Забытые смертью

Глава 3. БРИГАДИР

Никитин возвращался на деляну один. Закупил в магазине курева на всю бригаду, спичек и мыла, кулек пряников для Фелисады, грузинского чая — Ваське, мятную зубную пасту — Митеньке, самую большую слабость человека, банку халвы — одноглазому Лехе, душистый вазелин — Сереге, чтобы руки не кровоточили, остальным — носки да жидкость от комаров. Кажется, ничего не забыл, никого не обошел вниманьем своим.

Вроде всего понемногу взял, а два полных рюкзака получилось. И ничего лишнего.

Да и куда деваться? Как не прячься мужики от людей, жизнь свое берет и приходится когда-то выходить из тайги. Хотя не всегда есть на это время и желание.

Никто из лесорубов не любит покидать тайгу, свое урочище. Терпеть не могут чужих людей. Отвыкли от их вида, голосов. Не терпят общенья с приезжими. Потому и начальство, понимая это, не задерживается у них надолго. Не более чем на полчаса. На большее не рискуют. Лесорубы начинают нервничать. Оно и понятно. Привычный свой уклад менять не хотят.

Нелегко и непросто привыкнуть к тайге. Отойти от прошлого, от друзей и родни, от домов и квартир, от привычных условий. В тайге человеку приходится надеяться лишь на себя самого.

Привыкнув, вжившись в нее, понимают многие, что тайга не просто помогла пересилить многим личные трагедии, но и вернула каждому свое лицо, имя. Помогла не сорваться, не скатиться в пучину человеческой грязи и подлости. Конечно, не обошлось без отсева. Не выдержали иные. Не признала, не приняла их тайга. И, вовремя поняв свою слабость, ушли, отступили люди, уяснив для себя немаловажное: не всяк человек к тайге приспособлен, что не они, а она отсев проводит, отбирая для себя не человеков — мужчин…

Слабость она наказывала, подлость — не прощала. Умела беречь и любить тех, кто поверил ей и пришел сюда не в гости на отдых, а в дом — для жизни, трудной и постоянной.

Федор Никитин пришел в тайгу раньше всех, кто сегодня работал в его бригаде. Сколько лет прошло с тех пор? Уже немало. Думал отойти душой и вернуться. Но человек только предполагает…

Федор пришел в тайгу, не зная ее, не понимая и не разбираясь в ней. Другого выхода для себя не увидел.

Никитин сбавил обороты, повел моторку ощупью, словно на цыпочках, чтобы не напороться на корягу. В этом месте их много. Дальше река будет чистой. Хотя… Гарантий, как и в судьбе, нет…

Никитин никогда не думал, что станет жить в тайге по соседству с медведями. Он родился и вырос в Москве. На Старом Арбате, который считал для себя пупом мироздания, культурным центром, колыбелью гениев. Без него он не представлял своей жизни и любил его до боли ревностно, считая все остальные районы столицы придатками, оформленными к его жемчужине.

Старый Арбат был для него детством и юностью, смехом и песней, мечтою и радостью. Не знал, что именно здесь он встретит свою беду.

Федор был сыном известного во всем городе хирурга. И отец, конечно, мечтал, что сын станет врачом. Пытался с детства привить, передать мальчишке свое особое отношение к людям. У Федора оно уже было. Но не ко всем подряд. К одной…

Настенька была лишь на год моложе Федьки. Жила она в том же доме, подъезде и даже на одной лестничной площадке. А потому знали они друг друга с самого зеленого детства.

Уж так случилось, что дружили их отцы и матери. Часто забегали друг к другу и дети. Вместе играли во дворе. Лишь изредка ругались. Но ненадолго. Вскоре мирились, забывая о причине ссоры. Вместе ходили в школу. Как старший, он защищал Настю от соседских, дворовых мальчишек-забияк. Водил ее в кино, кукольный театр. Родители спокойно доверяли Федьке свою дочь и радовались их дружбе.

Ни для кого не возникал вопрос о будущем детей. Родители были уверены, что Федор и Настя поженятся.

Даже во дворе их дразнили: жених и невеста. Федька этого не отрицал.

Когда он закончил школу, отец хотел отнести документы сына в мединститут, но тут-то впервые вышла осечка, и сын заявил, что решил поступать в летное училище.

— Почему? — удивился отец.

— Я хочу летать…

— Да ты научись жить на земле. Получи специальность. Заведи семью. К чему тебе сомнительное, ничего не дающее на земле образование? Работа должна облагораживать человека! А эта?

Подвергать себя бессмысленному риску? Зачем? Одумайся…

Но… Федька уже решил. Настеньке очень нравились военные летчики, и парень хотел обрадовать подружку. И поступил…

Незадолго до окончания училища они поженились. Настя без горечи рассталась с девичьей фамилией, а через год и с пединститутом, в который поступила по настоянию матери.

Вскоре Федька стал отцом. В день рождения сына, так уж совпало, ему присвоили звание летчика-испытателя.

— Как? Так ты еще испытатель? Я думал, что пассажиров будешь перевозить. А ты и вовсе от рук отбился. Почему не посоветовался, не предупредил нас? Что за мальчишество? Ведь у тебя семья имеется! Сын! Ради него ты обязан беречь себя! — возмущался отец. И спросил: — Настя знает об этом?

— Да, — ответил честно.

Отец еле выдохнул от удивления. Ничего не сказал, лишь сокрушенно покачал головой.

Федька гордился своей работой. Он хорошо зарабатывал, жил легко и красиво, не отказывая ни в чем ни себе, ни жене.

Настя жила, как в сказке. Она родила второго сына. Обоих детей растила нянька, а Настя вела светскую жизнь. Парикмахеры и портные, сапожники и маникюрши, массажисты и косметологи — все стали необходимы ей.

Настя жила словно в постоянном празднике, улыбка не сходила с ее лица. И все друзья-летчики завидовали: какая красивая у Федьки жена…

Она никогда не интересовалась его работой. Не знала, как даются ему деньги и продвижение по службе. Жена даже не заметила седины, проступившей на висках. Он поседел, когда на его глазах загорелся, а потом и взорвался самолет друга. Тот всегда работал в паре с Федором. И Никитин тяжело переживал его гибель. Поначалу даже страх подступил. Боялся своего самолета. Никак не мог отделаться от виденного. Но со временем, с годами, страх прошел, притупилась боль. И Федор уверенно садился в пилотское кресло.

Конечно, прошла романтика первого года, когда, поднимая в небо машину, чувствовал, будто это у него за спиной поднимаются могучие крылья я несут его высоко-высоко, к самым звездам.

Первый год, поднимая самолет в небо, он пел от радости и счастья, переполнявших его. Потом привык. И перестал «пускать восторженные слюни»! А дальше понял, что самолет может стать не только другом, но и гробом. Но потом и этого перестал бояться. Он уходил в испытательные полеты, зная, что нужен на земле, где его всегда ждали дома.

В семье Федькой гордились все. Жена и дети, мечтавшие, как только вырастут, стать пилотами на военных, испытательных самолетах.

Федька ничего им не говорил. Не отговаривал, пока малы. Старшему шел лишь десятый год. А младший едва переступил порог школы и начал учиться в первом классе.

Мальчишки считали, что их отец — главный волшебник и работает в сказке. Они не понимали, отчего так часто вздрагивает и плачет бабушка, когда отец задерживается на работе. Почему она в это время боится телефонных звонков. И, сжимаясь в комок, ждет Федю, прислушиваясь к шагам на лестничной площадке.

Федька и сам подтрунивал над ее страхами. И ничего плохого не ждал для себя. Но… Тот день сразу начался с неудач. Опаздывал штурман. Потом механик подозрительно долго прослушивал самолет. Когда полет разрешили, у Никитина уже было испорчено настроение.

И все же новая машина, легко скользнув по полосе, красиво взмыла в небо. За сорок минут Федор выполнил все фигуры, вгонял в штопор, в пике, крутил «бочку», закладывал крутые виражи. Резко меняя высоту, проверял самолет на всех режимах работы. И когда с земли последовала команда идти на посадку, стал гасить высоту над аэродромом. Все шло как нельзя лучше. Уложился в самый раз. Горючки хватало как раз на посадку. И тут… Заклинило шасси…

Федька снова поднял самолет над полем. Попытался отрегулировать шасси. Но не Получилось. Оно не вышло. Горючее было на исходе.

— Никитин! Федя! Слышишь? Садись на «пузо». Придави скорость, как можешь. Мы тебя встретим! Давай! — послышалось с земли.

Федор и теперь помнит ту посадку. С аэродрома его увезли в больницу. Он один выжил. Двое ребят из его экипажа скончались в самолете. От машины остался лишь обгоревший скелет.

Три месяца отец поднимал на ноги сына. Полный паралич ног из-за повреждений в позвоночнике. С таким не шутят. Федьке прочили инвалидную коляску с прицепным горшком. Он не мог не только встать, даже самостоятельно повернуться на другой бок. Плохо слушались руки.

Отец, да и все врачи радовались и этому результату. Ведь жив. А мог и умереть.

Когда Никитина привезли домой, он увидел заплаканных мать и жену. Мать Бога благодарила, что сын живым остался. Жена ревела молча. А ночью, когда его уложили в постель, Настю словно прорвало:

— Зачем ты выжил? Ну кто я теперь? Жена инвалида, пожизненно прикованного к постели? И я при тебе в няньках до гроба? Это в тридцать лет, когда жизнь только началась? За что ты меня наказал? — кричала она не своим голосом.

— Настя, да разве я виноват?

— Мужчина должен думать о семье. Зачем нам

обуза? Почему тебе не хватило последней капли смелости?

— Какой? — не понял Федор.

— Мужчины не должны жить инвалидами! Неужели не понятно?

— Вон отсюда! — указал ей на дверь.

Настя не заставила повторять. И, схватив детей, тут же выскочила из квартиры.

Отец, узнав о причине ухода невестки и внуков, молча комкал угол скатерти, успокаивал мать. Он не спал до утра, курил, мерил опустевшую квартиру тяжелыми шагами. А потом будто насмелился:

— Давай, сынок, через неделю положу тебя на дополнительную операцию. Хуже, чем сегодня, не будет. Но ведь есть шанс. Надо воспользоваться.

За эту неделю постарайся силенок набраться. Выспись. И ни о чем не переживать! Будь мужчиной! Сосредоточься на главном. В твои годы и здоровье, и жизнь наладить можно. Все от тебя зависит. Договорились?

Федьку трясло. Он плохо слышал отца. И не через неделю, а ранним утром увезла его «неотложка» в больницу с сильнейшим приступом. Сдали нервы…

В этот раз его не торопились выписывать домой. Отец не отходил от него. Он ни разу за все время ни словом не обмолвился ни о Насте, ни о внуках.

За два месяца перенес Никитин не одну — три операции. От него не отходила крепкая грубоватая массажистка, ворочавшая, крутившая Федора под массажем, как игрушку. Она втирала, вбивала в его мышцы мази и настои. Она не щадила, не давала отдохнуть.

Через три месяца, не веря самому себе, Федор стал сгибать ноги. Постепенно он начал ощущать ими тепло и холод. И научился самостоятельно переворачиваться в постели.

Он едва дождался, когда с его спины будет снят жесткий хирургический корсет. Отец вложил в Федьку все свои силы. Через год Никитин встал на ноги… Нелегкими были первые шаги. Пришлось учиться ходить заново. Но это уже было проще.

И в один из дней в палату к Федьке пришла мать вместе с сыновьями.

— Бросила их Настя, сынок. Уже больше года, как оставила. Привела ко мне за руки и сказала, что замуж выходит. А новый муж не хочет детей чужих растить. У него нет времени возиться с ними. Да и должность не позволяет. Генерал. Солидный человек… Ну, я и обрадовалась, честно говоря. Наше, при нас останется. Едино не было от нее пользы, как от матери. Им со мной хуже не будет.

— Папка, ты не бойся! Я летом работать пойду. Только не переживай. Смогу обувь чистить за деньги или в столовой посуду мыть. Сам себе на форму заработаю. А игрушек больше мне не надо. Я уже большой, — говорил старший сын.

— А я бабушке дома помогать буду, — обещал младший и просил тихо: — Только ты не отдавай нас обратно. Ладно? Мы слушаться будем. И уже перестали драться…

Никитин слушал детей и понимал, как нужно ему поскорей встать на ноги.

Отец ничего не говорил о Насте. Молчал, словно и не было ее. А когда сыновья ушли, привел Федора в кабинет. Разговор начал издалека. О лечении, которое нужно продолжить, о массаже и зарядке.

— Я сделал все возможное, что в моих силах. Дальше дело за тобой. Нужно захотеть прочно встать на ноги. Сам понимаешь, мы с матерью не бесконечны. А у тебя — сыновья. Их вырастить надо. Выучить. Дать в руки специальность земную, а не мечту дурной бабенки, — сорвалось ненароком злое.

— Не злись, но и теперь смириться не могу, моим советом пренебрег, послушал пустышку. Исправить еще не поздно. Но сначала здоровье укрепи. Взял я тебе путевку в Болгарию. На месяц. В санатории будешь долечиваться! Там условия получше. И врачи требовательнее. Процедуры хорошие назначат. У нас таких возможностей нет. Я уже звонил. Договорился. Тебя ждут. Обещают на ноги поставить. Поезжай. Вернешься, подумаем, как дальше жить…

Через две недели Федор улетел в Болгарию. Там его и впрямь встретили ученики отца. И тут же увезли в санаторий, к морю, к солнцу, к пляжу.

Видно, отец обмолвился о трагедии сына. Федьку ни на минуту не оставляли одного, постоянно отвлекая на процедуры, упражнения, массажи, тренинги, ванны и души. Он уставал до изнеможения. А нагрузки увеличивались с каждым днем.

Начинал с неспешных пробежек по лужайке, а вскоре бегал утрами по пляжу. Вначале понемногу. Быстро выдыхался. Но через две недели мышцы ног перестали подводить. И Никитин делал по две пробежки в день.

Там же в санатории он познакомился с Евгением Кокориным — управляющим Якутлесом. Они жили в одной палате. Кокорин прошел войну и лечил фронтовые раны. Федьку сразу признал. Когда Никитин скупо рассказал ему о себе, управляющий предложил не задумываясь:

— Давай к нам — в Якутию! Тебе не столько тело, сколько душу надо вылечить. Ту болячку, какая внутри сидит. После этого все остальное в момент пройдет. У нас для того все условия. Отдаленность от всех людей. Всегда на природе, на свежем воздухе. Тишина. И самые высокие заработки…

— А дети? Их я с кем оставлю?

— Я же тебя на пять лет зову! Они те годы с бабкой и дедом поживут. А ты окрепнешь и заработаешь неплохие деньги! Главное — нужно изменить обстановку Оторваться от бабы, от инвалидности! Вроде ты у нас с юности! Поверить в это! Сам почувствуешь, когда готов в Москву вернуться. Даю слово, держать тебя не стану силой. Будешь сам себе хозяином.

Никитин вначале не воспринял всерьез предложение Кокорина. Он даже думать не хотел о том, чтобы покинуть Москву. Но тот, возвращаясь домой, дал Никитину свой адрес, советуя не терять, и добавил:

— До скорой встречи, бригадир! Даю слово, мы с тобой еще на медведей поохотимся. Вместе! Хороший ты парень, Федька! Думаю, приживешься у пас. Только не тяни время.

Никитин ничего не обещал. А когда через неделю вернулся в Москву, вошел в квартиру без костылей и сопровождающего, даже отец разулыбался.

Федор сделал двадцать приседаний, отжался на полу на руках и встал с нормальным дыханием, родители успокоились. Сыновья висли на нем, визжа от восторга.

Никитин еще по дороге в Москву решил вернуться к полетам. Но отец, услышав об этом, побагровел:

— Я этого не перенесу! Один раз едва не потерял тебя. Не мог простить себе, что не воспрепятствовал глупости. Во второй раз — не допущу!

— А как жить буду? Ведь без дела сидеть не смогу! Да и мальчишки… Есть, конечно, одно предложение: поехать в Якутию, — и рассказал о Кокорине через усмешку.

Он ждал, что мать с отцом возмутятся. Но те задумались.

— Видишь ли, Федя, я не хотел опережать события, но ничего не поделаешь. Настя вернулась. Не ужилась с генералом и уже побывала у нас. Говорила, что не смогла без ребят. Да и с тобой помириться не прочь. Если ты вернешься к полетам. Это ее условие. Тогда она согласна снова перейти к нам и жить, будто ничего не случилось, — дрогнул голос отца.

— Ты с нею виделся? — спросила мать.

— Нет.

— Как сговорились. И ты про полеты, — вздохнула трудно.

— Она постарается увидеть тебя, — подтвердил отец и добавил: — Свой уход она назвала недоразумением, короткой, внезапной истерикой. Правда, к чему отнесет второе замужество — не знаю. Но, главное, подлость назвать капризом — это уж слишком…

— Отец с нею говорил недолго. Потом она ко мне подошла. Сказала, что, если мы будем препятствовать, она устроит всем нам такую жизнь, что на край света рады будем сбежать из Москвы, — продолжила мать.

— С чего бы это? Я не собираюсь сходиться с нею, — встал Федор открыть дверь звонившему.

— Приехал? Ну, здравствуй, Федя! — подошла Настя вплотную. Никитин отступил на шаг.

— Что нужно? — спросил холодно.

— Поговорить пришла с тобой. Разве не о чем? Мы ведь не просто соседи, — уверенно прошла в комнату

— Вам кто-либо предлагал пройти сюда? Что нужно? — нахмурился Федор.

— Не кипятись. Я не та девчонка, которую ты год назад вышвырнул отсюда, как собаку!

— Это дало тебе повод бросить меня в том состоянии, оставить детей на стариков и выйти за генерала? Ты не человек! Сука! Даже проститутки помнят о детях. И навещают их. Ты — падаль! Дрянь! Потаскуха! И чтобы больше не приходила сюда! Шлюха! Не ты меня, я тебя опозорю на весь свет! Вываливайся живо, негодяйка! Убийца! — не давал открыть рот бабе и теснил ее к выходу, не давая опомниться.

— Псих! Дегенерат! Кретин! Лучше б ты сдох! Больной на голову! — выскочила она на площадку.

Вскоре отец позвонил знакомому юристу. Тот посоветовал оформить развод с Настей как можно скорее.

Утром Федор отнес заявление в суд. В нем честно указал причину развода, попросил оставить ему детей на воспитание, не отдавать их женщине, отказавшейся от них добровольно.

Судья, прочитав заявление, назначил его рассмотрение через неделю. Посоветовал Федору устроиться за это время на работу.

Никитин, никого не предупредив, решил навестить своих друзей-испытателей. И поехал на учебный аэродром, решив заодно проверить себя.

Пилоты, штурманы, бортмеханики, радисты встретили Никитина радостно, тепло:

— Федька! На своих прикатил! Ходишь нормально? И спина в порядке? Поднял тебя твой старик? Ну, силен!

— Мы навещали тебя в больнице! Ты без сознанья был. Кричал. Нам не разрешили больше приходить к тебе, чтобы не тревожить! О синдроме страха говорили. Но мы им не поверили еще тогда!

— Хочешь в полет? Скучаешь по крыльям, наверное? Давай попробуй в машине посидеть. Заставишь себя? Или слабо?

Никитин пошел. Знакомое поле. И самолет усталыми птицами стоят в ряд, будто ждут команды — взмыть в небо!

Федор поднялся в кабину. Командир эскадрильи испытателей предложил сесть в кресло пилота

— Почувствуй себя орлом. И сразу все пройдет, отпустят воспоминания…

Федор сел. Глянул на приборы. И вдруг они поплыли перед глазами, словно десятки аварийных лампочек зажглись на щите. Красные, желтые, они крутились, мигали. В ушах засвистело, загрохотало, сдавило виски. Ноги и руки обессилели, дрожали. Глухая, давящая тошнота подступила к горлу.

Никитин глянул вперед, туда, где бетонная полоса уводила самолеты в небо. Но нет полосы. Вспышки огней. Из фюзеляжа… Горит самолет. Гибнет. Кто ведет его? Зачем рискует? Надо катапультироваться, пока не поздно…

Из самолета его вынесли друзья. Положили на траву. Привели в себя.

— Слушай, Федь, а и на земле хорошо, ведь должен кто-то ждать из полетов. Даже орлы предел знают. Грань возможностей. Неужели люди глупее птиц? У тебя мальчишки. Тебе их на земле растить надо. Ты свое отдал небу, — говорили сочувственно.

— Хочешь — в наземной службе останься.

Но Никитин будто оглох. Он ничего не ответил. Он понял: нет у него больше крыльев. Не поднимется в небо. С мечтой и сказкой — порвано. Надо искать работу на земле.

И он искал. Но словно злой рок встал на пути, и, куда бы ни пришел человек, его встречали недоумением, удивлением, отказом.

— Поступай в мединститут, — советовал отец и убеждал: — Еще не поздно…

— У меня сыновья, отец, неужели я такой слабак, что, кроме как в студенты, никуда больше не гожусь? — И тогда впервые вспомнил о Кокорине. Вслух ничего не сказал. Но мысль засела…

— Сегодня утром соседи приходили. Им пришла повестка в суд. Предлагали помирить вас. Видно, теперь от них покою не будет, — посетовала мать.

— Напрасно они стараются. Я уеду из Москвы. В Якутию. Года на три. Подзаработаю. Определюсь и жизни. Там и решу, что дальше делать. Ребята, если вы не против, пусть с вами останутся. Я весь заработок высылать буду, — попросил тихо.

Он ожидал спора с отцом. Но тот обдумывал сказанное.

— Я весь город исколесил. Искал работу. Но ничего не нашел. Даже в школе парашютистов был. Инструктором хотел устроиться. Но там все занято, — сказал, оправдываясь.

Старики промолчали. А на следующий день суд признал его брак с Настей расторгнутым. Оставили на воспитание Федору старшего сына, а младшего — Насте.

— Собственно, дети будут общаться. Ведь это решение — чисто условное. Может, и вы подумаете, помиритесь потом. Когда успокоитесь, — предположил судья. И, подав руку Федору, сказал искренне: — Я обязан так говорить. А если честно, восхищаюсь выдержкой! Ни разу не сорвался на оскорбление. Хотя это было бы и закономерно. Стерва баба! Дрянь! И я с такою бы не помирился. Но тебе работу надо найти! Может, лучше уехать на время? Чтоб память остыла. А годы сами сгладят все.

Федор пришел с процесса задумчивый. Подсел к отцу. Заговорил с ним:

— Развели нас. Детей разделили. Чтоб никому не было обидно.

— Ну и дела! Кто б мог додуматься до такого Это же дать повод той дряни постоянно сюда совать свой нос.

— Если уеду, она всякий интерес потеряет. И забудет о детях. Но главное, что фамилию нашу не будет позорить.

— Езжай! На год отпускаю, — согласился отец. И Федор, наскоро простившись с родными, уехал в Якутию.

Кокорин вмиг назначил Никитина бригадиром лесорубов и, проведя с ним недолгий инструктаж, отправил в Усть-Миль с одним напутствием:

— Вживайся и держись!

Первые две недели Федор присматривался к бригаде, втягивался в работу, познавал ее сложности.

Физическая усталость, доводившая до изнеможения, не выматывала так, как постоянные неурядицы, ссоры и даже драки в той первой бригаде. Они вспыхивали по пустякам. Случались и по серьезному поводу. Пришлось не просто присмотреться. И уже через месяц четверых мужиков навсегда прогнал из палатки. Велел шоферу увезти их в райцентр, подальше от тайги и бригады.

Со многим мог смириться Никитин. Понимал и умел прощать человечьи слабости. Но когда четверо мужиков не в шутку — всерьез взялись играть в очко на зарплату тех, кто работал с ними, ушам не поверил. Схватил за грудки двоих. Их партнеры за топоры взялись. Поперли на бригадира буром:

— Ты положняк дал, что с нами дышишь? Мы на халяву никого не держим! — рявкнул недавний зэк по кличке Сифон.

И снова завязалась драка. Избитых, связанных мужиков покидали в кузов машины и навсегда увезли из тайги.

Но… Упала выработка. Нехватка людей сказывалась. Где взять лесорубов? Да и кто согласится по доброй воле ехать в таежную глушь, под бок к зверью и озверевшим людям?

Искать самому — не было времени. А тут еще двое мужиков подрались в тайге, угрозы посыпались. «Мало забот им, что ли?» — злился Никитин. Оказалось, один другого на чифире подловил. Кое-как примирил бригадир, заставил работать спокойно. Пригрозив, что в другой раз обоих вышвырнет из бригады.

Только эти двое утихли, через пару дней придавило деревом вальщика. Не успел вставить клин в надпил. А верховой ветер опередил. Окалечил, измял мужика. Пришлось в потемках в больницу везти, вздрагивая при каждом крике.

Пока в больнице осмотрели человека, Федор лет пять жизни потерял. Ждал врача.

— Жить будет. Но в тайгу — ни шагу! — сказал тот, едва появившись.

Федор сидел в машине, ссутулясь. Курил одну папиросу за другой.

— Пошли поедим. С самого обеда вчерашнего дня не жравши! — напомнил Серега и потащил Никитина в ближайшую столовую. Она с минуты па минуту должна была открыться, и около нее, пряча в карманах и за пазухами поллитровки, роились мужики. Одни по двое, по трое ходили друг за дружкой, чтобы не потеряться. Раз скинулись — распить вместе надо, но и закусить хоть чем-то дежурным. Иные искали собутыльников, с кем можно скинуться на портвейн.

Едва Федор с шофером подошли, алкаши облепили их со всех сторон.

— Скинемся?

— На троих…

— Давай на склянку!

— По рваному, мужики!

— Не будет навара. Похавать нарисовались. На поддачу ни хрена нет. Сам бы не прочь. Да в карманах ни шиша, — лукавил водитель, зная норов этих свор.

Алкаши вмиг потеряли интерес к лесорубам А те, сев на подножку, курили.

— Дай папиросу, — подошел угрюмый лохматый мужик. И протянул грязную ладонь.

Сергей уже приготовился шугануть его, но Никитин опередил, протянул папиросу, водитель так и остался с открытым ртом.

— Сшибаешь? — спросил Федор мужика, не торопившегося уходить.

— Бичую. Вкалывал на судне. Да сорвалось. Опоздал. Без меня ушли на путину. Хотел с попутным нагнать, да застрял, как говно в проруби мотаюсь.

— А чего ж опоздал?

— Своих навестил. Двое девок у меня растут. У сестры. Неподалеку. В Приморье. Пока их навестил, судно ушло.

— Кем работал?

— Рыбачил. Как все.

— Что ж теперь делать будешь? — поинтересовался Никитин.

— Работу надо найти.

— Чего ж тебя на другое судно не взяли? — прищурился Сергей.

— Желающих рыбачить много. Не я один. Берут охотнее тех, кто помоложе. Вот и остался я за бортом.

— А к нам поедешь? — спросил Федор. Уже в столовой Костя согласился уехать в тайгу, работать в бригаде. Попросил лишь об одном:

— Хоть раз в год, хоть на недельку к своим я должен наведываться. Нельзя девкам без отцовского глаза расти.

А жена? Где их мать?

Костя отмахнулся. Сказав хмуро:

- Не дано блядям быть женами. С моря не дождалась. Я и выкинул, чтоб дочек с толку не сбивала, не испортила бы их. Так и живут с сестрой. Но кормить-то я должен детвору!

Когда поели, вышли к машине, Костя сразу в кузов влез. Из него даже по малой нужде не выскочил ни разу. Все боялся отстать, опоздать, остаться за бортом еще раз.

Федор, как и Костя, каждый месяц отправлял домой переводы. Детям…

Никитину теперь шли письма от отца и старшего сына, который любил высылать свои рисунки.

«В школе говорят, что у нашего Андрейки — талант художника. Учителя им не нахвалятся. Считают особо одаренным. Выходит, и с внуком мне не повезло, не сумею из него хирурга — замену себе вырастить. А уж так мечтал», — писал отец.

«Папка, а Олег часто у нас бывает. Он всегда спрашивает про тебя. У него вместо игрушек — шприцы. И он Айболиту, какого ты ему купил, то уколы, то компрессы делает. А недавно поставил ему горчичник, и тот совсем облез. Краска слиняла. Так теперь он за дворовых собак взялся. Две уже в гипсе по уши. А у одной — только шея. Но ты не бойся. Они лечатся. И Олега не кусают. Он их тоже. Потому что слушаются. Пап, а можно я ему свою синюю куртку отдам? Мне она мала стала. А ему как раз. И он в ней уже в школу ходит. У Олега уже любовница есть, настоящая невеста. Она во второй класс ходит. И тоже любит уколы делать. Сучком. Шприцев у нее еще нет. Они на уколах с Олегом подружились. Ну, я им пока не мешаю. Посмотрю, что дальше будет», — писал Федору Андрейка.

«Сынок, это как же тебе достается, что ты такие деньги зарабатываешь? Хоть себе оставляй половину. Того, что присылаешь, нам на полгода хватит. Подумай и о своем будущем. Нам тут легче. Отец тебе дачу купил. Рядом с Москвой — в Тушино, Андрюшку туда на лето повезем, чтоб свежим воздухом подышал. Но он без Олега не хочет ехать. А мы не можем себя заставить говорить об этом с соседями. Прости ты нас. Посоветуй, как быть?» — писала мать.

Федор не ответил на последний вопрос. Предоставив все самой судьбе, и она не промедлила вмешаться.

Следующее письмо было страшным.

«Мужайся, Федя, держись, сынок! Я не случайно не мог ответить на твое письмо сразу. Рука не поворачивалась. Но делать нечего. У тебя теперь только один сын — Андрей. Олега нет. Он утонул в реке. Его повезла на дачу мать. Не на нашу. К своему очередному любовнику. Ребенок пошел купаться. Один. Его свело судорогами. Помочь было некому. Та женщина хватилась сына лишь через два дня. Не обижайся, не ругай, что не вызвали на похороны. Постарайся держать себя в руках…»

Федор ночами не спал. Корил себя, упрекал стариков за то, что не сумели сберечь Олега, не взяли к себе на дачу. Но в письме о своей обиде и словом не обмолвился.

Женщины… Они частенько оглядывались на Федора. Манили улыбками, шутками. Давали знать всем видом своим, что нравится он, пусть не робеет, не сомневается. И Никитин отвечал взаимностью. Но не дольше, чем на ночь. Вторично ни к одной не пришел, чтобы не привыкать, не повесить на шею новый хомут. Он не верил ни одной из них.

И хотя в селе Федора знали многие, ни одна не стала дорога ему. Ни к какой не тянуло.

Когда минул год со дня отъезда, отец разрешил Никитину поработать в Якутии еще.

«Силенки есть. Андрейка растет добрым и послушным. Мы с ним не просто ладим, а и дружим», — сообщил весело.

Приехал Федор домой в отпуск лишь через пять лет. Когда позвонил, едва узнал в парне, открывшем дверь, своего сына.

— Андрей! Сынок! Ты уже совсем взрослый, мальчишка мой! — обнял за плечи.

Отец и мать — постаревшие, поседевшие — не (водили глаз с Федора.

— Как ты изменился! Возмужал, — улыбалась мать.

— Огрубел. Вот это точно! Посмотри на его лицо, шею, руки. Сразу видно, в кабинетах не сидел! А я, грешным делом, не верил, что ты там задержишься! Работенка у тебя адская, как я понимаю? — спрашивал отец.

— Да нет, в рукавичках работаем, — отвечал Федор в тон. Он до поздней ночи разговаривал с сыном.

— Я хотел стать художником. Но потом, ты знаешь, понял, что это от меня не уйдет. Рисование можно совместить с серьезной профессией. Конечно, когда выпадет свободное время. И потому решил стать врачом.

— Это уж дед настоял, — качнул головой Федор.

— За деда. И еще за Олега. Он мечтал стать хирургом. Нельзя же, чтобы в семье пропадало главное. Мы и так слишком много потеряли. Хватит ошибок. Нельзя все списывать на глупую молодость. Кто-то обязан остановить поток потерь.

— Ты о чем? — удивился Федор.

— Нельзя жить в сказке. Она не всегда хорошо кончается, — напомнил сын. И предложил: — Давай о другом.

— Так ты уже поступил или готовишься в институт? — спросил Федор сына.

— Заканчиваю первый курс. Имею два года рабочего стажа медбратом.

— А как же картины?

— Мне нужно увидеть жизнь, чтобы вдохнуть ее в свои работы. Без нее они мертвы. Я это понял, когда Олега не стало. Жаль, что в жизни ошибок много. Своих и не своих…

— Ты упрекаешь меня?

— Нет. Я благодарен тебе. Я горжусь тобой. И хочу стать не хуже…

— Прости. Я все понимаю. Но что я мог изменить? Простить ее?

— Я перестал бы уважать тебя, — ответил Андрей и добавил: — Ты сильный, ты смелый человек! Но ты и несчастный. Не мне говорить почему. Сам знаешь. И я не упрекаю… Тебя наказала сама судьба. Хорошо, если сумеешь пересилить, переломить в себе что-то. Но пока ты одинок, не можешь назвать себя счастливым.

— У меня есть вы. Этого достаточно. Большего я и сам не хочу, — попытался прервать разговор Никитин.

— Понятно. Но разговор о другом идет. Я уже вырос. Не можешь ты всю жизнь один мучиться.

— Андрей! Я уже в деды готовлюсь. А ты обо мне? У тебя, скажи, девушка есть? — перебил он сына.

— Есть, та самая, которая с Олегом дружила, — вмешалась в разговор мать. И продолжила: — Серьезная девчонка. В училище поступила — на фельдшера-акушера. А вечерами санитаркой работает. Не хочет на иждивении у родителей быть. Она и к нам приходит. Помогает мне. Хотя никто не просит ее об этом. Сама. Не то что Настя, эта все умеет, — хвалила мать девчонку взахлеб.

— А кстати, Настя навещает вас?

— Да ее Андрей выставил. С год назад. С бутылкой пришла. В день смерти Олега. Помянуть решила. Ладно бы одна. Так на хвосте за собой нового хахаля притащила. Оба пьяные. Он и выставил.

— Не потому выгнал. А за то, что на пьяную голову, в день смерти Олега она тебя поминала. Как мертвого. Совсем мозги пропила. Я и вышвырнул. Запретил приходить! — не сдержавшись, сказал правду Андрей.

Федор понял возмущенье сына, но не стал разжигать это пламя. Ушел от продолжения разговора. Он рассказывал Андрею о Якутии, тайге, лесорубах бригады. Вспоминал смешные и забавные случаи.

— У меня в бригаде половина страны работает. Все разных национальностей. Ни одного профессионального лесника. Самая низкая квалификация — повара — у Николая. А живем как одна семья, хоть и чужие друг другу. Конечно, поначалу каждому тяжело. Всяк по-своему в тайгу вживается. Мы помогаем.

— Ну, а ты как, привык? — спросил сын.

— Тяжелее и дольше других втягивался, — честно признался Никитин и продолжил: — Месяца три прошло с того дня, как я в тайгу приехал. Сидим как-то с мужиками у костра. Ночью. Темно, тихо. А мы отдыхаем. Дух переводим после работы. Разговариваем вполголоса. И вдруг слышу я треск кустов. Кто-то к палатке прет. Тяжелый и большой. Раз огня не боится, значит, медведь-подранок. Такие людоедами быстро становятся. А у нас не только путевого ружья, мелкашки нет, чтобы отпугнуть. У всех волосы дыбом встали. Медведь — зверь неуправляемый. На кого кинется? Кому не повезет? И нет бы заорать, в кучу сбиться; от страха языки будто отнялись. И не только встать, пошевелиться не могли. Словно все паралитиками стали. Дыханье перехватило. Треск почти вплотную к нашей палатке и поляне подвалил. И вдруг затих. Мы в комья сжались. Каждый со своей шкурой прощался и душой. У меня тоже не только рубашка — майка к спине прилипла. И вдруг наш горбун Митька как завизжит. Вонь от него по всей полянке пошла несносная. А он блажит и за дерево показывает. Там непонятное на нас смотрит. И фыркает. Наверно, Митькин дух не понравился. Нас и вовсе в землю вжало. Да еще бы! Глаза огромные. Смотрят не мигая. И рога! А мы, как назло, про всякую нечисть говорили. Она и услышала! «Пошла вон, туды твою мать!» — сорвался первым Костя. Глянули мы, а и у него на заднице мокрый круг. Олень это был! Мы его за сатану приняли в ночи. Почти до утра всей бригадой отмывали свои страхи в Алдане. А олень, как мы тогда поняли, от волков убегал. У нас защиту искал. Как мужик у мужиков. Да мы оплошали. Смелости полные штаны натрясли. Зато потом нас никто испугать не мог. Этот случай уроком стал. Хорошо, что на тот момент олень подвалил. Случись другой, подловил бы на растерянности, на лихой минуте, и могла бы стрястись беда.

— А тебе со зверем приходилось встречаться?

— Каждый день. Особо поначалу. Теперь уже распугали. Не так часто видимся, — ответил Федор.

— А отбиваться приходилось от кого-нибудь?

— Было, — как-то враз сник Федор.

— Расскажи, — попросил сын.

— Зимою это случилось. В Якутии полярная ночь стояла. Светает на три часа. А дальше — хоть глаза коли, ничего не видно. Я мужиков отпустил и палатку, сам остался на деляне обмерять сортименты — нашу дневную выработку. В руках рулетка-двухметровка. И больше ничего. Вдруг ни с того ни с сего носом в хлыст ткнулся. Будто кто в зад толкнул. Ну, я подумал, что кто-то из мужиков хамски подшутил. Хотел вскочить и хорошенько проучить за беспардонность, чтобы в другой раз неповадно стало. Да не тут-то было. На меня навалился волк — вожак стаи. Здоровенный кобель. И прихватил за шею клыками. Чую, еще секунда, и все. Перегрызет, одолеет. И вот тут мне впервой Настя вспомнилась. С разинутым ртом. В день, когда из больницы меня привезли. Будто не волк, а она вцепилась в шею клыками. Это и спасло. Сумел вывернуться. Оторвал от себя зверя. Но сам озверел. Так зарычал, когда на волка кинулся, что стая разбежалась. Я вожака сгреб за глотку. Он, гад, клыками меня хватает за руки. Да куда там! Он, зверюга, разве сумел бы пережить ту ночь после больницы? Он не знает, что такое быть преданным. Это только мужикам по силам. Зверь не пережил бы! Вот и сграбастал. Матом, как ту стерву, крыл. Сдавил глотку. Всем пузом на него навалился. Мало рук. Зубами в глотку ухватил его. Зверюга, наверно, от страха сдох. Дернуться не сумел. Я его не просто задавил, раздавил всего. В лепешку. Так что дерьмо из него вылилось на снег. Вместе с кровью и кишками. А я до конца зимы его шерстью отплевывался, которая в зубах застряла. Если б знал зверюга, на кого нарвался, — в жизни бы не подошел близко. И всем волкам наказал бы не бросаться на мужиков, какие сумели пережить бабью подлость. Но в тот день именно эта сволочь помогла мне волка одолеть и выжить. Его отметины и теперь на шее заметны. А ее — на всей жизни, на всей судьбе.

— Кто ж теперь виноват, сынок? — вздохнула мать горько.

— Да я никого не виню, кроме самого себя. Она — мое горе и наказанье. Из-за нее я умирал и выживал.

— Ты все же любишь ее, — тихо сказал отец и добавил: — Иначе не вспоминал бы так часто. Выгнал бы из сердца, из памяти. Но не получается. Она всюду с тобой. И чем больше ругаешь, тем крепче любишь ее. Ненавистных, едва от них избавляются, забывают, — подметил отец.

— Ты не прав! Она осталась в памяти ошибкой, повисшей над всей моей жизнью. И рад бы забыть. Но смерть Олега… Опять меня за душу. Я места себе не находил. Вспоминая ее, я себя ненавижу. Выходит, не лучше этой потаскухи, если не разглядел, если полюбил. Ведь больше десятка лет с нею прожито. Немало! Ведь не слепой! Так что держало рядом? Любил, не отрицаю. Но потом не только ее, себя возненавидел. Во сколько лет жизни вылилась она мне — не знаю. Но уж теперь ни одной не поверю. И не доверюсь никогда!

Федор с неделю гулял по Москве пешком, вспоминал свое детство, юность. Навестил всех друзей. Побывать решил и на могиле Олега. Сам. Один. И, расспросив, где похоронен сын, с утра отправился на Ваганьковское кладбище. Он быстро нашел могилу, присел на скамейку. Задумался, загрустил. Просил прощенья у сына за то, что не сумел его сберечь. И внезапно услышал за спиной тихие, усталые шаги. Оглянулся. Седая женщина, укутанная в черный платок, шла к могилке, не видя перед собой ничего. Она что-то шептала. Внезапно остановилась, приметив Федора, замедлила шаги. И вдруг заплакала тихо, беззвучно.

— Здравствуй, — сказала еле слышно и опустилась на колени перед могилой Олега. Она молилась…

Федор верил и не верил своим глазам. Настя — совсем старуха, изменившаяся до неузнаваемости, стоит перед могилой, словно на пороге собственной смерти.

Узнала ли она его? Да какая разница?

Никитин не сразу понял, кто она. И хотел прогнать, когда узнал. Руки сцепились в кулаки. В груди буря поднялась. Он уже потянулся, чтобы сорвать ее с земли, выкинуть, выгнать, выругать. Но женщина согнулась в долгом поклоне и не скоро подняла голову.

Федор хотел отойти, дождаться, пока она уйдет, но Настя, подняв голову, сказала:

— Прости меня…

Никитин не поверил, что эти слова обращены к нему, и ничего не ответил.

— Отпусти мне мою вину, Федор. Если можешь…

Никитин молчал.

«Ругать ее? Но, видно, не сладко живется, коль старухой стала. С кем теперь счеты сводить? С этой развалиной? Верно, и ее судьба наказала. Да и нельзя ругаться на погосте», — вспомнил он вовремя.

— Скоро и я уйду. К сыну. Немного уже осталось мучиться. Наказана я, Федя. За всех разом. Больше, чем имею, уже невозможно. Знаю, что ты неделю назад приехал. Не хотела беспокоить. Не имею права. Всяк за свое зло ответ несет. И мне его держать придется.

Федор смотрел на нее изумленно.

Где тот веселый блеск в глазах, куда исчезла беспечная улыбка, румянец, заливавший щеки? Дряблое зеленое лицо, сморщенные губы, тусклый, угасающий взгляд, худые до прозрачности руки… Что это с ней? Уж не привиделось ли, не примерещилось ли ему?

— Рак у меня. Умирать отпустили домой. Кое-как доплелась сюда. Не думала тебя встретить. И не хотела. Само так получилось. Разреши, чтоб рядом с сыном меня похоронили. Не стоит меня ненавидеть. Я прощаюсь с тобой. Мы уже не увидимся. Ты оказался прав. Живущий в празднике — умирает в горе. И за тебя, и за сына теперь отвечу. А ты уж не кляни. О мертвых нельзя говорить плохо, — повернула она к Никитину усталое лицо. Внезапно его исказила гримаса боли.

Федор вышел за ограду. Он шел по дорожке, не оглядываясь. До слуха его доносился вопль боли от приступа и запоздалые слова:

— Господи! Помоги отойти скорее! Отведи мученья! Избавь от жизни!

Никитин не скоро избавился от увиденного. Но дома ничего не сказал о встрече с Настей.

А через три дня, поздней ночью, позвонили соседи. Сказали, что Настя умерла. Попросили разрешения похоронить ее рядом с Олегом.

— Можно, — коротко ответил за всех Федор и тут же закрыл дверь за бывшей родней. Он не пошел проститься с бывшей женой. Не хоронил ее. Не пришел на поминки. И с того дня будто забыл имя бывшей жены, никогда не вспоминал о той, которая стала причиной его отъезда в Якутию.

В Москве он пробыл три недели. Дольше не вынес. Заела тоска по Якутии. Не давала покоя натура, отвыкшая от отдыха. Какие полгода? Месяца не выдержал. Каждую ночь снилась тайга и бригада. Он тосковал по ним, не находя себе места. И вскоре объявил своим об отъезде.

— Да ты хоть на дачу съезди, посмотри ее! Ведь для тебя купили, чтобы отдыхал после северов на природе. Погрелся бы на солнце, своих овощей и ягод поел, позагорал бы, порыбачил. У тебя полно времени! С чего ты уезжаешь, даже не переведя дух? Чем дом опротивел или мы что-то не так сделали? — изумилась мать.

— У меня в Якутии сплошная природа. И рыбалка! И загар! А дачу — оформите на Андрея! Ему она скоро нужна будет. Я же попробую сыну на шасси заработать. Нельзя без транспорта. Пусть внукам память останется. И чем скорее мы к ним подготовимся, тем лучше.

— Наверно, Настина смерть тебя огорчила, что не можешь в Москве находиться? — предположила мать.

— О ней не стоит. Все прошло и забыто. Дело совсем в другом. Там, в Якутии, я в себя пришел. Обрел заново лицо, имя и достоинство. Получив все это, не заметил, как душою врос в те места. Мне в каждом дне их не хватает. И бригады, и тайги. Здесь меня железная кукушка будит по утрам. А там целый птичий хор. С утра до ночи. На все голоса заливаются. Там воздух чистый, как родник. А наш Алдан! С ним никакая Москва-река, Яуза и Клязьма не сравнятся, если даже их воедино собрать. Не обижайтесь. Тянет меня туда. Как старого волка в снега манит. И ничего с собою сделать не могу. Не сердитесь! Отпустите!

— Что ж, езжай, коль мочи нет в городе оставаться. Только не озверей, не обрасти шерстью в своей тайге. Хоть иногда наведывайся. Побудешь с нами, сколько сможешь. Мы силою держать не станем, — пообещал отец.

Федор обежал все магазины, готовясь к отъезду, старался ничего не запамятовать. Ведь сюда он не скоро приедет. А потому — забывать ни о чем нельзя.

Заранее купил билет на самолет. И торопил время. Ждал, когда уедет из Москвы.

О, если б кто-нибудь сказал Никитину в юности, что так несносно долгим покажется ему неполный месяц отпуска в Москве, он не просто избил бы, он возненавидел бы того человека и никогда не поверил бы ему. Но это произошло.

За три дня до вылета собрал он рюкзак и чемоданы. Их набралось немало. Все нужное, необходимое в тайге. Да и мужиков порадовать хотелось. Купил приемник для всех. Переносной. «Спидолу». Фотоаппарат. Часы Петровичу. Карманные на цепочке. Как в старину. Сереге — портсигар серебряный. Митеньке — подтяжки для брюк. Очень просил. Ваське-чифиристу — сухой спирт и детский слюнявчик. Пусть посмеется. А всерьез — свитер купил ему. Плотный, теплый. Полный рюкзак деликатесными продуктами забил. Хоть немного мужиков побаловать. Пусть каждый, совсем ненадолго, вернется памятью в свою семью. В светлое, дорогое время, когда каждый еще был любим и нужен дома.

Никитин затолкал в чемодан душистый табак. Там, на деляне, каждую его щепотку беречь будут. Не часто такое курить приходится. Случалось, пускали в ход сухие листья, от которых в горле петухи звенели на всю тайгу.

Вот и последний день подошел. Завтра — вылет. С утра — в Домодедово и прощай, Москва! На годы. На много лет и зим. А может… Ведь всякое случается. Тайга — хозяин над лесорубами. Ее не упросить, не умолить. Приуныли отец с матерью. Молчат. Каждый поневоле думал, доведется ли еще увидеться? Вслух такое высказать не решался. А на сердце — тоскливо.

Андрей у эскиза сник. Все хотел портрет отца нарисовать. Но не решался, пока не схватил, не увидел главного. Что станет стержнем настроения? Без него портрет не получится.

Федор пытался расшевелить своих. Ему это удалось ненадолго. И, сославшись на ранний вылет, дальний полет, лег спать, чтобы скорее дождаться утра.

В аэропорт его провожал Андрей. И перед самой посадкой вдруг схватил за руку:

— Ну подожди! Побудь еще! Дай мне к тебе привыкнуть! Нельзя же так! Полеты и отъезды! Неужели я и тебе совсем не нужен?

У Никитина руки опустились:

— Я заберу тебя к себе, нам тоже нужны хорошие врачи! Я не могу без дела. Я должен помочь выучиться тебе. Создать запас прочности хочу!

— Не надо мне машину, отец! Зачем она мне и детям? Деньги — не то, что нужно нам. Сам не задерживайся надолго! Отца и деда ни деньгами, ни машиной не заменишь! Знай, я тебя всегда ждать буду, — дрогнули знакомо, совсем как в детстве, губы Андрейки, и Федору показалось, что перед ним не парень, а тот мальчонка у больничной постели, одинокий и несчастный.

— Крепись, сынок! Мы скоро увидимся! — обнял сына Федор.

А через два дня Никитин вернулся на деляну, где его еще не ждали.

Никого не было в палатке, пусто около костра. Лишь рыжие бурундуки сновали совсем рядом у ног, растаскивая оставшиеся после людей корки хлеба. Сколько дней минуло… А здесь ничего не изменилось. Все так же звенели топоры в тайге, захлебывалась воем бензопила, ревел тягач. И вспотевший лесовоз едва успевал отвозить на нижний склад готовые хлысты.

Чумазые, пропыленные люди не поверили глазам, увидев бригадира, возникшего на деляне совсем внезапно.

— Федька! Мать твою! Ты что, на помеле приметелил? Что так быстро сорвался из Москвы? Иль бабы там перевелись? Иль выпивону не хватило? Чего смылся?

— Да так. Наверно, осточертело отдыхать. Отвык бездельничать. Вот и смотался. Не смог пить хлорированную воду. В тайгу потянуло. Сам не знаю почему. Все опостылело. Кроме моих… Но и там я — не очень. Все заняты своими делами. Вернулся. Больше не смог, — распаковывал чемоданы Никитин, вернувшись в палатку с бригадой.

— Как там Москва? Что нового? — спрашивали Федора мужики. И тот, пожимая плечами, достал в ответ сверкающую «Спидолу».

— Она вам все расскажет. И за меня. На все вопросы ответит за ночь. — Включил приемник. И мужики, как дети, притихли, слушали новости из Москвы.

Федор достал табак. Выложил на стол все пачки. Их никто не увидел.

Никитин выгрузил продукты, подарки. И только тут люди зашевелились. Словно проснулись. Вспомнили — пора и ужин готовить.

Ничто не изменилось в тайге с того дня, как уехал бригадир в отпуск. Не хватало лишь его самого. О нем каждый день, вслух и молча, вспоминали все. На работе и в палатке. Его не хватало всегда. Но о том никогда не скажут вслух. Не сознаются… Ведь приехал. Теперь все в порядке. Можно как заново. И полетело время, как прежде. День за днем складывались в месяцы.

Кто сказал, что мужики стареют? Никогда такого не бывало. Вон как работают люди! Вековые ели головами качают от удивления. Вроде нет сносу лесорубам. Зато, когда наступил Новый год, самую большую елку зацепили тягачом и, облепив трактор муравьями, в село поехали — праздник справлять. С гиком, с песнями, с частушками мчались. И орали во всю глотку:

Эге-гей, привыкли руки — к стопарям!

Только сердце непослушное — блядям!

Выскочившую на лед за зайцем лису-огневку и то обматерили, заулюлюкали, испозорили так, что рыжая забыла, как и зачем на реке оказалась в такое время.

Тягач ехал на праздник. Пусть короткий, но все же отдых.

И снова повезло. Сманили, уговорили к себе в бригаду двоих мужиков. Одного, Никитку, из рыбнадзора увели.

Никитин его полутезкой звал. И долго смеялся, как вырвали они мужика на праздник из-под бабьей каталки. Замахнулась дурная уже по голове. Но каталка в пустоту опустилась. Никитка уже сидел в тягаче вместе с лесорубами.

— Микита! Вернись, кобель паскудный, чтоб твои яйцы отсохли! Иди в дом! Чего тебе с этими прощелыгами делать? Они, срамные козлы, всю жизнь сломают! Воротись, скотина, пока я добрая! — уговаривала баба, перекрикивая грохот двигуна, взревевшего на все село. Тягач развернулся и пошел на спуск к Алдану. Там водовоза подсадили кому-то на колени. Его напарница — толстая, неряшливая сожительница, не глядя на холод, окатила ведром воды с головы до ног.

Долго бежала она по льду следом за тягачом. Остановить хотела, отнять своего тихого, беззащитного мужика. Но не хватило сил или прыти. И, плюхнувшись в жесткий снег толстой задницей, взвыла на весь свет протяжно, жалобно. Поняла — не вернуть.

А тягач уходил от села все дальше. Хорошо, что успели лесорубы отовариться в магазине продуктами. Да водки, курева купили. И, приехав в палатку, определили новичков на постоянную нелегкую жизнь в тайге.

Тех и уговаривать не пришлось…

— С чего баба каталкой тебя грела? — спросили Никиту мужики.

— Сын у меня во Владивостоке учится. Я ему высылал иногда деньжат. А эта — на квитанцию о переводе наткнулась! Смекнула, что не впервой отправил. И давай вонять, вроде я у нее из зубов вырвал…

— А сын не ее?

— Да нет. От первой…

Лесорубы понимающе умолкли.

— Да ведь не то обидно, что ударила каталкой. Я б ей мог звездануть и кулаком. Но ведь баба пополам развалится. Боялся насмерть уложить. Она тем пользовалась. И грызла все время, что меня чуть не из милости держит. Будто на мой заработок не только сыну помогать, самому не прокормиться. Что я в семье не кормилец, а иждивенец, дармоед. Короче, выводила из себя. Сам бы ушел, да некуда было податься. С первой не повезло. А тут и со второй не склеилось. Что делать? Годы уж немалые. Терпел, пока не лопнуло б, — сознался Никита.

Второй «трофей» сидел у печки, грелся. Его уже переодели в сухое. И ни о чем не спрашивали. Видя, как давится мужик воздухом, проталкивая обиду.

Не скоро рассказал, что случилось с ним. Лесорубы, слушая его, едва сдерживались.

Александр был в свое время известным человеком. Физик. Работал с Королевым. Конечно, в газетах о них не писали. Их имена, как и открытия, были строго засекречены. И знали их лишь военные. Их берегли и охраняли. Над ними тряслись, пока ученые создавали и были нужны. Но случилось непоправимое. И очередное открытие едва не стало роковым. Александр не избежал облучения, отнявшего здоровье и способность работать в военной промышленности. Сначала болезнь отразилась на памяти. А там и на всей мозговой деятельности, расползлась по организму, поедая его клетку за клеткой.

Александра поместили в клинику. Болезнь затормозили. Но излечить от нее не смогли. Назначили пенсию. Этого пособия перестало хватать семье. Дочь-студентка не умела жить экономно. Жена и тем более. Начались ссоры. И вскоре Александр услышал, что он — кретин и импотент, что жить ему осталось не больше полугода, что от него уже воняет трупом и могилой.

Он терпел, потому что не представлял себе жизнь без семьи, пока не приехал в гости его отец — лесничий из Якутии.

На третий день, назвав невестку и внучку сбесившимися дурами, собрал в чемодан кое-какие вещи сына и увез его к себе, не очень интересуясь его согласием на переезд. Лечил его травами, настоями. Поил отстоем древесного угля. Заставлял есть салат из сырой свеклы, пить чай, заваренный на шиповнике, потом применил и настой женьшеня. И поставил на ноги.

От того ли, что весь год мужик жил в тайге и ел не консервы, а свежие овощи и ягоды, выращенные своими руками? От того ли, что пил самую чистую на свете воду из родника? А может, потому, что каждый день, утром и вечером, молился отец Богу, просил о сыне, умоляя Его вернуть дитю здоровье, и Он услышал, сжалился и пощадил? Александр почувствовал, что силы постепенно возвращаются к нему. Он уже спокойно спал по ночам, не мучился от потливого удушья и разламывающей боли во всем теле. Он ел с аппетитом и охотно помогал отцу в работе.

Александр ходил со стариком в тайгу и там познакомился с местными бабами, приходившими в лес за грибами и ягодами.

Одна из них, толстуха Ольга, была настырнее других и сумела затащить его к себе в гости.

Вначале он и не предполагал для себя ловушки. Но однажды, выпив с нею, расслабился. Тут-то и попался на мужичьей похоти, проснувшейся не ко времени.

Три года жил нормально, баба считалась с ним, уважала, пока не перешел в ее избу. Да и то лишь потому, что после смерти отца боялся одиночества.

Ольга этим и воспользовалась. Сама забрала его к себе. Растормошила, не дала зачахнуть снова. А потом решила взять с лихвой за свое доброе и, видя безответность человека, определила к себе в напарники. И, оседлав коня и сожителя, понукала обоих. Александр понемногу выпивать начал. Вместе с Ольгой. На хмельную голову жизнь казалась сносной. Он незаметно скатывался. Реже вспоминал, кем был. И сожительницу это радовало.

Вскоре он перестал обращать внимание на ее выходки, оскорбления. Считая, что человек низкого пошиба на иное не способен. Бабу забавляла его интеллигентность, и она решила выбить эту придурь из сожителя окончательно. И сначала изредка, потом все чаще отвешивала пощечины, оплеухи, когда он делал что-то не по нраву ей.

Однажды он заявил Ольге, что она прескверно готовит, и отказался есть уху из нечищеной рыбы. Сожительница рассвирепела и вылила уху в лицо Александру.

Он вышел из-за стола, стал собирать чемоданчик. Ольга тут же предъявила счет за проживание и прочие житейские и интимные услуги.

Крыть стало нечем… Попался на обязанности, от которой его всегда предостерегал отец.

Ольга не промедлила. Вытащила примирительную поллитровку. И наутро он сам не мог понять, почему его чемодан стоит на виду открытый.

А унижения и побои не прекратились. Баба только во вкус вошла…

И вот тут-то сожителя сперла у нее из-под носа бригада лесорубов.

Ольга решила вернуть его во что бы то ни стало. И на следующий день, не дождавшись возвращения, запрягла коня в сани, поехала к лесорубам отнимать свое…

Конечно, ни в палатке, ни на деляне никто не ждал Ольгу. Бригада работала с рассвета. Да так, что тайга гудела.

Ольга подъехала ближе и ахнула. Ее сожитель уже освоился. И обрубает сучья, ветки с поваленных деревьев, ловко орудуя топором. Он даже не видел бабу, не оглядывался.

— Эй ты, мудило! А ну вертайся домой, паршивец! — ухватила мужика за локоть. Тот от неожиданности топор выпустил. Глянул на Никитина, моля о помощи. Федор понял. Подступил вплотную и гаркнул так, что с еловых лап снег сугробами посыпался:

— Ты, мать твою блохи жрали, что тут забыла? Иль не знаешь, что сюда посторонним нельзя возникать?

— Я жена его! — открыла рот Ольга.

— Пшла вон отсюда, барбоска лохмоногая! Ишь, жена из-под забора! Да таких до Москвы раком не переставишь. Чеши отсюда! — заорал так, что конь из упряжи вывернулся.

— Чего орешь? Я не к тебе, к своему приехала! А ты закройся! Не то живо управу сыщу! — вырвала кнут из-за пояса и тут же, не успев опомниться, слетела с обрыва в сугроб вниз головой. Завернувшаяся юбка заголила толстый зад. Мужики, глядя на бабу, животы надорвали со смеху.

Ольга еле выбралась из сугроба. Она уже не решилась подойти вплотную к сожителю. Звала из саней:

— Санька! Сколько ждать тебя буду? Ну, подурили, и будя! Вертаемся домой.

Мужику надоел ее зов. И, набравшись смелости, ответил громко, так, что конь удивился, поверил, что в хозяевах у него мужик был:

— Пошла в жопу! Чтоб больше я тебя никогда не видел, дура!

Ольга злобой зашлась. Но поняла — тут она не у себя дома: в первый раз пинка схлопотала, во второй чего похуже получить сможет и, стеганув коня, поехала в село уже не сожительницей, а бабой-одиночкой.

А через неделю, приехав в село за хлебом, выдержал бригадир натиск Никиткиной бабы. Та к Федору подступила с ружьем сбежавшего мужика. Грозилась пристрелить, как собаку, за то, что он — разбойник и вор.

Уж чего только не услышал о себе Никитин. Окажись у него нервы послабее, не донесла бы баба себя обратно в дом. Уж как ни обзывала, чего ни пожелала, кляла на чем свет стоит. Грозилась засудить и засадить на самую Колыму.

— Что пугаешь, малахольная? Иль тут лучше, чем на Колыме? Да с моей деляны даже смертник смоется. Предпочтет расстрел. У меня все такие, как твой бывший, вкалывают! Потому что жить с тобой все равно что десяток повешений и сто расстрелов пережить. Уж коли мы через такое прошли, Колыма сущим раем покажется. Ты кого-нибудь этим трухнешь. Но не нас! Поняла? Бочка с дерьмом! И отвали, пока не напихал тебе за него и за себя! Не доводи до греха! Слышь, ты, гнилушка вонючая! Брысь! — шагнул, сбив бабу в снег. И, вырвав из рук ее ружье, отнес участковому. Тот понятливо улыбался, приняв боевую единицу.

Федор ничего не сказал полутезке о встрече в селе. Не сознался, отчего до самой ночи дрожали, как в ознобе, пальцы его рук.

«Зачем бередить? Ведь это напоминание не просто расстроит, но и унизит мужика. Ведь жил с нею. Делил хлеб и соль. Было и общее, дорогое. Как и у меня когда-то. Пусть заживает боль от времени. Не стоит сыпать на нее соль», — думал Федор. И от всей встречи лишь главное сказал Никите:

— Ружье твое у участкового. Все в порядке. Он его по акту принял.

Никита приготовился выслушать неприятные подробности. Покраснел. Голову вобрал в плечи. Но Никитин уже отошел от него. И не оглянулся.

Никита вздохнул с облегчением. Молча поблагодарил бригадира за сдержанность.

Через полгода оба мужика уже и сами умели постоять за себя. Окрепнув морально, попривыкнув к работе и высоким заработкам, они и с людьми держались увереннее. Научились отстаивать свое имя и званье не только словом.

Оба спокойно бывали в селе. Не раз. Виделись с бывшими бабами. Те своим глазам и ушам не поверили. Их ли это мужики?

Александр, ко всему прочему, насовсем от выпивки отвык. Его теперь и узнать стало трудно. Загорелый до черноты, он раздался в плечах, стал жилистым, крепким, словно скульптура из красного дерева. Куда делась его анемия, медлительность движений и мысли, словно ветром сдуло. Он быстро соображал. Никитин приучил его и на жестоком морозе спокойно растираться снегом докрасна, делать пробежку перед сном, пить горяченный, «с ключа», чай. Работать по двенадцать, четырнадцать часов в сутки, а спать не более пяти часов.

Так жила вся бригада. Исключений не делали никому.

Конечно, боялся Федор, отправляя в отпуск мужиков.

«А что как не вернутся они в тайгу?»

Но держать без отпуска больше пяти лет — не имел права. Когда они улетали, душа болела: «Вернутся ли?» — и уговаривал себя, что от судьбы никто не уйдет.

Вот и сам… Давно женил Андрея. Целую неделю свадьбу справлял. А на десятый день в тайгу вернулся. Купил в подарок молодым «Волгу». Как и мечтал когда-то. Сам на ней даже не прокатился. Спешил. И сын не стал его удерживать.

Потом два раза на похороны летал. Мать всего на год отца пережила. Но успела увидеть обоих правнуков. Федор боялся малышей на руки брать. Уж слишком маленькими они были.

С невесткой общался мало. Она — всегда в работе, в заботах. Спокойно ни минуты не сидела. Насте куда как легче жилось. Эта и работает, сама детей растит, учится! И всюду успевает. Андрей лишь по магазинам ходит. И то помощь. Времени у них маловато. Видятся лишь ночью, когда у сына нет дежурства.

— Трудно тебе? — спросил как-то невестку. Та не поняла. Улыбнулась, покраснев до ушей. Ей об этом даже думать было некогда.

Сын, конечно, спросил, когда отец вернется домой навсегда.

Федор не стал врать, обещать пустое:

— Если все нормально сложится, заработаю пенсию и приеду. Чтоб в старости не бедствовать и на твоей шее обузой не сидеть. У тебя своих забот хватает. Ну, а я уже и внукам буду нужен. Теперь, пока силы есть, надо их на ноги ставить…

Старший внук, его Андрей назвал Олегом, перед самым отъездом назвал Никитина дедом. Целую неделю учился выговаривать это трудное слово. Картавил, забавно морща лоб и нос. А когда Федор уже с чемоданом к двери подошел, мальчишка как заплачет! И закричал громко, просяще:

— Дед! Деда!

У Федора чемодан из рук чуть не выскочил. Оглянулся с порога. А внук тянет к нему ручонки, зовет, просит вернуться…

«Значит, полюбил меня, непутевого. Признал своим. Ждать будет. Может, этому малышу в жизни светлее будет, может, повезет. Ох как незаметно идут годы. Кажется, только вчера внучок говорить начал. А нынче уже письмо от него пришло. Видно, очень старался. Вон как буквы выводил. Одна к другой», — погладил конверт Никитин и бережно спрятал в карман. Читать его он будет обстоятельно, в палатке. В тепле положено читать дорогие весточки.

Никитин подъехал к берегу. Причалил лодку понадежнее. Взвалил на плечи рюкзак, мешок с хлебом, пошел наверх к теплушке.

— Приехал, Федя! Как хорошо, что вовремя. Тут ребята медведя с испугу убили. Мяса — прорва! На целый месяц хватит. Этот лохмач из берлоги вылезти хотел. Шум ему помешал. Не понравилось. А ребята в это время ель свалили. Придавили насмерть, — встретила Фелисада бригадира. И добавила тихо: — Тут тебя Кокорин ищет. С час назад приехал. На катере. Как вы с ним разминулись, ума не приложу. Вон идет. Чего-то он злой сегодня. По лицу видно.

— Здорово, Федя! — протянул руку и предложил: — Зайдем в палатку, поговорить мне нужно с тобой.

Едва присели, управляющий голову опустил:

— Возьми к себе моего Мишку. После института. Пусть у тебя года два, если выдержит, повкалывает. Сделай из него мужика. Да спесь сбей. Не выделяй его ни в чем.

— Тут не от меня. Как бригада. Дело в том, Евгений Иванович, что он придет в тайгу не по своему, а по вашему желанию. С ним сложно будет. Я никого к себе силой не тащил. Мишка вроде как принудиловку отбывать будет. Ведь не в дом свой, в бригаду взять предлагаете. А тут не я один решаю. Все…

— Тогда поговори с людьми. Я ведь неспроста. Через пару лет — на пенсию. А сына мне в заместители направляют. Так пусть он у вас практику пройдет. Ведь вам с ним работать дальше, — попросил или посоветовал, вздохнув, Кокорин и остался ждать решения бригады в палатке.

Лесорубы оставили работу на несколько минут, обступили Федьку.

— Кого? Мишку Кокорина? Да он тайги в глаза не видел! Пеленки, что ль, за ним стирать будем? Он к комфорту привык. А мы что ему взамен? Он же себе хлеб отрезать не сумеет. А у нас лес валить надо. Кому охота вкалывать на него? Нет! Я не дурной! — отказался одноглазый Леха.

— Дурак ты, Алешка! Иль сам в тайгу к нам спецом пришел? Сколько с тобой цацкались? Научили! А Мишку — сама судьба дает в руки! Что из него сделаем, то и получим, когда он отца заменит. Времени нам маловато отпущено для него. Успеть бы уложиться. Конечно, взять надо! Без сомнений. Чтоб стоял над нами тот, кто работу и жизнь таежную своей шкурой познал. Чтоб понимал все без лишних слов. И не таких к тайге сердцем поворачивали. Этот ей — не чужой. И нам его бояться нечего! Пусть везет Мишку! — ответил за всю бригаду Петрович. И с ним никто не стал спорить. Согласились молча.

Когда Федор вернулся в палатку, Кокорин глянул вопросительно.

— Везите сына! Петрович за него слово сказал. Значит, и опекать станет. Этот — мозг бригады! С ним все считаются. Давайте сына. Ведь всем когда-то придется уходить….