Забытые смертью

Глава 11. ХУДОЖНИК

Володька Прохоренко появился у Никитина ранним утром. Оглядевшись по сторонам, понял, что мужики здесь живут в палатке, и двинулся к ней напролом.

Лесорубы спали, никого не ожидая. Да оно и понятно. Заявку на людей Никитин не успел подать. И недавно говорил Кокорину, что с кадрами у него — порядок, полная обойма.

Но так было на днях. А вчера получивший из дома телеграмму Торшин всю ночь не спал. Никак не мог утра дождаться. И все порывался, пусть пешком, не глядя на ночь, скорее появиться в Якутске и, сев на самолет, вернуться домой. Он всю ночь ворочался, покуда на него не заругались со всех сторон.

Свой рюкзак он собрал в минуту и повесил на гвоздь у двери.

Егор боялся всяких случайностей. Он уже высчитал, что на получение документов и расчета у него уйдет не более двух дней. О бригаде, людях он уже не думал. Душою оторвался и простился с мужиками. Промучавшись всю ночь, Егор заснул лишь под утро.

Проснулся оттого, что кто-то дергал его, теребил за плечо. Во сне он видел, как сероглазый мальчуган, щербатый и вихрастый, требует рассказать сказку. Про лес и про зиму… Мальчонка был очень похож на Алешку, младшего сына. Таким он запомнил его.

«Не балуй!» — просил Егор. И проснулся оттого, что рука настырно тормошила его.

— Где бригадир? — услышал он над самым ухом. И вмиг проснулся. Вскочил.

Володька Прохоренко стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты на чем приехал? — удивился Торшин и добавил: — Ты кто? Зачем тебе Федька?

— Да вот прислали к вам. Работать. На катере попутно подкинули.

Никитин, услыхав такое сквозь сон, мигом проснулся. Думал сам с Торшиным заявку в Якутск передать. Тут же повезло.

Владимир передал Никитину короткую записку Кокорина:

«Возьми мужика. Постарайся сыскать ему дело. Если не получится, отправишь на нижний склад к плотогонам. Мне сообщи…»

Володьку тут же определили на место Торшина. Едва Николай усадил Егора в лодку, чтобы отвезти в село, Прохоренко уже пошел в тайгу следом за бригадой.

Егор оглянулся на берег. В последний раз увидел порыжелый от дождей верх палатки, дым из трубы печурки. Одинокую фигуру Фелисады, махавшую вслед рукой.

С мужиками Егор простился коротко. На берегу каждого обнял.

Володька никогда в жизни не держал в руках топор, пилу. И не имел представления о физической работе в тайге. Об этом он враз сказал Никитину, считая, что будет лучше, если бригадир откажется от него сразу, а не назначит унизительный испытательный срок.

Федор, выслушав Володьку, усмехнулся и ответил:

— Мужиками не становятся, ими рождаются. Лесорубами — наоборот. Поверь, первое — труднее…

Едва придя на участок, Федор закрепил Володьку за Прошкой и шепнул — не перегружать, не изматывать новичка. Пусть привыкает постепенно. «Не сломай его. Чтоб не сбежал», — попросил Никитин. И Прохор, понятливо кивнув кикиморьей башкой, согласился с доводами бригадира без возражений.

Володька Прохоренко был художником-дизайнером. И никогда до нынешнего дня в такой глуши не бывал. Прошке стоило лишь глянуть на новичка, чтобы определить его суть. И, сморщив рожу в старушечью фигу, он напустил на себя важный вид и приказал Прохоренко визгливым голосом:

— Чего яйцы сушишь? Этим после работы займешься! Теперь шуруй шустрее. Вот сюда! — указал на полянку-пятачок.

Едва новичок шагнул на нее, за спиной, гудя и скрипя на все голоса, повалилась спиленная ель, обдав Володьку запахом хвои, брызгами игл.

Новичок невольно попятился.

— Стой! Мать твою блохи ели! Куда тебя волокет, ступа безмозглая! — вцепился в него Прошка. И в это время в полушаге от мужиков свалилась береза, чудом никого не задев.

— Хватай топор! Пошли вкалывать. Видишь, вот эти ветки срубить надо, — показывал Прохор, как готовят хлысты из поваленных деревьев.

Топор в его руках игрушкой вертелся, дятлом стучал без устали. А Володька достал карандаш, бумагу, в сторонку отошел. Сел на пенек. Изредка поглядывая па Прошку, работал карандашом.

Прохор не враз приметил это. Когда обрубил ветви на березе, оглянулся. Увидел новичка на пеньке с карандашом и взорвался:

— Ты что это, транда, соленые уши, в карманный бильярд играешь? Очумел? Иль тебе по колгану сыграли ненароком? Чего разляпился? Давай, вкалывай! — Он подтолкнул топор к ногам.

— Сейчас! Одну минутку! Встаньте еще раз к березе! — попросил Володька Прохора. Тот глаза вылупил. Покрутил пальцем у виска и спросил:

— Ты, часом, не с дурдома к нам сорвался? А ну, отваливай пахать! — кинулся к Володьке с кулаками.

Тот удивленно глянул на взъерошенного мужичонку, взял топор, пошел к ели.

Приглядевшись к Прошке, попробовал повторить. Но топор с визгом отлетел в сторону. Володька поднял его, окорячил дерево. Взмахнул топором. Попал по сапогу. Хорошо, что скользом.

Прохор терял терпение. Он показывал целый час, как нужно становиться над стволом, как брать топор, срубать сучья, ветви, лапы. У новичка ничего не получалось. Не мог постичь немудрящую науку. И Прошка, измучившись с ним вконец, взвыл не своим голосом:

— Бугор! Забери от меня этого мудака, покуда я ему уши на жопу не пересадил!

Куда только ни ставил Володьку Федор, нигде не потянул мужик. Все валилось из рук. Он отнял кучу времени, сил и нервов. Получил полную пазуху матюков, но и это не помогло. Словно заклинило у Володьки все мужичьи задатки.

Поставили его собирать хлысты в пучки: все ноги себе и мужикам поотдавил. Попробовали его приноровить к валке леса: цепь бензопилы в клочья порвалась. Никитин потерял терпение. И когда увидел, что даже колышек этот мужик не может вбить в запил, схватил за плечо, отшвырнул от дерева и, послав его туда, куда Володьку еще никто не посылал, велел вернуться в палатку.

У Федора уже тряслись руки, и он не хотел сорваться. Володька пошел к палатке, едва волоча ноги. Он понял — бригада не оставит его у себя. И не сегодня, так завтра отправят его обратно. Как неприспособленного, никчемного человека, негожего в тайге. Обидно было. И Прохоренко, не дойдя до палатки нескольких шагов, сел на пенек под могучую пихту. Уронил голову на руки. Возвращаться ему совсем не хотелось. Да и обидно. Решил всем и себе доказать, что не пропадет, что жив в нем человек и мужчина. С достоинством, гордостью. По не получается. «А так хотелось!» — вздохнул Володька, оглядев руки, оказавшиеся слабыми.

— Ты почему здесь сидишь? Что случилось? — приметила его Фелисада.

— Прогнали. Не получилось у меня ничего. Нигде. Бригадир отправил обратно. Жду, на чем вернуться в Якутск, — признался честно.

— А вернуться тебе есть куда?

Прохоренко отрицательно головой покачал.

— Ты иди сюда! Чайку попей. Чего там киснешь? — позвала Фелисада.

Володька сел на скамейку. Горький дым папиросы першил в горле.

— Пей! — подвинула Фелисада кружку чая. И, присев рядом, спросила: — От кого ушел?

— От себя хочу уйти. От других — проще. Но как? Слабаком я оказался.

— Э-э, нет, голубчик. Слабак в том никогда не признается. Только истинные мужики могут на себя клепать. Слабак из кожи вывернется, чтобы доказать обратное. Он себя не ниже богатыря ценит. И живет за счет своего нахальства и гонора. Как наш Прошка. Он не только на мужика — на плевок мужичий не тянет. Ты только глянь на него! Пальцем, как клопа, раздавить можно. А, гляди, приспособился, приноровился и выжил. Он же тебе по пояс. Неужель ты слабей его? Да быть того не может! Не верю. Уж если Прошка справился, тебе лишь захотеть надо. Разозлись! И получится! Не позволь себя осмеивать! В себя поверь! Сам! Сюда никто не появился готовеньким. Все учились на ходу. Но, видно, у них на жизнь было больше злобы. Вот и ты. Представь, что не ветки — врага своего кромсаешь, из-за какого к нам судьба забросила. И получится. Научишься! Когда уменье придет, утихнет память, уляжется обида, жить станешь спокойнее. Все здесь через это прошли, поверь мне. Не каждому подсказывали. Испробуй себя еще. Уехать успеешь, — посоветовала она тихо и пошла в теплушку за вареньем для Володьки. Когда вернулась, того уже не было. Лишь тяжелые шаги да треск сучьев под ногами стихали в чаще тайги.

Фелисада тихо улыбалась. А Володька, покусывая губы, вернулся к бригаде. Молча заспешил к упавшей березе. И, не глянув на Прошку, окорячил ствол. Взмах — нет ветки. Еще взмах топора — отлетела вторая. В глазах темно от ярости. топорище в ладонях раскалилось. А Володька от дерева к дереву шел, не замечая людей, их удивления, разинутых ртов. Топор звенел, как обида, как застрявшая в груди боль. Володька отсекал сучья: желваки на лице ходуном ходят, зубы до боли стиснуты.

— Что уставились? Цирк, что ли? Пошли по местам! Прошка! Тащи ветки в огонь! Не то уж закопает тебя новенький! — турнул мужиков одноглазый Леха.

— Шабаш! — крикнул, когда совсем стемнело, Никитин и, положив руку на плечо новичка, спросил: — Что это с тобой случилось?

— Мужика в себе нашел, — ответил Володька, шагая к палатке. Подойдя к Фелисаде, накрывающей на стол, бережно взял ее руку, поцеловал. И сказал короткое: — Спасибо…

Лесорубы, увидев такое, онемели.

— Не-е, мужики, я готов на спор все пуговки от ширинки сгрызть, но этот тип — шибанутый! — открыл рот Прохор и добавил: — Иль не знает, как мужик к бабе подходить должен? Лапу ей целовать? Еще чего не было! Пусть хоть она и Фелисада, с бабьем строго надо! И не лапы ей слюнявить! А всю жопу в один кулак схватить! Да так сдавить, чтоб за куст бежать не с чем стало. Тогда она почует истинные ухлестыванья! — зашелся Прошка.

— Это ты меня в кулак поймать собрался? — внезапно ухватила его повариха за оттопыренное ухо.

— Я о бабах! Клянусь! Не про тебя! Чтоб мне собственным говном подавиться! Не хотел про тебя плохо брехнуть! Ну, выпусти! — визжал Прошка.

— Так его, Фелисада! Зажми! — смеялись мужики, но повариха отпустила Прошку, пообещав в другой раз язык вырвать.

— Ну, нынче свежак дал! Полдня дурь в штанах искал. А под вечер — озверел!

Володька в это время уже сидел на берегу Алдана. Обсыхал. Его трясло. То ли от холода, то ли от воспоминаний. Он сам не знал, что переломилось в нем, что дало толчок.

Он и не заметил Фелисады, подошедшей тихо, неприметно. Она набросила ему на плечи полотенце и сказала:

— Оботрись. Да иди ужинать вместе со всеми. Потом отдохнешь.

Прохоренко ел, не глядя в миску, не ощущая вкуса. Ведь вот хотел забыть, слово себе давал. Но не получилось. Память разбудил. И уже не мог задавить, избавиться от нее.

— Слышь, Вова! Чего мечтаешь? О чем болят твои голова и головка? Да забей на все! Пошли прожитое туда, откуда свет впервой увидел, и живи, как все мы! Бабы что? От них единые горести! Чтоб им клин в жопу, — вовремя заметил нахмурившуюся Фелисаду Прохор и предусмотрительно пересел подальше от поварихи.

— Кем ты работал до лесу? — спросил Прохор с любопытством. — Художник?! Во, хлебное дело! Если бы я умел, одни бы сотенные рисовал. Изобразил кредитку, и живи, в потолок поплевывая. У нас один такой сидел в зоне. Купюры так малевал, что ментовка не могла отличить его работу от банковской. И только один его наколол. На мелочи. Он этого Ленина в фуражке намалевал. Его и взяли. За самые что ни на есть…

— Я города оформлял, улицы, чтобы красиво смотрелись, — уточнил Прохоренко.

— А это не ты ли, часом, в Магадане поставил памятник Ленину на Колымской улице? С протянутой рукой. Да еще написал: мол, вперед, к победе коммунизма! А Колымская улица аккурат на трассу выводит. Какую зэки строили. Да на рудники, к зонам! Хорош твой коммунизм! Едри его в корень! Я до конца не дошел и то чуть не окочурился. А кого еще дальше увезли, вовсе не воротились!

— Памятники — дело скульпторов!

— А плакаты? А разве не ты указывал, куда памятник ставить? Вон у нас одного с зоны увозили. Уже на волю. Он как увидел того Ленина, как обложил его, и все на том. Тем же «воронком» вернули в обрат. Вот я и говорю: нашли, где памятник поставить. Там — другое надо! Зэкам памятник сделать. Тем, кто не вернулись. Но только не родился тот художник, — вздохнул Прошка и, умолкнув, уставился в огонь костра. Он даже не видел, как, торопясь, с него делали набросок.

Володька рисовал увлеченно. Впрочем, иначе не умел. Ведь рисовать он любил с самого детства. Перенял это умение от бабки и матери, известных на всю Полтавщину вышивальщиц и кружевниц.

Володька рос, словно в сказке. Его всегда окружала красота. Тонкая, изящная, тихая и светлая, как улыбка ребенка. Ею дорожили, ее совершенствовали и берегли.

Даже дом семьи Прохоренко был особым. С кружевными ставнями, со стенами, рисованными под мрамор, с тесовыми воротами, украшенными вырезанными из дерева листьями папоротника. С крыльцом, будто сотканным из кружев. Даже скворечник на старой яблоне был сделан под теремок. На каждой двери — особые ручки. То голова льва, то оленьи рожки, то под клубнику вырезанная. В доме все пропахло рукоделием.

Дед и отец были резчиками по дереву. Никто в семье не сидел без дела. И Володька с малых лет знал, что жизнь это работа. Именно потому, несмотря на все лихие времена, семья Прохоренко никогда не знала нужды и голода. Но и отдыха не было.

Володька никогда не видел в доме пьянок, громких застолий, не слышал брани, не видел слез на лицах домашних.

Мальчишка, едва научившись понимать, осваивал все, что умели домашние. Он покрыл цветами деревянное ведро, в котором носили воду.

Отец и дед остались довольны его работой.

А мальчишка вдруг пристрастился к рисованию. Вначале — птиц. Особо любил изображать их в полете. Голубей и аистов. Ими изрисовал все стены коридора. Отец подправлял поначалу. Бабка подсказывала, учила мать. Ненавязчиво и мягко прививалось чувство меры.

Особый уклад семьи или застенчивая мечтательность уберегли мальчишку от шумных ровесников, с которыми не нашел, да и не искал общего языка. Он сторонился их забав, игр. Он не знал, о чем с ними говорить, и избегал их дружбы, сторонился одноклассников.

У него не было к ним претензий. И в классе Владимир Прохоренко считался самым тихим, спокойным мальчишкой.

Лишь однажды, уже в десятом классе, возникло недоразумение.

Вызвала преподаватель истории Володьку дополнить с места по теме ответ одноклассницы. Мальчишка быстро сунул в парту лист бумаги, встал, краснея. Он не слушал, он рисовал. Увлекся. Учительница подошла. Вытащила спрятанный лист бумаги. И… увидела свой портрет.

После уроков она вызвала его в учительскую. И там, один на один, попросила считаться с нею как с преподавателем…

Портрет она попросила на память. И хранила его долгие годы.

Изо всех предметов Володька любил лишь рисование. Для него не стоял вопрос, кем быть. Ответ предопределила сама судьба.

И учительница истории, придя в дом Прохоренко, отобрала понравившиеся ей рисунки Володи. Их оказалось чересчур много. И устроила в школе выставку его работ. Пригласили на нее профессионалов, разбирающихся в изобразительном искусстве. Те сразу оценили талант мальчишки. И едва тот закончил школу, как его без вступительных экзаменов взяли в институт.

Володька усмехнулся, вспоминая свою первую практику: вместе с однокурсниками отправили его на уборку картошки в село.

Володька работал вместе со всеми и пошел на ужин в деревенскую столовую, разместившуюся в неуклюжей большой избе — темнолицей, кособокой.

С порога услышал смех парней. Не понял, что их развеселило. Подошел ближе. Увидел надписи над каждым столиком: «Яйца в соль — не макать!»

Ребята, читая этот опус, хохотали до слез. Лишь через час дошел смысл написанного, вызвавший смех посетителей, до рыхлого повара. Он сконфуженно скрылся на кухне. А когда пришел в себя, узнал, откуда посетители, и попросил помочь с оформлением столовой. Никто, кроме Вовки, не изъявил желания.

Повар сам договорился с председателем колхоза, и Прохоренко, как пошутили преподаватели, отправили на практику.

Повар кормил посетителей на воздухе. Зал был отдан в полное распоряжение Володьки. Тот времени не считал. Работал день и ночь. Две недели не покидал столовую. И никому из однокурсников не разрешал взглянуть на то, что получалось. Молчал и повар, и подсобницы. Только уборщица, старая, седая бабка, взглянув однажды, вышла потрясенная.

— Ему не хибары, — дворцы расписывать надо! — выдохнула на пороге.

Прохоренко волновался в последний день перед открытием зала. Как отнесутся к его работе, как воспримут ее и оценят не только колхозники, но и свои ребята, преподаватели?

Они не поверили своим глазам. Зал столовой словно вырос вверх и вширь. Куда девалось чувство придавленности? Не стало казенных панелей темно-зеленого цвета. Исчезла густо-синяя филенка. Нарядные, но строгие колонны по углам поднялись к потолку и создали впечатление неограниченного пространства, легкости, воздушности зала. Изящные зеркала на стенах до неузнаваемости изменили помещение. Сложная роспись потолка поражала воображение. Он был расписан под купол — светлый, устремленный ввысь.

На потолке уже не мотались грязные, засиженные мухами лампочки. Проводка была спрятана. Лишь над столиками горели небольшие светильники-фонарики.

В зале была заменена мебель. На каждом столике — маленькие букеты осенних цветов в скромных низких вазах. Плетеные стулья не раздражали, они словно ставили окончательную точку в оформлении зала.

— Да ты великолепный дизайнер, — не скрыли своего восприятия преподаватели, согласившись, что эту практическую работу надо учесть при зачете.

Володька тогда получил хорошие деньги и приглашение оформить в колхозе детский сад, клуб, школу.

— Золотые руки у тебя! Вот такого бы нам в колхоз, — вздохнул председатель, понимая, что никогда ни один художник, да еще молодой парень, не останется жить в глухой деревне.

Володька уже открыл рот, чтобы отказаться, но в это время увидел девушку. Она не вошла, она впорхнула в правление колхоза.

Володька не мог оторвать от нее взгляда. Такой красивой не видел никогда. Ему она показалась сотканной из синевы неба и солнечных лучей.

Прохоренко онемел. Он не слушал председателя, мечтавшего заполучить парня на следующее лето. Он смотрел на ту, что появилась здесь и отняла его сердце.

Председатель, заметив, обрадовался, представил:

— Моя дочь! Аленка! Тоже в городе учится. На агронома. Первый курс! Но ничего! Свой специалист будет! Доморощенный! Она на врача хотела учиться! Но колхозу агроном нужен! Переубедили! Тоже приехала помогать родному хозяйству! — говорил человек и, подтолкнув дочь к Володьке, потребовал: — Познакомься!

Володька был вне себя от радости. Он держал ее ладонь в своей руке и никак не хотел отпускать.

Аленка засмущалась. Впервые вот так открыто ей без слов сказал о своих чувствах человек. Да еще в присутствии отца…

— Это он столовую сделал! Видала? Настоящая палата лордов! Ну, утру нынче нос нашим соседям! Они на ногах не устоят. У них новый коровник, инкубатор! А у меня — столовая-дворец! — мечтал председатель, как наивный ребенок.

— Так это вы? — изумилась Аленка и уже не выдергивала руку из его ладони.

Они незаметно разговорились.

Володька слушал нежный, голос девушки, любовался ею откровенно. И через час пообещал председателю колхоза приехать в деревню на все лето. При этом он вопросительно глянул на Аленку. Она опустила глаза, но яркий румянец выдал. Понравился ей парень. Едва отец отошел, пригласила вечером в клуб. А председатель, услышавший краем уха, предложил зайти на чай к ним домой после работы. Когда Володька согласился, отправил дочь — приготовиться к вечеру. И заговорил по душам, будто знал парня много лет:

— Одна у меня Аленка. Понимаешь? Нет больше детей! Ради нее живу и дышу. Вот отпустил в город учиться, а душа каждый день болит. Боюсь я за нее. Ты там рядом. Пригляди, стань ей братом. На каникулы заглядывай. Дом у нас просторный. Места хватит.

О Володьке он уже знал все от любопытного словоохотливого повара столовой. Он каждый день нахваливал художника, восторгался парнем.

Его трудолюбием, трезвостью, скромностью.

Михаил Иванович встретил Володьку на крыльце правления колхоза и повел домой, рассуждая об искусстве с видом знатока и большого ценителя. Не преминул сказать, что приезжавшие сегодня в деревню районные руководители, увидев столовую, остолбенели от неожиданности. Глазам не верили, что все это сделано в той же избе. Вот только с желанием и фантазией.

— Я у них, под настроение, деньжат для колхоза выбил. Обещались поддержать. Сказали: ежели я деревню облагорожу, заграницу на экскурсии к нам возить станут, показывать быт. Так ты уж не подведи! — просил он Прохоренко.

В доме председателя Володьку приняли по-царски. Стол ломился от еды. Парень даже растерялся.

В родном доме он не знал нужды. Умели Прохоренко достойно отметить праздник в своей семье. Но не с таким размахом, от которого в глазах зарябило.

Аленка постаралась от души. Не отстала от матери, полнотелой, энергичной женщины, вышедшей познакомиться лично с человеком, о котором заговорило все село.

Когда Михаил Иванович предложил тост за знакомство, парень отказался от рюмки. Сказав, что не признает спиртное.

— Моралист? — усмехнулся хозяин.

— Я своих взглядов никому не навязываю. Но лично мне хмель вреден. В профессии. Мешает видению. Потому не употребляю, — отказался Вовка наотрез. Хозяин головой качнул сокрушенно, но пить не стал. Разговор за столом сразу стих, стал скучным. И если бы не Аленка, парень поспешил бы убраться из гостей.

Михаил Иванович, посидев немного для приличия, извинился. Ушел, оставив Аленку наедине с Володькой.

Что это был за вечер! Чудесный, незабываемый миг!

Они пели студенческие песни. Шутливые, озорные, насмешливые, и ребята радовались, что вкусы их совпали и они любят одни и те же песни.

Аленка держалась так, будто она целую вечность была знакома с Володькой, а потому вела себя свободно, без кокетства, наигранной застенчивости.

Она угощала его домашним сыром и пельменями, заставила попробовать студень с хреном. Когда хотела положить ему жареных грибов, он отказался со смехом, зная: девчонка не обидится.

Ушел Володька из гостей, когда деревня уже спала. На крыльце поцеловал руку Аленке. Та не отдернула. Согласилась встретиться с парнем на следующий день.

Девчата-однокурсницы теперь подшучивали над Прохоренко. Освободили его от дежурств по кухне, понимая, что это серьезное дело нельзя доверять влюбленным.

Они раньше всех кормили его, следили, чтобы на свидание он ходил в чистых рубашках. Володька знал: они радуются за него. Он никогда не обидел ни одну из них.

— Покажи ее, какая она у тебя? — просили они Володьку и однажды увидели Аленку.

— Красивая, слов нет! Но… Прислушайся к ее голосу. Моя мама — музыкант, она часто говорит,

что характер человека — в его голосе. И я убеждалась — права! Проследи сам. За каждым из нас. Далеко ходить не надо за доказательствами. А потом прислушайся к ней. Но не как к любимой. Постарайся со стороны понаблюдать, услышать. Мне кажется, она тебя не стоит, — предупредила Зинка, староста курса, умнющая, вдумчивая девушка, с которой у всех ребят были очень добрые отношения. Она знала все сердечные секреты, умела заменить старшую сестру, быть другом каждому

С Володькой они стали друзьями с самого первого дня занятий.

— Я не против красивых. В Аленку влюбиться можно. Но нельзя терять головы. Мне кажется, пустоватая девчонка. И примитивна, как мышь в хорошей маске. Не обижайся, но присмотрись к ней повнимательнее…

— А что по голосу услышала?

— Скандальная она. Слышишь, как громко разговаривает? А голос? визгливый, слабый. Как у всех ругливых. Значит, ни интеллекта, ни внутренней культуры нет. Ну и в семье от таких одно горе. Впрочем, смотри сам. Может, я слишком далеко захожу. Но и ты будь настороже. Помни — краса проходит, характер остается навсегда. Он не меняется.

— Зинуля! Если ты так же будешь присматриваться к ребятам, никогда не выйдешь замуж, — рассмеялся тогда Володька, не очень поверив девушке.

— За ошибки потом дорого расплачиваются. Иногда они жизней стоят, — сказала девушка по-взрослому.

Парень запамятовал о предупреждении Зины и продолжал встречаться с Аленкой. Он уже по-настоящему привязался к ней, и каждая минута разлуки казалась ему вечностью. Вернувшись к занятиям в городе, они встречались каждый день по вечерам. Ходили в кино, в парки.

Здесь, на одинокой скамейке, он признался ей в любви… Она ничего не ответила, видно, не решилась или помешал девичий стыд и природная скромность.

В своем институте у Аленки было много поклонников. Деревенские парни не раз грозили Володьке наломать бока, свернуть шею, требовали, чтобы отстал от Аленки, не ухаживал за нею.

Володька однажды еле вырвался из рук подвыпившей своры. Но, придя на следующий день со своими однокурсниками, разогнал деревенских ребят, пригрозив выпереть из города всех до единого. Без дипломов, с позором до конца жизни.

Эти стычки с переменным успехом продолжались до конца весны, до самых каникул, пока не пришло время разъехаться по домам на лето.

Съездив домой на неделю, Володька рассказал своим об Алене. И домашние, поняв, отпустили парня на лето.

Михаил Иванович встретил его как родственника. Определил на квартиру к заведующей птицефермой. И на следующий день они договорились об оформлении детского сада.

Михаил Иванович сам предложил цену за работу, попросив сделать помещения веселыми, солнечными. Через две недели он любовался игровой комнатой, спальней, улыбчивой столовой, — в каждой комнате оставил Володька заряд фантазии, чистую смешинку и часть своей души.

Первым ценителем его работы была, конечно, Аленка. Она восторгалась выдумкой, чистотой каждого узора, рисунка. Хвалила парня, называя его талантищем, гением.

Потом он привел в порядок клуб. Здесь ему взялась помогать деревенская молодежь. Отмыла, выскоблила, оштукатурила стены, перебрала полы. И пока художник работал внутри, парни и девчата вечерами оштукатурили, побелили дом, перекрыли крышу. И даже площадку перед клубом выровняли, заасфальтировали дорожку, посадили цветы. А позади расчистили и сделали волейбольную площадку, смастерили и скамейки для влюбленных и болельщиков.

Каждый из них время от времени заглядывал в клуб понаблюдать за работой художника. Он начинал ее в семь утра, заканчивал затемно.

Аленка приходила, когда парень, умывшись и подготовив инструмент к следующему утру, закрывал клуб на замок.

Тогда они, взявшись за руки, уходили за село, гуляли по саду, по берегу мелкого теплого озера.

Деревенские ребята относились к Володьке с уважением. Понимая, что такое, как ему, дается не всякому. А их Самих любой конь заменит. И завидовала деревенская простота умелым рукам приезжего. Ведь для них старается. И несли ему в клуб кто каравай хлеба, крынку молока, кусок сала или банку сметаны.

«Пусть сытым будет. На полный живот, глядишь, веселее клуб получится. Нехай не отвлекается. Да не обижается на невнимание», — думали сельчане, ставя на стол вареники с вишней, галушки со шкварками.

Появились у Володьки и вздыхательницы. Колхозные девчата. Те, кому не хватило в своем селе парней. Они приходили к клубу в сумерках. Нарядные. На головах — венки из ромашек. Садились па скамейки и, пошептавшись, заглянув в окно, убедившись, что работает парубок, затягивали песни. Володька любил эти песни. Именно их пели в его семье — в доме Прохоренко.

Голоса у девчат были красивые. И парень иногда невольно выглядывал в окно. А они, не видя его, пели о любви, красивой и верной, какой не привелось познать.

Случалось, иная, насмелившись, заходила, звала на скамеечку. Володька отказывался. Но вежливо, не обидив ни одну.

Зато когда приходила Аленка, он обо всем на свете забывал.

Едва он закончил оформлять клуб, как Михаил Иванович заговорил о собственном доме. Уж очень хотелось ему блеснуть перед соседними председателями колхозов. Во всем сумел догнать их Михаил Иванович. Мечталось — удивить диковинкой, сразить наповал. И тут он пустил в ход и лесть, и хитрость.

Ведь до начала занятий в институте оставался всего месяц. Парень не отдыхал ни одного дня и собирался домой. Но… Не смог отказать. И успел. Каждый угол, комнату и прихожую сравнял со сказкой.

Особо старался в Аленкиной комнате. Даже камин сделал. Чеканные двери смастерил. Не только гости — хозяева робели, не узнавали дом.

Нет, ни копейки в уплату не взял. Он рисовал сердцем. Такое деньгами не измерить. И Михаил Иванович ходил по собственному дому, обескураженный и восхищенный. Он потерял уверенность в себе, чувствуя собственное ничтожество перед красотой дома.

Он растерялся, узнав, что Володька отказывается от денег. Попытался настоять, но что-то понял и умолк.

Аленка в благодарность расцеловала парня. И тот готов был взяться за сарай, лишь бы девчонка целовала его каждый день. Но пришло время занятий, и Володька вернулся в город.

Шло время. Теперь уже и Михаил Иванович, и родители Володи знали, что не за горами свадьба. К ней готовились загодя. Родители уже познакомились. И ждали, когда дети закончат учебу.

На факультете все знали, что Аленка — невеста Прохоренко. Не мог с этим смириться лишь один — долговязый, худой парень, влюбленный в Аленку с первого курса. Он слал ей записки, ставил цветы перед нею в аудитории, ждал, когда она обратит внимание. Не дождавшись, плелся следом за Володькой и Аленой в кино или в парк. Сидел неподалеку хмурой тенью, подсматривал, подслушивал, мерз и умирал от злобы и зависти.

Вначале Володьку злил непрошеный соглядатай. Он несколько раз порывался избить его. Но Аленка, смеясь, останавливала:

— Зачем его колотить? Он и так несчастный. Пусть ходит, коль сил и времени девать некуда.

Парень тот слышал насмешки в свой адрес, но не уходил, продолжал сопровождать.

Вздыхатель Аленки начинал громко кашлять и сморкаться, когда влюбленные, целуясь, замирали. Он по-собачьи чихал, когда слышал слова о любви.

Аленка вначале стыдилась его присутствия, а потом привыкла, смирилась и даже удивлялась, когда его не оказывалось поблизости. Он знал о них все.

— Кто он? — спросил как-то девушку Володя.

— Не знаю. Учится на агронома. Вместе со мной. Зовут его Тарасом. А больше о нем мне и знать не нужно. Писал он любовные записки, я их рвала. На глазах. Выбрасывала цветы в окно, какие дарил. Но это не остановило. И ладно! Пусть ходит. Так смешнее! — ответила, пожав плечами, девушка.

Владимир постепенно свыкся с тенью за плечами. И последний студенческий выпускной бал не насторожил.

Аленка пригласила Тараса на белый вальс, шутя сказав Володе, что сторожей иногда тоже надо поощрять…

Володька ничего не заметил. Ни перемены в настроении Аленки, ни злорадной ухмылки Тараса.

Аленка уже не смеялась. Она сникла, поскучнела. Села в стороне, смотрела на веселившихся однокурсников. Владимир подумал, что грустно ей расставаться с ними, институтом. Эти минуты случилось пережить и ему, двумя днями раньше. Но тоска быстро прошла.

В кармане Володьки уже лежал диплом. Оставалось получить распределение на работу.

Прохоренко радовался, что теперь они станут самостоятельными людьми…

В тот день Аленка не пошла гулять с Володькой, а сразу вернулась в общежитие. Лишь по пути понял парень: что-то случилось с девушкой. Но сама она ничего не сказала ему.

На следующий день они получили распределения. Аленка не радовалась. Она пришла хмурая, на поздравления едва отвечала. И с мольбой смотрела на отца. Михаил Иванович был взволнован, часто курил. И с тревогой смотрел на дочь.

Дочь направляли на работу не в пригородный колхоз, а в отдаленную глухую деревню, забытую людьми и Богом.

Михаил Иванович обошел и объездил всех своих влиятельных друзей. Он просил, требовал, умолял. Но ничего не помогло. Над Аленкой будто злой рок повис. И по распределению она три года должна была жить в отрыве от всех.

Володьку распределили на работу в Киев.

Прохоренко только теперь понял свой промах. Им следовало расписаться за полгода до окончания институтов. Но он не мог нарушить требования своей семьи. Сначала диплом, а уж потом женитьба.

— Какая роспись? О чем ты говоришь теперь? Опоздал! Как жить будем? Что за семья? Друг от друга за сотни километров! И это не на день! На целых три года! Вечность! А все Тарас! Это он! — заплакала Аленка.

— Тарас? А при чем здесь он? Кто такой, чтобы крутил распределениями? — не поверил тогда Володька.

— Он мне на вечере сказал, что сорвет свадьбу. И поплачу не раз. А когда поумнею, пойму, кому нужно отдавать предпочтение в жизни — красивому или умному.

— Что он имел в виду? Уж не себя ли?

— Конечно! Кого же еще?

— Его ума только и хватило в сторожах пять лет ходить, — отмахнулся Володька.

— Я не хочу в глушь! Я не смогу там жить! Слышишь? Помоги! Себе и мне, ведь разлучают нас!

Володька ходил по всем инстанциям. Его и слушать не хотели. Отвечали грубо или равнодушно. Мол, предоставился случай проверить чувства временем… Другие, смеясь, говорили: мол, если всех твоих невест оставлять в городе — в деревне работать будет некому.

Усталый, разбитый, возвращался он в общежитие и на улице лицом к лицу столкнулся с Зиной. Недавняя однокурсница, заметив состояние Володьки, на правах друга поинтересовалась, как дела у него. Узнав, в чем беда, сказала:

— Ты просто не знал, что отец Тараса работает в обкоме. Да, да! Он и позаботился об Аленкином распределении. Не иначе! Но доказать ты ничего не сможешь. А и выяснись, он будет прав. В деревне тоже работать кому-то надо. Не вы первые. Расписанных, случается, по разным городам разгоняют.

— Что же делать мне теперь?

— Есть несколько вариантов. Первый. Расписаться. Ускорить появление ребенка. И тогда никто не станет держать Аленку в деревне. Отпустят, — рассмеялась Зинка. И, хохоча, продолжила: — Только, понимаешь, Вовчик, твоя Аленка на это не пойдет.

— Это почему?

— Пошли, в сторону отойдем. А то стоим здесь, посередине дороги, — взяла его под руку и продолжила: — Она не станет твоей, если ей придется ехать в деревню. Жаль мне тебя, но нынешние твои неприятности ничто в сравнении с предстоящими. Мне так кажется. Кстати, узнай, куда Тараса распределили. Уверена, он при обкоме будет. Где-нибудь в сельхозотделе. Проверяющим. И чаще всего будет навещать Аленку

Володьке от таких предположений стало не по себе.

— Не надрывайся, предоставь судьбе. Коль твоя она — дождется. А если не суждено, хоть лопни, все равно ничего не получится.

Володька пришел к Аленке усталый, измученный.

— Есть у нас с тобой один выход — расписаться, а едва забеременеешь, отпустят тебя из деревни. И тогда мы не три, а всего полгода в разлуке поживем. Но на это твое согласие надо, — предложил он тихо.

— С ума сошел! Меня беременную в деревню? Одну? Мало мне одного горя? Не ищи дурней себя! — вспыхнув, Аленка оттолкнула Володьку.

— Что ты предложишь? — спросил он удивленно.

Аленка молчала долго. Она думала.

— С отцом посоветуюсь. Что он скажет, — ответила примирительно девушка.

Володька решил поехать к Михаилу Ивановичу вместе с Аленкой.

— Ничего не получается. Ну хоть тресни! К себе в колхоз и то забрать не дают. Рогами уперлись. Слышать ни о чем не хотят. Говорят, заберешь через три года. А теперь пусть едет…

Услышав о предложении Володьки, посуровел. И сказал, как обрубил:

— Этого уже я не позволю! Чтобы мою дочь, беременную, бросить в чужом селе одну? А ты — в городе? Неизвестно с кем и где!

Прохоренко тогда обиделся:

— Пять лет мы вместе! Откуда эти сомнения? Где причина?

— Ну, знаешь, я сам мужик! Пока жена рядом, ни на кого не оглядываюсь. А чуть поехал в командировку — и уже совсем иное… Так у меня, заметь, и возраст другой. И работа, семья, дом. Ну, а тебя она где искать будет? За час многое может измениться. А уж полгода для молодых — вечность…

— Что же делать? — выдохнула Аленка.

— Придется тебе ехать. Пока… Ну, а я тем временем попробую кое-что предпринять, — пообещал Михаил Иванович.

Аленка проплакала весь день перед отъездом. О росписи и свадьбе слышать не хотела. Володька обещал навещать ее при первой же возможности.

Она уехала ранним утром. На поезде. Вечером ее должен был встретить на станции колхозный почтальон, приезжавший на телеге в райцентр за почтой и хлебом.

Аленка, узнав эту подробность, голову уронила.

Едва поезд скрылся из вида, Владимир пошел в общежитие. Ему тоже предстояли сборы в дорогу

Перед отъездом на работу Прохоренко решил навестить своих. Узнав о неудаче с распределением, отец сказал сразу:

— Оно, может, все к лучшему.

И только мать опечалилась:

Первая любовь. Ее, сынок, до конца жизни помнить будешь. Постарайся не упустить.

В Киеве Володька освоился быстро. Работал вместе с группой архитекторов города. Порою допоздна обсуждали проекты новых районов — оформление улиц, домов.

Как оригинальнее оформить Дворец молодежи, спортивный комплекс, школу? Володя постоянно искал новые решения.

Днями, случалось, редко вспоминал об Аленке. Но едва оставался один — не находил себе места.

Первое письмо ей он отправил, едва определившись на новом месте. А через неделю ответ получил.

Аленка писала, что попала она не просто в глушь, а в дремучесть. Что в деревне, кроме нее, нет никого с высшим образованием. А до нее самым грамотным человеком считался фельдшер, закончивший училище.

«Посевных площадей здесь больше, чем в колхозе отца, вдвое. А работать некому. Все старики да старухи. Молодые — в городах… Если и есть десяток мужиков, кому пятидесяти нет, так и те пьют беспросветно. Их председатель пинком на работу гонит. И матерится при этом по-черному. Да и что с него взять? Семь классов закончил еще до войны. Пишет неграмотно. Говорит коряво, с ругательствами. И мне советует тому подучиться», — писала Аленка.

В коротком ответе он обещал ей приехать при первой возможности.

«А знаешь, мне целый дом дали! Насовсем и бесплатно! Я его теперь обживаю! Жаль, что без тебя! У меня под боком сад. Яблок в этом году на деревьях больше, чем листьев. Наварила варенья на зиму. Говорят старики, что в этом году она будет холодная», — ответила Аленка.

Володька хотел вырваться к ней хотя бы на праздники. Но его загрузили неотложной работой по оформлению нового проспекта.

«А ты говорил о росписи, о ребенке! Эх, Володя, ничего у нас не получается», — посетовала в письме Алена.

«К Новому году я обязательно буду у тебя!»

«А знаешь, кто ко мне в гости заявился? Не поверишь! Тарас! Собственной персоной! В качестве проверяющего! От обкома партии! Он, оказывается, в отделе сельского хозяйства работает. Неплохо устроился! Говорил, что получил квартиру. Трехкомнатную. Вот это человек! Умеет в жизни своего добиться. Из нашего с тобой сторожа — в начальство мое выбился. Смешно? Нет, Володя! Я не смеюсь. Можно быть прекрасным художником и в то же время — беспомощным человеком. Стань сильным! Иначе нам придется забыть друг друга», — получил Прохоренко первое предупреждение.

— Невеста? О чем ты, Володя? Я с женой и ребенком уже пять лет на квартире живу. Лишь через три года обещают жилье предоставить. У нас громадная очередь. Одних молодоженов больше полусотни пар. И, заметь, он и она у нас работают! Да и недавно ты здесь! Мы в твои годы тоже в общежитии жили! — ответил художнику его начальник.

— Копи на кооперативную. Оно и надежнее, и быстрее. Тряхни своих стариков. Пусть помогут. Ее родители поднатужатся. Возьми в долг. Глядишь, через год — своя крыша над головой будет, — посоветовала Зинка, работавшая вместе с ним.

Эта идея пришлась по душе. Володька написал о ней Аленке. И теперь брал работу для заработка. От школ, заводов, институтов, домов культуры. Времени не стало. Он забыл, когда наступала ночь. Ни выходных, ни праздников у него не было. Володька давно не брался за кисть. Когда он рисовал для души? Его бывшие однокурсники выставляли свои работы на выставках. Прохоренко даже думать о том не смел.

И все же на Новый год вырвался к Аленке. Она не ждала его. Это он понял сразу. Не верила в обещание или устала ждать? Аленка устало подошла. Он не увидел радости в ее глазах. Горький упрек сорвался непрошено:

— Разве так мечталось мне? Пять лет я верила, что люблю сильного человека. А ты? Жалеешь, что не остается времени на картины? Больше не о чем сожалеть? Мне бы твои заботы! Живешь на всем готовом! Бездумно! Задурил мне голову. Все обещаешь, фантазируешь, а на деле — ни на что не способен!

— Аленка! Устала ты! Отдохни! Давай я помогу тебе. Не обижайся. Я очень стараюсь, поверь. Я уже подал заявление в кооператив. Выплатил половину положенного. Я работаю, как вол! Поверь, ночей не хватает. Сплю по три часа! На нашу квартиру зарабатываю. Обещают к будущему Новому году заселить. Надо подождать, потерпеть. Всего-то год! И увезу я тебя отсюда!

— Куда? Ну что ты фантазируешь? Володька! Пора и повзрослеть! Мне три года нужно здесь отработать, — расплакалась девушка.

— Мы распишемся! И тебя отпустят! Я хоть сейчас в загс готов! Ну, перестань реветь!

— Талант у тебя однобокий! Зачем мне расписываться? Ведь это ничего не изменит. Сломать окончательно жизнь? А разве мало ты у меня отнял? Целые пять лет! В мужья сегодня нужны не художники, а мужчины! Пробивные. Мечтатели лишь для досуга. В любовники! Мне такое пока не с руки.

— В любовники? Хорошенькое место мне отвела! Вон как меня отрезвила! Жалеешь о прошлом, я виноват? Ну, подскажи, что бы ты на моем месте сделала? Или год подождать не сможешь, если любишь?

— Я сегодня жить хочу! Каждый день, а не мучиться в этой дыре!

— Опомнись! Разве я тебя сюда послал?

— Нет, не ты. Но из-за тебя я наказана.

Лишь к ночи, перестав упрекать и плакать, она уснула на раскладушке. Володька спал на полу. Какой там праздник? Настроение было испорчено вконец. И, встав утром разбитым и усталым после вчерашнего разговора, решил вернуться в Киев.

Он надеялся, что Аленка извинится за вчерашнее, попросит его остаться на праздники. Но… Она вздохнула с облегчением. И, кажется, обрадовалась.

Володька долго не писал ей. Ждал, пока сама образумится. Но она молчала.

Приехавший к нему отец спросил об Аленке. Володька ответил, что был у нее, что ждет она. Рассказал о кооперативной квартире. Отец обещал наскрести оставшуюся сумму и прислать переводом.

— Остальное — за вами. Теперь медлить ни к чему! Расписывайтесь! Сыграем свадьбу! — И через неделю, как и обещал, прислал деньги.

Парень отдал их в кооператив и пошел посмотреть, как идет строительство дома. Там оставались лишь отделочные работы.

— Зинка! Неужели я в своей квартире заживу? С Аленкой на Новый год вселимся! Увезу я ее из деревни. Уже договорился. Ее в школу возьмут работать преподавателем. По биологии. И пришкольный участок отдадут под ее начало. А не захочет — в селекционную лабораторию пойдет. Там тоже есть место для агронома! — радовался Володька.

— Милый мой дружок! Угомонись. Успокойся! Я очень рада за тебя. За то, что скоро будешь иметь свою крышу над головой! Но… Об остальном, кажется, тебе забыть придется…

— Аленка? А что с нею? Откуда ты о ней можешь знать?

— Земля слухом полнится. Ты когда ее видел в последний раз?

— На Новый год!

— Давненько. А она тебе пишет?

— Поздравила с днем рождения. Открытку прислала. Написала, что скучает и ждет…

— Съезди к ней. Но не предупреждая. Постарайся в субботу ночью попасть к ней. Но больше меня ни о чем не спрашивай, — попросила Зина.

Володька стоял обалдело.

«Почему — не предупреждая, да еще ночью, обязательно в субботу? Чепуха какая-то!» — думал он и все же в первую же субботу утром сел в поезд. От райцентра до села прошел пешком семь километров. По дороге вспоминал, как трудно было ему выдержать разлуку с Аленкой.

Он не писал ей целых два месяца. А потом поздравил с Восьмым марта. Да и то скупо, сухо. А через две недели она прислала открытку. Вспомнила…

«Что я ей отвечу, если спросит, почему не предупредил о приезде? Скажу — соскучился. Вырвалось время. Предупреждать было некогда. Кстати, порадую, что в квартире уже отделочные работы идут. Сантехники свое закончили. Ну, насчет работы порадую. Пусть знает, что не только рисовать умею. И о пяти годах — зря жалела», — думал парень, подходя к деревне.

Вот и дом ее. Свет в окнах теплится. Значит, не спит. «Что она делает?» — решил заглянуть в окно.

Сквозь плотные занавески ничего не увидел. До слуха донесся приглушенный смех.

«Гости? Свои, деревенские, наверное? И то ладно, хоть не скучает», — шагнул он на крыльцо и резко открыл дверь.

— Володька! Не может быть! — вскочила из-за стола Аленка, загораживая собой подвыпившего Тараса, сидевшего напротив в расстегнутой рубашке.

— Аленка! Чего вскочила? Давай выпьем за нашу любовь! — Тот не увидел Володьку.

— Да ты, как вижу, не скучаешь здесь? А я-то поверил тебе! — Володька оцепенело стоял у двери. — Кого же теперь упрекать будешь? Кто пять лет врал?! Дрянь! Тварь! — Он хотел уйти, но тут встал Тарас. Отодвинул с пути Аленку и, подойдя, сказал, ухватившись за стену:

— Отзвонила твоя пора! Моя Аленка! Моя баба! Понял? А ты отваливай! Ты проиграл! Я забираю ее. К себе! Домой! Насовсем! Я ее сюда впихнул, я и вытащу! А ты — шмаляй! Третий всегда лишний. У нас все на мази! Ты знаешь, кто я? Захочу — пальцем размажу! Всюду достану! И не светись здесь больше. Спета ваша песня! Доперло, художник? — дохнул в лицо пьяно и, толкнув дверь, открыл настежь. — Сам сгинешь иль помочь? — спросил осклабясь.

Володька через плечо Тараса глянул на Аленку. Та стояла молча, отвернувшись к окну.

Володька отжал Тараса плечом к стене, сказав грубо:

— Не дергайся, а будешь трепаться много, пожалеешь. — И спросил Аленку: — Он правду сказал?

— Почти, — ответила та тихо.

— Что значит почти? — возмутился Тарас, трезвея.

— Через неделю я уезжаю отсюда! Это правда! Тарас помог. На опытной станции буду работать. Какой ценой мне это удалось, теперь уже не твое дело.

— Ты стала ему женой?

— Живу я с нею! Проверить хочешь? — ухмылялся Тарас злорадно, крутя фигой перед Володькой.

— Что ж, счастья вам! — выдохнул трудно и бросил в лицо Аленке: — Не скучай больше!

— Подожди немного, я кое-что хочу сказать тебе. — Аленка, побледнев, решилась на что-то.

— Расстаться не можете? — оглядел обоих Тарас и, отойдя к столу, грузно сел на табуретку. Налил вино в стакан. Хотел сказать, но Аленка опередила:

— Я ждала тебя все годы! А ты что сделал, чтобы мы были вместе?

— Купил квартиру Договорился насчет работы для тебя. Оставалось совсем немного. Квартира будет к декабрю готова. Я писал о том. Это все, что смог. Но ты не дождалась…

— Квартира? Это всерьез? Или опять фантазия?

— Она уже выкуплена. Полностью. Двухкомнатная. Кооператив, — подтвердил Володька и, помолчав, добавил: — Только хозяйкой в ней тебе не быть.

— Да я и не жалею. Ведь тебе, прежде чем завести семью, надо стать мужчиной. А для этого не о кисти думать надо. Ну что ты умеешь, помимо своего малеванья? Ничего! Ровным счетом — ноль! У тебя руки, как у девушки! У белоручки! Ни одного мозоля. От тебя мужчиной не пахнет. А и художник, видно, неважнецкий. Ни одной картины! Вон твои ребята, с кем ты учился, уже выставки имеют. О них по радио говорят, в газетах пишут. А ты — как червяк! В бумагах зарылся! Ни в личной жизни, ни в работе ничего не сможешь добиться. Никчемная серость!

— Не всем дано летать! Одни живут, как звезды, другие, глядя на них — любуются! У каждого своя судьба! Да и о чем мы спорим? Кто лучше? А зачем? Ведь все уже в прошлом. Прощай! — Володька шагнул через порог в темноту улицы.

Ох и щемило у него на сердце, когда возвращался в ту ночь пешком из села в райцентр! Когда приехал в Киев, загрузил себя работой по горло.

Как он сумел дожить этот год, Володька не знал. Он без радости вселился в квартиру. Одиноко встретил Новый год. И вдруг ближе к полуночи в дверь к нему позвонили.

Зинка пришла без приглашения. Разрумянившаяся с мороза, она поздравила Володьку с праздником, заставила вскипятить чай, тормошила, вытаскивала из депрессии. Он рассказал ей о поездке к Аленке. Зина не удивилась.

— У Тараса есть сестра. Она подруга одной из девчонок, что живет в нашей комнате. Потому я знала о многом раньше тебя. Теперь уже неинтересно знать о продолжении той истории, но я все же расскажу, если хочешь.

— Мне и впрямь неинтересно! — отмахнулся Володька.

— И все ж послушай, — разлила чай по чашкам девушка и, сев к столу, рассказала: — Семья Тараса, а вернее — мать не приняла в дом Аленку. Ее не устроило деревенское происхождение, родня — без имени, связей и приличных знакомств. И хромоногая мораль. Ее шокировало, что Аленка без свадьбы и росписи отдалась Тарасу и забеременела. Она отказалась от такой невестки, которую сын, как она выразилась, поднял из-под забора. Но суть в том, что жену Тарасу она присмотрела сама. И ждала, когда ей исполнится восемнадцать лет. Та целиком устраивает всех…

— И Тараса? — удивился Володька.

— Его — прежде всего! — кивнула Зина.

— Но он любил Аленку!

— Милый Володя! Природа этого чувства мало изучена. У одних оно от сердца, у других — от похоти.

— Он же обещал устроить ее в городе?

— Мало что обещал? Она должна была голову на плечах иметь, а не гнилую тыкву! Он ей отплатил за те пять лет, когда она на него не обращала внимания и встречалась с тобой.

— Выходит, разошлись пути-дорожки?

— Именно так. Бросил он ее. Там уж и ее отец приезжал, скандалил. Грозил Тараса на суд вытащить, только опозорился человек. Аленка теперь ребенка ждет. В деревне! Дура набитая!

— Бросил? Чушь какая-то! Ему же не век с матерью жить. К тому ж свою квартиру имеет, — вспомнил Прохоренко.

— Да пойми же ты, чудак, такие, как Тарас, по любви не женятся! У них на все расчет. Тем более что предполагаемая невестка — дочь секретаря обкома. Понимаешь?

— Чего уж не понять!

— Так я к чему все это рассказала тебе? Возможно, Аленка теперь захочет вернуться. А где уверенность, гарантии, что не подвернется в жизни такой же, как Тарас? Ведь тоже без любви, из выгоды отдалась. Подумай о том. Пусть она окончательно твою судьбу не изувечит.

Володька задумался. Жаль стало Аленку, а Зина словно мысли прочла:

— Ты все еще любишь ее? Значит, и впрямь слабый человек. Нет у тебя ни гордости, ни достоинства. Иначе не страдал бы и не жалел ту, какую за тебя жизнь наказала. Да оглядись же, в конце концов! Вокруг жизнь кипит! Когда в тебе художник проснется? Тот, каким ты в институт пришел? Расстаются с женщинами многие! Но это — не смертельно! И у тебя пройдет болезнь эта! Беда лишь в том, что такая хворь — не без осложнений. На всю жизнь в памяти остается. Но ты держись!

Зинка ушла. Володька в ту ночь впервые напился до одури, до того, что не мог вспомнить, как уснул.

Горький осадок от разговора с Зиной никак не проходил. Хотелось забыться. Он выпил снова. На душе потеплело. Володька и сам не знал, с чего это ему втемяшилось в голову — достал ватман, карандаш. И стал по памяти рисовать знакомое, любимое лицо. Что бы о ней ни говорили, что бы в жизни ни случилось, она продолжала жить в его сердце и памяти…

Портрет получился отменный. Он повесил его над столом и разговаривал с ним, как с Аленкой…

«Нет, мне надо поехать к ней! Забрать к себе, простить ее ошибку. И никогда не попрекать. Я верну наше прошлое! Мы будем счастливы!» — решил для себя. И в тот же день уехал к Аленке.

— Зачем приехал? — встретила она с порога, даже не предложив ему войти в дом.

— Я за тобой, Алена! Я все знаю! Но я решил для себя! Не могу жить без тебя! Поехали! Собирайся!

— А ты меня спросил? Хочу я к тебе или нет? Хватит меня считать дурой! Никуда я не поеду!

— Ты любишь его?

— При чем Тарас? Он был и не был. Не он для меня главное. У меня будет ребенок. Ради него стоит мне жить на свете.

— Он станет моим, нашим с тобой! — вошел в дом. И, закрыв за собою дверь, прошел к столу.

— Нет, Володя, я не хочу такого! Глядя на него, ты будешь вспоминать, чей он. И ненавидеть нас обоих. Не будет у него отца, но и отчима не приведу. За свою ошибку сама отвечу. Одна. А он, может, поймет меня и простит.

— Ребенок ничего не будет знать, я обещаю! Ведь я люблю тебя! — подошел к Аленке, обнял ее, располневшую, и почувствовал толчок из ее живота.

— Уйди! — резко отшатнулась Алена. И сказала будто себе самой: — Я свое знаю. На первых порах, может, и смолчишь. Зато потом не хуже Тараса мстить мне станешь. И уже не только мне. Я один раз поверила. Ошиблась. Не всю же жизнь в дурах быть.

— Ты не веришь мне?

— Оставь пустое. Я уже поплатилась за свое. Да и тебе пора взрослеть. Не злись на меня. У тебя еще будет семья, свои дети. Родные! Я не хочу быть никому навязанной невесткой. Обидна эта роль. Всяк за свою ошибку платит. Сам!

— Но ведь ее исправить можно! Ты только поверь! Ну почему я должен отвечать за негодяя? Он обманул, а не веришь — мне?

— Он — отец ребенка! Не смей плохо говорить о Тарасе! Но и с тобой мне ни к чему видеться. Мы не смогли свое сберечь. Ты опоздал, а я — не дождалась. Что ж, значит, не суждено, — вздохнула Аленка.

— Одумайся! Я жду тебя!

— Знаешь, не терзай себе душу! Значит, ты того не стоил, если тебя не дождалась. Ты был другом. А мужьями становятся мужчины. Пусть мне не повезло. Но я ни о чем не жалею. Ты не смог, не убедил, не помог мне пережить хотя бы в первое время мое одиночество здесь. У тебя не было времени. Ну, что ж… Сегодня его нет у меня. Студенчество кончилось, Володя. Пришло время зрелости. И оно у нас разное. Если ты не смог стать мужем, в отцы и вовсе не годишься, — не оставила она никаких надежд.

Выставку якутских художников Прохоренко пошел посмотреть вместе со всеми коллегами через несколько дней после возвращения из села.

Володьку ошеломили некоторые работы. Особо пейзажи: несколько картин, объединенных одной темой — Родины.

Парень стоял возле них, словно завороженный.

Хрупкая девушка подошла неслышно. Встала рядом, спросила, покраснев:

— Понравились работы?

— Да! Потрясающие полотна! — признал Володька и указал на одно, где над хмурым предгрозовым Алданом, окаймленным суровыми, величавыми скалами, летела пара аистов. Было видно, что пейзаж рисовался с натуры человеком неслучайным, коренным жителем этих мест, глубоко знающим и любящим эту землю.

— Мои работы! — призналась девушка.

— Ваши? Я, честно говоря, думал, что написаны мужской рукой! Вы там живете? — спросил он удивленно.

— Конечно. Это моя земля, — ответила уверенно и с достоинством.

— Хотелось бы мне побывать в тех местах! — Володька не мог оторвать взгляда от полотен.

— Приезжайте! Я вас познакомлю с моей Якутией!

— Да, но как?

— А очень просто! Трое наших художников остаются работать в Киеве. Трое — могут поехать к нам. На время или навсегда, уж как захотите…

И через неделю Прохоренко прилетел в Якутск.

— Чтобы работы ваши были выразительными, запоминающимися, нужно не просто увидеть этот край глазами фотографа, а полюбить его. Да так, чтобы передать свое чувство на полотне доступно пониманию каждого. А для этого нельзя оставаться гостем в наших местах. Попробуйте вжиться в них, среди рыбаков, охотников, лесорубов, золотодобытчиков. И дать не просто землю, но и человека! Которого узнаете и захотите запечатлеть. Тогда он у вас получится, — предложили Володьке.

И тот, подумав, остановил свой выбор на лесорубах. А через три дня его направили в бригаду к Никитину, даже не предупредив, что командируют к нему художника.

— Набраться тем и впечатлений! — так Прохоренко объяснил всем свой отъезд.

Дома его поняли. И только Зинка, улыбаясь хитровато, спросила:

— От нее подальше уехать хочешь? Это уже подвиг! Но помни — от себя не убежишь. И не улетишь даже на самолете! Хотя на твоем небосклоне, кажется, появилась Новая звезда? — кивнула она на Музу, художницу из Якутии.

Прохоренко не придал значения ее словам. Но через месяц он успел втянуться в работу и уже не валился с ног по вечерам. Он делал у костра короткие зарисовки, наброски будущих картин. Он и сам не заметил, как постепенно притупилась обида на Тараса и Аленку. Прошла боль. И сердце, освободившись от тяжести, вспомнило о жизни.

А однажды вечером, когда бригада вернулась с работы, Фелисада подозвала Володьку и сказала на ухо:

— Тебя ждут.

Она указала на Музу, сидевшую на берегу, та рисовала. Увидев Володьку, встала. И, поздоровавшись, объяснила, что решила навестить его. Заодно показать новые работы.

Они сидели допоздна на громадном валуне, прогретом за день жарким солнцем.

Тесно прижавшись плечом к плечу, рассматривали работы друг друга, о чем-то спорили. У их ног, вздыхая и смеясь, бежал могучий Алдан.

Он все слышал…

— Ты не жалеешь, что приехал сюда?

— Конечно нет. Я нашел здесь тебя и себя, — признался Володька тихо.

— А я так хотела тебя увидеть! — покраснела Муза от собственной смелости и предупредила, что она будет приезжать теперь каждую неделю…

Во сне Володька сегодня не стонал. Но почему снилась ему сегодня Аленка с глазами Музы? Парень проснулся.

«Значит, снова любовь? Не зря же ее зовут Музой», — ответил он себе, улыбаясь.