Забытые смертью

Глава 4. ПЕТРОВИЧ

Петрович в бригаде пользовался неоспоримым авторитетом и уважением. Если нужно было прервать спор или загоравшуюся ссору, не пуская в ход кулаки, умел это сделать он один. Петрович был старше всех. Никто не называл его по имени. Но это не обижало человека. Главное — в отношении. А на него он не мог сетовать.

Ованес Петрович был армянином. Но из Армении уехал давно. Вместе со своими ровесниками-мальчишками. В тот год ему не исполнилось семнадцати лет.

Получила семья на отца запоздалую похоронку. Погиб под Сталинградом. «Пал геройски в бою с фашистами», — написал командир в коротком полевом треугольнике и хвалил бойца за мужество и отвагу, проявленные при защите Отечества.

Ованес всю ночь не спал, успокаивая рыдающую мать. Семеро детей остались на ее руках. Семеро сирот. Их не накормишь звонкими словами. А на пенсию не только одеть и обуть — прокормиться невозможно.

Мать из сил выбивалась, пока была надежда, что вернется муж с войны и заживут как прежде.

Отец Овика был известным в городе сапожником. А тут война… Все испортила, оборвала и отняла.

Когда уже Ованеса увозили на фронт, мать долго бежала за машиной, глотая пыль.

Босая, черный вдовий платок сбился с головы, обнажив совсем седые волосы.

— Пусть твоя боль на меня падет! Айствац-джан! — обращалась мать к Господу, моля защиты для сына, и, упав на дорогу, встала на колени в пыль, крестя уезжающих на войну мальчишек, прося для них спасение и жизнь.

Слезы падали в пыль. Разве для войны рожают детей бабы? Разве для смерти поют им песни и мечтают об их счастье, навсегда забыв о себе…

Овик стал Петровичем во втором бою. Он был в разведроте, и его чаще всех посылал на задания лысый пожилой майор, знавший: этот парнишка постарается справиться. Потому что ему было что отстаивать, было за что мстить.

Трижды еле выживал в госпиталях. Но, видимо, молитвы матери уберегли от смерти. И едва затягивались раны, Петрович снова возвращался в свою роту.

Война… Она торопилась собирать свой урожай и косила ребят, не щадя, не глядя на возраст. В коротких передышках не успевали хоронить, подсчитывать потери.

Где это случилось? Когда он увидел ее впервые? Ах да, на переправе через Березину. Какое красивое название у белорусской реки. Но переправа была суровой.

Ованес вместе с двумя разведчиками должен был подавить огневые точки врага на левом фланге.

Обвешанные гранатами, они ночью сумели переправиться на противоположный берег и быстро справились с заданием. Теперь надо было прикрывать переправу. Но разведчиков засекли снайперы и вдавили в землю, не давали поднять голову.

И вот тут услышал Ованес несколько автоматных очередей, протарахтевших совсем рядом, и в наступившей тишине кто-то попросил:

— Эй, вы! Братишки! Дайте закурить!

Ованес оторвал кусок от газеты, насыпал в него махорку. Поднялся, чтобы передать. И онемел. Закурить просила девушка в военной форме. Она привстала из окопчика. Протянула руку за куревом.

— Спасибо, брат! — сказала так, будто годы войны прошла рядом.

— Ты кто? Как зовут тебя? Зачем здесь оказалась? — изумился Петрович.

— Ленка! Разведчица я! Как и вы! Ложись! — толкнула Ованеса и сама залегла на минуту. Вовремя: приметили их немцы.

Во второй раз увидел он ее возле полевой кухни. Там разговорились, познакомились. Понравились друг другу. И даже война отступила перед ними. Не решилась разлучать.

Ленка была на год моложе Ованеса. И тоже считалась самой дерзкой и смелой из всех разведчиц-девчат.

Петрович полюбил, не зная о ней ничего. Кто она? Как оказалась на войне? Откуда забросила ее судьба?

Ленка… Он целовал девчонку в сыром блиндаже. Он боялся за нее больше, чем за собственную жизнь. Он не мог жить без нее и постоянно ждал встречи. Он узнавал ее в кромешной ночи. Под бомбежками И обстрелами. Ее шаги, дыхание из тысяч смог бы отличить.

Она ни разу не оттолкнула, не избегала встреч. Он видел: она искала его и боялась за него.

Война украсила грудь Петровича орденами и медалями. За горе и утраты, за отнятого отца и слезы матери. За обожженную юность отметила. И подарила Ленку…

Та майская ночь в Берлине была особой. Непривычно тихой, оглохшей от войны. Пахло пылью и порохом. Город — весь в развалинах, будто не видел наступившей весны. А она не хотела уступать войне и цвела всюду, где только зацепилась, уцелела жизнь.

Она пропела над их головами робким голосом птахи, обрадовавшейся тишине и первой влюбленной паре.

Они шли по Берлину, забыв о дорогах войны, оставшихся за плечами.

Короткое объяснение в любви на чудом уцелевшей скамейке у чужого дома было торопливым.

Ленка слушала, затаив дыхание. Не отнимала горячие ладони. Она согласилась поехать с ним, когда все закончится и победа вернет их к миру. До этого оставались считанные дни.

Петрович решил не предупреждать своих заранее. Знал, что сумеет вернуться домой раньше, чем придет письмо. И приехал вместе с Ленкой поздней ночью.

Мать, открыв дверь, не увидела невестку. Повисла на шее сына, плача от радости. Она даже не поняла, не поверила в услышанное.

— Жена? Какая жена? — ахнула от удивления и, оглядев девчонку в военной форме, даже не поздоровалась. Не пригласила в дом. Ушла, поджав в обиде губы. Не оглянулась на сына, возвращение которого минуту назад назвала подарком Господа.

— Входи! — взял он Ленку за руку, ввел в дом. И, усадив, попросил немного подождать.

— Уведи ее! Прогони!

— Почему?

— Честные девочки не мотались на войну ловить мужей. Хватало забот дома. Или у нее семьи не было? Где ее отец и мать?

— Она детдомовская! Сирота.

— Тем более. Разве сумеет такая стать женой? В своем ли ты уме?

— Она войной проверена. Сумела там мне другом стать.

— Вот так она и воевала за твоей спиной?

— Не смей так говорить. Она моя жена, и я люблю ее.

— Где на ней женился, туда и веди. Мне не нужна невестка-сучка. Я ждала, что ты приведешь в дом чистую девушку. А что получилось? Опозорил дом и семью. Да как мы будем смотреть в лицо людям, родне? Вернулся с войны с потаскухой, — упрекала мать.

— Думал, ты искренне обрадовалась мне. Жаль — ошибся. Что знаешь ты о войне? Там я много раз погибнуть мог. И выжил, потому что Ленка была рядом. Тебе этого не понять. На войне не было потаскух. Я ни одной не видел. Мало кому повезло выжить и найти подругу. Я — один из тысяч. Это тебе подтвердит любой фронтовик. Жаль, что сама ты этого понять не хочешь.

— Уведи ее! — упрямо повторила мать.

— Но я с нею уйду. Навсегда. Я не останусь с тобой. И если уйду, то никогда уж не вернусь сюда, — встал Ованес и ждал, на что решится мать.

Но та отвернулась к окну и беззвучно плакала.

— Прощай, мама, — сказал Ованес, уходя. И, взяв Ленку за руку, не говоря ни слова, вывел на улицу, пошел к вокзалу.

— Куда мы идем?

— Поскорее и подальше отсюда, — ответил Петрович.

— Твоя мать меня не захотела принять? — остановилась Ленка.

— Тебе не с нею жить. А я с тобой — навсегда, — взял под руку.

Куда они ехали в том поезде, Петрович и сам ответить не мог. Лишь по дороге решил завернуть к своему другу — в Белоруссию. Ведь приглашал тот навестить после войны.

Бесхитростный, обезлюдевший после войны поселок встретил ребят пожелтевшими от пороха и невзгод ивами, склонившими ветви к земле.

Березы, удивленно перешептываясь, смотрели на молодую пару, все не веря, что есть счастливые И в это лихое время.

Старухи в черных платках сидели на завалинках, шепча молитвы.

Ох и не все дождались домой кормильцев! Оттого и льются слезы по впалым щекам.

Дело не в сытости. Нет войны. Прогнали немца мужики. Но… Многие не вернулись. Осиротели семьи, опустели дома. Кто продолжит род, кто даст новую жизнь фамилии? Некому… И плачут бабы, заворачивая слезы в концы платков. Если б все отжать и собрать воедино, не одна Березина получилась бы. Но и это не оживит, не поднимет погибших! И горят свечи в память… Сколько их зажигалось каждый день в Белоруссии? По каждому погибшему плакали. Всех отпевали грустными перезвонами церковные колокола.

— Приехали? Ну и добре! Заходьте, — пригласил запросто в избу Юрий и крикнул из окна: — Мам! Мои фронтовые друзья приехали! Иди в хату! Встречай гостей.

Пока женщины у стола хлопотали, мужчины во двор вышли перекурить. Там и рассказал Ованес Юрию, почему он в Смолевичах оказался, а не дома отмечает победу и возвращение.

— А ты не тушуйся. Оглядись. Может, оно и у нас неплохо. Хата найдется вам. Все поможем, коли надумаете остаться. Землю получите под огород. Заведете хозяйство и живите. Чего переживать? Работы везде полно. Хоть в колхозе иль на торфозаводе. Можешь на стройку пойти. Лена тоже не останется без дела.

Юрий долго не уговаривал. Да и деваться было некуда. Остались…

Петрович, присмотревшись, пошел работать на стройку. Ленка на почте устроилась.

Вскоре им и вправду дали небольшой домишко с участком, сараем для хозяйства. Ленка с Петровичем, ступив в него, впервые поверили, что и для них закончилась война.

Ованес быстро привел дом в порядок. Из старой завалюшки соорудил крепкий дом. Работал допоздна, забывая об отдыхе и праздниках.

Ленка целыми днями — в заботах. Едва с работы, скорее по дому управляться, на огороде.

Дружно жили. Никогда не ссорились. Одно удручало. Не было детей.

Петрович, конечно, считал, что жена виновата. Сказалась на ней война… Шутка ль было выдержать и пережить ее? Но вслух не упрекал.

А через три года стал замечать, что и Ленка изменилась. Часто раздражалась. Стала замкнутой. С работы начала поздно возвращаться. А как-то, придя в потемках, села напротив. Глянула на Петровича и расплакалась:

— Побил бы ты меня. Ведь знаю, злишься. Но я не виновата. Не могу больше так жить. Ведь баба детей иметь должна. А их у нас не было. С тобой — не было. Теперь будет. Но не твой… Слышишь, Овик? Это не твой ребенок родится. Он от другого!

Петрович не поверил в услышанное. Думал, жена решила хоть так заставить его сходить к врачам, провериться.

— Я устала ждать. Я не смогу жить без детей. Ты хороший, добрый. Но не станешь отцом. Никогда… Прости меня. Я ухожу к нему насовсем.

— К кому? — удивился Петрович.

— К Юрке. Он — отец. Я от него рожу ребенка.

— И у тебя будет ребенок?

— Да! Но не твой!

— Зачем же тебе уходить? Лишний здесь — я! Выходит, сам виноват. — Он вышел во двор. Там долго курил, обдумывая, куда податься.

Война приучила человека держать себя в руках в любой ситуации. Не давать волю кулакам и языку. Да и кого винить? Петрович знал, что та контузия не пройдет ему даром. Но… Потом все наладилось. И все же не бесследно.

Петрович уехал из Смолевичей через два дня. Никого не упрекая — молча рассчитался. Пока жена была на работе, собрал свои вещи в чемодан. И рано утром, тихо открыв дверь, чтобы не вспугнуть спящую Ленку, ушел на станцию, оставив после себя на столе короткую записку.

«Прощай! Ты всегда была моей радостью! Прости, что я был твоим горем».

А через час, когда взошло солнце, он уже уезжал из Белоруссии навсегда.

Нет, он не вернулся в Армению, не написал матери о случившемся. Он поехал в Якутию, где жила фронтовая медсестра, вытащившая его из лап смерти, из-под огня на передовой.

Вместе с военврачом сделали они Петровичу операцию. Под бомбежкой вытащили семь осколков из тела. Без наркоза.

Ованес не слышал грохота боя. Стучала кровь в висках, гудело в голове. От боли день казался ночью.

Петрович выжил. И с того дня никогда не забывал двух женщин. Он писал им. И к общему празднику — дню Победы — всегда посылал в знак внимания скромные подарки.

Так было два года. На третий — вернулась бандероль от врача с обратной пометкой почты — получатель умерла в начале года…

Медсестра — пожилая якутка Ачена — приветливо встретила Ованеса.

— Не сложилась семейная жизнь? А почему? — удивилась искренне.

— Не было детей. Виноват в том я. Она теперь ждет ребенка, но не моего…

— Успокойся, Петрович, выслушай меня. Пусть я не врач. Но стаж и опыт имею немалый. И знаю, о

чем говорю. Поверь, твоя жена поторопилась с выводами. Дело в том, что ты на войну попал мальчонкой. Не созревшим, не сформировавшимся. И сразу — в бой. Сорвал нервную систему. Затормозилось гормональное развитие. Тебе нужно вдвое или втрое больше времени, чтоб организм восстановился, успокоился. И будут у тебя дети. Твои. Родные, кровные. У женщин период адаптации проходит быстрее, чем у мужчин, во много раз. Они гораздо легче переносят стрессы. Если б она была чуть терпеливее — дождалась бы. Ну, а не веришь, давай проверься. Это недолго. И тогда уже будешь знать точно, — предложила Ачена настоятельно.

Ованес смутился. Не по душе ему была эта проверка.

— Тебе же проще жить будет. Сколько нервов сбережешь! Ну, если нет — ничего не поделаешь, придется смириться. А коли способен стать отцом никто-уж тебя не убедит в обратном.

Но анализы дали отрицательный ответ. Надежд не оставалось.

Когда услышал такое от медиков, и вовсе не по себе стало. И сразу возник вопрос: «А жить зачем? Какой в ней смысл? Для кого, для чего стараться? И зачем судьба в войну уберегла?»

В тот день он впервые в жизни напился до одури, до того, что, не помня себя, свалился в сквере под кустом. И не помнил, как уснул.

Очнулся от холода. Замерзли ноги. Он встал, огляделся, ничего не понимая. Где он?

Черные прокопченные стены с пятнами сырости, низкий, грязный потолок, земляной пол. Кто-то сопит рядом.

«В камеру, что ли, угодил?» Ощупал себя. Документы, бумажник — на месте. Но почему так темно?

— Кто тут живет? — спросил гулко.

В углу что-то черное заворочалось. Включился свет. Зажглась тусклая лампочка под потолком.

Лохматый немытый мальчишка, щербато улыбаясь, ответил робко:

— Я тут есть. Принесли мы тебя из сквера. Чтоб здесь спал. Зачем на улице? Там холодно. Обидеть могут…

— Давно я здесь? — схватился за гудевшую голову.

— Совсем маленько. День прошел.

— А ты с кем живешь? — оглядел камору.

— Один я тут. Раньше бабка была. Умерла она зимой. Теперь никого не осталось. Сам живу.

— Мать с отцом куда делись?

— Отец на войне остался. Погиб, — шмыгнул носом пацан и вытер грязной рукой.

— А мать?

— В тюрьме. Давно уже. Я не помню ее. Бабка говорила, что померла она там давно.

— За что же посадили ее?

— На хлебозаводе работала. Булку мне под сиськой пронести хотела. Охранник нащупал и выдал. Сказали, если всех сопляков станут булками кормить, никому хлеба не хватит. Вот и у меня хлеба нет. Верно, еще кто-то булку украл, — развел руками мальчишка.

— А как же живешь ты?

— Помаленьку. На помойке около дома очистки собираю. Бывает, даже целые картохи нахожу. Хочешь пожрать? Мне вчера повезло. Целую буханку хлеба выкинули. Старик помер. Его хлеб этот. Зачем пропадать. Даже две селедочные головы есть. Я их у собак отнял. Даже помыл. Садись, поедим, — достал он свое богатство из кастрюли, укрытой старой газетой. Ованес еле продохнул, когда мальчишка вывалил на стол содержимое. Есть сразу расхотелось.

— Как зовут тебя? — спросил Петрович.

— Клим. Бабка Климушкой звала.

— Тут есть поблизости магазин?

— Есть. Но зачем тебе? Опять водку хочешь? — прищурился лукаво.

— Нет. Поесть куплю.

— Зачем? Жратвы полный стол! Ты только глянь! Все свежее! Сам собрал.

— Послушай, давай умойся. И пошли со мной! Возьми сумку почище!

— Да ты что, дядя? Кто на жратву деньги швыряет? Только богатей! А мое пузо все

переварит! И ты! Ведь мужик! Гля, какой стол! Даже помидора есть! Почти целая! Я бабку таким все время кормил! А ты чего кочевряжишься?

— Пошли! — потянул мальчонку.

— Эх, дядя, не жаль тебе себя! Я даже чинари подбираю на улице. Их не отмоешь. Тебе ж, как графью, хоть на блюдо клади! Давно б сам сожрал, если б знал, что откажешься, — говорил пацан, катясь за Петровичем комом лохмотьев.

Обратно они возвращались, нагруженные до самых ушей.

— Ну, Клим, выбрасывай свое сокровище! Да стол давай вымоем, — предложил Ованес.

— Ты че? Гля, какой чистый!

Но Ованес уже засучил рукава.

— А я думал, ты алкаш, — соппул пацан, отмывая грязную рожицу над заплеванным, засморканным вонючим ведром.

Клим сегодня впервые в жизни ел купленные в магазине продукты. Он визжал, чавкал, постанывал от удовольствия. Он торопился так, что куски еды застревали в горле.

— Дядь, зачем потрохи от селедки выкинул? Я из них суп сварил бы! С очистками. Жратва для графьев! Обоссысь, кто не понимает!

Мальчишка со свистом обсасывал селедочные кости, заедал их халвой.

— Не надо сыр обрезать. Что ты, дядя? Я это съем, не бросай в ведро! — вцепился он в руку, чуть не плача.

Прежде чем съесть конфету, он обсасывал фантик так, что на нем даже краски не оставалось.

Банку из-под халвы до блеска вылизал. Не только выпил чай, но и съел всю заварку. Каждую крошку хлеба языком подобрал.

— Дядь, а хочешь, живи у меня насовсем, — подобрел, наевшись.

Клим спал, свернувшись на старой разъезженной койке — смертном одре бабки. Пухлые губы мальчишки улыбались. Он спал, раскинувшись, впервые за годы наевшись по-настоящему.

Ованес смотрел на мальчишку. В сердце проснулась жалость. Ведь и за него умирал на передовой. Разве знал, что и победа не всем принесет жизнь и радость…

— Дядь, а ты куда? — вскочил мигом проснувшийся Клим, когда Ованес открыл дверь.

— Мне надо идти. По делам, — ответил Петрович. И Клим вдруг сорвался с койки:

— Я с тобой!

Петрович не ожидал такого поворота. Он думал уйти к Ачене. Обговорить, посоветоваться с нею о своем будущем. Иногда, конечно, навещать Клима. Но тот не захотел отпустить Петровича одного и, вцепившись в руку, смотрел в лицо совсем взрослыми глазами.

— Не уходи, дядь! Мне так страшно и плохо здесь. Меня бьют алкаши, когда приходят ко мне, чтоб раздавить пузырь не на улице. Иногда они приводят теток и надолго выгоняют, чтоб не мешал. Потом разрешают сдать бутылки, а деньги себе оставить, — рассказывал пацан тихо, не выпуская из своей ладошки руку Петровича.

— Ладно. Не уйду, — вздохнул Ованес. И сел к столу.

— Если ты не будешь лупить меня, живи сколько хочешь.

У Ованеса сердце дрогнуло.

— За что лупить?

— Ну, если ты тетку притащишь, я сам уходить буду. И папироску не стану у тебя просить. У меня у самого чинарей целое море. Нам с тобой надолго хватит, — вытащил из-под койки целый ящик всяких окурков. — Гля, какое богатство! Тут на цельный мильен, обоссысь, кто не понимает! Я эти чинари иногда гадюшникам взаймы даю.

— Как? — не понял Ованес.

— Когда у них нет курева, они у меня стреляют. Потом возвращают свежими. А гадюшники… это бездомные алкаши. Их так весь город зовет.

— Послушай, Клим, мне в одно место надо сходить. По делам. К знакомой.

— Ну, веди ее сюда. Я на улице побуду. За ту жратву, что ты купил, можешь и не спрашивая целый год тут жить. А я — на дворе могу. Ничего! Не сдохну.

— Нет, Клим! Ты не понял. Она медсестра. Фронтовая! Жизнь мне спасла. Я к ней как к матери иду, как к другу.

— И я с тобой. Тоже к другу.

— Мне одному надо пойти. Я ненадолго. Скоро вернусь. Покажусь, что жив-здоров, и обратно. Договорились?

— А ты придешь?

— Конечно.

— Смотри, я ждать буду…

— Овик, сынок, не переживай! Вот и у нашего соседа нет детей. Ну что ж делать? Выжди. Может, наладится. Человеческий организм — загадка! Ни один медик не может с уверенностью сказать, что будет завтра. Изменится образ жизни, питание и — как знать? — советовала Ачена.

И тогда Петрович рассказал о Климе.

— Тебе сначала устроиться нужно. Определиться с жильем, работой. Ведь не будешь век в холостяках. Найдешь себе подругу. Как посмотрит она на чужого ребенка? Не спеши. О себе подумай. Ведь это не на один день, на всю жизнь себе руки свяжешь. А вдруг свои будут? Что тогда?

— Да что же я за мужик? Войны не испугался. А тут… Нет, Ачена, не смогу я его бросить. Вот только определюсь сам. И заберу. Помехой не станет. Мне важно теперь работу найти.

— Да ее хватает! Только пожелай, — и начала перечислять места, где срочно требовались рабочие руки.

Ованес радовался большому выбору. И решил завтра обойти кое-что, разузнать об условиях, жилье, заработках.

— Оставайся, Овик, куда ты? — удивилась Ачена.

— Я Климу обещал вернуться. Если я ему сопру, кому верить будет?

— Ну, свыкайтесь, — пожелала женщина, и Петрович вышел из дома.

Клим не терял времени зря. Это Ованес увидел сразу. В каморе пол чисто выметен. Вымытый стол. Продукты аккуратно прикрыты газетой. Пахнет свежезаваренным чаем. Даже лицо у мальчишки чистое.

Увидев Петровича, пацан разулыбался. Задрал нос и спросил:

— Ну, как? Можно меня к теткам в гости брать?

— Можно! — рассмеялся Ованес.

Спал он на старом матраце на полу, укрывшись фланелевым рваным одеялом. Ночью к нему под бок залез Клим. Замерз один на койке. И, ворочаясь, долго согревался, никак не мог уснуть.

Утром, когда Петрович проснулся, Клим, целиком забравшись на него, уснул, как на матраце. Воткнулся носом в щеку и сопел, словно всю жизнь спал именно так, не зная другого.

Ованес осторожно переложил его на кровать, укрыл одеялом и вышел из дома, ни о чем не предупредив. Жаль было будить мальчишку.

В этот день Петрович обходил полгорода. В пяти управлениях побывал. В трех конторах. Ему предлагали пойти в золотодобытчики, на алмазный комбинат, даже в охотники приглашали — на пушного зверя. Агитировали в колхозные рыбаки. На стройку уговаривали. Сманивали в торговлю. Но он отказался от всех этих предложений и остановил свой выбор на тайге, послушал Ачену, посоветовавшую ему пожить несколько лет в тишине, на природе.

Ованес поначалу работал учетчиком нижнего склада, обсчитывал лес, заготовленный лесорубами для отправки на стройку. Потом взялся смотреть маяк на Алдане, а там и участок тайги стал выхаживать.

Три должности, три оклада. Забот хватало на целый день. Времени на отдых не оставалось. Хорошо, что Клим рос сообразительным и расторопным.

Петрович помнил, как обсуждал он с мальчишкой, куда ему пойти работать.

— Не надо тебе золота! Лучше туда, где жратвы много. А то зимой на помойках все примерзать будет. Снегом занесет.

— Ты о помойках забудь! — пресекал Ованес мальчишку. Но еще долго вырывал из его рук чинари, куски хлеба, поднятые с тротуаров.

В ту короткую осень, переехав из Якутска в Усть-Маю, вселился Петрович в просторный дом. И едва перевел дух, взялся заготавливать дрова на зиму.

Клим тем временем в тайге промышлял. С местными ребятишками с утра туда уходил. За грибами и ягодами. С пустыми руками не возвращался.

Пока Ованес на работе был, Клим о доме заботился. Петрович не сразу увидел. Но однажды, войдя в кладовку, ахнул, позвал мальчишку. И, указав на ряды банок с вареньем, спросил:

— У кого украл?

— Я не ворую. Наше это. Ягоды я приносил, варенье из них — соседка сварила.

— А сахар где взял?

— А мы в складчину с ней сговорились. Ягоды поровну — нам и ей — я приносил. А сахар она покупала. Дарма я ей не отдал бы ни шиша. А у тебя просить совестно, — признался мальчишка. И показал на чердак, сплошь увешанный подсыхающими грибами.

— Да ты у меня хозяин! — похвалил Клима Петрович, а тот спросил:

— Не жалеешь, что меня взял? Я отработаю понемногу все, что ты купил мне.

Ованес заметил: Клим все реже называл его дядей.

Мальчишка любил по выходным рыбачить с Петровичем на Алдане. Они уже насолили на зиму бочку рыбы. А пацан все сетовал, что не успели они в этом году хорошо к зиме подготовиться. Петрович и через месяц вытаскивал у Клима из-под подушки припрятанные на всякий случай кусочки хлеба, сахара, пряники и баранки. От этой привычки, Ованес понимал, не скоро отвыкнет Клим. Пока не забудется голод, не перестанет мальчишка прятать куски про запас.

Петрович помнил, как уговаривал Клим взять его с собой в тайгу. Насовсем, навсегда.

— Я жратву тебе промышлять стану. Ничего не буду просить. Только оставь меня с собой. Хоть в тайге, хоть в деревне. Где сам жить станешь, там и я с тобой.

Петрович быстро собрал его в дорогу. Купил трусишки, майки, рубашки и штаны. Принес ботинки. Клим, вытаращившись, смотрел на все покупки.

— А зачем столько на одного? К чему мне эти штуки? — указал на трусы.

Когда Петрович отмыл его мочалкой в бане и одел во все новое, мальчишка, пританцовывая, бежал впереди. Ему так хотелось, чтобы все прохожие увидели, что он в обновах идет. Весь из магазина, как новогодняя елка в подарках, одетый.

Когда в первый раз увидел настоящую постель — с чистым матрацем, простыней, одеялом в пододеяльнике и пуховую подушку, долго не решался лечь в нее:

— Мне бабка про такое говорила. Я думал, она сказку рассказывала, про графьев…

Одежду свою мальчишка берег. И едва Петрович уходил на работу, Клим надевал его гимнастерку, старые военные брюки и на босу ногу шел в тайгу.

— Зачем мое фронтовое носишь? Ведь есть у тебя своя одежда, — приучал Петрович к порядку пацана.

— Зачем мне свое трепать, если тебе не сгодится военная форма? Ведь больше не будет войны! А выкидывать одежу жалко. Вот и донашиваю…

Петрович долго отучал пацана от курева. Уговаривал, убеждал, просил. Тот сдерживался несколько дней, но потом опять срывался. И курил махорку, как заядлый мужик.

— С чего ты курить начал? — спросил его как-то Петрович.

Клим опустил голову. Долго молчал. А потом заговорил совсем по-взрослому, с горечью в голосе:

— Бабка помирала. Есть ей хотелось. А зима. Пока очистку из снега вырвешь, сам — в сосульку. Все, что находил, ей отдавал. Себе не оставалось. Она не знала про это. Ослепла от голода. Не видела. А я говорил, что поел. Но жрать охота было. Вот и курить начал. Курево требуху успокаивало. А как иначе? Кто-то должен был сытым быть? Бабка слабой стала. А я — мужик… Терпел. Теперь уж привык. Тогда маленький был. Сейчас уж большой. Все мужики курят. Я — не хуже их…

Овик и Клим прекрасно ладили, понимали друг друга с полуслова. Единственно, в чем мальчишка не мог и не хотел соглашаться, так только с необходимостью занятий в школе.

— Зачем мне мозги сушить? Обойдусь и без грамоты. Деньги считать умею. Читать и писать немножко могу. А зачем большее? Я ж в графья не полезу. Мне и в тайге хорошо. А в ней грамота зачем? В ней душа нужна. Ну с кем я в лесу по-немецки говорить буду? С медведем, что ли? Не хочу в школу!

Петрович доказывал обратное. Клим смотрел на него, удивляясь:

— Я тебе помогать должен. Одному трудно. Зачем меня учиться гонишь, бездельничать?

И все же в школу его Петрович отвел.

Поначалу Клим учился неохотно. Но потом втянулся и уже сам вставал по утрам, не просыпал занятий.

Как-то Ованес вернулся с работы немного раньше обычного. Открыл дверь и остановился на пороге удивленно.

Около печки хозяйничала незнакомая женщина, а Клим вместе с девчонкой, видимо одноклассницей, за столом делал уроки.

Только тут Петрович понял, что Клим давно приспособился к этому и не решался говорить Петровичу правду, а тот удивлялся, где научился пацан так здорово готовить, стирать и убирать в доме.

Увидев Ованеса, мальчишка растерялся. Сжался в комок. Он знал: Петрович не любил чужих людей в доме, и жили они замкнуто. На свой страх и риск решился пацан подружиться с соседями. Признаться в том боялся, чтоб самого не выгнал Петрович ненароком. Самое малое, чего для себя ждал теперь, так это — трепки. И пожалел лишь о том, что не выпроводил соседей загодя. Но кто мог знать?

— Здравствуйте! — не моргнув глазом, прошел в дом хозяин.

Клим вобрал голову в плечи. Наблюдал за Ованесом исподволь.

— Вы уж извиняйте, без приглашеньев пришли. Дети вот за одной партой учатся. Вместе им уроки готовить легче. А я тоже не без дела. Хоть чем-то помогу, — засмущалась женщина.

— Все правильно. Спасибо вам. И за помощь вашу, и за заботы, — ответил Петрович, поспешно снял сапоги, приметив, что полы в доме недавно вымыты.

— Мы по соседству живем. Вот наш дом. Сбоку. С вашим сыном мы давно знакомы. И дружим. Хороший он у вас мальчуган. Частенько нам помогает. Всю осень они с Машенькой вместе в тайгу ходили. За грибами, ягодами. И в школе он не дает ее в обиду никому. Защищает, как свою сестру. Раньше били. Теперь не трогают.

— Молодец, Клим! Настоящим мужчиной растешь! — похвалил Петрович.

Мальчишка облегченно вздохнул.

— Ну, я не буду мешать. Ужин готов. Если можно, пусть дети уроки доделают. А я пойду, — заторопилась соседка.

— Что так? Давайте вместе поедим, — предложил хозяин. И, указав на притихших детей, продолжил: — Вот они справятся — и поужинаем. Кстати, как вас зовут?

— Валентина, — ответила женщина, покраснев. И заторопилась: — Мне дома печку истопить надо. Не то в холоде спать будем. В другой раз вместе поужинаем, — выскочила в дверь.

Вскоре ушла и Машенька.

— Спасибо тебе, — подошел Клим к Петровичу.

— За что?

— При них не стал колотить. Не осрамил меня перед чужими…

— По-моему, они тебе уже совсем не чужие? — рассмеялся Ованес.

— И тебе пора тетку заводить. Как всем. Чем ты хуже других? Все некогда. Вот я и нашел. Тебе и себе заодно. Они хорошие бабы.

— А Машенькин отец что нам скажет? Ты об этом подумал?

— То как же? Привел бы я их в дом, если бы у нее дядька имелся? Я — не дурак! Нет у Машки отца. Вовсе никого, как и у меня. Сиротствуют. Обе.

Я у них был вместо мужика. Один на двоих. Легко ли? — сопнул Клим и продолжил: — Я им всегда дрова рублю. Сено корове с чердака скидываю. Огород под зиму помог перекопать. Двор весь вычистить помог, в сарае порядок навести. Вот и сегодня, знаешь, почти все чурбаки поколол. А Машку… Ее каждый день охраняю. От всяких пацанов и девок.

— А за что ее обижали?

— У них отец в тюрьме.

— За что?

— Не знаю. Говорят, за дело. Да только и моя мать в тюрьме умерла. Тоже говорили — за дело! А все — брехня! За булку! Я из-за нее на весь век сиротой остался. А разве это правильно? Булку заработать и купить можно. А мамку — нет! Потому и заступаюсь за Машку. Больше некому защитить. Саму тетку Валю тоже обижают бабы. Судят вслед. Она слышит. И молчит.

— Не все в тюрьме умирают. Может, на Машино счастье, вернется ее отец домой, и заткнутся все обидчики.

— Может. Но только тетка Валя отчего-то часто плачет. И, как мне кажется, не верит, что он жив, — вздохнул Клим.

Через неделю Ованес снова застал соседок в своем доме. На этот раз они вместе пили чай, поговорили немного о жизни. И Валентина постаралась уйти скорее, чтоб не докучать.

В один из выходных, когда Петрович решил отдохнуть дома, Клим позвал его к соседям помыться в бане.

— Не пропадать же добру! Ведь я дрова колол. Там в бане столько воды горячей осталось — целая прорва! А жарища! Аж в носу щекотно. И веников полно! Пошли! Приглашают бабы, — звал настырно. И Ованес согласился.

В маленькой чистой бане они напарились вдоволь. Напились клюквенного сока и, убрав после себя в баньке, вернулись домой раскрасневшиеся. А на столе их ждал горячий чай и оладьи.

— Вот это да! — удивился хозяин расторопности соседей.

— Я же говорю тебе — семьей жить лучше! — продолжил Клим.

Узнав, что у соседок дрова кончаются, Ованес взялся помочь. И через день, прямо к сараю, подвез на тракторе полные сани березового сушняка. Вместе с Климом подряд три вечера пилили, складывали.

Валентина, не привычная к помощи, не знала, как и благодарить.

— Да это я ваш должник, — смеялся Ованес в ответ. А еще через неделю принес пяток куропаток. Научился без ружья ловить. На рябиновые ягоды. И отдал Валентине, чтобы на всех ужин приготовила.

Так и пошло понемногу. То рыбы принесет, попросит пожарить на всех. То горбыль привез — сарай утеплить. То опилок на завалинку.

Валентина уже не убегала перед его возвращением с работы. Не отворачивалась, не краснела.

А по селу слушок пополз: новый мужик, который с сыном приехал, уже с Валькой снюхался. Бела дня не стыдясь, за мужика в ее доме. Видать, схлестнулись, снюхались… И не только сами, даже дети и те все за руку, ровно родня какая…

— Ну, подженился, и ладно. Вам-то что от того? Чего животами маетесь? — смеялись мужики над пересудницами.

Петровича в селе все уважали. От стара до мала.

Пришел он как-то с Климом в магазин. Купил мальчишке куртку. Из пальтишка быстро вырос пацан. А тут и Валентина пришла. Накупила баба продуктов, да так, что еле сумки подняла. Тут Петрович с Климом подошли. Взяли сумки из рук бабы, пошли рядом, переговариваясь весело, беззаботно.

— Поздравляю с замужеством! — внезапно остановилась перед Валентиной худосочная баба и, ехидно ухмыляясь, спросила: — Не теряешь времени зря?

Петрович подошел вплотную. И, дождавшись, пока Валентина отойдет подальше, ответил вопросом на вопрос:

— А твоя башка чего болит? Или к нам вместо лампочки набиваешься? Нет? Так и молчи, бесстыжая! Тебе до нее не достать.

Баба шмыгнула в сторону. И уже вслед зашепталась со встречными. Но Петрович уже забыл о ней…

Валентина не спросила его, о чем он говорил с бабой. Она шла рядом, смущаясь и краснея.

Петрович поставил сумки у двери и только собрался уходить, как соседка попросила:

— Если можно, пусть дети за елкой в тайгу сходят: Новый год скоро. Хоть им немного радостей давайте подарим. Разрешите им вместе праздник провести.

— Я сам елку принесу завтра. Спасибо, что напомнила. Непростительная забывчивость. И все ж, — откашлялся, не решаясь спросить сразу: — А мне можно на праздник? Вместо Деда Мороза?

— Конечно, рады будем, — выдохнула та залпом.

На следующий день, как и обещал, принес Петрович елку. Небольшую, но пушистую, с голубым отливом хвои, с яркими шишками.

Клим, как узнал, бегом к соседям кинулся — елку помочь нарядить, а Петрович пошел запасаться к празднику подарками. Хорошо, когда три получки в один день получаешь. Вот и вспомнил о заветной мечте Клима, купил ему велосипед. Настоящий, взрослый. Ну и что с того, если сегодня сугробы выше крыши! Они не вечны. Зато теперь мальчишке легче будет лета ждать.

Валентине купил духи, Машеньке — конфет полный пакет. Разных. И себя не забыл. Приобрел часы.

Клим не знал о велосипеде. Его Петрович на чердаке спрятал. До праздника. Пусть сюрпризом станет.

Интересно, как обрадуется, когда увидит подарок?

Петрович и сам торопил дни. Редко в жизни доводилось встречать праздники. Еле вечера дождался. Клим в тот день долго книжку читал. Радовался начавшимся каникулам. Хвалился табелем. В нем лишь одна тройка была. И та по пению.

— Этого мне не исправить. Курю. Оттого голос продымил. Но это в жизни не главное. Вон медведь совсем безголосый, а хозяин тайги. А наш учитель хоть и хвалится голосом, но вся школа его козлом зовет, — смеялся Клим. А потом спросил серьезно: — Скажи, а тебе тетка Валя нравится?

— Я не знаю ее, Климушка. А не зная, что скажешь? Вижу, серьезный, добрый человек. Но для ответа на твое — маловато.

— А что еще надо?

— Добрые люди есть. Их много. Но чтобы нравилась, надо, чтоб ее само сердце признало.

— А мое, только ты не смейся, Машку уже признало! Я ей всю правду, насквозь, про себя рассказал. И про мамку. Она не испугалась, не отвернулась. Только все сомневалась, что ты мне не родной. Да я и сам уже перестаю в это верить.

— Вот и хорошо, — согласился Петрович.

В тот день, едва Клим уснул, Ованес достал с чердака велосипед. Завел его в дом. Поставил напротив койки мальчишки.

Утром, едва пацан проснулся — глазам не поверил. Подскочил к велосипеду, стал ощупывать, уж не приснился ль? Бросился в спальню Петровича, но тот уже был на работе.

Ованес и не ждал, что мальчишка прибежит к нему. А он хотел узнать, ему ли куплен велосипед и насовсем ли?

Он ухватил Петровича за шею, прижался щекой к небритому виску:

— Ты такой добрый, лучше Деда Мороза. Как хорошо, что я тебя нашел. Ты мне один за всех. Самый большой праздник и подарок…

А вечером, умывшись и переодевшись во все чистое, они пошли в гости к соседям.

Пока ребятня веселилась около елки, Петрович с Валентиной разговорились на кухне.

— Где хозяин, давно ли без него маетесь? — глянул Ованес в усталое лицо женщины.

Та ответила, не задумываясь:

— В тюрьме он.

— И много ему еще осталось?

— Столько же… Прямо с войны в Магадан отправили. На раненья не посмотрели. Он контуженным в плен попал. Без сознанья. Бежал. И не один. Их восемь человек было. К своим пробрались. До Берлина дошли. До самой Победы. Там и вспомнили про плен. И за то, что выжили они. Вместо награды — в зону отправили. Восемь лет прошло. За что мучается? Да еще опозорили. Лишили званий, наград. Ну это уж ладно. Не отнимали бы здоровье…

— Вы к нему ездили на свиданье?

— Конечно. И здесь мы остановились не случайно, сорвались из Ленинграда. Все ж тут рядом. Ездить недалеко. А там, у себя, совсем невыносимо стало. Меня на работу не брали, потому что муж в заключении. А жить на что? Дочке во двор не выйти. Моя родня отвернулась. Никто не помог выжить. Продали все, что было. И к мужу. Он и посоветовал в Якутию.

— Когда в последний раз с ним виделись?

— В ноябре. О вас ему Мария сказала. Муж обрадовался, что сосед фронтовик оказался. Не даст пропасть нам. Поможет, поймет…

Ованес согласно головой кивнул.

— Я ему говорила о сплетнях. Но муж у меня человек умный. Велел нам не опасаться пересудов и не сторониться вас. Держаться вместе, как на передовой. И помогать друг другу. Он сказал, что война еще идет. Но и она не вечная. Скоро конец будет…

— Вы в войну поженились?

— Да. Он Ленинград защищал. А когда блокаду сняли, вместе со своей частью пошел дальше воевать. Я с грудной дочкой осталась. Ждала его с войны. В беде, пока голод людей косил, все держались друг за друга. Чуть отлегло, научились кляузы, доносы строчить. И на меня самая близкая подруга написала в органы. Мол, в войну аморально вела себя. Всю семью перетряхнули чекисты. Начиная с прадедов. Не за что им было зацепиться. А тут — плен. Но не я, муж попал. И пока они не спохватились, добровольно убежали из Ленинграда. Пусть в Якутию. Но не за решеткой, не в зоне. На воле живем. Что до людей здешних, так они дальше сплетен не идут. Это пережить можно. Лишь бы не кляузничали. Нам важно своего дождаться, — вздохнула Валентина и, подперев щеку кулаком, продолжила: — Тут мы не единственные, кого беда из дома выгнала. Тоже лучших времен ждут. Наступят ли? Доживем ли до них? — выкатилась слезинка.

Ованес тоже приуныл. Он шел сюда с совсем иными намерениями. Думал семьей обзавестись. Оказался ненужным в качестве хозяина. Здесь его воспринимали вовсе не так, как хотелось и мечталось.

О себе он ничего не рассказал соседке. Та и не спрашивала. Не хотела бередить, а может, не осмелилась добавлять к своему горю чужое.

Дети, наигравшись вдоволь, пришли к столу. Застав взрослых в нерадужном настроении, удивились. Пытались растормошить. Но не удалось. И они снова убежали к елке.

Ованес вскоре ушел домой, разрешив Климу побыть недолго у соседей.

Всю эту ночь он проворочался в постели, пытаясь уснуть хоть ненадолго. И лишь под утро сон сжалился.

Утром он пошел на работу словно избитый. А в обед к нему прибежал Клим:

— Тетка Валентина просит тебя прийти, что-то случилось, наверно, у них. Плачет она. Руки трясутся. Машка не знает, что случилось. Сходи, какая муха ее покусала? Узнай, — просил мальчишка.

— Телеграмму получила. Из тюрьмы. Велят срочно забрать мужа. Значит, мертвого, — рыдала баба, показывая на зареванный бланк.

Ованес прочел.

— Зачем расстроилась? Видно, болен. Иначе сообщили бы, чтобы забрали тело покойного. Да и то, как я слышал, мертвых они не отдают, хоронят в зоне, забыв зачастую родию уведомить. Тут что-то другое. За живым едешь.

— Вы за Машкой присмотрите? — вмиг исчезли слезы с лица бабы. Поверила, успокоилась, ожила Валя.

— Конечно, — пообещал он уверенно.

А через три дня вернулась женщина домой с больным мужем. Его она привезла в повозке к самой калитке. И внесла в дом вместе с Петровичем.

Юрий был реабилитирован…

Он не мог встать на ноги. Ослабевший от голода и болезней, говорил с трудом и очень нуждался в уходе. Если бы не реабилитация, этот человек не дотянул бы и месяца. Живой труп… Он сам не верил в свалившуюся на него свободу и тихо, беззвучно плакал, по-детски беспомощно ловил руку жены, прося прощенья за доставленные заботы и хлопоты.

— Помоги, браток! Если встану, отработаю свое. Нынче, как брат, пойми, — просил Ованеса. И Петрович помогал мужику, как родному, вырваться из лап смерти и болезни.

Он вытаскивал этого человека из беды так, словно был обязан ему жизнью. Ованес не досыпал. Он даже забыл о том, что когда-то строил совсем иные планы в отношении Валентины.

Петрович радовался, когда Юрий впервые встал на ноги и сделал несколько самостоятельных шагов. Даже Клим помогал Юрию передвигаться по дому, оживать.

Валентина теперь ходила по селу, высоко подняв голову.

— Ты глянь на эту вертихвостку! С двумя мужиками живет! Во приспособилась! Бесстыжая! — неслось ей вслед. Но женщина лишь усмехалась.

Эти пересуды и домыслы дошли до ушей Юрия. Пока он нуждался в Петровиче, ничего не говорил ему. Но едва окреп и почувствовал себя мужчиной, начал подозрительно коситься на человека, раздражаться его приходам. И Ованес, заметив эту перемену, решил не навещать соседей и даже Климу посоветовал пореже там появляться.

Все дни он пропадал на работе, чтобы обеспечить жизнь себе и мальчишке. О бабах решил не думать, считая второе невезение роковым.

От Клима он иногда слышал, что Юрий ругался на Валентину за то, что она плохая хозяйка и не умеет быть бережливой, как другие бабы, — не завела вклад. Машку побил за то, что она мало по дому помогает. А потом и вовсе выпивать стал.

Петрович возвращался домой затемно. Лето — пора забот. Работы навалилось столько, что не только о соседях, о себе забывал. Но однажды, придя в дом, застал Клима избитым дочерна.

Сосед постарался. Застал Клима, помогающего дочери в огороде. Ну и сорвался. Много раз выгонял, требовал, чтобы забыл мальчишка порог дома. Но дети продолжали дружить.

— Что нашло на него?! Я ж ничего плохого им не сделал. За что звереет? Мы ж помогали им, — всхлипывал Клим.

Ованес не стал дожидаться утра и пошел к соседу, хрустя кулаками. Но тот лежал в постели пьяный и не узнал Петровича.

Валентина со слезами умоляла простить мужа. Говорила, что нервы его вконец в тюрьме измотаны. Во всех видит плохое, никому не верит, оттого срывается и пьет.

— Не он один войну прошел. Что за мужик, если себя в руках держать не умеет и отыгрывается на мальчишке? Он в чем виноват?

— Простите вы его. Ревнует, дурак. Не верит мне, — призналась баба.

Петрович вышел из дома, кляня судьбу за ее виражи. Утром он взял Клима с собой в тайгу. И мальчишка охотно помогал ему на работе. Вечером, чтобы не идти в село несколько километров, заночевали в будке. А на следующий день к Ованесу приехала милиция.

Далеко не сразу понял Петрович причину визита. Его дотошно расспросили, когда он ушел из дома, почему взял с собой Клима, что заставило ночевать в тайге.

Хорошо, что каждый ответ подтвердили мужики, работавшие рядом.

Оказалось, что именно в эту ночь случился пожар у соседей. Валентина с Марией успели выскочить в окно. Напившийся с вечера Юрий долго не мог сориентироваться в огне. Его вытащили на последних вздохах. Умирая, он стонал и говорил одно и то же:

— Петрович…

Обвинял ли он Ованеса или просил прощенья, никто не сумел понять. Он умер около дома, рухнувшего на его глазах.

Милиция заспешила в тайгу, а пожарный инспектор лишь к вечеру установил причину беды. Пьяный хозяин уснул в постели с горящей папиросой.

Ованес узнал об этом лишь через три дня, когда вернулся домой на выходной.

Юрия уже похоронили. Валентина с Машенькой жили в уцелевшем сарае. И сами были похожи на тени. Они не рискнули прийти к Петровичу. Да и Ованес не смотрел в сторону соседского дома. Но Клим внезапно взял за плечо.

— Можно я им хлеба отнесу? — попросил робко.

Петрович изумленно смотрел на мальчишку, робко улыбающегося глазами, заплывшими в синяках. Они еще болели. А Клим уже забыл и простил обиду…

— Позови их. Пусть придут, — согласился Петрович, скрипнув зубами.

Когда соседи вошли, Ованес предложил им пожить в его доме, пока их собственный восстановят. Пообещал, что во избежание сплетен будет жить в тайге, пока соседи не вернутся в свой дом.

— Зачем же так? Разве мало пережито из-за людей? Я бы и в сарае жила. Да вот Машке нельзя. Простынет. За ваше доброе — спасибо. Мы постараемся не мешать, — плакала Валя.

Ночью на кухне они разговорились.

— С чего он пить начал? Да я и сама думала, что с ревности одурел мужик. Хотя причин к тому не было. А тут решила постирать его брюки. Стала вытаскивать все из карманов, чтобы не замочить. Гляжу — письмо. Юрке адресовано. На наш адрес. Стала читать. Оно от жены. Той, что до меня была. Первая. Она звала его вернуться. Домой, — закрыла баба лицо руками и сказала: — Я не знала, что он был женат до меня. И он молчал. Когда нашла письмо, все поняла. Он с нею переписывался после тюрьмы. Она ему простила меня. Так и написала в письме: «На войне чего не бывает. Не знал, говоришь, останешься ли в живых, а она оказалась податливой. Так вот, любовнице это простительно.

А тебе о легкомыслии придется забыть. У нас — семья. Война пусть забудется и навсегда уйдет в прошлое. Я жду тебя мужем, отцом…» Когда я показала это письмо и спросила его, что все это значит, Юрий будто озверел. Кинулся ко мне с кулаками. Но у меня тоже откуда-то силы появились. Отшвырнула его. Велела собираться и уходить от нас. Уезжать навсегда. Ну и назвала его, как заслужил того. Он напился. Наверное, для смелости. Пьяный он совсем мозги терял. И свалился. Я его собрала в дорогу. Все вещи уложила в чемодан. Деньги на билет на столе лежали. Чтобы, проснувшись, ушел без вопросов и объяснений. А он добавил стакан, Я слышала. Сам с собой говорил. Я уснула. Проснулась от удушья. Дыма полная комната. Дышать нечем. Я открыла дверь на кухню. Она уже вся в огне была. Страшно стало. Почему-то подумала, что он специально это сделал, уходя от нас. И даже звать его не стала. Схватила дочь и в окно. Юрия не сразу вытащили из огня. Он обгорел. Весь. Ослеп в пожаре. Водка подвела. Долго не мог протрезветь. Когда хмельная дурь прошла, было поздно.

— А что он говорил, когда его вытащили из дома?

— Вас звал. Смотрел на ваш дом и все повторял: Петрович. Слезы из глаз бежали. Кто ж, кроме вас, мог нам помочь? Может, хотел попросить прощенья или помощи, а может, того и другого. Но вас не было рядом. Он не дожил до возвращенья и плакал, понимая, что времени у него в обрез… А и прощать, и понимать до бесконечности никто не станет. Каждому терпенью есть предел. Да и то сказать надо, когда я стыдила его за Клима, говорила, что вы приходили к нему ночью, он топор возле себя положил. Для встречи… И сказал, что в этом доме либо он, либо вы…

— Запутался мужик. Заблудился сам в себе. Имел счастье. Семью, дочь. И не одну семью. Мог достойно жить. Жаль, что война из него это достоинство выбила, — выдохнул Петрович.

— Ну, долго вы говорить будете? Никакого покоя нет в доме. Уснуть не даете, — вышел на кухню в одних трусишках взлохмаченный Клим. И, оглядев обоих, добавил: — Целая деревня вас давно заженила. А вы все только дружите. Даже я устал ждать, когда вы повзрослеете и насмелитесь. Нет, мы с Машкой столько ждать не будем…

Петрович весь следующий день объяснял Климу его ошибку. Ругал за поспешность и невоспитанность. На все его доводы парнишка отвечал:

— А че ждать? Обе бабы — вдовые, сироты, можно сказать. Мы — тоже. Надо в кучку. Чтоб жить теплее. Обоссысь, кто не понимает! Зачем время тянуть? Кого бояться?

— Нельзя людям сходиться сразу после похорон, — убеждал Ованес.

— А что, им в сарае жить надо? Ну, если они у нас живут, кто поверит, кроме меня и Машки, что вы дурные? Все равно брехать станут. Так пусть хоть не дарма.

Петрович решил ускорить ремонт соседского дома и сам нередко оставался ночевать в тайге. Он не хотел воспользоваться безвыходным положением Валентины. И решил не говорить с нею ни о чем, пока она не перейдет в свой дом.

В село Петрович приходил редко, да и то для того, чтобы глянуть, скоро ли переберутся в свой дом соседи.

— Еще с неделю поработают плотники. К следующему выходному обещали все закончить, — краснела Валентина, чувствуя неловкость за неудобства, доставленные Ованесу. Тот успокаивал ее.

А когда вернулся домой через неделю, соседи и впрямь перебрались в свой дом, отстроенный заново.

Петрович и сам не понимал, что держит его в Якутии теперь. Ни семьи, ни родни не приобрел. Пригрел мальчонку? Да и тот уже заканчивает семилетку. В техникум собирается поступать, чтобы скорее стать самостоятельным. На механика мечтает выучиться. К технике его потянуло. В тайгу с Петровичем все реже стал уходить. Взрослел. А однажды не выдержал. Когда вернувшийся с работы Ованес сел поужинать, спросил его Клим напрямую:

— Долго ли так жить собираешься? Ведь не все время молодым будешь. Годы идут. Пора о будущем вспомнить. Ведь мне в техникум скоро. А ты тут один останешься. Кто накормит, встретит, кто постирает тебе? Да и в доме порядок нужен, тепло. Почему один ходишь?

— Я с тобой, — попытался отшутиться Ованес и добавил: — Как мать-одиночка. А что тебе не нравится? Зато никто не докучает, не мешает нам. Сами себе хозяева.

— Жена тебе нужна. Женщина. Боюсь я тебя одного оставлять…

— Не надо, Клим. Однажды не повезло. Ты уже не маленький. Пора понимать. Навязываться не хочу. А связываться с первой встречной не в моих правилах. Уважать себя не разучился.

Клим головой крутнул:

— Что-то ты все в одну кучу свалил. Ну не повезло тебе. Так это давно было. Забыть пора. Не все бабы одинаковы. Навязываться не хочешь. Так мы, мужики, хочешь того иль нет, навязываемся бабам с самого малолетства. Иначе не обзавестись женой. А насчет всякой встречной, ты совсем зря. Я такого не предлагал.

— Чего ты хочешь? — прервал Петрович.

— Чтобы женился.

— Оставь. Вот выучишься, станешь на ноги, женишься, тогда поговорим и обо мне. Ведь надо же кому-то внуков нянчить, — смеялся Ованес.

Клим осторожно заговорил о Валентине, но Петрович, поев, лег спать. На продолжение разговора у него не хватило сил.

Валентину он видел изредка. Да и то сказать не грех, теперь Петрович работал в бригаде лесорубов. Деньги понадобились. Хотелось Клима в техникум собрать как положено. Чтоб ни в чем не нуждался парнишка, которого все село считало родным сыном Петровича.

С каждой получки покупал ему одежду и обувь. Про запас. Откладывал деньги. Сам не успел выучиться, пусть хоть Климу повезет. И мало думал о себе. А парнишка, уехав в Якутск сдавать экзамены, две недели молчал. У Петровича сердце изболелось. Как он там? Поступил иль нет, хватило ль ему денег? Он ждал телеграмму либо самого Клима. Но шли дни, и одиночество прочно поселилось в доме.

В эти дни, не отдавая отчета за все, ругал себя Петрович за дурь, толкнувшую пригреть мальчишку. Он боялся завести женщину, чтобы та не обидела ненароком Клима. А тот, уехав, забыл о Петровиче. Вырос. «К чему теперь опека? Чтобы потом заботиться о старике? Вот и решил исчезнуть заблаговременно», — думал Ованес, глядя на проливной дождь за окном. И вдруг увидел, как кто-то пробежал мимо окна к крыльцу.

«Может, почтальон?» — заторопился к двери. Но на пороге стояла Валентина.

Промокшая до нитки, она улыбалась так светло и счастливо, что Петрович понял — с радостью пришла баба.

— Поступил Климушка! Экзамены на одни пятаки сдал! Принят в техникум! — выдернула телеграмму из-за пазухи.

Ованес и сам не понял, с чего это он Валентину на руки подхватил? Целовал за весточку долгожданную. Женщина не оттолкнула, не убежала. Радовалась за Клима, словно он ее сыном был.

Ованес вчитался в телеграмму. Она была адресована Маше. Конечно, не без умысла. Знал парнишка, передадут, не смолчат, сообщат Петровичу. Хотя вон и просьба — обрадуйте отца.

— Ну и хитрец. Мне не поверил, что передам новость. Им прислал. Враз на всех, — улыбался Петрович сообразительности парня.

— Моя тоже собирается в Якутске поступать. На врача. После школы. Они меж собой все решили. Обговорили давно. Он закончит, а она — поступит. Чтобы кто-то работал уже. Так и решили. Дети… им проще, — вздохнула Валентина.

— Им проще? А нам кто мешает? — насмелился Петрович.

— Нам? Знаешь, Овик, с меня по горло хватит одного. Я не хочу быть вечной второй женой или любовницей. Лучше остаться вдовой, чем жить посмешищем. Ведь и у тебя была жена.

— Она давно стала женой другому. И я с нею не переписываюсь. Нет связи, не было детей. Да и забыл ее. Постарался понять. Простил. И выкинул из памяти. С тех пор, уж сколько лет, я на виду у тебя.

— Это как теперь понять? — растерялась баба.

— Меня Клим за тебя все годы сватал. Да я не насмеливался, не решался. Вот только теперь. Останься со мной…

— Как?

— Навсегда. Насовсем. Если сама решишься. Если поверишь. Но ведь и я не виноват в подлости других. Может, больше бы повезло, поменяй нас судьба фронтами на войне. И встретил бы я тебя в Ленинграде. Но…

— Да Ладно, Петрович! Зачем так далеко. Я здесь от тебя столько лет этих слов ждала. А ты молчал, — призналась женщина.

Вернувшийся на каникулы Клим радовался решению Петровича. И когда на берегу Алдана начал расти просторный дом, никто из жителей не удивился новой постройке. Другое изумило.

— Оказывается, они даже не полюбовничали, не были вблизях! И это столько лет жить по соседству и ни разу не согрешить? Вот это да! А мы думали, что они с самого начала тягаются, — судачили бабы, услышав новость о том, что Петрович сделал Валентине предложение. И они расписались совсем недавно.

Ованес строил дом для молодых. Просторный, светлый, теплый. Не торопился. Делал все основательно. Веря, что, закончив учебу, вернутся дети домой. Сюда, откуда началась дорога в жизнь. Ведь и в селе нужны врачи и механики. Иначе как жить дальше? И каждую свободную минуту пропадал на доме.

Его он подгонял под сказку, добрую и красивую. Ждал, когда согреют его своим теплом, пусть чужие, но все ж свои, дети. Он ждал терпеливо. Годы. Старел.

Не ехали молодые. Даже писали редко, скупо. Не звали к себе. Лишь в гости приглашали. На время.

Ованес, читая такие письма, подолгу сидел на берегу Алдана. Обдумывал, вспоминал.

«За что судьба обошла радостями, своей семьей, кровными детьми? Может, и не были б они лучше Клима и Марии, но все ж своих и пристыдить можно, и поругать. А чужому что скажешь? Вон и Валентина первый год нарадоваться не могла. Счастьем своим называла меня. Затаив дыхание, каждое слово слушала. А стоило сказать, что Машка ее без сердца живет, как улитка в раковину спряталась — молчит целыми днями. Слова из нее не вытащишь. Обиделась. А за что? Разве неправду сказал?» — хмурился Петрович.

За что судьба наказала? Ответ для себя нашел человек.

«С матерью не посчитался. Не послушался, огорчил ее. Променял на женщину. Даже не писал, не помогал ей. Ни разу не справился, как живется ей. Да и она… В минуту отчаянья сорвалось у нее невольное вслед сыну: «Не будет счастья тебе!»

Сказала она так, а может, послышалось Ованесу, только нагнало его пожелание. И, вцепившись в судьбу, не отпускало до старости.

В селе Петровича знали все. Считали удачливым, умным, счастливым человеком. Уважали за трудолюбие. Никто даже не догадывался, как одиноко и холодно живется ему.

Лишь однажды решился он положить конец обидам и поговорить с Валентиной открыто:

— Почему обиделась? За что злишься? Разве я неправду сказал? Не только ты неправильно дочь растила, но и я Клима плохо воспитал. Не только тебя, но и себя упрекнул за неуменье. Чего же обижаться? Ведь забыли они нас. Обоих. А почему? За что? Ведь ни в чем не отказывали, не обижали. И все ж впустую… Почему?!

— А что ты хочешь? Разве детей для выгоды растят, чтоб прокормиться в старости? Будь ты родным отцом, о том и не подумал бы. Вся беда от того, что чужие они, вот потому изъяны ищешь. Не о том, как им помочь, о себе думаешь. Нет тепла в тебе, потому и не имеешь родных детей, что вместо сердца у тебя счеты внутри лежат, — отвернулась баба.

— Эко занесло тебя, бабонька! Это я на Клима надеюсь иль на Машку твою? А не я им дом поставил? Или они мне хоть копейкой в том помогли? Или я просил у них помощи? Разве не я им высылаю каждый месяц по половине получки?

— Зато и выговариваешь враз на десяток зарплат.

— Да не о той помощи речь веду, глупая! О тепле и внимании. О письмишке завалящем! Хоть одно в месяц могли послать иль руки у них отвалились? Как только Машка институт закончила, враз забыла, как звать! Живут как? Есть ли дети? Вот ты о том знаешь? Я бы съездил, но не могу заявиться незваным гостем. Тебя приглашают. Меня у них нет. Скажи, почему?

— Был бы родным, понял бы…

— А что понять, скажи?

— Не до нас, значит. Своих забот хватает. Ты их в письмах поученьями задолбил. Все про бережливость им писал. Будто мотам каким. Они и сами знают, как жить. Небось родной, какой бы ни был, не стал бы так вот на мозги давить, что всякая копейка твоя поперек горла колом становилась. Кому от нее радость была? И дома твоего не хотят они, не Приедут сюда. Зачем им деревня? Для того учились, чтоб в глуши жить? Иль лучшей доли не заслужили они сиротством своим? Пусть хоть дети по-людски живут, — разговорилась Валентина.

— По-людски? Выходит, мы с тобой неверно живем?

— А мне все равно. Лишь бы Мария счастливой была, — выдохнула баба.

— Для кого же я тогда дом построил?

— А ты их спросил? Сам решил, без их согласия. На кого теперь сетуешь? Дети квартиру имеют. С удобствами. Казенную. На всем готовом живут. А ты их в глуши нашей держать хотел. Чтоб в старости скучно не было. Да только недосуг им с нами нянькаться. Их заботы — не наши…

— Я ж и виноват? Выходит, детвора не должна жить вместе с родителями? Так, по-твоему?

— Им виднее, — нахмурилась Валентина.

И тогда решился Петрович. Отпросился на работе и поехал в Якутск на несколько дней.

Клим, увидев Ованеса, удивился. Пригласил пройти в квартиру. Но радости в его лице Петрович не увидел. Мария была на дежурстве.

— Я завтра в командировку уезжаю, — предупредил Клим Петровича, едва тот присел на кухне.

— Что случилось, Клим? Почему от вас нет писем?

— Мария всегда писала. За обоих.

— Нет от вас вестей уже несколько месяцев. Переживали мы с Валей.

— Между прочим, она Маше написала, что ты нами недоволен. Попрекаешь помощью, ругаешь, будто Мария плохо воспитана. Неблагодарными называешь обоих. А за что? Да после такого о чем писать тебе? Я не ищу поводов к разрыву, но ведь Мария — моя жена. Когда она училась, я работал. Нам хватало. И все, что ты посылал, хоть сегодня тебе верну. Они на счету, твои деньги. Не пропали. Сегодня отдам.

— Не в них дело, Клим! Я о письмах. Почему, за что забыли нас? В чем моя вина?

— Не ссорь меня с женой. Не попрекай. Не изводи Валентину неумелым воспитанием. Она — мать.

— А я кто? — вырвалось невольное. Клим отвернулся, промолчал.

— Ты знаешь, Мария росла с матерью. И каждое обидное слово, брошенное в дочь, для матери — боль. Но тебе этого не понять, — махнул он рукой.

— Мне не понять? А кто тебя растил? Кто поднял тебя над помойкой, где ты ел годами? Кто выучил?

— Я сам себя воспитывал! Тебе всегда не хватало времени для меня! Я был игрушкой от скуки. Ты никогда не пожалел, не защитил меня. Одни морали, нравоученья. Так не растят детей. Ты говоришь о внимании к себе. А сам давал тепло? Я того не припомню.

— Что ж, Бог тебе судья, — встал Петрович и пошел к двери. Он вышел на лестничную площадку. Его никто не вернул, не позвал обратно.

Ованес сел в скверике на скамейку. Захотелось перевести дух. И вспомнил. Именно здесь, много лет назад, нашел его Клим. Тогда он был мальчишкой. «Возьми меня с собой!» — просил Петровича. Как давно это было! Какое счастливое было то время. Как быстро оно прошло…

В Усть-Миль Ованес вернулся на следующий день, под вечер. Калитка дома распахнута ветром настежь. В доме никого. Тревожное предчувствие закралось в душу.

«Где Валентина? — ни одной ее вещи в доме не нашел. Словно и не было никогда. — Ушла. Наверное, к себе», — выглянул в окно. Но и в соседнем доме не приметил жизни.

Ованес не понял, что заставило бабу уйти из дома вот так — втихаря, молча. Ничего не сказав, не предупредив, исчезла, будто умерла.

Петрович решил сходить в магазин за хлебом. Может, там что-нибудь услышит о бабе от сельских сплетниц.

Но нет, о Валентине никто не обронил ни слова. Она сама пришла, когда Петрович ложился спать.

— Как съездил? — присела у окна.

Ованес отмахнулся, сморщившись. И сказал:

— Одного в тебе не пойму я, зачем Марии писала о наших разговорах? Ведь семьей жили. К чему тебе понадобилось ссорить меня с Климом?

— Слушай, Петрович, да ты что, с завязанными глазами живешь среди людей? Оглядись! Проснись, в конце концов, и погляди на себя со стороны. Ведь и первая жена, и я, и дети отвернулись по одной причине. Всем ты хорош. Но жаден и занудлив до невыносимого, — вздохнула Валя. — За все годы, сколько живем, ни мне, ни Марии никогда копеечного подарка не сделал. Ни к празднику, ни ко дням рождения. Климу за все годы велосипед купил. Хоть бы кулек конфет когда-нибудь принес в знак внимания. Ни разу не разорился. А все потому, что не родной. К себе вниманья хочешь. А сам? Мне все годы перед детьми стыдно было. Покупала и говорила — ты принес. Маленькими были — верили. Выросли — все поняли. Да и я до сих пор донашиваю то, в чем к тебе пришла. Надоело насмешки от людей слушать, что без мужика и одевалась, и выглядела лучше. Живи ты сам по себе…

— А дом детям — не подарок? Да и деньги я не прятал. На виду лежали. Чего не брала? Я не запрещал их тратить. Не пересчитывал. Сама должна была распоряжаться!

— Детей помощью попрекнул. А уж мне и подавно высказал бы!

— Ты ругаться пришла?

— Сказать, чтобы не ждал. Ушла я от тебя навсегда! Не в каждой правильности тепло сыщешь, не каждый мужик в мужья годится. Поздно я это поняла. Но не вовсе опоздала. Ты рожден для одиночества и не знаешь, не сможешь никому принести тепло. Живи по-своему. А мы — как знаем. Где-то ошибемся — поплачем, а чуть отляжет — посмеемся. Ты ни того, ни другого не умеешь. Живи сам. И нас не поминай лихом. — Она тихо толкнула дверь и вышла во двор.

Петрович не окликнул ее. Не подумал вернуть в дом бабу. Он сел у стола, курил, думал.

Всю неделю ходил он на работу в тяжелом настроении. Он ни с кем не общался, никого не ждал. И стал угрюмым, раздражительным. Он уже подумывал о возвращении в Армению, как вдруг вечером в окно к нему постучал Федор Никитин. Его Петрович знал уже несколько лет.

— Послушай, Петрович, за помощью я к тебе пришел. Набрал мужиков в бригаду. Все люди как люди. А ладу меж ними нет. Грызутся, как собаки, меж собой.

— А я при чем? — удивился Ованес.

— Поехали к нам. В мою бригаду. Вместо отца иль старшего брата станешь нам. Давно к тебе присматриваемся. Не откажи…

И согласился Петрович. Не раздумывал. Через день переехал в Бабий омут. Повесив замок на свой дом, поставил последнюю точку на семейной жизни.

«Подарков не дарил, дочку ругал, да разве это повод для ухода из дома? Нет, баба, не в том суть. Я — плох, а ты почему не подсказала вовремя? Ведь и мне никто в жизни подарков не дарил. И с днем рождения не поздравляли. Но я не обижался да и не думал о том. Эх-х, жизнь! Годы, как вода меж пальцев, прошли. Не удержать ни дня. Имел сына — не стал отцом. Был мужем — не знал любви. Имел дом — без тепла. Может, и впрямь хватит потерь», — убеждал себя Петрович, когда ехал на моторке по Алдану.

Здесь его ни о чем не спрашивали. Не лезли в душу с вопросами. У всякого своих бед хватало. Забыться бы успеть, иначе не пережить.

Ованес работал чокеровщиком, потом и бульдозериста подменял. Случалось, за вальщика потел. На лесовозе и трелевщике — всюду получалось, ничего не падало из рук. С полгода бередила его по ночам память. А когда, поддавшись уговорам, продал новый дом, что строил Климу, под детский сад, будто что-то успокоилось на душе. Прошлое все реже вспоминалось. А через пару лет он и вовсе не болел селом. Не ездил. Но однажды под вечер Фелисада, заглянув в палатку, позвала:

— Петрович, к вам приехали. Ждут на берегу. Выйти просят.

Ованес выглянул. Не узнал. Спустился на берег. В лодке его ждала Валентина и старый сельский кузнец.

— Чего звала? — спросил коротко, не здороваясь.

— Петрович, Клим от Марии ушел. Насовсем. Помоги! Помири детей! — плача, просила баба.

— Я не родной. Приказывать не могу. А и по себе знаю, развод — не конец жизни. Устроится и Клим. Не пропадет. Взрослый уже. Мужчина! Я рад, что он умней, — усмехнулся и вернулся в палатку.

А через неделю получил письмо от Клима, сдержанное, короткое по-мужски.

«Здравствуй, отец! Ты удивлен? Не обижайся за прошлое. Как сам говорил когда-то, не страшна ошибка, которую исправить можно. Я думаю — не опоздал. Прости меня. Уж больше, чем я сам себя ругаю за прошлое, никто не сумеет. Виноват. Но я исправлюсь. А теперь по порядку.

От Марии я ушел. На то было несколько причин. И главная — мы слишком разные. Сам знаешь, каким было мое детство. А тут? Готовить дома — не хочу. Стирку — сдай в прачку. Убирать квартиру — самому. Ей, врачу, видишь ли, не к лицу домашними делами заниматься. И даже детей не захотела иметь. Говорила — рано еще. Хочу пожить без обузы. Успеется. Я ждал, сколько мог. Пойми, я любил ее. Но не знаю, что произошло с Марией. Она изменилась, когда стала учиться в институте. Я постарался образумить, сохранить семью. Но не получилось. Я ушел по-мужски и официально развелся с ней. Мы разменяли двухкомнатную квартиру на две однокомнатные, и я теперь живу в самом центре Якутска. Когда найдешь время — приезжай! Я буду очень рад тебе, отец! А может, простишь? Приедешь насовсем? Было бы здорово! Ведь жили мы без баб в нашем доме, в селе! Как я хотел бы вернуть то время. Чтобы ты и я! И никого, кроме нас с тобой, родной мой, несчастный отец. Поверь мне, как в детстве. И прости…»