!

В сверкающей синеве чернели силуэты строений.

— Черные точки видишь? Это их жилища!

— А где же охрана?

— Чего ж их охранять? — Синеоков даже сплюнул от злости. — Куда денутся? Они и по земле-то едва ноги волочат, — разве им море переплыть? С новичков — с тех казачины глаз не спускают. А как побудут здесь с месячишко, дохленькими станут — охрана им и ни к чему. Вот как у нас о нехристях заботятся. Это мы ссыльных так вежливо называем — нехристи, — добавил он. — Эх, Костя, одна доля у простого люда, что в Расее-матушке, что здесь.

Коста помолчал, раздумывая о чем-то.

— А купить здесь что-нибудь можно? — спросил он. — Лавка есть?

— Лавки-то есть. Да гнилью одной торгуют. Надо же «добро» сбывать. Впрочем, ты вроде барин, тебе и хорошее продадут. Да куда ты путь держишь, если не тайна?

— У меня от вас тайн нету, только сейчас еще ничего сказать не могу. Но если помощь потребуется — поможете по старой дружбе?

Синеоков даже обиделся:

— Зачем спрашиваешь? Или забыл, как вместе в Питере бедовали?

— Такое не забывается! — с чувством ответил Коста.

В самом центре поселка он увидел несколько деревянных домов под железными крышами.

— В тех домах наши островские светила живут, — проследив за направлением взгляда Коста, сказал Синеоков. — Ты у Любова остановишься? Это хорошо! Уйми как-нибудь купчиху, она рабочих живьем в песок загонит за то, что мужа не уберегли, дали нализаться до потери сознания.

Коста не успел ответить, как Синеоков снова заговорил встревоженно и быстро:

— Гляди, опять бабы возле лавки собрались. Они у нас часто дурят: «Подай то, подай это!» Купцы-то с рыбаками не деньгой, а натурой рассчитываются. Казаки, видать, еще спят, вот и некому баб разогнать.

— А много их на острове, казаков?

— Не особенно! Да и не видать их почти. Работенки-то никакой, вот и валяются пьяные, вроде как наш Любов нынче… Конечно, когда бегство случается или отхлестать кого надо — они тут как тут. Женятся здесь, кто пять раз, кто десять. Чего им? Ограбят новеньких нехристей — и ну свадьбы играть! «Верою-правдою царю-батюшке служим!»

Они шли рядом по раскаленному желтому песку, частенько останавливаясь, чтобы передохнуть и вытереть пот, извилистыми струйками катящийся по усталым лицам. Коста задыхался. Снять бы сейчас черкеску, бешмет, остаться в одной рубашке, как Синеоков в своей тельняшке. Но нет, не подобает такое горцу!

«Кажется, у Данте была небогатая фантазия, — с усмешкой подумал Коста. — Что такое круги его ада перед этим островом?»

Песчаный остров, неизвестно зачем и как поднявшийся из самой середины моря, представлялся ему раскаленным шаром. Разболелась голова, вот-вот лопнет. А ведь идти-то было совсем недалеко — от рыбачьего поселка до бараков каких-нибудь две-три версты. Переждать до вечера? Но Борис… Он здесь где-то рядом, и, может быть, сейчас еще не поздно, а через час-другой… Нет, надо спешить, спешить.

А сил не было.

— Воды бы, — не раз вздыхал Коста. Вода была кругом, синяя, прохладная, но нестерпимо соленая. Глотни — обожжет горло!

Синеоков пытался раскопать песок и добраться до пресной воды, но беспощадное солнце высосало её до капли.

Вот наконец и бараки. Сколоченные из неотесанных досок, покрытые черным от дождей камышом, они в хаотическом беспорядке жались друг к другу. А это что? Холмики, холмики, холмики. Холмиков вокруг бараков больше, чем кустов па всем острове.

— Арестантские могилки… — со вздохом сказал Синеоков.

— Неужто столько?

— Это, Костя, лишь малая часть. Остальные ветром сровняло. А копни — кость на кости. По мертвым идем. Ох, да что это ты так побледнел…

— Душно, — с трудом выговорил Коста, стараясь скрыть истинную причину своего волнения. — Ох и печет!

Он опустился на раскаленный песок, и взгляд его потемневших от гнева глаз стал неподвижен и тяжел. Губы чуть заметно шевелились. «Что же это я? — упрекнул себя Коста. — Иду узников подбадривать, а сам на ногах не стою!»

Прямо навстречу им медленно брели по песку несколько мужчин с лопатами на плечах.

— Еще одного проводили, — сказал Синеоков и вдруг услышал не то радостный, не то отчаянный крик:

— Коста!..

Бородатый мужчина бросил на землю лопату и, раскинув руки, кинулся к Коста.

— Мурат, брат мой! Жив? А Борис? — Коста с испугом взглянул на брошенную лопату.

Но Мурат не мог произнести ни слова. Он словно прирос к Коста, все крепче сжимая его в объятиях. Слезы радости катились по его лицу.

«Борис? — удивился Синеоков. — Да я ж его хорошо знаю! То сахар ему приносил, то лекарство…»

— Жив еще наш Борис, дышит… — еле проговорил Мурат, и Коста слабо улыбнулся. Казалось, непомерная тяжесть свалилась с его души.

Борис лежал на нарах посреди огромного барака. Впрочем, даже бараком нельзя было назвать этот длинный дощатый сарай. Скорее — хлев. И воздух, как в хлеву, тяжелый, затхлый.

Сюда, на этот остров, в эти бараки, как скотину, сгоняли со всего Кавказа непокорных людей. Кабардинцы и осетины, чеченцы и ингуши, черкесы и жители многоязычного Дагестана, степные кочевники — ногайцы. За правдивое слово, за нежелание покориться грубому произволу начальников людей обрекали на голодную смерть и на безделье.

Коста вглядывался в костлявое, обтянутое сухой кожей лицо Бориса, в закрытые, ввалившиеся глаза, и перед его взором всплывали одна за другой картины родного аула. Серые сакли, прилепившиеся так высоко, что, кажется, с крыш до неба рукой достать можно; студеные звенящие реки, головокружительные тропинки, облака, мирно плывущие над мохнатыми, зелеными вершинами гор. И среди всего этого — здоровый мальчик, резвый, озорной, всегда готовый прийти на помощь товарищу. Потом мальчик превратился в юношу, красивого и могучего, как нартские богатыри. Он мог легко вскинуть на плечо пятипудовый мешок с кукурузой и, не отдыхая, пронести его по крутым переулкам родного Нара от реки до вершины горы… Так неужели это он, Борис? Тот, кто однажды на глазах Коста впрягся вместо двух быков в арбу и перевез ее через реку, потому что испуганные быки заупрямились и ни за что не хотели входить в быструю пенящуюся воду. Неужели это он даже пальцами шевелит с трудом, и веки не слушаются его?

Коста опустился на краешек нары, взял в ладони иссохшую, пожелтевшую, со вздувшимися жилами, руку Бориса. Но тот и не пошевелился, словно не почувствовал прикосновения. Только ресницы чуть дрогнули. Коста огляделся. Десятки глаз — страдающих, укоризненных, умоляющих — смотрели на него отовсюду.

— О, Коста, — раздался позади него негромкий голос. — Напиши о нас песню. И пусть волны и ветер понесут ее по земле и люди узнают о наших муках. Месяцами нас кормят отбросами, не разрешают выходить из казармы, — разве что за тем, чтобы схоронить умерших товарищей. Сложи, Коста, песню про наши страдания…

— Песня песней, — сказал Коста, — но в газету я напишу обязательно.

Он полез в карман, вытащил блокнот и карандаш.

Один за другим подсаживались к нему люди, и скоро белые листки блокнота оказались испещренными именами и фамилиями, перечислениями «грехов», за которые люди были обречены на этот ад. Среди сосланных на остров Чечень, по существу, преступников не было, узниками были честные, свободолюбивые горцы.

— Каторга! — горестно воскликнул Коста.

— Нет, Коста, — покачал головой длинный худой мужчина, больше похожий на_; скелет, чем на живого человека, — На каторге люди хоть воздухом дышат, воду пьют. У нас и этого нет, нам не позволяют рыбу ловить, на тюленью охоту не пускают. Никто еще не дожил на острове до конца ссылки. У всех у нас одна дорожка — в песок! Напиши об этом, Коста.

Истошный женский крик прервал разговор. Коста насторожился. Синеоков и Мурат выбежали во двор.

— Жечь! Жечь нечистую силу! — выкрикивал грубый хриплый бабий голос.

— Жечь волчью стаю!.,

— Смерть антихристам, бандюгам!

— Остановись, женщины! Остановись, сатана вас возьми! — перекрыл эти голоса густой бас Синеокова.

Еще плохо понимая, что происходит, Коста поднял на руки Бориса и направился к двери. Прямо на него надвигалась разъяренная толпа женщин с баграми, лопатами, ножами. Синеоков метался по двору, выхватывая у баб горящие пучки сухого камыша и затаптывая их в песок. Мурат пытался отобрать у них багры и лопаты, но женщины с воплями рвались к казарме. Тот, кто более всего напоминал скелет, с неожиданной силой схватил за руки грузную немолодую женщину и вырвал у нее кухонный нож, которым та воинственно размахивала. Но баба продолжала орать:

— Жгите, бабы, жгите антихристов!

А справа уже пылала казарма. Сверкая лампасами, с руганью бежали чубатые казаки.

— Братцы! — закричал Синеоков. — Соседи гибнут! — Он знал, что в загоревшемся бараке много тяжелобольных. — На помощь!

Синеоков кинулся к бараку. Несколько человек последовало за ним.

Женщины на миг утихли, и, воспользовавшись этим, Коста, все еще держа на руках Бориса, шагнул в гущу озверевшей толпы и сказал негромко, но твердо:

— Кого жечь? Таких вот жечь? — он взглядом указал на бледное, безжизненное лицо Бориса.

— А кто ночью пароход сграбил? У детишек наших последний кусок хлеба отнял?! Антихристы, грабители! — заголосила женщина.

— А ну, замолчи! — неожиданно грубо прикрикнул на нее Коста. — Ты кто — человек или зверь? Если человек, выслушай — я скажу, кто ограбил твоих детей.

Он бережно опустил на песок безвольное тело Бориса, а женщина, еще красная от натужного крика, вдруг потупилась, замолчала и, бросив на Бориса мимолетный взгляд, жалостливо запричитала:

— Ох, батюшки, да он еще живой! Дышит еще!..

Увидев свою грозную предводительницу в слезах, женщины растерялись. Побросав багры и лопаты, они стояли, беспомощно оглядываясь, не зная, что делать дальше.

— Матери, сестры! — громко обратился к ним Коста. — Какой же это смутьян послал вас жечь сыновей и братьев?

— Никакой не смутьян! Это подрядчик купца Любова нам сказал, — выступила вперед пожилая женщина в цветастом сарафане. — Это он сказал, что ночью антихристы пароход любовский обчистили. И муку, и сахар, и мясо — все выгребли! Чем нам теперь детей кормить?

Она оглянулась на подруг, ища у них поддержки.

— Дети наши с голодухи пухнут, а эти: арестанты последнее изо рта рвут. Круши их, супостатов, бабы! — вновь завопила она. — Чего басни слухать!

— Стой, Глаша, говорю! — прикрикнула на нее та, что всплакнула над Борисом. — Ишь, разошлась! Дай барину слово сказать. Наврет — сама ему всю бороду повыщипаю! — и она угрожающе посмотрела на Коста.

А он спокойно провел рукой по бороде, над которой нависла такая опасность, и снова заговорил:

— Воров в этой казарме нет. Посмотрите на них, — Коста обвел рукой стоявших вокруг него людей. — Есть ли на свете существа несчастнее? Их лишили всего — детей и жен, матерей и сестер. Лишили родины! Они слабы, беспомощны, они и дойти бы не могли до парохода. Или вам песком глаза засыпало, что вы не видите истинных грабителей?

— А кто ж они, барин? Кто? Укажи! — заголосили женщины.

— Кто из морских глубин золото вашими руками загребает? Кто ваших мужей штрафами душит? Неужели не знаете? Вот хоть Синеокова спросите. — Он поискал глазами в толпе, но Синеоков исчез. — Я сам ночью с купцом Любовым пришел. Он пьяный валялся, не до сахара ему было. И по сей час отсыпается…

Подбежал Синеоков — в тлеющей тельняшке, с обгорелыми русыми волосами, весь закопченный…

— Спасли? — быстро спросил Коста.

— Больных успели вытащить, а кто поздоровее — сам выбежал, — ответил Синеоков. — Только вот у Мурата руки обожжены.

— Бабы, девки! — крикнула какая-то женщина. — За пожар-то с нас шкуру снимать будут! Айда по хатам!..

— Куды? — закричала другая. — Нет уж, раз башку подняли — будем биться. А то нанижут нас казачины на чалку, как воблу!

И она решительно двинулась к любовскому дому, увлекая за собой остальных.

13

Женщины торопливо исчезли, но их ругань и крики еще долго оглашали остров. Арестанты вернулись в бараки. Синеоков, Мурат и Коста отошли в сторону и сели на песок.

— Как быть, Иван Ильич? — спросил Коста, пристально посмотрев на Синеокова.

— Нельзя нам, Костя, в бабскую драку ввязываться, моментом казаки схватят. Что бабам спустят, того нам не простят.

— Я не о том, — Коста положил руку на горячее плечо Синеокова. — Как Бориса спасти?

Синеоков кивнул на Мурата.

— Толковали мы с ним об этом. И не раз. Есть у нас один план, не знаю, как тебе покажется…

Действительно, Синеоков и Мурат не раз обсуждали, как вывезти Бориса с острова. Уже и день назначали, а потом откладывали. Не было уверенности в успехе.

«Ну, хорошо, — говорил тогда Синеоков Мурату. — Допустим, довезу я вас до Лопатино. А дальше что? Денег нет. Борис слаб, даже ходить не может. Где спрятаться? Сцапают за милую душу. А за побег с острова, сам знаешь, расстрел…»

Но теперь, когда в этом деле принял участие Коста, все оказалось более реальным. Лопатино расположено на материке, что косой врезается в Каспий. Оттуда и до Порт-Петровска с любой оказией добраться легко. Были бы деньги.

— А казаки? — спросил Коста, внимательно выслушав Синеокова.

— Казаков обвести дело нехитрое — кредитку в зубы. Купцовский канфабель редко обыскивают. А с Любовым и того проще договориться.

Солнце уже коснулось моря, становилось прохладнее. Тучи мошкары кружили в воздухе, садились на руки, на лицо, больно жалили.

— В Порт-Петровске много осетин, — заговорил Коста. — На заработки туда ходят. А на чужбине все осетины друг другу родственники. Спрячут беглецов, — он словно размышлял вслух.

— Верно говоришь, Коста, — поддержал его Мурат. — Подлечат Бориса, на работу устроят.

— В общем, не пропадете! — решительно хлопнув себя по колену, заключил Коста.

— Значит, решено? — спросил Синеоков и поднялся с песка. — Как стемнеет, жду вас на берегу, напротив казармы.

Тьма наступила внезапно. Исчезла граница между морем и островом, все погрузилось в черноту.

Коста и Мурат бережно вынесли Бориса из казармы. Арестанты проводили их грустными, исполненными невольной зависти, взглядами. Но никто не сказал ни слова. Люди понимали, в таких делах молчание — лучший союзник. Молчал и Борис, ни о чем не спрашивал, только глядел на своих спасителей по-детски беспомощно и доверчиво. Идти в темноте было трудно, ноги вязли в песке.

Синеоков уже ждал. Бориса уложили в каюте, на любовском диване.

— Все в порядке, — довольно потирая руки, сказал Синеоков. — С купецким поручением в Лопатино иду. Пугнули бабы хозяйку, она расщедрилась, велела мне немедля будить лопатинского хозяина лавки и набрать товаров для взбунтовавшихся баб. Уж я не пожалею хозяйского кармана, все привезу! — засмеялся Синеоков.

Зарокотали моторы, катер качнулся с боку на бок, напрягся, набирая силы, и вот уже побежала по черной воде белая пенистая дорожка. Вышли в открытое море.

— В добрый час, — негромко проговорил Коста.

Люблю я целый мир, люблю людей, бесспорно,

Люблю беспомощных, обиженных сирот,

Но больше всех люблю — чего скрывать позорно? -

Тебя, родной аул и бедный наш народ.

Кocтa