Забытые смертью

Глава 10. ЕГОР

И только Торшину не спалось. Полежав до полуночи, поворочавшись на раскладушке, будто она была сплошь усыпана горячими угольями, он встал. Чтобы ненароком не разбудить никого, взял сапоги в руки, босиком вышел из палатки. И, сунув ноги в сырые керзухи, сел на скамейку к столу, где обычно ели мужики.

Егор Торшин давно уже не может спать ночами. Да и есть с чего. Болит сердце. Так хватает порой, что небо с овчинку кажется. Куда уж хуже. А ведь совсем недавно был уверен, будто никакая хвороба его не свалит и не одолеет. Он даже не подозревал о наличии у него сердца, каких-то нервов и прочих человечьих пакостях. Верил: все это придумано бабами, чтобы дурить мужиков.

У мужика, так считал Егор, нет ничего, кроме головы и того, что меж ног растет. Это — основа! Ну, а чтобы это жило — нужны руки. Они имеются у всех. Но разные. Когда умелые, всему прочему дышится вольготно.

Дракон свое прочее не презирал. Никогда и никто в жизни не считал и не называл его лодырем. Да и не в кого было стать таким.

Торшин едва надел рубаху, прикрывающую задницу начал помогать семье. Вместе с отцом пахал поле — коня водил. Целый день по межам и бороздам. Босиком. До самой темноты. А ночью отгонял коня в ночное.

Утром — снова на пахоту. И опять до черноты в глазах. Ноги заплетались от усталости. Но о том и пожаловаться было некому. Отец не меньше выматывался. А мать, занятая двумя младшими, сама с ног сбивалась.

Едва кончали пахоту, нужно было косить траву на сено. Корове и лошади. Правда, косу мальчишке отец сделал по росту и возрасту. И старался Егор не отстать от отца. Шаг в шаг, ручка в ручку следом, по пятам шел. Снова потом обливался с макушки до пят.

Где это было? Конечно, там, на Смоленщине. В самой красивой на земле деревеньке с прозрачным именем — Березняки…

Семья Торшиных была середняцкой, смирной, неграмотной. Жила неприметно среди других. Дети, едва становились на ноги, приноравливались к делу, хозяйству. На улице бывали редко. Может, потому обходили ее стороной бури и беды.

Егор, как все дети, быстро взрослел. На его ладонях прижились жесткие мозоли куда как раньше того, когда отец решил отдать его в школу. Мальчишка учился легко. И вскоре после окончания курсов в Смоленске стал работать в колхозе счетоводом.

Старший Торшин гордился. Сын ученым человеком стал. В начальники выбился. Работает за деньги. Не в навозе ковыряется. На работу в чистых портках и рубахе ходит, как на праздник. А захочет — вовсе академиком станет. Пока молод — пусть учится. Но Егорке уже вскружила голову первая весна.

Она позвала в лес, заманила в девичий хоровод. Спела ему песни сердечные, обещая много радостей. Вскружив голову, заставила заметить в лунную ночь длиннокосую сероглазую Феню, так похожую на березу в лесу.

Не только в Березняках, но и во всей Смоленщине равных ей не было. Работать возьмется — никто за нею не успеет. В пляске — огонь. На посиделках не сидела сложа руки. Мелькали спицы в пальцах. За вечер — пара носков либо варежки.

И хотел Егор не спешить, да куда там… За что ни возьмется, везде ее лицо видит. И решился. Испугался, чтоб не прозевать девушку. Уговорил отца и мать. А вечером сам к ней подошел. Подсел рядом. Разговор завел. Девка краснела под его взглядами. Но разрешила проводить себя домой с посиделок. Там, у калитки, до первых петухов засиделись на скамеечке. Егор даже за руку взять не насмелился. Робел. А через неделю предложение сделал.

Отец Фени улыбнулся довольно. Не отказал. Но попросил со свадьбой до зимы подождать. А пока походить в женихах.

Дракон вздохнул так тяжело, что елка за спиной сочувственно вздрогнула.

«Когда это было? А и теперь помнится то светлое времечко, когда, закончив работу, брал Феню за руку, уходил с нею к реке или в лес. На свою полянку, маленькую, цветастую, радостную».

Там Егор впервые о любви заговорил. Краснея, сбивчиво, неумело. А Феня сидела, потупив взгляд, опустив голову. Слушала.

Потом и сама назвала его любимым. Ближе к зиме. Перед самой свадьбой.

Строга оказалась девушка. Ничего до свадьбы не позволила. Ни вольностей, ни шалостей.

Один раз лишь поцелуй украл, предварительно схватив ее руки. Но… Пощечины не миновал. И слов злых наслушался. Сказала: коль полезет еще раз, свое обещание — стать его женой — обратно возьмет. Не барбоска она, чтобы до свадьбы вести себя разгульно.

Вот так и отучила его от дерзости. Извиняться пришлось за смелость. И коль приходила Феня с ним в лес, то так и сидели рядком. Разговаривали.

Боялся Егор обидеть девку. К ней, что ни день, сваты идут один за другим. Уговаривают, переманивают. Но… Не нарушила слова Феня. Как и обещала, вышла замуж за Егора.

Молодые Торшины вскоре отделились от родителей. Перешли в свой дом, новый, просторный, теплый.

А на следующий год родила жена сына. Словно по заказу. И стал Егор не просто мужем, но и отцом, главой семьи, хозяином в доме.

Все ладилось у молодых. Колхоз дал хороший участок под огород. Родители привели в сарай стельную телку. Вскоре и кабанчик завизжал в сарае, заквохтали куры, заорал петух.

Феня, пока сын грудным был, дома управлялась. А чуть на ноги встал, вернулась в телятник. Но ненадолго. Через год дочь родилась.

Егор теперь и по дому помогал. Старался, заботился. Семья быстро становилась на ноги. И вдруг… Война.

Егора мобилизовали вместе со всеми деревенскими, дав на сборы всего полчаса. И, оторвав от плачущей детворы, растерявшейся жены, погрузили всех в один грузовик.

Сквозь хвост пыли за бортом видел Торшин большие, испуганные глаза жены. Она не плакала. Она молилась. Молча. За всех.

Что такое война, Торшин узнал уже через месяц. Думал, скоро домой вернется, поколотят фрицев, как ребят с соседней деревни, на том вся война и заглохнет. Но… Она оказалась совсем иной. Не от ребят — от танков и самолетов приходилось убегать, отступая по полям и лесам, прячась по болотам.

Тяжело было Егору, когда узнал, что и его деревня оставлена врагам.

Стрелять в человека всегда нелегко. Егор медлил… Где это было в первый раз? Он не успел нажать курок. Его опередили. Что с ним случилось, не сразу понял. Перед глазами не немец — плачет сын, тянется к отцу на руки. Он хочет нагнуться, поднять мальчугана, но не может. Кружится, болит голова так, что сил нет. А Славик теребит, хнычет…

Когда пришел в себя, оказался уже в палатке. Врач вытаскивал пулю без наркоза. Пинцетом.

— Крепись, солдат, — попросил тихо.

Плечо заштопали, перевязали. А через две недели снова отправили на передовую.

Егор труднее всех привыкал к войне. Он был крестьянином не только по рождению, а и по сути своей. Умел выращивать хлеб, построить дом, посадить сад, растить детей. Воевать умели лишь солдаты.

Егор не стал им никогда. Он помнил тот осенний промозглый дождь и слякоть. В окопе было холодно, как в могиле, которую по забывчивости не забросали землей. Кому-то повезло раздобыть целую буханку хлеба. Поделились и с Егором. Он только собрался есть, как началась атака. Стреляли отовсюду. С неба и земли. Стреляли и в него. Кто? Егор не видел. Стрелял и он. В кого? Не знал сам. Когда все стихло, достал хлеб. И только хотел откусить, на голову свалилось что-то тяжелое, сырое. Не сразу понял. Когда разобрался, онемел от неожиданности. Немец… Совсем мальчишка. Стоял, прижавшись к стене окопа, подняв руки, и смотрел на хлеб.

— Возьми, — разломил пополам.

А через полчаса Егора чуть не расстрелял за блиндажом седой, рыхлый полковник. Он долго брызгал слюной в лицо. Доказывая, что жалеть и кормить врагов способен лишь предатель.

От смерти спасло чудо. Внезапная атака. В которой погиб полковник.

Егор снова остался жить. Воевать, как полагается солдату, он так и не научился. Недаром над Торшиным смеялись в полку, что он умеет орудовать оружием, как лопатой, а лопатой — как оружием. Винтовку он всегда носил неправильно, вверх прикладом. И на нем — котелок. За это его не просто бранили. Но… Так и не научился человек жить по-военному.

— Земля плачет. Сеять пора. Самое время пришло, — сказал он в сорок третьем под Курском. И, понюхав горсть земли, добавил: — Родить ей приспело. А ее бомбят…

— Дурак! Нашел, что жалеть. Люди гибнут. А он, идиот, землю оплакивает. Кокнет тебя фриц, до тошноты той земельки нанюхаешься, — разозлился командир взвода и поднял пехоту в атаку.

Все кинулись к высотке, которую надо было взять любой ценой. Таков приказ. Егор его не выполнил. Что-то коротко свистнуло, сверкнув молнией перед глазами. Боль свалила с ног, лишила сознания. Когда очнулся, уже был в плену.

Егор много раз жалел, что выжил. Его вскоре увезли в Германию, где вместе с другими военнопленными, еще державшимися на ногах, выставили на продажу. В работники…

Рядом с Егором с ценовой биркой на шее продавался командир взвода. Он уже не ругал Торшина, он проклинал войну.

Егор криво усмехнулся. Его оценили вдвое дороже командира.

Проверив мускулы, ощупав мышцы, заглянув в рот, купила Торшина пожилая фермерша. И, указав на легкую двуколку, приказала ехать быстрее.

— Дуракам везет, — услышал вслед брошенное командиром.

Егор работал на пригородной ферме сутками. Без выходных, без отдыха. Ухаживал за свиньями. Их было больше тысячи.

Фермерша, приметив добросовестность, не докучала. Лишь однажды, в самом начале, показала на видневшуюся вдали, обнесенную колючей проволокой местность, длинные казармы из красного кирпича, высокие дымящиеся трубы. И сказала, что там умирают пленные. Если Егор будет плохо работать, она вернет его обратно.

Торшин старался не из-за страха. Иначе работать не умел. Здесь, он это понял, ему не суждено умереть от голода.

Егора очень интересовало, как идут дела на фронте. Но до него не доходили даже слухи.

«Как-то там Феня с детьми мается? Живы ли? Освободили деревню иль все под немцами живут?» — вздыхал Егор в неведении. Но и спросить ему было некого. Лишь немец-конюх, не знавший ни одного русского слова, бывал здесь. Привозил корм свиньям. Пел свои песни и редко обращал внимание на Егора.

Да и Торшину не до него было. Жил день ото дня, терял счет времени, дичал от одиночества. По-русски он разговаривал со свиньями, когда совсем невмоготу от тоски становилось, материл их солоно, забористо. Зная, что все равно никто ничего не поймет, не пожалуется фермерше.

Но однажды она привезла в свинарник двоих мужиков, которые должны были заколоть свиней. Отобрать самых крупных и жирных велела хозяйка. И приезжие при ней пометили намеченных под забой хрюшек.

Фермерша не захотела видеть, как мужики будут расправляться в загоне со свиньями, и уехала.

Приехавшие сели перекурить перед резней. Глядя на Егора, тихо переговаривались. Торшин не выдержал, подошел.

— Может, русские? — спросил неуверенно.

Мужики заулыбались:

— А мы тут как раз о тебе говорим. Кто ты? Русский или ихний?

Разговорились. И мужики рассказали Егору, что война откатилась на запад. Что бои теперь ведутся за пределами страны. Что в России уже нет оккупированных сел. И люди в эту весну уже посеют первый мирный хлеб.

— А мы-то как же? О нас хоть вспомнят? Затребуют? Воротят домой? — спросил Егор, дрожа.

— Конечно! Не имеют прав держать нас. Вот только когда это будет? Да и узнаем ли мы о том? — засомневался один из мужиков.

В эту ночь Торшин не спал. От мужиков узнал, что много пленных в лагерях умерло от голода, болезней, пыток, мук. Многих живьем сожгли в крематориях. повезло выжить лишь тем, кого, подобно им, купили немцы. А еще таким, кто научился есть трупы.

Егор вернулся из плена лишь через три года после Победы.

Торшин возвращался в село поздней ночью. С рюкзаком за плечами, в выцветшей гимнастерке и рыжих от пыли сапогах. Он не стал дожидаться утра и торопился знакомой ухабистой дорогой. Как дорога была она ему, как понятна!

Ни одного письма за все годы войны и плена не получил Егор из дома. Сам писал. Но дошли ль они, попали в руки Фене? Жива ли жена? Ведь из плена, да и потом с фермы не сообщал о себе ни строчкой. Может, замуж вышла? — закрадывался страх.

Знакомая улица Березняков… Сколько раз она снилась Егору на чужбине — не счесть! Темно в окнах. Спят люди. Торшин свернул к своему дому.

Открыл калитку. И тихо накинул на нее крючок за собой. Стукнул в окно. Прислушался. Вошел на крыльцо. Постучал в дверь погромче.

Из сеней услышал голос Фени:

— Кто?

— Открой, Фень, это я — Егор!

В сенцах ахнуло. Зашарили руки по запору — дрожат, трудно справиться, отодвинуть. Но вот дверь распахнулась. Жена в одной рубашке стояла, не веря своим глазам.

— Егорушка! Ты ли? Живой! — кинулась на шею, припала к груди.

Торшин, бережно придержав жену, вошел в дом.

— Мама, кто к нам? — послышалось из комнаты.

— Отец вернулся! Твой панка, сынок! — ответила Феня вмиг помолодевшим голосом.

— Папка! — рванулся из комнаты мальчуган. И подскочил к Егору, теплый от сна, родной и незнакомый. Совсем большой. И все же еще ребенок.

Феня лампу зажгла. Оглядела мужа с ног до головы. И предложила, улыбаясь:

— Раздевайся! Дома ты. Умойся с дороги.

Славик ни на шаг не отходил от Егора. Он разглядывал его, засыпал вопросами.

Феня слушала их, изредка спрашивая мужа о плене, освобождении, дороге домой.

Три дня осматривался Егор в селе. А на четвертый к нему приехали из Смоленска двое людей в кожанках. Торшин уже собирался на работу, когда они вошли в дом без стука и приглашения.

— Сам захотел вернуться или убедили? Где был в плену? Как попал туда? Где работал в Германии? С кем общался? Имел ли там друзей, знакомых? — сыпались вопросы горохом.

Феня сообразила вовремя. Мигом в правление колхоза кинулась. К председателю — со слезами. Он вместе с парторгом пришел. Очень вовремя. Торшину уже велели собраться.

— Куда это вы его? Не стоит. Егор нам здесь нужен! — заслонил собою Торшина председатель колхоза. Но его перебил парторг:

— Он нам очень полезен будет и в целях воспитательной работы с колхозниками. Уж он на собственной шее испытал, каковы они, эти капиталисты! Ведь со свиньями ему есть приходилось с одного корыта! По восемнадцать часов работал! А жил в свинарнике! Да о таком даже в книгах не прочтешь! Здесь же — вот он! Живой страдалец! Не коммунист! Но не сумели уговорить его остаться в Германии. Зато как запугивали человека! Ему есть что рассказать колхозникам, — сыпал парторг приезжим. И те согласились с доводами парторга. Оставили Егора дома, который долго не догадывался, что в тот день парторг колхоза сохранил свободу, а может, саму жизнь.

Егор не мог нарадоваться своему возвращению в семью.

Дети, знавшие о нем лишь по рассказам матери, не отходили ни на шаг. Засыпали, не отпуская отца. А Феня, отвыкшая за годы от мужа, и вовсе терялась. Первое время даже на вы называла. Да оно и понятно, столько лет прошло…

Егору она показала «похоронку», которая пришла на него в сорок третьем году.

— И ты поверила ей?

— Куда же деваться? Писем от тебя не стали получать именно с сорок третьего. Вот и поверила. Но вот к Сиденко полгода назад сын вернулся. Тоже из плена. Он без вести пропавшим был. Теперь на Колыме, — выдохнула тяжело и добавила: — А посадили за то, что не погиб, за выживание у врага. На десять лет. Вряд ли домой вернется. У немцев в плену — выжил. А у своих… Мать плачет, говорит — плохо во сне сына видит… Да и то, сказать надо правду, насквозь больным вернулся. Только-то и сил было домой дойти…

— Я все боялся, что ты замуж выйдешь, — признался Егор.

— Да что ты? И не думала о том! Какое замужество? Двое на моих руках остались. Да старики наши. Им тоже помогала. А и решись я на такое, за кого нынче выйдешь? В селе мужиков, смех сказать, на одной руке посчитать всех можно.

— А если б выбор был или предложения, значит, решилась бы? — задело его самолюбие.

— Да кто ж знает, Егор? Сам понимаешь, забот и работы хватает. А без мужика в доме хоть пропади! С одним хозяйством сколько сил надо. Не бабьих. Тебе ведомо. Еле справлялись, — ответила баба.

— Значит, подвернись мужик другой, вышла б замуж? Не стала б ждать? Получается, я — случайный?

— Отцы у детей случайными не бывают! Чего выставляешься здесь? Все жалуешься, как тебе пришлось. Отчего не спросишь, как мы выжили? Иль только свое болит? — внезапно вспыхнула Феня. И, успокоив детей, прибежавших на кухню, сказала, что они с отцом вовсе не ссорятся. Едва дети вышли, продолжила тихо, сквозь зубы: — Люди с войны возвращались посветлу. Открыто. А ты, как вор, ночью. Послушай, что о тебе в селе говорят. Намотался по немкам досыта. А когда надоел — выгнали. Никто не верит, что за три года после войны не мог домой письма прислать. Значит, не думал сам возвращаться. Тебя из Германии вытурили.

— Фенька! Опомнись, дура, что говоришь! Не то жалеть о том станешь! — предупредил Егор.

Годы разлуки с Егором не прошли для нее бесследно. Ведь тогда, до войны, она была совсем молодой. И, оставшись с двумя детьми в войну, она не только их сберегла, но и сама сумела выжить. Хотя было и голодно, и холодно. Случалось, оставались без хлеба и дров по нескольку дней. Сама бы ладно. А дети?..

Не сразу рассказала Егору, как выжила она в войну. Нет, не могли ей помочь родители Егора. Сами еле дотянули до освобождения деревни. И баба понемногу распродала в городе все свое приданое, что принесла в дом к мужу. На эти деньги жила семья. Когда получила похоронку, продала и вещи Егора, предпочтя кормить детей не памятью, а хлебом.

Торшина это покоробило. Ни одной рубашки не осталось, даже сапоги, полушубок и пальто отнесла на базар. Будто вымела его из дома.

— Не беда, Егорка, тряпки наживутся! Не в них главное. Важно, что в семье твоей все живы остались. А Фенька у тебя — золото, не баба. Она умудрилась в войну огород в лесу завести. Чтобы хоть какое-то подсобление иметь. И не только сама с детьми, а и нас кормила. Картоху, капусту, лук и морковку с лесу мы имели. Вдоволь. А уж на сахар да на мыло пришлось вещи продавать. Оно и масло детям нужно. А коров у нас на первом же году забрали. У всех. Увезли в Германию. В городе изредка масло было. Сколько стоило — вспомнить страшно. Но все ж дети твои — не заморенные. Не болели, как у других. Да и то сказать надо, старалась баба. На тебя уже похоронка пришла, а она все равно нас не забывала. Помогала как дочь. А что характер сменился у нее, дивиться нечему. Отвыкла баба от тебя, пережила много и выстрадала. Всюду сама. Вот и стала бедовой. От того худого нет. Ты — мужик. Обласкай, позаботься, согрей ее… Скорей оттает. Все бабы так-то. Война с них бабье вышибла. А ты — вороти его, — советовал старший Торшин сыну.

— Нигде она не осрамилась. За все годы худого слова о ней не слышала. Не то что иные. О детях пеклась, о доме. А как немец отступил, Фенька первой в деревне огород подле дома в порядок привела и все на нем посадила. При немце толку не было это делать. Либо заберут все, либо вытопчут. А и бомбили один раз. Фенька с детьми в тот день в лесу была. Самолет под вечер прилетел. Ну и давай бомбы скидывать на немецкую казарму. Наш самолет, стало быть. То и обидно было от своих получать такое. Все бомбы мимо упали. Одна — на поле. Пшеница там была. Вторая — в коровник угодила. Пустой. В щепки разнесла. Третья — в правление колхоза. А последняя — в мельницу. Ох и ругались люди на летчика! Видать, пьяный был. Троих стариков убил. На мельнице. Хорошо, что ничей дом не снес. Вот бы где навовсе беда была. Неужель он, гад, не видел, куда те бомбы кидал? Нам аж страшно было. У многих в тот день стекла с окон повылетали. И у твоих. Тоже так-то. Но Феня быстро их наладила. За полмешка картохи. У ней и теперь в лесу огород имеется. Далеко. Зато никто с него ничего не украдет, — говорила мать.

— Ты, Егорка, не серчай на нее. Привыкай. А ну-ка, столько лет в разлуке жили! Это ж равно, как заново жениться! — советовал отец.

Феня теперь работала на птичнике. Уходила рано, возвращалась домой затемно. Славик хвастался, что мать хорошо зарабатывает и в конце года, под Рождество, она получит много денег, сразу за весь год, и целые сани всякой всячины притащит к их дому старый трактор.

Егор работал в конторе счетоводом, как и раньше. Он все хотел уговорить жену перейти на пасеку или на парники. Где и работа полегче, и дома почаще бывать станет. Та не соглашалась из-за заработка. Но… Пришлось уйти ей с птичника: Феня к концу года забеременела.

Третьим родился сын. Он как-то сразу охладил, успокоил Феню и Егора. Они перестали ссориться, выяснять, кто как пережил войну, кто больше выстрадал и ждал…

— Оно, конешно, бабам с детьми в войну не беда — цельное горе. И уж сколько им привелось испытать, лучше не вспоминать. Вон, Фенька твоя, все зимы заместо кобылы зимой в лесу дрова возила. На себе. А по весне в соху впрягалась. Чтоб двоих галчат ваших прокормить. И мерзла, и надрывалась. Да что ты об том знаешь? Мужик, он всегда воевал. Привычный к тому. Нет врага — с соседом подерется, нет соседа — бабу колотит. Такая натура. А бабу жалеть надо, любить ее, только поздно мы про то спохватываемся. Чаще, когда жалеть уже некого. Так вот гляди, не опаздывай с этим, — учил Егора отец.

Торшин соглашался с ним. И уже не спрашивал жену, любит ли она его, как прежде.

«Чем меньше знаешь, тем спокойнее живешь», — решил для себя.

И все бы в семье было спокойно. Да вот приехала в село из города новая бухгалтерша.

С высшим образованием, с опытом, она откровенно сказала председателю колхоза, что хочет перевести дух. Немного привести в порядок нервы. Ведь все прежние годы работала в бойких местах на две-три ставки и прилично зарабатывала. Но здоровье не бесконечно. Вот и надумала поработать в деревне, на свежих овощах и парном молоке пожить.

Сказала, что семьи не имеет, а потому время на работу не ограничено. Была ли она замужем или нет, ничего не сказала. Попросила для работы отдельный кабинет. И вскоре приняла бухгалтерию от старого Ивана Семеновича, уходившего на пенсию.

Новую бухгалтершу звали Ниной Николаевной. Но она, знакомясь с конторскими, заявила:

— Я люблю, когда меня называют Инессой. Родители не учли фактора времени и дали примитивное имя. А я не люблю серость. Ни в чем.

Бабы — табельщица, кассирша, бригадиры полеводов — откровенно рассмеялись. Да и было отчего. Новая бухгалтерша была не просто неприятна, а откровенно безобразна внешне.

Двухметрового роста, огненно-рыжая, с одутловатым веснушчатым лицом, мутными серыми глазами и широким ртом, густо накрашенным помадой морковного цвета, с бровями, выщипанными в гитарную струну, она одевалась не по возрасту вызывающе, непривычно для деревенского люда.

В свои сорок с хвостиком носила юбки, выше дозволенного открывающие грубые мослатые колени, яркие кофты с глубоким декольте, из него, как на дрожжах, лезло наружу перекисшим тестом дряблое бабье тело. Морщинистую шею ее украшали крупные красные бусы — дешевые, цыганские.

В обессиленных мочках ушей болтались сережки чуть ли не до плеч.

Она никогда не появлялась аккуратно причесанной. На голове словно воронье гнездо было свито много лет назад.

Председатель колхоза, впервые увидев Нину Николаевну, откровенно сморщился, будто от зубной боли. И только парторг махнул рукой и шепнул на ухо:

— Не в постель ее берешь. Черт с ней. Ну кто к нам в глушь из путевых согласится? Может, как бухгалтер — сильная? Бери! Не то и вовсе без никого останемся. Найдем получше, заменить недолго…

На том и порешили.

Выделили Инессе кабинет и маленькую комнатуху рядом, чтобы было ей где голову приклонить, когда на работе задержаться придется. Назначили зарплату прежнего бухгалтера и старались реже видеться с нею.

Она оказалась шумной, разговорчивой. Любила сальные анекдоты, сама их рассказывала. Знала много скабрезных случаев. И любила слушать деревенские сплетни.

Торшин, впервые увидев ее, брезгливо отвернулся. Непривычно развязной, навязчивой показалась баба.

Он поздоровался с нею кивком головы, назвался. И тут же уткнулся в бумаги. Он даже не запомнил ее имени. Забыл о ней.

Но ближе к полудню Инесса вновь пришла. Оглядела кассира, учетчика, агронома и зоотехника, бригадиров ферм, Торшина и спросила вызывающе:

— Так, кто меня сегодня пригласит к себе на обед?

Люди переглянулись. Никто не ожидал такого вопроса, не думал звать к себе в дом незнакомого человека.

— Ну, чего задумались? Ведь нам с вами годы придется работать вместе. Разве не так? Значит,

лед быстрее надо ломать! Так кому мне первому честь оказать?

Торшин голову в плечи вобрал. Только бы не на него пал ее выбор, и стал лихорадочно искать отговорку. Так не хотелось вести домой это чучело и пугать детей. Да и не заведено было в семье приводить в дом без предупреждения чужого человека.

— Пойдемте ко мне, — решилась учетчица, и Торшин вздохнул с облегчением.

Егор старался не видеть Нину Николаевну. Его раздражал ее лягушачьи широкий морковный рот и глаза, обведенные карандашом. Но она, словно не замечая его отношения, всегда садилась напротив его стола, положив ногу на ногу, да так, что не только колени, а все, что выше, наружу оказывалось, доступным глазу.

Инесса и не собиралась одергивать юбку. И, едва ей стоило уйти, учетчики и бригадиры начинали подшучивать над Торшиным:

— Держись, Егор! Охмурить хочет тебя бухгалтерша. Уже заголяется на глазах. А лыбится как! Зубами коленки чешет от нетерпения. Ты, того, не зевай, успокой эту кобылу!

Егор краснел по уши. Злился. А колхозники словно удила закусили. Торшин однажды не выдержал. И оборвал дикий хохот над очередным анекдотом Инессы:

— Хватит ржать! Считать мешаете! Кому охота повеселиться, идите в коридор. Здесь не место для курения и пошлостей! Понятно? — глянул на Инессу.

Но та не смутилась, не обиделась. Погасила сигарету и ответила спокойно:

— Вы очень правильный и добросовестный работник, Егор! Я отдаю вам должное. Но… После двух часов работы каждый имеет право на десятиминутный отдых. Вы им не пользуетесь. Но вокруг вас работают люди. И с ними надо считаться. Кстати, замечание женщине делается наедине, в спокойном тоне, если ее не хотят унизить или оскорбить. Учтите это на будущее. Мы с вами коллеги. Значит, обязаны считаться друг с другом и уважать. Надеюсь, я правильно понята? Человек, даже самый трудолюбивый, производит неприятное впечатление, если он плохо воспитан и груб…

Егор глянул на нее в упор. Молча, взглядом обматерив бабу по-черному. А та спросила как ни в чем не бывало:

— Вы не хотите передо мной извиниться? Что ж, я прощаю вас!

Торшин негодовал. Он отшвырнул бумаги, лежавшие перед ним кипой, на другой конец стола, а Нина Николаевна сказала, рассмеявшись:

— Ну, вот так-то лучше! Я так и знала, что вы хотите чаю! Клашенька, налей Егору. Пусть отдохнет немного с нами! Тем более завтра выходной, сегодня можно немного задержаться, чтобы подбить все счета.

Егору ничего не оставалось, как с идиотским видом согласиться с предложением Инессы.

Еще через неделю она заставила его помочь с годовым отчетом. Торшин сослался на занятость, но тогда Инесса обратилась к председателю, а тому Егор не мог отказать.

До глухой ночи сидел Торшин, обсчитывая затраты и доход хозяйства за год. Полеводы, животноводы, тепличное хозяйство, пасека, механизаторы, стройцех — по каждому человеку делал он выборки. От цифр в глазах рябить начало.

Когда оторвался от бумаг, чтобы перевести дух, увидел — Нина Николаевна что-то бойко подсчитывала на счетах, записывала по журналам данные. Прядь крашеных волос упала ей на лоб, и Торшин увидел открывшуюся седину.

В работе Инесса была совсем не похожа на отдыхающую. Усталая складка прорезала лоб, выдавая пережитое, возраст. Морщины в уголках губ обозначились горестными складками.

«Видно, и эту бабу не обошла беда», — подумалось Егору, и сам себя поймал на том, что разглядывает ее пристально. Она это почувствовала и попросила тихо:

— Егор, дружочек, плесни глоток чаю в стакан, а то мозги уже заклинивает.

Он подал ей чай. Нина Николаевна, поблагодарив, предложила:

— Давай передохнем пяток минут.

Торшин согласно кивнул.

Инесса закурила и открыла форточку за спиной, спросила устало:

— Вы здесь родились? Счастливый человек. Тот, кто родился в деревне, с детства впитал в себя все лучшее. Доброту и трудолюбие, честность и порядочность. Спокойствие и кротость. Вы замечали, что люди всегда соответствуют своим характером месту рождения? Они впитывают в себя его привычки, нрав, обычаи. Даже климат. Деревенские всегда отличаются рассудительностью, чистотой. Им непонятны суета городов, их жизнь.

— Деревенские тоже разные. Нет одинаковых. Есть сходство. Но оно не родство, — не согласился Егор. И добавил: — Мы тоже не всю жизнь в деревне прожили. Многие мужики — воевали, прошли всю Россию. И за границей повидали кое-что. Нас городами не удивить. Да и то, сказать правду надо, в городах нынче половина деревенских осела. Повыучились, теперь работают. Это кому как по сердцу.

— Я о другом, Егор. Я о том, что человека деревенского от городского отличает. Прежде всего — основательность, хозяйский взгляд. Вот этого мало у горожан. Все торопятся, скандалят. Многие не любят и не умеют работать. Мало там таких, как вы, — глянула она в глаза без усмешки.

— А что во мне особого? Обычный, как все у нас, — ответил Егор и покраснел.

— Ну, не скромничайте! Даже я, посторонний человек, недавний в колхозе, и то вижу! Очень порядочный мужчина, заботливый отец и муж, хороший хозяин, прекрасный, добрый человек. Таких уже, к сожалению, очень мало на свете.

Град похвал обдал теплом, пощекотал самолюбие. Таких слов Торшину никто не говорил, никогда, даже дома — в своей семье.

«От Феньки в жизни не услышишь. Она и слов таких не знает. Старики все время поучают, наставляют, журят. А эта приметила! Я сколько в правлении работаю, а что слышу — насмешки иль грубости. Редко когда кто доброе слово уронит. А ведь свои — земляки, сельчане. Вроде зубы боятся потерять, если похвалят», — подумалось тогда.

А Нина Николаевна продолжала:

— Вами, если честно сказать, жена очень дорожить должна. Ведь вы и трезвенник, и некурящий. По женщинам не ходите, спокойный. Даже не верится, что такие есть на земле.

— При троих детях уж какая выпивка иль курево? Хотя и я когда-то баловался. Но бросил. Жена попросила не вредить детям. Зачем лишнее? — засмущался Егор, польщенный тем, что и это баба знает. А о достоинствах своих послушать кто откажется?

— Да не смущайтесь, Егор! Я ведь правду говорю. Хотя румянец очень идет вам. Особо хороша у

вас улыбка. Вам об этом, наверное, не раз говорила жена?

— Ни разу! — признался Торшин.

— Скромничаете? Чтоб такой видный мужчина не знал о своих достоинствах? Это же просто недопустимо! Да вы посмотрите по сторонам, как на вас женщины смотрят! Разве можно это не замечать?

— Да будет вам, — опешил Егор от комплиментов, почувствовав себя совсем голым перед Ниной Николаевной, рассматривавшей Торшина в упор.

— Вы меня совсем не знаете. А говорите так много, вроде лучше в свете нет, — лепетал мужик обескураженно.

— Мы не первый день работаем вместе. Не думайте, что ничего не вижу и не слышу. Я не только анекдоты рассказываю. А и наблюдаю!

— Зачем? — испуганно насторожился Егор.

— Из человеческого любопытства. Устраивает? — спросила она, смеясь.

— Это ваше дело, — отмахнулся Егор и уткнулся в бумаги сконфуженно. Он не знал, что надо сказать, как вести себя в подобной ситуации. И растерялся от собственной неискушенности.

— Да вы просто прелесть, Егор! Второго такого во всем свете не сыщешь! — восторгалась баба. И Торшин, не зная, куда деваться, поспешил закончить работу и скорее уйти домой.

Нина Николаевна, прощаясь с ним, сказала, словно точку на разговоре поставила:

— Такие, как вы, любой женщине в награду. Имея вас, о другом счастье даже думать грешно!

— Где тебя черти до сих пор носили? — встретила нахмуренная Феня в коридоре. И добавила: — Дня тебе мало? Чего плутаешь, как барбос бездомный? Иль дел дома нет? Или о детях забыл? Сколько ждать можно?

— Годовой отчет делали. Не понимаешь, что это, не бурчи! Совсем запилила! — Он разулся у порога. И, наскоро скинув с себя одежду, повалился в постель.

— А ужинать? — удивилась Феня.

— Накормила уже! — отвернулся лицом к стене. И вскоре уснул.

Феня тогда обиделась. Она и не знала о разговоре мужа с бухгалтершей и потому не придала значения этому случаю.

Егор утром встал раньше обычного. Тщательнее прежнего побрился. Умылся до пояса. Потребовал белую рубашку, которую обычно надевал лишь по праздникам. Молча поел. И, сделав вид, что обиделся за вчерашнее, ушел на работу, не сказав жене ни одного слова.

«Чурка деревенская! Она еще отчитывать меня взялась! Нет бы спросила, пожалела, посочувствовала! Барбосом назвала! А за что? Вон баба под боком крутится! Образованная, грамотная! Не тебе чета! И гляди как хвалила! Лучше меня в свете нет! Раз она так считает, значит, в этом что-то есть! Просто так слов на ветер не кидают. И она не всякому такое скажет. Значит, и впрямь что-то есть во мне. Фенька не увидела? А что она видит, кроме печки и корыта? Век в деревне прожила! Куда ей до Инессы, до ее понимания жизни? Эта толк знает во всем. Баба что надо!»

В правлении колхоза сразу заметили перемену. Не прошло без внимания и то, что Егор приходил на работу раньше других, не торопился вечером домой, спокойно общался с Ниной Николаевной, объясняя всем, что и конь к хомуту привыкает.

Может, не вызвало бы его поведение заугольного шепота, если бы не резкие перемены во внешнем обличии. Егора было не узнать. В правление на глаза новой бухгалтерши он появлялся только в накрахмаленных рубашках, тщательно отглаженных брюках и начищенных до блеска полуботинках. У Егора всегда имелся при себе чистый носовой платок, чего совсем недавно не водилось в его карманах.

Торшин теперь брился каждое утро. И чистил зубы по два раза на день. Стал следить за руками. Тщательно остригал ногти.

Однажды не выдержал председатель. И, оглядев Егора с ног до головы, спросил напрямик:

— Какой чумой захворал? С чего нафуфырился, как баба? От тебя уже и мужиком не пахнет. Нашим, деревенским. Уж не влопался ли ты в новую бухгалтершу?

— С чего взяли? — деланно обиделся Торшин.

— С чего, спрашиваешь? А с того, что вьется она вокруг тебя, как муха над кучей! Стыд имей! Семья у тебя!

— Выходит, приходить на работу человеком — срам?

— Ты не крути хвостом! Знаешь, о чем говорю! — оборвал председатель и предупредил: — Заруби себе! Замечу грязь меж вами, обоих с колхоза вышвырну!

Бабы в правлении смеялись в открытую:

— Охмурила тебя Инесса? Был человеком, а стал кобелем!

Ничего тогда между ними не было. Торшин возмущался. Но и дома свои перестали понимать Егора и относились к нему настороженно.

Первой почувствовала перемену в муже Феня и отнеслась к ней по-бабьи. Перенесла свою постель в спальню к детям. И больше не ложилась спать вместе с Егором. Ни слова упрека не сказала. Замкнулась. И, повязав голову платком так, что на лице одни глаза были видны, ходила на работу, опустив голову. Она давно не спрашивала мужа ни о чем. Молча кормила, стирала, гладила. Они жили еще под одной крышей, но уже врозь.

Пересуды и домыслы подтолкнули события. И однажды, выслушав очередной дождь комплиментов, он не выдержал и, поцеловав чужую бабу, схватил, прижал к себе.

— О! Да вы пылкий мужчина! — притворно отталкивала Инесса руками, прижимаясь телом все плотнее.

Егор выключил свет, придавил к стене Инессу.

«В темноте все кошки серы! Эта давно уж меня хочет. Да и чем я хуже других? Пусть знает Фенька! Назло ей! Все равно уже облили грязью! Так хоть не зря!» — задрал он юбку.

Домой он вернулся, криво усмехаясь. Феня, открыв дверь, даже не оглянулась на мужа. А когда сел ужинать, оглядев Егора, сказала, сдерживая гнев и боль:

— Рожу умой! Детей постыдись, кобелище! Весь в помаде!

Он глянул на себя в зеркало и покраснел до макушки. Все лицо, как у клоуна, в отпечатках губ.

В следующие дни он стал предусмотрительнее и перед уходом всегда оглядывал лицо в зеркале.

Но однажды, едва погасили они свет в комнатухе и легли в постель, стекло в окне дрогнуло, рассыпалось вдребезги, и большой кирпич упал рядом с койкой.

Егор вскочил. Кинулся к окну. Но в кромешной темноте никого не увидел. Лишь Инесса, испуганно охнув, торопливо шурша тряпками, одевалась. Да собаки, заслышав шум, отозвались на него со всех концов деревни.

Торшин, успокоив Инессу, пообещал утром вставить стекло и пошел домой, сжимая кулаки. Дверь в доме оказалась незапертой. Егор влетел, дыша тяжело, не скрывая злобу.

«Конечно, Фенька утворила! Кто еще мог такое отчебучить? Ну, я тебя!» Он шагнул из коридора и лицом к лицу встретился с сыном. Тот стоял среди прихожей, бледный, дрожащий.

— Так это ты? — вырвалось у него изумленно. И бросился на Славку с кулаками.

Феня выскочила из спальни, загородила собою сына. И, получив кулаком в висок, упала на пол.

— Сынок, беги к деду! — успела крикнуть. И Славик, вырвавшись из рук Егора, выскочил в темноту.

В тот день он не ночевал дома. А утром чуть свет старший Торшин вставил стекла в разбитом окне бухгалтерши. И, уходя, сказал бабе:

— Добром тебя прошу, уезжай из деревни. Не позорь нас. Внук кирпич взял, а я с топором приду! Мне уже ни бояться, ни терять нечего! Одной потаскухой на свете меньше будет! — и тут же заявился в дом к сыну.

Егор еще спал, когда, грохнув дверью, отец прошел к его койке и, сорвав с него одеяло, заставил встать и выйти в сарай. Там он, не говоря ни слова, избил его впервые за всю жизнь. И сказал обидные слова — их до конца жизни не сумел забыть Егор:

— Лучше бы тебя на войне убили, чем вот таким ты стал! Зачем вернулся? Будь ты проклят! Не сын мне больше! Отрекаюсь! Сдохну — к могиле не подходи.

Едва отдышался Егор до работы. А когда пришел в правление, Инесса предложила ему уехать к ней в Смоленск. Мужем. Навсегда из колхоза.

Он не сразу ответил. Решил подумать, взвесить. Но когда пришел домой на перерыв, увидел непримиримое, перекошенное злобой лицо сына. Он понял: жить под одной крышей они уже не смогут никогда.

Егор сел к столу. Ему никто не накрывал, не думал кормить его обедом. Феня возилась в сарае с коровой и делала вид, что не слышала прихода мужа.

Егор достал из кладовки рюкзак. Тот, с которым пришел из Германии. Торопливо собрал свои вещи. Сын молча отвернулся к окну. Все понял. Не останавливал, не уговаривал, ни о чем не просил. Ни один мускул не дрогнул на лице. Он будто ждал, когда за Егором закроется дверь. И Торшин не заставил себя ждать. Закинул рюкзак на Плечи, вышел во двор и услышал:

— Егор! Остановись! Ну как же дети? — догнала Феня, схватила за плечо, заплакала горестно, по-бабьи.

— Я им не нужен! Вон, выродок, он очень радуется моему уходу! — кивнул на Славика, стоявшего на крыльце.

— Одумайся! Куда ты! Ведь родной он тебе! Останься, — семенила за ним жена. Но Егор резко отшвырнул ее руки. Ускорил шаги. Феня упала. Егор услышал за спиной голос сына:

— Не надо, мама! Не плачь, не позорься. Нам не

о ком жалеть. Мы никого не теряем. Уходят чужие. Ну, скатертью дорога! У нас все дома.

В правлении колхоза Егору сказали приехать за расчетом в конце года. И, не уговаривая, не останавливая, молча бросили на стол трудовую книжку. В этот же день, забравшись в кузов грузовика, уехал он в Смоленск вместе с Инессой.

В светлой благоустроенной квартире он зажил, как в раю. Не надо было заботиться о воде и Дровах. Захотел помыться — ванна имеется. Вокруг полно магазинов. Знай работай. И никаких тебе забот.

Новая жена вскоре и на работу устроила. Счетоводом на хлебозавод.

Егор зажил, как настоящий горожанин. По субботам в кино ходил с Ниной Николаевной, в воскресенье гуляли по городу. Под руку. С Фенькой, прожив столько лет, ни разу так-то по селу не прошелся. Все недосуг. Да и не принято было такое в Березняках.

Через полгода Инесса уговорила Егора. И тот подал заявление на развод. Он ожидал процесса с содроганием. Не спал всю ночь, ожидая, что Фенька заявится в суд со всеми детьми и начнет его позорить.

Но… Баба пришла в суд спокойная, совсем одна. И на вопросы судьи о причине развода ответила, не дрогнув:

— Ошиблись друг в друге. Хотим исправить.

Отказалась она и от алиментов. Вернула высланные деньги почта с пометкой: «Получатель отказалась».

Шли месяцы. Новая жена скучать не давала. Решила дачу купить. И Егор по выходным ездил теперь за город. Поднимал огород, посадил сад, заботился о даче.

В тот год решился он под Рождество отца навестить. Купил подарки, бутылку водки, всякой городской снеди и подъехал вечером к дому на такси.

Едва открыв калитку, лицом к лицу с. отцом встретился.

— Чего тут потерял? На што приперся? Кто ждет тебя здесь? — схватился старик за метлу, не желая слушать сына.

Хорошо таксист уехать не успел. Егор торопливо вскочил в машину. Его трясло от стыда. Старик опозорил на всю улицу. Будто забыл, что он прежде всего — отец.

К Феньке и детям он не рискнул показаться. И лишь через три года его с трудом разыскала мать. Не выдержало сердце. И, позвав сына в скверик перед домом, тихо плакала рядом.

— Как там в селе, мама? — спросил он, обняв ее ссутулившиеся плечи.

— В деревне все отменно. Отсеялись к времени, слава Богу. Все живы, — умолкла на полуслове. И, проглотив колючий комок в горле, продолжила: — Отец вот прихворал. Совсем слабый стал. Не видит ничего. Как ты уехал, слепнуть начал. Фершал был. Оглядел, сказал про нервы. Да где им взяться? — отмахнулась она слабо.

— Как там мои?

Мать голову нагнула, вытерла лицо концами платка.

— Славик школу кончил. Хочет в строительный институт поступать. Рая через год техникум закончит.

— Как? Какой? — удивился Егор, забыв, что дети имеют привычку расти и взрослеть.

— Она по твоему следу пошла. На финансы учится.

— Где она учится? В Смоленске? Здесь, рядом?

— Да нет. В Москву ее колхоз направил, чтоб свой бухгалтер был, доморощенный. Она скоро на каникулы приедет. Красивая девочка растет. Вся в Феньку! Ну чисто ее портрет. Глаз не отвести. Шибко пригожая.

— Алешка как?

— В школу ходит. Отличник. Весь в тебя. Головастый. Науку на лету за хвост ловит. И послушный, уважительный малец.

— А Фенька как? Замуж вышла?

— Она нынче опять на телятнике. Откормочную группу взяла. Ну и ничего, хорошо получает. Воду в дом они провели. Я тебе говорила, что у нас котельную построили? Так вот нынче во всех домах горячая вода с кранов бегить. И отопляемся не печками, батареи провели. В избах теплынь всегда. Твои даже баньку пристроили. Мы к ним мыться нынче ходим.

— Как живут они? Все здоровы?

— Верхний этаж строют. Чтоб когда дети семьи заведут, просторней было бы, да с дому не убегали б… В примаки, — с укоризной глянула она на сына и продолжила: — Все здоровы. К Феньке сватались. Яцков Иван Семенович, может, помнишь, механик наш. Отказала она ему. Отлуп дала.

— Отчего же?

— Сказала — одного кобеля хватит… Не станет детей позорить. С тем и выставила мужика.

— Как хоть в доме? Огород, скотина — в порядке? — Егору хотелось знать все подробности.

— А что сделается им? Ты вот чего не испросишь, на чьей фамилии они нынче? Дети сменили ее и взяли матерню — девичью. Не Торшины они нынче, а Токаревы. Отчество сменить просили. Да не дозволили. Власти не согласились, — всхлипнула мать.

— Отреклись, выходит?

— Тебе ль рот открывать? Уж молчи! — попрекнула зло и сказала тихо: — Я-то к тебе неспроста. Отец совсем слабый. Коль что плохое сдеется, хоть напослед покажись. Не осрами нас.

Вскоре она ушла. А Егор через неделю забыл о ее приезде.

Прошел еще год. И как-то Нина Николаевна пожаловалась, что трудно стало концы с концами сводить на малые зарплаты, предложила Егору устроиться сторожем в магазине.

— Ну что там сложного? Пришел после работы, поел, отдохнул и на дежурство. А в магазине — тепло. Ложись и спи. Все так сторожат. Зато зарплата пойдет. Еще одна. За год на новую мебель поднакопим. А то когда на пенсию выйдем, уж ничего не приобретем, — предложила она Егору. Тот, подумав, согласился. И через неделю стал работать в две смены — счетоводом на хлебозаводе и сторожем в универмаге.

Полгода спал на раскладушке в подсобке, потом — в будке. Все тешил себя, что скоро будет он отдыхать на новой немецкой койке, жена спальный гарнитур присмотрела. «А когда подкопим на гостиную и кухню, можно будет снова на одном месте работать», — засыпал мужик и видел во сне, как его Инесса заносит в квартиру новую мебель с чужим человеком. Егор хочет выгнать его, а он смеется ему в лицо и говорит: «Зря, что ль, тебя в сторожа отправили? Нинка тоже в две смены вкалывала. И мне не мешай! Ишь, хорек, присосался к бабе! Лопух лопухом, а хитрый… Но не хитрей Нинки! Нет! Не стоишь ты се!»

Егор, не помня себя, домой побежал. Не только на магазин глянуть — будку закрыть забыл.

В дверь зазвонил истошно. Заколотился так, что соседи проснулись, ругаться стали. Нина Николаевна в растерянности открыла дверь, едва успев накинуть халат.

— Ты чего? Что случилось?

Егор отодвинул ее, включил свет в коридоре — ничего подозрительного. Нина Николаевна висла на плече.

В комнате стоял удушливый запах табака, вина, пота, остатков еды.

— С чего пир? Кто у тебя? — побагровел Торшин, теряя самообладание.

— Сослуживцы в гости зашли. Поздравили с днем рожденья меня. А что такого?

Торшин рванулся в спальню. Нина Николаевна не успела закрыть перед ним дверь.

Голый мужик, безмятежно раскинувшись, спал в постели.

— С-сука! — влепил пощечину Инессе. И, схватив за грудки, всадил бабу в стену. Больно, гулко. Та завизжала.

— Собери все мое! Слышишь, курва престарелая! Чтобы нам с тобою больше не видеться, оставь все у двери. Я ключ тебе на столе оставлю. Захлопну дверь. Но ты все мое выложи. И деньги, и документы! — ушел, понурившись, Егор.

Когда вернулся на работу, магазин был оцеплен милицией.

Универмаг обокрали. Случайный прохожий заметил свет фонарика в покупательском зале и позвонил в милицию. Пока она приехала, воры успели скрыться.

Егора взяли в наручники и тут же увезли в следственный изолятор.

За целый месяц следствия никто ни разу не навестил его, словно на всей земле не осталось у него ни одной близкой, родной души, которая могла бы пусть не помочь, хотя бы посочувствовать.

Инесса не пришла на суд. И лишь перед отправкой в зону принесла одежду Егора в рюкзаке, отказавшись наотрез от личного свидания.

Уже через месяц администрация зоны уведомила Торшина, что согласно решению суда его брак с

Ниной Николаевной расторгнут. И он выписан из ее квартиры.

Егор воспринял это уже равнодушно. Случилась беда. Ее бы пережить. Уж что там баба? Она его все равно семь лет ждать не стала бы.

Торшина вначале сунули к ворам. Те, увидев, что явился он к ним без навара, уже на третий день проиграли мужика в очко. Его выкупил себе в подружки бугор шпановского барака, выкинув за Торшина пять пачек чаю. Но… Когда Егора привели в барак, он отказался заменить недавно умершего обиженника. И тогда, избитому до полусмерти, ему сделали наколку на все тело, обвив его черной тюремной змеей. Сопротивляться было бесполезно и бессмысленно. Едва он пришел в сознание, администрация похлопотала и Егора из брянской зоны отправили на Урал. А через год милиция напала на след воров, обокравших универмаг. И Егору вышло облегченье. Его послали «на химию» в Якутию. Отсюда из леспромхоза — прямиком в бригаду Никитина.

Сколько он не виделся с семьей? Егор сосчитал годы. Цифра получилась внушительная — семь лет. Ровно столько же не был дома, когда забрали на войну. Но тогда Торшин не краснел. Ни перед женой и детьми, ни перед людьми и собственной памятью стыдиться было нечего.

Тогда все шло иначе. А вот теперь… Когда написал письмо матери, ответ получил от младшего брата. Тот не сдержался. Вылил на голову Егора всю злость и боль. Назвал скотиной, гнилым пеньком, просравшим семью, потерявшим родню и дом. Он упрекал его за все разом. За позор и легкомыслие. За детей, выросших сиротами. За отца, чью кончину приблизил Егор. Тот, умирая, не простил сына. И не велел ему ногой ступать на погост, покуда мозгов не наберется.

Больно было читать. Брат не пощадил. Бил без промаха. По совести, по памяти, по самолюбию…

«В деревне тебя, слава Богу, забыли. Да и к чему говно ворошить? Что о себе ты оставил в памяти? Детей? Так их не растил. Не учил, не вывел в жизнь! Все это сделала Фенька! Сама дала всем образование. Троих выучила, побрезговав даже помощью твоей. А ведь с петли вытащили бабу. В сарае. Дети. Она с позора в нее сунулась в тот день, когда ты ушел. Мудило ты поганое! Кобель старый! Как бельма не лопнули, когда семью на суку променял? Какой ты мне брат? Уж лучше б не было тебя, чем столько стыда и срама хлебнули все.

Не пиши, не объявляйся! Иначе поздоровкаюсь с тобой колом по башке. О тебе все равно жалеть некому, пес шалопутный! Я не хочу знать о тебе…»

В подтверждение он даже обратный адрес не указал.

Егор после его ответа все пути-дороги в лесу перепутал. Не видел ничего. Он впервые искренне испугался своего будущего. Меньше чем через год он будет освобожден. Он сможет уехать отсюда, куда захочет. Навсегда, насовсем.

«Но куда? Кому нужен? Самому себе, а значит — одиночеству, а что есть оно, если не смерть? Но ведь и жизни не было! Она просто промелькнула, опалив его горем с ног до головы. А радость была такой короткой и маленькой, что не удержал, выпустил и потерял. Теперь уж навсегда», — думал он и, уходя в тайгу, каждый день просил у судьбы единой милости — смерти.

Егор долго не решался написать Фене. Жег стыд, чувство вины перед той, которую всегда оставлял один на один с бедой.

Торшин колебался целых два месяца. Но когда понял, что до воли остаются считанные месяцы, насмелился. И, выбрав самую глухую ночь, сел за письмо.

«Здравствуй, Феня! Не надо серчать на меня больше, чем я наказан за свое. Знаю, поделом. А потому не жалуюсь. Хотя тошнее, чем мне, навряд ли кому приходится нынче. Тебе досталось несравненно больше и труднее. Это без слов понимаю. О! Если б мог я вернуть прошлое, родной мой человек, как дорожил бы каждым мигом самого лучшего на земле — семейного счастья! Но ты не простишь меня. И дети, мои дети, не назовут меня отцом. Я сам виноват и отнял, украл у себя единственное, чем был богат и счастлив, — свою семью, не уберег.

Все горести и муки, что перенес за прожитые годы, ничто в сравнении с этой потерей. Я виноват перед вами, перед памятью отца, перед матерью и братьями. От меня отвернулись все, даже смерть. Но ведь я люблю вас! Все эти годы я ни на минуту не забывал о вас. Случившееся — жуткая ошибка, сломавшая жизнь!

Фенюшка! Единственная радость моя и жизнь, мне скоро на волю. Я не вправе рассчитывать на взаимность. Но, если можешь, если сохранилась в душе хоть капля тепла ко мне, черкни, как ты, дети? Я очень буду ждать этой весточки».

Каждый раз, когда кто-либо из лесорубов возвращался из села, Егор высовывал из кустов обросшее густой щетиной лицо и спрашивал:

— А мне письмо есть?

— Пишут! — отвечали мужики хором, сочувствуя человеку.

Торшин впадал в депрессию. И снова оживал, когда кто-то опять собирался за почтой.

В этот раз он проспал возвращение Никитина. А тот, подойдя к нему, гаркнул над ухом, чуть ли не оглушив мужика:

— Егор! Медведи всю палатку обоссали, а ты все спишь, воспользовался дождем? А ну, на мослы становись! Да танцуй! Письмо тебе пришло! — Он крутил конвертом перед носом.

Торшин смотрел на письмо, как голодный на хлеб, боясь дышать. Нервы сдали. Не выдержали напряжения в последние секунды, и вместо того, чтобы протянуть руку, он свалился на колени и град слез залил лицо.

— Дай, — еле вырвалось охрипшее.

Он долго вставал, ноги подкашивались, петляли. Он хотел уйти в глушь, но ноги не пошли дальше ближайшего пенька.

Он глянул на письмо, обратный адрес. Сердце готово было выскочить от волнения:

«Здравствуй, Егор! Письмо твое мы получили. Читали всей семьей. Рады, что ты жив и здоров. Это — главное. Так считаем мы все. А нас нынче много. Коль просил, пропишу по порядку

Славик закончил строительный институт. Работает в совхозе. Ведет строительство школы. Он женат. Его жена — врач-педиатр. Работает в нашем совхозе, в больнице, какую строил Славик. У них уже двое детей. Сын и дочь. Наши с тобою, Егор, внуки.

Рая тоже в совхозе. Экономист. Заочно заканчивает институт. Она тоже замужем. За нашим новым механиком. Зятя зовут Юркой. У них дочка родилась недавно.

Алешка школу в этом году заканчивает. Военным хочет стать. Но уже девушку имеет. Свою, совхозную. Она ему не даст с пути сбиться и уйти от земли, от дома и семьи. Ее руки куда как крепче моих. Я-то скоро на пенсию пойду. Буду при внуках. Может, они счастливее нас с тобою окажутся…»

Егор читал, глотая слезы, а на другой день послал телеграмму:

«Простите. Возьмите меня к себе».

А через три дня получил короткий ответ из дома:

«Возвращайся. В деды…»