Забытый прародитель человечества

Глава 3 СОЗВЕЗДИЕ ОРИОН В СЛАВЯНСКОЙ ТРАДИЦИИ

В славянском мире название интересующего созвездия впервые встречается нам в древнерусских переводах Библии, где в соответствующих фрагментах пророка Исаии и Иова слово кружилие поставлено на место упоминания Ориона в этих ветхозаветных текстах: «Звѣзды бо нбныя и кружиліа и вся тварь нбеная света не просиауть» (Ис. ХIII, 10) и «Разумѣлъ ли еси соузъ власожелиць и ограженіе кружилицъ» (Иов. XXXVIII, 31)^{136}. Об устойчивости подобного наименования Ориона в Древней Руси свидетельствует и то, что данное слово еще как минимум дважды используется в переводной литературе. Оно встречается нам при переводах «Шестиднсва» экзарха Иоанна: «Бъ имена полагаетъ свѣтиламь яко же се: денница, или прѣходница, власежелици, кроужалия», а также «Хроники» Иоанна Малалы: «Невродъ сътвори Вавилонъ, его глють Перси Бга бывше и суща въ звѣздах нбеных, его ж наричають кроужиліе»^{137}. Последний фрагмент интересен еще и тем, что указывает на былое обожествление созвездия Орион. Понятно, что персы не обожествляли библейского Нимврода и не отождествляли его с Орионом, однако данный пассаж, возможно, отражает отголоски былой значимости данного созвездия, сохранившиеся в византийско-славянском мире на момент создания и перевода этой «Хроники». Еще более показательным является соотнесение данного созвездия с легендарным библейским охотником. В агадической традиции Нимврод вообще первый охотник, первый царь, первый, кто начал воевать с другими народами, возмутитель всего парода против Яхве и руководитель постройки Вавилонской башни, которая именуется «домом Нимврода»^{138}. Широкое распространение перевода «Хроники» Иоанна Малалы в славянском мире косвенно может свидетельствовать о том, что данное соотнесение было свойствснно и славянам. Обращает на себя внимание, что как «Хроника» Иоанна Малалы, так и армянская традиция связывают небесного охотника с Вавилоном — местом, где, согласно Библии, произошло легендарное разделение языков и опосредованно началась история уже каждого конкретного народа, населяющего землю. Поскольку армянские хронисты не только не отождествляли своего прародителя Ориона-Хайка с библейским Нимвродом, а, наоборот, изображали их как смертельных врагов, говорить о византийском влиянии на них не приходится. Таким образом, как армянские, так и византийско-славянские книжники, независимо друг от друга, при обращении к образу Ориона помещали его, образно говоря, в начало времен, в тот период библейской истории, когда, собственно, и начиналась история каждого конкретного народа.

Описывая положение созвездий во время своих дальних странствий, Афанасий Никитин отмечал: «Волосыны да Коло в зорю вошьли, а Лось головою стоит на восток»^{139}. Исследователи как древнерусского языка, так и истории астрономии сходятся во мнении, что в данном случае Волосынями знаменитый путешественник называет Плеяды, Коло — Орион, а Лосем — Большую Медведицу. Данный отрывок интересен для нас в двух отношениях. Во-первых, Орион и Плеяды упоминаются Афанасием Никитиным вместе, а во-вторых, особо отмечается положение обоих этих созвездий при восходе солнца, что, как мы увидим ниже, имело достаточно значительный смысл. Как первое, так и второе обстоятельство могут свидетельствовать о существовании на Руси соответствующей традиции астрономических наблюдений.

Древнерусское название Ориона кружилие вызывает целый ряд вопросов. Во-первых, непонятно, восходит ли данное название к эпохе славянской общности. Кроме Древней Руси в качестве название созвездия слово krozilice встречается только в словенском языке^{140}. Во-вторых, оно явно обозначает неодушевленный объект, а не антропоморфного мифологического персонажа, что также указывает на достаточно позднее его возникновение. В-третьих, хоть ясно, что данное слово образовано от слова кружить и указывает на кружение образующих это созвездие звезд по небосводу, совершенно непонятно, почему данное название было присвоено именно этому созвездию, поскольку и все остальные звезды, кроме Полярной, точно так же кружатся по небосводу. В древнерусской письменности мы даже видим соответствующее выражение: «И обыхожепье кружное звѣздь»^{141}. Или, используя это слово, древнерусские книжники хотели указать на какую-то особенную, ключевую роль Ориона в этом небесном кружении? В пользу последнего предположения говорит и труд «Астрономика» римского астролога I в. н. э. М. Манилия. В нем он дважды подчеркивает ведущую роль Ориона по сравнению с другими созвездиями. В первой книге своего труда он так описывает эту часть звездного неба: «Ближайший сосед Близнецов Орион раскинул руки в огромном небе и гигантскими шагами поднимается к звездам. На каждом плече его сияет по звезде, три звезды наклонным рядом обрисовали меч, три более слабые — поднятую ввысь голову (они не так ярки, но сияют выше других). Так он ведет созвездия в их движении вокруг мира»^{142}. В пятой книге он вновь отмечает его ведущее положение: «С десятой частью слева встает великий Орион и обнимает великий Олимп. Когда он сияет над землей, ведя за собой небо, ночь, притворясь днем, складывает черные крылья»^{143}. Очевидно, что римский астролог неспроста дважды подчеркивает роль Ориона, «ведущего созвездия в их движении вокруг мира», передавая тем самым какую-то древнюю традицию. Традиция эта была распространена как минимум в средиземноморском регионе, поскольку и древнеегипетский текст называет Ориона, отождествляемого с богом Осирисом, образ которого будет подробнее рассмотрен ниже, тем, «кто прокладывает путь звездам в небе»^{144}.

Все это заставляет нас обратиться к связанным с данным корнем понятиям. Древнерусское слово кружало обозначало циркуль; размер по кругу, окружность или диаметр; приспособление из досок для кладки каменных сводов (дугообразно выложенную опалубку) и, наконец, сам свод с дуговым перекрытием^{145}. Родственное ему древнерусское кружати означало «двигаться, ходить по кругу»^{146}. Показательно, что в современном русском и украинском языках слова кружиться и кружати относится не только к движению по кругу, но и в воздухе, например применительно к листьям, снежинкам или птицам. Интересно, что в ряде славянских языках это слово контаминируется с верхом: болг., кръжило — «серебряное женское украшение, носившееся на голове» или словац. kruzilo — «верхняя часть прялки». Белорусское диалектное кружыць связывает данный корень с магией и обозначает «заговаривать, обводя круги»^{147}. Стоит отметить, что круг играл весьма важную роль в магических обрядах. При предсказании будущего осуществляющий гадание человек вставал в центр круга, обеспечивая тем самым свою безопасность при контакте с потусторонними силами. В этом отношении весьма показателен русский приговор во время девичьих гаданий на святки: «Бог — в кругу, бес — по-за кругу»^{148}. В высшей степени показательно, что круг в этом приговоре оказывается связанным именно с богом. Можно вспомнить в этой связи и знаменитый гоголевский «Вий», где именно нахождение в круге обеспечивает безопасность главного героя от нечистой силы, спокойно появляющейся в христианской церкви.

Если же обратиться к корню круг, то уже в древнерусском языке помимо значения окружности он имел такие значения, как «собрание, совокупность»; «собрание группы лиц для общего занятия»; «общее собрание казаков»; «период, цикл». Так, выражение «кругъ лѣту» обозначал период в один год, «кругъ луны» — 19 лет, «кругъ солнца» — 28 лет, а «кругъ звѣздный» значил «зодиак», а выражение «кругъ небесный» обозначал небосвод, само небо: «Доброта круга небеснаго украшается звѣздами»^{149}. Большинство этих значений переходят и в собственно русский язык. В. И. Даль как синонимы приводит слова кругозор, горизонт, небосклон, равно как и выражение «планеты кругообращаются вокруг Солнца». Из включенных в его словарь примеров очень многие указывают на социальные значения этого корня: круг в значении общества, сборища, мирской сходки; круговая порука членов того или иного общества; круговня, круговщина, круговая связь или порука, товарищество; круговая песня — хоровая; круговая молва — общая в округе; круговая чаша — братина, из которой пьют все участники пира; ходить кругами — водить хороводы. Весьма интересно и диалектное калужское круговой в значении «окружной начальник». Весьма близкое к нему по смыслу и еще более близкое к древнерусскому названию Ориона по форме мы видим в архангельском слове крутить — «управлять хозяйством, начальствовать в доме или деле, быть большаком», отразившемся, например, в таком выражении «У них средний брат крутит». Помимо этого слово окрученный обозначало женатого или помолвленного человека, а в псковском говоре выражение крутящая голова определяло ветреного или разгульного человека^{150}. В том же диалекте зафиксировано выражение кружить по свету в значении «шататься, скитаться». С другой стороны, в целом ряде случаев интересующий нас корень оказывается связанным с земледельческими работами. В вологодском диалекте кружить значило «веять, очищать зерновой хлеб», аналогичное значение имело и словен. kroziti — «очищать зерно, хлеб»^{151}. Выражение круговая пахота, или бороньба, приводит и В. И. Даль. Подводя итог вышесказанному, мы видим, что древнерусское название Ориона оказывается связанным не просто с движением по кругу или даже реянием в воздухе, но также с такими понятиями, как небесный свод, верх, временной цикл, и, более чем вероятно, со значением главного, управляющего созвездия. Многочисленные семантические связи с сообществом, кругом людей, обработкой зерна, присутствуют единичные, но от того не менее интересные связи с колдовством и браком.

Тот факт, что в ходе сравнительного изучения мифов различных индоевропейских народов выяснилось, что образ охотника-прародителя того или иного народа оказывается тесно связан с созвездием Орион и связь эта явно восходит ко временам их былой общности, заставляет нас обратиться к анализу восприятия этого созвездия нашими предками и попытаться определить, есть ли какие-нибудь данные, указывающие на связь Ориона с Боем. О былой значимости этого созвездия в глазах славян лучше всего говорят данные польской народной астрономии. С одной стороны, три звезды Пояса Ориона отождествлялись поляками с Троицей (Trojca, Trojca Śwęta), с другой стороны, во второй легенде они же в этом самом созвездии видели превращенный в звезды посох, которым Люцифер хотел ударить Бога^{152}. С одной стороны, отождествление данного созвездия с высшим началом в христианстве (для чего официальная религия не давала никакого повода) однозначно указывает на его былую значимость в языческую эпоху. С другой стороны, тот факт, что в рамках одной и той же польской культуры это созвездие воспринималось и как поднятое сатаной на библейского Бога оружие, недвусмысленно показывает, что первоначально с этим созвездием связывались отнюдь не христианские, а скорее противные новой религии ассоциации. Генетически сходный сюжет, по уже не связанный с христианской тематикой, мы видим в Сербии, где одним из названий Ориона было штапи, штапци, штапови, бабини штапови, образованное от слова штап — «трость, палка» и связанное с легендой о том, как Влашичи (созвездие Плеяды) украли у старухи дочь, а та вслед похитителям бросила палку, которая до сих пор видна на небе. У некоторых славянских народов палица или костыль связывались с теми или иными христианскими святыми, что лишний раз указывает на былую сакральность этого созвездия: поляки также называли Орион палицей святого Иакова, а у словенцев оно было известно как palica sv. Jakova или palica sv. Petra^{153}. Болгары данное созвездие называли тояги и о распространенности данного названия в восточной части Балкан свидетельствует тот факт, что румыны, называя Орион посохом Моисея или св. Петра, используют для обозначения слова «посох» заимствованное из болгарского toeige^{154}. Однако тоягами в Болгарии именовали не только посох, но и особые священные жезлы русальцев («тояги те русалийски»), являвшиеся обязательным атрибутом участников этих обеспечивавших плодородие языческих обрядов. Русальские тояги представляли собой деревянные жезлы длиной 1–1,5 м, в комлевом конце которых выдалбливалось «дуплецо», в которое закладывались волшебные «самовильские» травы. Эти священные жезлы хранились у предводителя русальской дружины и нередко передавались по наследству от отца к сыну. Они являлись непременной принадлежностью ритуальных экстатических танцев^{155}. С учетом того, что вся русальская обрядность была призвана обеспечить плодородие, можно предположить, что и болгарские тояги были непосредственно связаны с этой задачей, в связи с чем становится более понятным контекст польской легенды, где из-за языческого происхождения данного посоха он оказался соотнесенным с противником христианского Бога.

О том, что данное восприятие Ориона восходит к эпохе славянской общности, говорят такие названия этого созвездия на Руси, как Аршинница, Аршинчик (волог.), Коряга (яросл.) и Старикова Тросточка (камч., оренб., челяб.)^{156}. Очевидно, что подобные ассоциации восходят к образу дубины, которой был вооружен в индоевропейской мифологии небесный охотник, что, как было показано выше, подтверждается и этимологическими данными. По мере забывания изначального мифа эта палка или трость могла уже связываться со стариком или со старухой. Интересно и вологодское название Ориона, указывающее не просто на палку, а на некий эталон или средство измерения. В этом отношении, согласно русским пословицам, аршин оказывается связан с понятием правды: «Аршин не солжет, мера делу вера» или «На аршине унести (обмерять) грешно, а на ножницах (в кройке) Бог велел». В целом же наиболее распространенным названием этого созвездия на Руси была Кичага (Кичаги, Утренние Кичиги и т. п.). В различных вариантах оно было зафиксировано на юге России, в Вятской, Свердловской, Архангельской, Иркутской, Красноярской, Новосибирской областях и в Забайкалье. Этим термином в старину назывался примитивный цеп для обмолота зерна. На Севере Руси, как отмечал Д. К. Зеленин, кичигу делали из березового бревна с длинным (140–190 см) кривым суком, который служил рукояткой. К нему приделывали доску длиной 35–45 см и били по снопам на току^{157}. Таким образом, само это примитивное орудие генетически восходит к дубине или палке, а данное название может рассматриваться как своеобразный сельскохозяйственный вариант уже знакомого нам общеславянского восприятия Ориона в качестве палки. Это предположение подтверждает наблюдение В. И. Даля о том, что в Новгороде слово кичига обозначало палицу или палку. Впрочем, изначальный смысл этого названия в ряде мест также начинал забываться, и, по свидетельству И. Сахарова, на юге России уже в начале XIX в. представляли себе Кичаг как пятерых людей, которые только ростом и дородством отличаются от земных, ездящих по небу в колесницах. В. И. Даль тоже отмечал, что этим словом подчас обозначают пять звезд созвездия Орион. Вместе с тем в словаре этого выдающегося исследователя русского языка приведено тульское выражение «гнуть кому кичигу» в значении «пригибать голову к ногам»^{158}, из чего следует, что в данном регионе словом кичига обозначали голову или позвоночник. Еще более интересно, что в значении небесного созвездия в Вятской губернии это слово было настолько распространено, что попало даже в народную песню:

Данная песня наглядно показывает, что не только наблюдали за перемещением Ориона по ночному небу, но и отразили это в своем фольклоре. Д. О. Святский отмечает, что венгерское название данного созвездия Kaszahugu очень похоже на русскую Кичагу^{160}.

Если обратиться к общеславянским названиям этого созвездия, то мы без труда заметим, что в них доминирует сельскохозяйственная тематика. У украинцев и белорусов оно называется косари, у других славян: kosiarze (Польша, Центральные Карпаты), kosniki, kosa, kosy, serp (Польша), tri kosca (Хорватия), kosy (Чехия). Кроме косьбы Орион мог ассоциироваться также и с пахотой, о чем свидетельствуют его такие названия, как рало, орало, ралица, оралица, ралпица, ораго (Болгария, Македония), japaм (Сербия), чепіга (Подолия, ср. укр. чепіга — «ручка плуга»). О переплетении между собой двух типов сельскохозяйственных названий говорит польская легенда, согласно которой косари — это взятые Богом на небо вместе с бороной и плугом св. Исидор и два его помощника, безвозмездно работавшие во время великого мора^{161}. Хоть святой с помощниками в последней легенде уже не косят, а пашут, тем не менее на них все равно переносится прежнее название, которое в данной сельскохозяйственной тематике можно считать исходным. Живущие в Белостокском воеводстве Польши белорусы так объясняли название этого созвездия: «Тры зоркі (звезды. — М. С.) стаяць адна за другою, так як касцэ адзін за другім косяць, і зоркі так скоса стаяць, таму іх называюць Касцами. Калісьці іх называл! Трайке, казалі «Трайке ужэ заходзяць»^{162}. А. Н. Афанасьев также отмечал, что русские крестьяне видят в созвездии Орион небесный плуг^{163}. Данное сельскохозяйственное орудие было предметом поклонения. Так, грамота Алексея Михайловича 1649 г. осуждала тот обычай, что «на Москві… в навечері Богоявленія Господня кликали плугу»^{164}. К образу косарей можно отнести такие названия этого созвездия, как словац. Kosa и луж. Kosa. Поскольку, как отмечает М. Э. Рут, название Ориона в качестве косаря присутствует у всех трех групп славян, а также было заимствовано у них немцами и венграми, это обстоятельство говорит о древности этого названия. Хоть применительно к интересующему пас созвездию это название на Руси не зафиксировано (в русской народной астрономии название Косари встречается лишь однажды и то предположительно по отношению к Кассиопее), тем не менее исследовательница отмечает: «Во всех славянских языках, кроме русского, образ «косарь» связывается с Орионом. Можно предположить, что и в русском языке название Косари первоначально означало Орион (Пояс Ориона)»^{165}. В отечественной народной астрономии из сельскохозяйственных названий с этим созвездием, кроме рассмотренных выше Кичаг, связывались такие названия, как Грабли, Грабельцы (сарат., волог., юг России) и пермское Оржаныс промежи (промежи — часть стога между двумя кольями, являющимися опорой стога), т. е. названия, связанные с уборкой скошенного сена. Кроме того, следует иметь в виду, что в ряде восточнославянских областей, в частности в Белоруссии, этнографами зафиксирована коса, соединенная с грабельцами^{166}.

Попробуем определить, что означали для наших предков эти названия. Если смотреть с точки зрения эволюции образов в зависимости от сменяющих друг друга исторических эпох, то становится очевидным, что созвездие, олицетворяющее собой охотника в период господства охотничьего хозяйства, с переходом к земледелию стало олицетворять собой ключевую фигуру нового способа обеспечения общества пищей — косаря или в других случаях пахаря. Эта смена образов оказалась тем более понятной и закономерной, если мы примем во внимание, что как минимум со времен Гесиода появление на небосводе созвездия Орион указывало на время начала и окончания земледельческих работ. В следующей главе мы встретимся с еще более ярким примером связи олицетворяющего данное созвездие бога с земными злаками. Охотник был заменен косарем, но в любом случае связь главной фигуры, обеспечивающей выживание общества, с интересующим нас созвездием, осталась, что лишний раз показывает его значимость в глазах наших предков. Конкретный образ в зависимости от эпохи мог меняться, но его локализация на ночном небе оставалась неизменной. И связь эта оказалась настолько сильной, что была способна выдержать не только коренную смену хозяйственного уклада, по и, в случае с Польшей, коренную смену религии, когда Орион оказался отождествленным с Троицей как высшим началом христианства. Поскольку ареал распространения названия Ориона в качестве косаря гораздо обширнее, чем связанные с плугом названия, и к тому же именно оно было заимствовано немцами и венграми, именно это название созвездия следует считать общеславянским. Очевидно, оно появилось после перехода славян к земледелию и появления в их обиходе косы.

Однако, помимо прямого хозяйственного употребления, коса в славянской традиции обладала и важным символическим значением. Значение это было амбивалентным: с одной стороны, наряду с некоторыми металлическими предметами коса считалась оберегом, и в Вологде даже был обычай вделывать в порог старую косу для защиты от злых людей, с другой — традиционным атрибутом смерти, которую у многих народов изображали именно с косой. Можно предположить, что изначально это основывалось на уподоблении человека травам и подобно тому, как человек срезал травы, прерывая их существование, так и смерть косила людей. Весьма важно, что ассоциация эта имела в русской традиции в том числе и астральное отображение: Л. Н. Афанасьев в своем труде отмечал, что в Тульской губернии голову Млечного Пути называют косари по той причине, что в начале этого созвездия стоят четыре косаря и рубят всякого, кто хочет пройти^{167}. Представление же о том, что по Млечному Пути направляются души умерших, является общеиндоевропейским. Очевидна связь между общеславянским названием Ориона, не сохранившемся на Руси, и обозначением начала Млечного Пути в Тульской губернии. В пользу того, что это общеславянское название созвездия после его вытеснения в русской народной астрономии названием Кичага было перенесено на начало другого созвездия, говорит и тот факт, что еще одним локальным названием Ориона на Руси были Кащеговы Зубы^{168}, отсылающие нас к смертоносному образу Кащея.

Не менее интересны семантические связи обозначения Ориона в качестве рала или плуга, зафиксированные в виде названий у южных славян и в Подолии и в виде легенды о пашущем св. Исидоре в Польше. Дело в том, что еще с индоевропейских времен плуг ассоциировался с фаллосом, а пахота символически воспроизводила сексуальный акт. Так, в Индии слово «лангалам» обозначало не только плуг, но и фаллос. Бог Индра, убивший Вритру и проложивший русла рек (Ф. Б. Я. Кейпер довольно обоснованно предположил, что в основе этого весьма распространенного ведийского мифа лежал процесс человеческого зачатия), издревле является господином плуга или вспаханной им борозды, упоминаясь в этом качестве среди других божеств поля: «Индра пусть вдавит борозду!» (РВ IV, 57,7). В иранской Авесте (Вендидад, III, 25–27) мы встречаем прямое отождествление женщины с землей и их оплодотворение соответственно мужем и пахарем: «Тот, кто обрабатывает эту землю… левой рукой и правой, правой рукой и левой, тот воздает (земле) прибыль. Это подобно тому, как любящий муж дарует сына или другое благо своей возлюбленной жене, покоящейся на мягком ложе. <…> Так говорит (ему) земля: «О ты, человек, который обрабатывает меня левой рукой и правой, правой рукой и левой, поистине буду я рожать без устали, производя всякое пропитание и обильный урожай»^{169}. С другой стороны, и в Греции знакомый нам Гесиод советовал своим слушателям проводить все работы на земле следующим образом:

Необычный совет всегда работать на земле голым становится понятным, если учесть, что пахарь в этот момент уподоблялся Урану, божественному супругу Земли, которая рожает, лишь зачав от бога Неба. Напомним, что земледельческие работы этот поэт советовал начинать, ориентируясь на положение на небе созвездия Орион. Аналогичный обычай ритуальной наготы при посеве на Руси фиксировался этнографами вплоть до XX века: «Обычай обнажения при посеве, отмеченный в XIX в., сохранялся местами до начала XX в. А. Д. Зернов упоминает о том, что в Московской губ. «сеяли лен без порток или вовсе голыми». В Олонецкой губ. женщины, уходя сеять лен, надевали новую льняную рубаху, по при севе снимали ее (а мужчины порты), «чтобы лен вышел хорошим». <…> Обнажение было принято при посадке огородных культур. В Сибири сеяли репу нагишом; посадив капусту, женщины и девушки обегали участок без юбок или совсем обнаженные, с распущенными волосами. Обнаженное человеческое тело в соприкосновении с почвой имело, видимо, продуцирующее значение, а также было апотрейным средством (как видно из календарных обрядов и обряда с новорожденными)»^{171}. О древности подобных представлений и об их существовании в эпоху Древней Руси красноречиво говорит запрет «для мужей и отроков» лежать на земле ниц в средневековом духовнике: «Грех есть легше чреви на земли, опитемии 12 дней, поклон 60 на день». Подобные действия даже православным духовенством приравнивались к словесному или физическому оскорблению родителей: «Аще отцу или матери лаял, или бил или, на земле лежа ниц, как на жене играл, 15 дни (епитимия)»^{172}. Символизм этот, как в свое время отмечал Л. Л. Потебня, переходил и на плуг: «В славянской поэзии земля, роля — символ женщины, орать землю — символ любви и брака. Отсюда плуг — символ оплодотворяющего начала»^{173}. Об этом же свидетельствует и русская поговорка, указывающая на параллелизм пахоты и акта зачатия: «Дураков не орут, не сеют, а сами родятся». Отечественная загадка о пахоте поля также отсылает нас к сфере эротических ассоциаций:

Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что, исходя из общеславянских наименований интересующего нас созвездия, мы видим тесную связь Ориона не только с земледелием, но и полярными понятиями смерти и плодородия. Это же одновременное наличие двух, казалось бы, взаимоисключающих черт, мы видели и у ряда индоевропейских мифологических персонажей, прямо или косвенно связанных с данным созвездием. В первую очередь это индийский Рудра-Шива и кельтский Дагда.

К еще одной группе названий, перекликающихся семантикой с общеиндоевропейской, следует отнести ряд восточнославянских и польских названий Ориона типа русского Три царя (камч., оренб., челяб.), Трицарь (сиб., камч.)^{175}, белорус. Тры каралі, пол. Trzej Królowe (Mędrcy)^{176}. Все эти названия восходят к образу трех библейских королей-мудрецов, пришедших поклониться новорожденному Иисусу Христу. Однако в православии их традиционно именуют тремя волхвами, а название это пришло из обозначения языческих жрецов. Таким образом, соотнесение данного созвездия с образом трех волхвов находит свои параллели в индоевропейском мире, где бога — олицетворение Ориона во многих странах наделяли магическими способностями. Еще одно название этого созвездия, Девичьи зори, под которым оно было известно на Дону и в Туле, объединяет сразу два рассмотренных выше символических значения Ориона в славянской традиции, а именно связь с загробным миром, отразившуюся в названии косари, и наличие у него магических, сверхъестественных способностей, о чем свидетельствует рассмотренное русско-белорусско-польское название. А. Н. Афанасьев приводит объяснение этого русского названия созвездия: «У нас же есть предание о трех вещих сестрах, которым, после их кончины, досталось весь век гореть тремя звездами возле Млечного Пути = на дороге, ведущей в царство небесное; звезды эти называются Девичьи зори»^{177}. Связь данного варианта названия Ориона с женскими персонажами также указывает на следы былой матриархальной революции. Данная магическая семантика интересующего нас созвездия дополнительно подтверждается рассмотренными выше примерами отождествления Ориона с посохом Люцифера в Польше и тоягой в Болгарии, равно как и белорусским кружыць в значении «заговаривать».

Весьма показательно, что аналогичными магическими способностями, причем вне всякой внешней связи с рассматриваемым созвездием, в отечественной народной мифологии обладает и охотник в силу своей связи с удачей, которую дарует ему сверхъестественная (в христианский период — нечистая) сила. Е. Е. Левкиевская, обобщая фольклорные представления, констатирует: «Охота — промысел, связанный с удачей, завладеть которой невозможно без помощи нечистой силы, поэтому считали, что кто занимается охотой, тот «на чертей научился» (рус.), тому «нечистый помогает» (полес.) <.. > Становление охотника, во многом аналогичное превращению в колдуна, в поверьях представляло собой акт отречения от христианской веры и кощунственного поругания святынь»^{178}. Весьма интересен в этом свете новгородский охотничий заговор: «Пойду я в чистое поле, в чистом поле млад месяц народился, от млада месяца — млад молодец: сидит на вороном коне, по колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, на буйной голове все кудри в золоте. Держит молодец золотую кису, золотой топор и булатный нож; в золотой кисе лежит мясо и сечет мясо молодец булатным ножом и бросает на мой волок… Возговорил добрый молодец: гой еси лисицы черпоухия, черноусыя, лисицы бурыя, рыси и росомахи, и седые волки! Сбегайтесь на мой волок, на мою отраву — днем по солнцу, а ночью по месяцу. Ключ да замок!»^{179} Весьма показательно, что сверхъестественный помощник охотника оказывается, как его верно назвал А. Н. Афанасьев, небесным ловчим, который притом связан именно с ночным небом, поскольку народился от месяца; это же подчеркивается и такой деталью, как вороная масть его коня. Что касается топора, никак не использованного им в данном описании, то вполне возможно, что он представлял собой дальнейшую трансформацию образа дубины. Представление о тесной связи охоты с магией уходит своими корнями в эпоху каменного века. Уже на стоянках эпохи мустье, продолжавшейся примерно с 70 000 до 32 000 лет до н. э., были найдены камни с намеренно нанесенными на них красными пятнами. Исследователи предполагают, что эти камни представляют собой археологические следы имитации успешной охоты со схематическим изображением истекающего кровью животного, а впоследствии эта имитация из реальной подготовки превратилась уже в магический обряд, призванный обеспечить удачу на охоте^{180}. Европейские верхнепалеолитические изображения животных, пронзенных копьями и гарпунами, точно так же являются примерами охотничьей магии каменного века^{181}.

Древнерусский героический эпос также рисует охотника как человека, наделенного магическими способностями. Былина о Волхе Всеславьевиче (летописном Всеславе) так описывает рождение будущего князя-богатыря:

Затем былина так описывает обучение юного богатыря волшебному искусству оборотничества, с помощью которого он стал охотиться на птиц и животных:

Другая былина весьма похожим способом описывает рождение и обучение другого князя — Вольги Святославовича:

Из текста былин мы однозначно видим, что становление охотников на примере этих двух князей было невозможно без овладения магическим искусством оборотничества. Кроме того, в связи с этими фольклорными текстами следует вспомнить одну интересную гипотезу, высказанную в свое время по их поводу Р. С. Липецем: «В основе одного из мотивов былин лежит, возможно, архаичная легенда о сотворении мира. Обычно в зачине былины о Вольге туры, вместе с другими животными, просто стараются спрятаться от народившегося великого охотника Вольги: «Туры да олени за горы пошли». Но в отдельных вариантах эти события, как можно предполагать, синхронны: когда туры, олени и другие звери заселили горы и леса, птица полетела в поднебесье, а рыба пошла в морские глубины, тогда же родился и Вольга. Упоминание о туре в таком контексте доказывает исконность образа этого вымершего зверя в былинах»^{185}. Хоть из письменных источников известно, что туры еще водились в Восточной Европе во времена Киевской Руси, однако исследователь, отталкиваясь от того факта, что находки костей тура датируются преимущественно III тысячелетием до н. э., считал правомерным значительно отодвинуть в прошлое (по сравнению с эпохой возникновения Древнерусского государства) время проникновения образа этого животного в эпос. Если Р. С. Липец прав, то образ великого охотника-оборотня относился древнерусским эпосом к эпохе самого сотворения мира и заселения нашей планеты различными животными. Понятно, что к былинным Волху Всеславьевичу и Вольге Святославовичу, каждый из которых имел исторические прототипы, это ни в коем случае не относится, а однотипность описания рождения и обучения обоих князей-богатырей объясняется тем, что со временем в эпосе черты первоначального великого охотника перешли на новых героев. С другой стороны, отнесение в былинах образа охотника-колдуна к сотворению мира великолепно соответствует белорусской легенде, относящей великого охотника — прародителя белорусов к эпохе возникновения мира и жизни. Таким образом, и в русских былинах мы имеем отголосок изначального образа великого охотника.

Из зафиксированных учеными народных названий Ориона не рассмотренными еще остались следующие: Гнездышко (арханг.), Коромыслицо, Коромысло (арханг., орлов.), Лось (сев. двин.), Петров крест (волог., новг., рязан.) и Птичье гнездо (арханг.)^{186}. Единичное название Лось было перенесено на Орион с созвездия Большая Медведица, которое известно под ним во многих областях, и, поскольку оно носит разовый характер, данное локальное название можно считать случайным. Название Коромысло объясняется образом звездного неба, на котором видели девушку с ведрами, идущую по улице (Млечному Пути) к колодцу (Северная Корона), однако вся эта картина явно носит достаточно поздний характер. Гораздо интереснее два оставшихся названия. Они указывают на некую связь созвездия Орион с Плеядами. Последнее было известно на Руси под названиями Бабы, Волосожары (с различными вариациями этого названия), Волчий Хвост, Гнездо, Кичига, Ключи Петровы, Кочка или Кучка, Курица с цыплятами, Осье Гнездо, Птичье Гнездо, Утиное Гнездо и т. д.^{187} Таким образом, мы видим, что в русской народной астрономии два названия (Кичага и Гнездо) оказываются абсолютно идентичными для Ориона и Плеяд, а еще одно (Петров Крест для первого и Ключи Петровы для второго) очень похожим. И эти указания на связь обоих созвездий через практически тождественные названия не ограничивается только русским ареалом: в болгарском языке слово власците обозначает как Орион, так и Плеяды; болг., власите — «Орион» при сербо-хорв. влашичи — «Плеяды»^{188}. В отличие от единичного случая переноса на Орион названия Лось с Большой Медведицы все эти случаи, зафиксированные не только у восточных, но и у южных славян, однозначно не носят случайный характер и указывают нам на тесную связь обоих созвездий в народном сознании. Заканчивая рассмотрение народных астрономических названий, хотелось бы привести наблюдение, сделанное М. Э. Рут: «Таким образом, русская астрономическая система характеризуется ограниченностью входящих в нее объектов номинации, наличием трех «ядерных» элементов (Плеяды, Большая Медведица, Пояс Ориона)…»^{189}

Хоть прямых указаний в дошедших до нас текстах о том, что прародитель белорусов Бой является олицетворением созвездия Орион, у нас пет, тем не менее изложенный выше материал позволяет сделать такой вывод. На это достаточно недвусмысленно указывает приведенная в первой главе родословная потомков Боя, перечисляющая его потомство от шести жен и одной наложницы. Поскольку в языческую эпоху грань между законной женой и наложницей была зыбкой, очевидно, автор родословной передавал существующую традицию, называя не семь жен легендарного первопредка, а обозначал в качестве жен лишь шестерых, а о седьмой сообщал, что она была сестрой последней жены и от нее Бой прижил таких-то детей. Данная деталь находит свое объяснение в рассмотренных в предыдущей главе греческом и индийском мифах, которые устойчиво говорят не о семи женах, олицетворяющих созвездие Плеяды, а о шести и одной. Причины выделения последней могут быть самые разные — от стыда, что она одна, в отличие от сестер, сожительствовала со смертным, до исключительной верности своему мужу, — однако это характерное обстоятельство явно отражает некую устойчивую индоевропейскую традицию выделения роли седьмой звезды. Эта же традиция отражается и в перечислении жен Боя. Следует отметить, что отечественная народная астрономия особенно подчеркивает женский характер Плеяд (рус. Бабы, укр. Баби, польск. Baby) и данное обстоятельство носит общеславянский характер^{190}. Но если родословная отразила идущую еще с индоевропейской эпохи традицию восприятия Плеяд как шести и одной, то это обстоятельство предполагает звездную сущность и самого Боя, поскольку, не будучи сам созвездием, он вряд ли смог жениться на Плеядах. Помимо этого, астральную проекцию имеют обе собаки Боя, которым придано такое значение в дошедших до нас текстах. Взятые по отдельности, особенность перечисления жен Боя и наличие на небосклоне Большого и Малого Пса могли бы показаться случайными совпадениями, но, взятые в совокупности, указывают нам на то, что свое звездное соответствие имела и объединяющая их фигура родоначальника белорусов. С учетом как расположения этих созвездий, так и индоевропейских мифологических параллелей мы с достаточной долей уверенности можем предположить тождество Боя с созвездием Орион.

Кроме того, в пользу того, что прародитель белорусов некогда представлялся его потомкам в виде небесного созвездия, говорит и тот факт, что человеческая душа также ассоциировалась со звездой. Данное представление носит не только общеславянский, но и общеиндоевропейский характер. Как отмечает Л. Н. Виноградова, память о своем звездном происхождении в отдельных регионах славянства существовала вплоть до XX века: «Универсальные в европейской мифологии поверья о звездах как душах людей представлены у славян в разных вариантах. По одной версии, звезда загорается на небе в момент рождения ребенка и светит, пока человек живет, а затем падает или гаснет; по другой, наоборот, звезды — это души умерших людей, переселившиеся на тот свет. В Полесье падающие звезды воспринимались как души умерших некрещеных детей; чтобы помочь им перейти в страну предков, увидевший падающую звезду должен был перекрестить ее и сказать: «Коли ты хлопец, то — Адам, коли девка — то Ева». Аналогичным образом поступали пожилые женщины мазовецких сел Польши, когда перекрещивали в ночном небе светящиеся метеоры. По другим польским свидетельствам, душа вылетала изо рта умирающего человека в виде яркой звезды и улетала в небо…»^{191} О древности подобной практики говорит одно средневековое поучение против язычества: «Проклинаю полагающи(х) звѣздамь члвч(с)кая имена»^{192}. Однако, как свидетельствуют данные этнографов, несмотря на проклятия церкви, данная традиция в отдельных частях славянского мира благополучно дожила до XX века. Весьма показательно полесское восприятие звезды именно как некрещеной души, косвенно свидетельствующее об языческих корнях данного представления. Аналогичные воззрения были зафиксированы этнографами XIX в. в Холмской Руси и в Староконстантиновском уезде Украины, где падающие звезды воспринимались как души грешников, которые надо перекрестить. «В Харьковском уезде думают, что падающие звезды — это души умирающих людей; ведьмы крадут их, чтобы ими производить потом чары: на чей двор упадет звезда, там непременно будет покойник — умрет «дитина». <.. > Говорят также, что это ангелы прогоняют с неба злых духов; что звезды падают во время разрешения женин от бремени. <.. > В Грубешовском уезде падающие звезды считают некрещеными детьми..»^{193} С другой стороны, сияющие на небе звезды на той же Украине, как и на Руси, ассоциировались с горящими свечами и считались показателем жизни человека: «В Литинском уезде их считают горящими свечами и говорят, что, как только кто рождается, Бог тотчас же зажигает на небе «его свечу» в виде новой звезды. То же говорят и в Луцком уезде; отсюда — выражение: «така моя планида». Сколько душ живет на земле, столько и «свечей» (звезд) горит на небе (Харьковск., Житом., Литинск. и Луцк. уу.). Если человек ведет хорошую жизнь, то его «свеча»-звезда горит на небе ясным, чистым огнем; если же он ведет зазорную жизнь, то его «свсча»-звезда горит тусклым, слабым светом. <…> Наоборот, в Холмской Руси, в Винницком уезде и в некоторых местностях Житомирского уезда звезды считаются душами умерших людей, которые отличились на земле доброю, непорочною жизнию, а также детей, которые умерли маленькими, не успевши нагрешить, и стариков, завершивших подвиг земного странствия своею непостыдною христианскою кончиною»^{194}. Наконец, падение звезды могло предвещать и рождение ребенка, как об этом пелось в одной украинской песне, где казаку приснился сон, будто над его хатою упала звезда, что предвещало рождение сына:

Со звездой ассоциировалась умершая и в записанном на Севере Руси причитании:

Данные лингвистики указывают, что подобные представления зародились еще во времена индоевропейской общности: «Звезды считались вместилищем душ умерших: ср. хет. wallas «звезда», но литов, veles «души умерших»; др. англ. tungol «звезда», но рус. дух, душа. Своеобразной звездой считалась луна: ср. англ, moon «луна», др. — сев. maenir «свод крыши» («небо»), но лат. manes «души умерших» <.. > Понятие звезды (местопребывания душ) тесно связано с понятием смерти: ср. алб. hyll «звезда», но прусск. gallan «смерть»; хет. mul «звезда», но и.-е. mer «смерть»; англ., star «звезда», но нем. sterben «умирать»; хет. wallas «звезда», но тох. A wal «смерть»^{197}. С другой стороны, и происхождение человеческой души у индоевропейцев связывалось со звездами. Так, например, на пластине с орфическими текстами умершей душе дается такой совет:

Идея звездного происхождения человека и, соответственно, возвращения на небо после смерти была свойственна не только последователям орфических таинств. Греческой классической мифологии также хорошо знаком этот мотив: после смерти братья Кастор и Полидевк превратились в созвездие Близнецы, на небо были перенесены и навечно запечатлелись там в качестве одноименных созвездий Орион, Персей, Андромеда, Геракл и ряд других. Если в греческой мифологии созвездиями становились герои седой старины, то в Древнем Риме аналогичные представления применялись и к реальным правителям. Так, рассказывая о смерти Юлия Цезаря, Светоний отмечает: «Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам, не только словами указов, но и убеждением толпы. Во всяком случае, когда во время игр, которые впервые в честь его обожествления давал его наследник Август, хвостатая звезда сияла в небе семь ночей подряд, появляясь около одиннадцатого часа, то все поверили, что это душа Цезаря, вознесенного на небо. Вот почему изображается он со звездой на голове»^{199}. Как уже отмечалось выше, в Древней Индии созвездие Большая Медведица считалось зримым воплощением семи полу-божественных мудрецов-риши, а семь их жен стали звездами Криттиками-Плеядами. Со звездой Канопус отождествлялся мудрец Агастья; Ману, сын бога Солнца Вивасвата и Шани, звездой взошел на небо; Вена, один из первых царей, именуется потомком Северной звезды, а царя Тришанку мудрец Вишва-митра силой своего подвижничества живым поднял на небо, превратив в созвездие Южный Крест. Поскольку человеческая душа приходила на Землю со звезд и после смерти туда возвращалась, очевидно, что какой-то связью со звездами должен был обладать и прародитель человеческого рода. Таким образом, это широко распространенное у славян представление, восходящее как минимум к индоевропейским истокам, также косвенно свидетельствует об астральной природе Боя.

Хоть персонаж с данным именем больше неизвестен другим славянским народам, тем не менее генетически восходящие к нему фольклорные образы встречаются нам как у русских, так и у украинцев. Согласно записанной на Севере Руси сказке про волшебную мельницу, бездетные старик со старухой перед смертью решили построить «мельницу, чтобы заход был, а выходу не было». Встретившийся старику черт взялся построить старику волшебную мельницу, запросив за работу то, чего дома не знаешь. Старик согласился, а во время его отсутствия старуха забеременела и родила мальчика и девочку. Мальчика назвала Иваном, а девочку Марьей. Черт построил мельницу, но дети, узнав о грозящей им участи, бежали от родителей. Нечистый кинулся за ними в погоню, но Марьи удалось отгородиться от него огненной рекой от востока и запада. Брат с сестрой пришли в стоявший в лесу дом, хозяин которого принял их как своих крестников. «Старик ходил на охоту, а Маня с Ваней жили дома. В одно время старик и говорит Мане с Ваней:

— Вот, крестнята, я завтра похожу на последнее кровавое побоище с чертом. Вот вам стакан воды, я к ночи не приду домой, и вы ночь не спите, смотрите, — ежели вода объявится кровью, знайте, меня живого не будет. А ты, Ваня, бежи на конюшню, там стоит два вола, ты отвяжи их и скажи: «Где было два вола — станьте два кобеля, служите мне, как служили моему крестному батюшку».

Вот пришло время к вечеру, Ваня с Маней и сели за стол, и стали смотреть на стакан. Смотрят — в стакане вода стала мутиться и уже объявилась кровью. Тогда Ваня побежал на конюшню, отвязал двух волов и рассказал все то, что рассказал крестный отец. Сразу же сделалось два кобеля. Облизали оны Ивана, приласкались к нему. Ваня пошел в избу, и кобели пошли по сторону и по другу. Вот так и стали жить Ваня да Маня двое, теперь уж Ваня предоставлял пищу»^{200}. Черт спустя некоторое время соблазнил Маню и уговорил ее пропустить его через огненную реку, спрятать дома и погубить брата. По его совету, сестра прикидывается заболевшей и отправляет Ивана на, казалось бы, невыполнимые задания. Однако благодаря своей доброте молодой охотник не только справляется с ними, но и приобретает себе новых помощников: «Ну вот, соловей и полетел впереди, кобели побежали по бокам, медведь сзади, так что у Ивана с четырех сторон была охрана»^{201}. Однако сестра не унималась и, по очередному совету черта, послала брата к волшебной мельнице. Когда герой пришел к заколдованному месту, медведь и кобели вызвались одни зайти внутрь, велев хозяину с соловьем остаться снаружи. Когда животные вошли внутрь за двенадцать дверей, то эти двери замкнулись на двенадцать замков, и Иван остался без своих защитников. Когда же он один вернулся домой, черт, больше ничего не опасаясь, выходит из укрытия и грозится съесть героя. Тот упросил дать ему напоследок истопить баню, а за это время собакам и медведю удалось вырваться из западни. Охотник со своими помощниками заманивает черта в баню, где сжигают его, а неверной сестре назначает наказание: выпить бочку смолы, а другую бочку наполнить слезами. Сам Иван отправился путешествовать и пришел в город, дочь правителя которого была отдана на съедение змею. Охотник оставил своих животных у старухи в хлеву, а сам отправился на берег моря и срубил змею три головы, после чего уснул. Хромой царский конюх, до этого вызвавшийся спасти царевну, но испугавшийся чудовища, убивает спящего героя. Животные тем временем освобождаются из хлева, соловей приносит живой воды и мертвой и оживляет хозяина. Оживший герой разоблачает обманщика-конюха, после чего женится на царской дочери. На радостях он прощает свою сестру и приглашает ее на свадьбу. Та, однако, мечтает отомстить брату за возлюбленного, находит в бане чертов зуб и зашивает его в подушку молодым. Когда Иван лег спать в постель, зуб выскочил из подушки и убил героя. Однако и здесь верные животные спасают своего хозяина. Они вытаскивают его тело из гроба, соловей выклевывает чертов зуб изо лба хозяина, тот убивает птицу, а затем и двух кобелей, пытавшихся вытащить зуб из тела соловья. В живых остается один медведь, которому удалось расшатать зуб и направить его в сосну, после чего он велит зайцу достать живой воды. Этой водой он сначала оживил обоих собак и соловья, а затем и самого хозяина. Вернувшись к царю, Иван велит разорвать конями свою неверную сестру, после чего «стал жить с Марьей-царевной и прожили до глубокой старости»^{202}.

Сюжет данной сказки весьма интересен и во многом перекликается с частью рассмотренных выше тем. Очевидно, что волшебная мельница, в которую «заход был, а выходу не было», представляет собой символическое изображение загробного мира. Представление о мире мертвых как «стране без возврата» чрезвычайно древнее и встречается нам уже в месопотамских текстах. В пользу этого предположения говорит как то, что эту волшебную мельницу старик задумал построить перед своей смертью, так и то, что от мира живых в сказке она оказалась отделенной огненной рекой — типичной границей между двумя мирами в славянском фольклоре. Понятно, что сам образ мельницы вторичен и появляется лишь с развитием у славян земледелия примерно тогда, когда вместо небесного охотника в Орионе наши далекие предки начали видеть косарей. Однако замещение одних образов в фольклоре другими, как правило, не происходит случайно, обычно оба образа связаны с какой-то лежащей в их основе глубинной идеей, что и позволяет замещать один образ другим без серьезного ущерба для внутренней логики повествования. И в данном случае это идея загробного мира. Соответственно, и сам образ волшебной мельницы, и достаточно распространенный в фольклоре сюжет о том, что отец обещает некоему сверхъестественному персонажу, в данном случае черту, «то дома, о чем он не знает», оказываются поздними вставками в изначальный сюжет. Животные, которыми окружен герой сказки, — это, с одной стороны, его духи-хранители, неоднократно возвращающие его из загробного мира, а с другой стороны, они имеют легко угадываемые проекции на звездном небе. Действительно, описанию молодого охотника и его чудесных помощников на небе соответствуют созвездия Орион, Большой и Малый Пес, Малая Медведица и еще одного созвездия, в котором наши предки видели соловья. Последним, в принципе, могла быть почти любая группа звезд, однако интересно отметить, что и на современных картах звездного неба ниже созвездий Орион и Заяц размещается созвездие Голубь. Интересен и мотив превращения волов в собак. В этой связи следует отметить, что в созвездии Большая Медведица болгары видели волка, грозившего смертью двум волам, запряженным в повозку. Представление об этом созвездии как о Возе было общеславянским и засвидетельствовано в том числе и на территории Руси. То обстоятельство, что в сказке только медведь и собаки могут войти и выйти из заколдованной мельницы непосредственно перекликается с образом собаки как существа, тесно связанного с погребальным культом в белорусском предании. То, что в конце сказки из всех персонажей лишь один медведь остается в живых и достает живую воду для оживления хозяина и своих товарищей, находит свое объяснение в нахождении посвященного этому животному созвездия в центре неба, у самой небесной оси. В то время как все другие небесные созвездия периодически уходят за горизонт, что понималось нашими далекими предками как их уход в царство смерти, созвездие Малая Медведица никуда не исчезает с небосвода и в силу этого не только не умирает, но и оказывается способным через какой-то промежуток времени воскресить другие созвездия. Если не учитывать астральную подоснову данного сюжета, рассматриваемый эпизод сказки окажется необъяснимым. Данное обстоятельство помогает понять, почему в Греции, согласно приведенному выше описанию Павсания, могила Ориона оказывается неподалеку от места, именуемого Полос (Небесная ось). Подтверждает это наблюдение и то, что в целом в общеславянской традиции медведь воспринимается как символ плодородия, здоровья и силы. Исследовавший образ этого животного в фольклоре А. В. Гура отмечает: «Сербы Хомолья относят медведя к особо чистым животным. С этим согласуется и русское представление, что нечистая сила не может принять облик медведя. По убеждению крестьян Олонецкой губ., «медведь от Бога». Мотив божественности медведя присутствует в украинской этиологической легенде: «старый дед» обогащает человека и делает его сначала богом, а потом медведем (Харьков.). Чистотой и божественностью обусловлено и сближение медведя со священником. В шутку его называют «лесным архимандритом» (рус., белорус.)»^{203}.

Образ связанной с потусторонним миром собаки, спасающей своего хозяина от черта, известен и сербскому фольклору. Он использует общеславянское представление о зайце как воплощении нечистой силы, встреча с которым предвещает несчастье. Заяц, считают сербы, может принести несчастье охотнику, «так как в него может превратиться сатана и появиться перед охотником, и с охотником произойдет несчастье… Он может надеяться на счастливый исход в единственном случае — если у него в ружье есть записка с оберегом и если с ним черная собака без светлого пятна»^{204}. Понятно, что образ собаки, спасающей охотника от опасности, вполне естествен и мог возникнуть из повседневной жизни. Однако акцент именно на черный цвет собаки, указывающий, как будет показано ниже, на тесную связь такой собаки в славянской традиции с похоронным ритуалом и загробным миром, равно как и то, что спасает она своего хозяина не от обычного хищника, а от черта, указывает на то, что перед нами здесь «сниженный» образ изначально мифологического архетипа. Поскольку треугольник «охотник — связанная с загробным миром собака — черт» встречается нам практически на противоположных концах славянского мира, в Карелии и на берегах Адриатики, это говорит в пользу общеславянского происхождения данного мифологического сюжета.

Весьма интересен в этом астрономическом контексте и образ мельницы. Дело в том, что в своем исследовании «Мельница Гамлета» Джордже де Сантильяна и Герте фон Дехенд показали, что в целом ряде древних мифов образ мельницы символизирует собой действие прецессии, когда из-за медленного изменения земной оси меняется положение звезд на небе, в том числе и того созвездия, на фоне которого восходит солнце в день весеннего равноденствия. В данной системе образов небесной купол уподоблялся безостановочно мелющей мельнице. Однако время от времени этот, казалось бы, безупречный механизм дает сбой, и небесная мельница «ломается», что случается с периодичностью раз в 2160 лет, когда из-за прецессии Солнце переходит из одного знака зодиака в другой. Помимо этого из-за изменения земной оси меняется и север мира, равно как и обозначающая его Полярная звезда. До того, как этой звездой стала современная нам звезда из созвездия Малая Медведица, ею была а Дракона. Может показаться невероятным то, что в русских сказках зашифрован такой сложнейший небесный механизм, однако в пользу этого говорит целый ряд фактов. Во-первых, как уже было показано выше, в самой сказке содержатся указания на небесные созвездия, в том числе на исключительную роль незаходящего созвездия Медведица, обеспечивающего воскрешение умершего героя. Во-вторых, образ небесной мельницы был прекрасно известен ближайшим соседям русских на севере — финно-уграм. Сантильяна и Дехенд останавливаются в своем исследовании на Сампо, волшебной мельнице карело-финского эпоса «Калевала», в которой они также видят мифологическое отображение описанного механизма изменения земной оси. Но если небесная мельница, как мифологическое олицетворение прецессии, присутствует в карело-финской традиции, то почему же ей не быть в таком же значении в русской? В-третьих, как будет показано в последующем материале, мифологический персонаж, олицетворяющий собой созвездие Орион, был напрямую связан с мельницей в религиозной традиции сабиев, славившихся по всему Ближневосточному региону своей исключительной астрономической и астрологической мудростью. Совокупность всех этих данных показывает, что и в рассматриваемой русской сказке мельница олицетворяет собой механизм прецессии, в безжалостные жернова которой попадает Орион, оказываясь, по сути, в царстве мертвых или «стране без возврата», но затем воскресая к новой жизни. Интересно, что даже в «сниженном» русском фольклоре образ мельницы оказывается соотнесен с идеей времени. Отмечено, что во время шуточно-эротической игры ряженый мельник мог «перемолоть» старика в молодого^{205}.

История о герое-змееборце, спасенной им царевне и коварном слуге, пытающемся приписать подвиг себе, относится к числу «бродячих» сюжетов мирового фольклора и является достаточно поздней вставкой в первоначальный текст сказки. Кроме того, к первоначальному астральному сюжету был присоединен мотив инцеста брата и сестры Ивана и Марьи, достаточно распространенный в славянском фольклоре.

Исследователи данной темы отмечали: «Для этих текстов, как и для купальских песен об инцесте, характерно представление о том, что инициатива в предложении инцеста принадлежит сестре, являющейся носительницей злого начала. Ср. активную роль Марьи в купальской песне с развернутым сюжетом:

Другие восточнославянские песни на эту тему, приуроченные ко дню летнего солнцестояния, хоть иной раз и меняют имена главных героев, но оставляют главный мотив — их связь с названным в их честь цветком: «Мысль о кровосмешении повторяется и в купальских песнях. Так в одной купальской песне рассказывается, что чумак, проездом остановившись в одной корчме, женился на наймичке-шинкарке. Когда в понедельник после свадьбы они пошли спать,

Таково происхождение цветка иван-да-марья»^{207}.

Поскольку согрешившие брат и сестра превратились в цветы, что является следующей стадией осмысления первоначального сюжета, сам этот миф восходит к представлениям о происхождении человека из лона Матери-Земли и поэтому стадиально является более поздним по сравнению с астральным мифом о происхождении людей. На наслоение на первоначальный текст о загробном мире сюжета об инцесте указывают не только имена брата и сестры, но и тот показательный факт, что царевну — жену Ивана в этой сказке точно так же зовут Марьей, как и его родную сестру. Поскольку, как было показано выше, сюжет о змееборчестве и, соответственно, о женитьбе на царевне является самым последним наслоением на первоначальный сюжет, в предпоследнем варианте сказки речь шла именно о браке между братом и сестрой. Поскольку миф о происхождении людей из земной растительности носит общеиндоевропейский характер и встречается в скандинавской, греческой и иранской традициях, а сюжет инцеста первой человеческой пары описан в индоиранской мифологии, данный предпоследний вариант сказки также может быть датирован эпохой индоевропейской общности.

Понятной оказывается и мифологическая логика, включившая в предание о небесном охотнике сюжет об инцесте. Во-первых, еще В. В. Иванов и В. Н. Топоров обратили внимание на имя сестры, видя в нем намек на связь носившего его персонажа с водой и смертью: «Поэтому можно предположить, что в Марье русских и других славянских купальских песен отражен прототип, связанный со смертью (и водой-морем) и выраженный соответствующей формой (mer-, mor-), а в Иване — прототип близнеца, связанного с жизнью и огнем»^{208}. Персонаж с данным именем достаточно органически вписывался в посвященный загробному миру миф, одновременно объясняя исчезновение на некоторое время с небосвода небесного охотника. Во-вторых, сюжет об инцесте, как показывает нам индийская традиция, имеет самое непосредственное отношение к измерению времени, а именно к делению суток на две половины. В «Майтрее-самхите» рассказывается, что, когда Яма умер, его сестра Ями горько оплакивала его кончину, а поскольку ночи еще не существовало, она все время повторяла: «Только сегодня он умер». Чтобы даровать ей забвение, боги создали ночь^{209}. Данный индийский миф находит прямое соответствие в славянской традиции, где цветок иван-да-марья также называется брат и сестра, брат с сестрой и, что особенно интересно, белорус, день и ночь, чешек, den а пос lesnie, польск. dzień і nос, луж. nос а zеń, ср. нем. tag-und-nacht как название этого же растения. Данные примеры показывают, что если не сам миф о возникновении дня и ночи, то, по крайней мере, представление о темной и светлой половине суток и у славян связывалось со зримым символом любви брата и сестры. Об этом же свидетельствует и русская загадка о дне и ночи, осмысляемых народным сознанием в качестве кровных родственников, причем опять-таки с подчеркнутой инициативой женского начала: «Сестра к брату в гости идет, а он от сестры прячется»^{210}.

Проведя анализ сюжета данной русской сказки, мы видим, что изначально он был посвящен небесному охотнику и его животным духам-хранителям, которые за исключением медведя все периодически умирали (уходили за горизонт, попадали в место, куда «заход был, а выходу не было»), а затем с помощью единственного незаходящего созвездия возвращались к жизни с тем, чтобы совершить очередной цикл своего движения по небу, разыгрывая перед человеческим взором извечную драму жизни и смерти. Затем, не позднее эпохи индоевропейской общности, в сюжет добавляется мотив инцеста брата и сестры, которая становится причиной смерти главного героя. С развитием у славян земледелия место загробного мира начинает обозначать собой волшебная мельница без выхода, давшая название самой сказке. На последнем этапе на сюжет повествования наслаиваются два бродячих фольклорных сюжета: отец обещает черту то дома, о чем он сам не знает, своих неродившихся детей, и о герое-змееборце, спасающем от чудовища царскую дочь и погубленном подлым слугой, но затем воскресшим. Последний сюжет, вытесняющий из общественного сознания факт инцеста между браком и сестрой, хронологически оказывается самым поздним, поскольку уже предполагает знакомство славян с царской властью. Такова в общих чертах эволюция сюжета данной сказки. Даже если принять за точку отсчета индоевропейскую общность (хоть сам сюжет мифа, как будет показано в последней главе, гораздо древнее), эта сказка указывает, что нашим далеким предкам был знаком образ умирающего и воскресающего бога за многие тысячелетия до самого возникновения христианства, не говоря уже о времени насаждения на Руси новой религии. Поскольку мистерия умирания-воскресения небесного охотника происходила на небосводе на протяжении всего года, это обстоятельство свидетельствует о том, что не только в Греции, Армении или Индии, но и у славян этот образ был связан с идеей течения времени. На эту же связь указывает как древнерусское название Ориона кружилие, соотносимое с кругом времени, так и отмеченная выше этимологическая связь русского слова пора с древнегреческими Орами, символизирующими собой течение времени. Впоследствии, особенно после включения сюжета об инцесте первой человеческой пары в контекст солнечной мифологии, произошло определенное «снижение» первоначальной идеи, в результате чего брат с сестрой стали ассоциироваться уже не с годовым, а всего лишь с суточным циклом и, соответственно, символизировать всего лишь смену дня и ночи. Результаты подобного снижения мы видим как в индийской, так и в русской традиции. В свете параллелей мифологии обеих народов можно предположить, что на второй стадии развития сюжета русской сказки умерший из-за козней сестры и впоследствии воскресший охотник играл в общественном сознании примерно такую же роль, что и Яма в индийской мифологии, — первого умершего человека, проложившего остальным людям путь в царство мертвых и ставшего, вследствии этого, сначала царем, а затем и богом загробного царства. В посвященном ему гимне Ригведы так описывается значимость свершенного им:

Сходство между индийским и русским мифологическими персонажами становится тем более очевидным, если учесть, что у Ямы была сестра-близнец Ями, пытавшаяся склонить его к инцесту, а также две собаки, речь о которых пойдет в пятой главе.

Как выглядел сюжет русской сказки на ранних ее этапах, нам поможет понять сказка, записанная на Украине: «Хто уявляє сонца, як обличчя панни, той каже, що воно ходить ногами чоловіка, якого проковтнуло. Казка. Жив на світі один чоловік. Цей чоловік харчувався тільки тим, що піймає рибку, чи застрелить зайця, а може й утку. Полюванням він займався через те, що ні з чого було жить; не мав на землі нічогісінько, крім рулиниці. Один раз пішов він полювати на зайців; пішов дак ще було темно. Ходив по зарослях, по болотах, а потім вийшов на поле. Тільки вийшов, зараз почала викочуватися панна-сонце. Вперше вона гріла слабо, а як тільки подніматись, то рот ставав більшим і більшим і накінець так розкрила, що не видно носа, ні очей, ні ушей. В цей мент чоловік-охотник стояв коло самоі панни-сонця. І вона, розкриваючи свій рот, торкнулася чоловіка, а щоб він не мешав, вона взяла да й заховала до своего величезного рота»^{211}. Как видим, украинская сказка рисует нам еще доземледельческий уклад жизни, когда человек жил только охотой и рыболовством. Весьма показательно, что, согласно этой сказке, охотился он ночью, еще до восхода солнца. Небесное светило, описываемое здесь в качестве госпожи-панны, как бы совершенно случайно, безо всякого мотива проглатывает охотника. Как видим, украинская сказка еще не содержит ни мотива инцеста, ни последующего воскрешения охотника. Гибель последнего здесь вообще ничем не мотивирована и становится понятной лишь в том случае, если принять во внимание, что, как мы видели выше, в русской и целом ряде других индоевропейских традиций охотник символизирует собой созвездие Орион. Смысл украинской сказки раскрывается лишь при учете астрального подтекста: созвездие исчезает с небосвода с восходом солнца, дневное светило как бы проглатывает его. Кроме того, данная сказка примыкает к рассмотренному выше греко-индийскому мифу о существовании некоей связи между Орионом и солнечным рассветом.

Сравнивая между собой приведенные выше предания и сказки всех восточнославянских народов, мы видим как общее, так и различное в дошедших до нас фрагментах единой традиции. В памяти всех трех народов сохранился образ охотника. То, что его сопровождают две собаки, сохранилось у русских и белорусов, но исчезло у украинцев. В разной степени у всех трех народов сохранилась связь охотника со смертью или загробным миром: в русской и украинской сказках он гибнет, у белорусов с культом умерших предков оказываются связаны две его собаки. Только в белорусской традиции сохранились такие важнейшие моменты, как имя охотника, его многоженство и то, что он был прародителем их народа. С другой стороны, в ней оказались утрачены не менее важные моменты его связи с созвездием Орион и его гибели от женского персонажа, что в большей или меньшей степени сохранилось в русской и украинской традициях. Гибель охотника от руки женщины, поскольку она также присутствует в греческой и кельтской мифологии, следует считать весьма архаическим моментом, отражающим торжество матриархальной идеологии, в которой мужскому персонажу с гипертрофированной сексуальной активностью просто не было места. Наконец, только в русской сказке сохранился мотив воскрешения охотника и его связи с созвездием Малая Медведица. Таким образом, в свете сравнительного анализа с индоевропейской мифологией мы видим, что различные фрагменты восточнославянской традиции восходят к единому первообразу и взаимно дополняют друг друга. Следовательно, мы можем сделать вывод, что хоть имя Боя как родоначальника племени сохранился лишь в Белоруссии, он также присутствовал в русской и украинской мифологии на ранней стадии развития. У каждого из восточнославянских народов до нашего времени сохранились лишь отдельные черты небесного охотника-прародителя, однако то, что утрачивалось одним народом, зачастую сохранялось у соседних братских народов и наоборот.

Определенный интерес представляет предание, записаннос Прокошем (Пшибыславом Диаментовским) в его «Славяносарматской хронике»: «Тржи почитался как величайший из богов, изображение его стояло тройное (трехглавое) с одной шеей. Он был отцом бога Живе, которому приписывали заботу о человеческой жизни и всякие дары судьбы. Им другие боги хранили верность. Божеству Живе было сооружено святилище на горе, по его имени названной Живец, где в первых днях месяца мая бесчисленный парод благочестиво собирался и просил у него, что считался творцом жизни, долгого и счастливого благополучия. Особенно поклонялись ему те, кто слушал первый крик кукушки, суеверно ожидая прожить столько лет, сколько та прокукует. Считалось, что этот верховный владыка Вселенной превращался в кукушку, дабы им объявить срок жизни. Потому считался преступником и карался смертью от властей тот, кто убивал кукушку.

Имел он, Живе, возле Кракова святилище и изваяние, из золотистой бронзы отлитое, изображавшее мужа, одетого львиной шкурой, держащего перед ногами рукой узловатую дубину, с поросенком и быком у ног..»^{212}

Следует сразу оговориться, что к этому польскому источнику, написанному в начале XVIII в., следует относиться очень осторожно, поскольку от принятия христианства его отделяет почти восемьсот лет. Уже в силу этого Прокош мог изложить не реально существовавшие факты, а свои фантазии на тему язычества. С другой стороны, теоретически он мог и записать бытовавшие в его время народные предания о прежней вере. В силу этого данный источник следует рассматривать только во взаимосвязи с более достоверными данными, которые мы имеем о западнославянском язычестве. Если брать фигуру интересующего нас бога Живе, то его в своем списке польских языческих богов упоминает Длугош, автор XV в., писавший почти на три столетия раньше Прокоша. Весьма примечательно, что Длугош, составивший перечень польских языческих богов, большинству из них дает соответствия из римской мифологии, однако для Живе не приводит никакой античной параллели. Кроме того, в перечне Длугоша фигурирует также бог смерти Ный, сопоставленный им с Плутоном. Нельзя не обратить внимание, что Живе и Ный у Длугоша образуют естественную оппозицию «жизнь — смерть», что также свидетельствует в пользу того, что это был реально существовавший у языческих славян бог, а не выдумка писателя XV в. Окончательно убеждает нас в действительном существовании данного мифологического персонажа упоминание «Живы, богини полабов»^{213} немецким хронистом Гельмольдом (ок. 1125 — после 1177), описавшим в своей «Славянской хронике» современные ему верования полабских славян. Хоть известие Гельмольда относится не, собственно, к польской мифологии, а к мифологии полабских славян, следует иметь в виду языковую близость этих обоих западнославянских народов, неизбежно отражавшуюся и в их религиозных воззрениях. То, что у полабских славян Жива была богиней, а у поляков богом, не должно нас смущать, поскольку вариативность пола мы уже видели даже на примере рассмотренных выше народных представлений о созвездии Орион, которое, в частности, представлялось то стариковской, то старушечьей тростью. Вместе с тем из известия Гельмольда следует, что Жива была верховной богиней полабов, что косвенно подтверждает описанное Прокошем высокое положение Живе в польском пантеоне. Что же касается отца Живе Тржи, то Длугош о нем не упоминает, однако из западноевропейских источников нам известно о почитании идола Триглава в польском городе Щецине, а в сербской сказке фигурирует трехглавый Троян, что свидетельствует об общеславянских истоках этого образа. Также к общеславянской эпохе восходит представление об особой роли кукушки и ее способности предсказывать отведенный человеку срок жизни. Эта способность обусловлена связью птицы как с небом, так и с землей, ее посреднической функцией между двумя этими мирами. Кроме смерти, кукование кукушки могло также предсказывать брак, богатство или бедность. Подробно проанализировавшая ее образ в славянском фольклоре А. В. Никитина пришла к выводу о достоверности хроники Прокоша в этой части. Болгары считали, что кукушка начинает куковать на Благовещение, начало весны и воскресение природы, а украинцы и русские полагали, что кукушка хранит золотые ключи от неба, или рая-вырия, и она «весной прилетает отпирать небесные источники». Кроме того, поляки и украинцы считали, что именно кукушка приносит детей. На основе всестороннего исследования образа этой птицы в славянском фольклоре А. В. Никитина утверждает: «Итак, кукушка по весне отпирать врата («небесные источники») рая и выпускает не только птиц, но и души, души в виде птиц… Древние представления о том, что благополучие живущих находится в прямой связи с умершими предками, которые дают земле своих потомков, а самим потомкам дают плодородие, отражены в веровании о Благовещении как о моменте, когда возобновляется связь между живыми и умершими. И кукушка выступает здесь в роли ключницы, открывающей врата между мирами и восстанавливающей эту связь. Знание, которое доступно ей как существу, проводящему часть жизни «там» и которое кукушка приносит «оттуда», она, как никакая другая птица, отдает живым…»^{214} Таким образом, мы видим, что польский бог Живе связан не только с самой жизнью, что вытекает из его имени, но и в образе вещей кукушки определяет ее срок конкретному человеку, а также обеспечивает круговорот душ и плодородие земли в космическом масштабе. Вера если не в кукование кукушки, то в птичий грай как предзнаменование в целом упоминается и древнерусскими поучениями против язычества. В «Слове св. Кирила о злых дусех» XIV в. его автор обличает следующие языческие представления своих современников: «Вѣруемь в поткы [птиц] и в дятла, и в вороны и в синици. коли гдѣ хощемь пойти, которая переди пограет. то станемъ послушающе правая или лѣвая, ли аще ны пограеть по нашем мыслѣ. то мы к собѣ глемь добро ны потка си. добро кажеть ркуше окаянніи, чи не бгь той поткѣ оуказалъ добро нам повѣдати»^{215}. Другое сочинение «Кирилове от того еже о духовней слоужбе» констатирует веру «не тьчию о бѣсѣхь и о вльсвѣхь, нь иже и на вьздоусъх лѣтають птице, да тѣмь оубо на вьстокь и на заладь, одесноую же и на лѣво, опытають вьзлетѣния. аще играющий гдѣ явитсе врана, оухо си приложивше яко зло истинныих чающе; гатають рамующесе неже се обридають оканны. тако и чстаго прорчество вьзглшати птицам»^{216}. Вера в птичий грай обличается и в другом поучении, «Правила о верующих в гады и звери…»: «Внимают же глсы кокошемъ и вранамъ и инымъ пьтицамъ..»^{217} Еще более важно указание «Слова св. Кирила о злых дусех»: «А не нарицайте собе бга на земли, ни въ рѣках, ни въ студенцахъ. ни въ птицах, ни на воздусѣ..»^{218}, что подтверждает отмеченный польским источником факт обожествления птиц славянами-язычниками.

Связь Живе не просто с жизнью, а с круговоротом душ между небом и землей безусловно роднит его с обожествленным созвездием Орион, которому приписывались схожие функции. Весьма интересно и данное Прокошем описание идола Живе. Указание на львиную шкуру, изображенную на этом персонаже, свидетельствует о том, что перед нами одна из статуй Геракла, каким-то путем попавшая в языческую Польшу. Однако то, что она служила объектом религиозного почитания, говорит нам о том, что в античном изображении язычники-поляки увидели какие-то черты, которые позволили им соотнести Геракла со своим богом. Насколько можно судить, этой чертой была дубина в руке статуи, которая, как отмечалось выше, была исконным оружием небесного охотника. Из новгородской летописи мы знаем, что с палицей изображался и Перун, однако его культ не зафиксирован на территории Польши, и к тому же грозный и опасный для человека (ср. поговорку «Чтоб тебя Перун убил») характер громовержца и бога войны вряд ли располагал видеть в нем олицетворение жизни как таковой. Кроме того, нет никаких данных, говорящих о связи кукушки с культом Перуна. Таким образом, данная подробность свидетельствует о том, что и у славян небесный охотник-прародитель первоначально представлялся вооруженным палицей.

Тот факт, что поляки в образе бога с дубиной персонифицировали понятие жизни, заставляет нас обратиться к образу древнерусского Рода. С одной стороны, это персонифицированное понятие Рода не входило в состав пантеона Владимира, и его не упоминает среди славянских богов ни один зарубежный источник. С другой стороны, он неоднократно упоминается в древнерусских поучениях против язычества, причем вместе с рожаницами. В своих исследованиях академик Б. А. Рыбаков объявил его верховным божеством древних славян, по значимости сопоставимым с библейским Саваофом^{219}, за что был подвергнут критике Л. С. Клейном^{220}. Если обратиться к первоисточникам, то из них следует, что этот бог, с точки зрения язычников, имел самое непосредственное отношение к появлению детей и христианский автор опровергает это мнение: «.. то ти не Родъ, сѣдя на вздусѣ мечеть на землю груды и в том раждаются дѣти, и паки аггъли вдымаеть душею… «^{221} Несмотря на все старания переубедить свою паству в этом отношении, другой автор поучения был вынужден признать продолжение почитания рожаниц при связанных с новорожденными обрядами: «Съ робять первыя волосы стригуть и бабы каши варять на собрание рожаницамъ»^{222}. Автор «Слова св. Григория о том, како первое погани суще языци кланялись идоломъ» считает Рода заимствованным извне богом и отождествляет его с египетским Осирисом, которому почему-то первыми начали поклоняться не египтяне, а халдеи, т. е. жители Месопотамии: «Древле халдѣи и начата трѣбы творити своими бгома родоу и рожаници по того рождению проклятого и сквьрньнаго ба ихъ. <.. > Оттуда же начата слини ставити трапезоу родоу и рожаницямъ таже егюптяне. таже римляне, даже и до словенъ доиде. Се же словенѣ начали трапезоу ставити родоу и рожаницямъ переже пероуна бга ихъ»^{223}. К еще большему огорчению борцов с язычеством, их двоеверно живущие соплеменники начали смешивать Богородицу с рожаницами, а обряды в честь прежних языческих богов приурочивать к христианскому Рождеству: «Желя роду и рожаницамъ по рождествѣ в пнед мукоу варити (и) святѣй Богородиця а родоу примолвливающе»^{224}. Подобный религиозный синкретизм отмечают и другие авторы: «Смешаемь с идольскою трапезою трисвятыя богородици с рожаницами в прогневанье богу»^{225}. По свидетельству поучений, даже отдельные корыстолюбивые служители нового культа потакали подобному недопустимому в глазах истинных христиан смешению: «Череву работай попове уставиша трепарь прикладати рождества богородици к рожаничьне трапезе, отклады деючи…»^{226} Автор еще одного поучения, «Слова Исаии пророка», не жалеет слов, хваля верных христиан, «иже слоужат бгоу и волю его творять, а не родоу ни роженицамъ, коумиромъ соуетным» и от лица христианского бога гневно осуждает менее твердых в новой вере их соплеменников: «вы же осталыпеи мя и забывающе гору стоую мою и готовающе трапезоу родя и роженицамъ, наполняюще чръпаша бѣсомь… вы же работающе бѣсомь, и слоужаще идоломъ, и ставяще трапезу родоу и роженицамъ… а вы поете пъс бѣсовскоую идолоу родоу и роженицамъ»^{227}. Еще одна черта культа Рода и рожаниц, которая следует из обличений, заключается в его связи со звездами. Самыми знаменитыми астрономами Древнего мира были халдеи. Автор «Слова св. Григория» сближает эти понятия, чем, вероятно, и объясняется то его утверждение, что Осирису-Роду стали впервые поклоняться в Халдее: «Халдійская астрономия и родопочитание»^{228}. Уже в Новгородской кормчей XI в. запрещается волхование и верование «въ полоучение рождества и родъсловъствие», а в Кормчей книге по рязанскому списку 1284 г. говорится «иже въ получай вѣрують, и в родословие, рекше въ рожаница»^{229}. Как отмечает Н. Гальковский, Родословием в Древней Руси назывался астрологический календарь, по которому предсказывали судьбу. Этот же исследователь отметил, что Иоанн-экзарх в своем переводе «Шестоднева» Василия Великого слово род отождествляет с греч. ειμαμενη — «определение, рок, судьба», а в Изборнике Святослава 1073 г. словом родьство переведено греческое обозначение ада. Связь рожаниц со звездами или планетами неоднократно и дальше встречается в древнерусской литературе: «Рожаницы — кумиры елленьстіи, ихъ же погани влыпвениемъ рожденіа нарицаху быти»; «Рожаницами еллипстіи нарицають седмь звѣздъ, глаголемыхъ планиты. и хто въ кую планиту родится, то по той планите любопрятся предвозвѣщати нравъ младенца»^{230}. Автор «Домостроя» также упрекает своих современников, которые «въ получая вѣрують, и въ родословіи, рекше въ рожаницы, ивъ обаяніе по звѣздословію»^{231}. Связь понятия Рода со звездами не ограничивалась одной Древней Русью и была свойственна и другим славянским народам, о чем свидетельствует чешек, гоdowestnik, rodowestec — «предсказатель судьбы по звездам», польск. rodowieszczek — «астролог». Связь родившегося ребенка со своей звездой неоднократно фиксируется в русском, белорусском и южнославянском фольклоре. А. Н. Веселовский видел в Роде «производителя» племени, со временем трансформировавшегося в домового. А. Н. Афанасьев отмечал, что у хорутан рожаницы также называются суженицами, судицами или живицами. Если первые два названия образованы от слова судьба, то последнее название сближает рожаниц с западнославянскими Живой и Живе, показывая связь этих абстрактных понятий. Этот же исследователь русского фольклора отмечал, что в некоторых древнерусских источниках словом род обозначался дух, а в XIX в. в Саратовской губ. это слово означало «вид, образ», в Тульской — «привидение, призрак», а слово родимец — «паралич». В связи с последним Л. С. Клейн сопоставляет белорусское пожелание благоприятной, очищающей от грехов смерти «Ах, дай Божа, каб мяле перун забив, а жонка каб з роду померла!» с аналогичным пожеланием украинского попа «.. якбы мяле гром убыв, а моя попадья из родив умерла, то мы б просвятылысь бы у двоя с попадьею»^{232}. Из данных примеров следует, что Род не только давал жизнь, но и отбирал ее, что опять-таки сближает его с загробным миром.

Исходя из этих данных, вряд ли можно согласиться с гипотезой Б. А. Рыбакова, видевшего в древнерусском Роде фигуру, сопоставимую с библейским Саваофом, а его культ рассматривавшего как своего рода языческий монотеизм. С другой стороны, едва ли прав и Л. С. Клейн, объяснявший появление у славян Рода и рожаниц влиянием греческих астрологических верований. Как мы видели, представление о связи души со звездами появляется у индоевропейцев еще в эпоху их общности. Понятно, что греческое влияние могло усилить или некоторым образом трансформировать это представление у славян, но вряд ли могло его создать. В пользу относительной древности связи Рода со звездами говорят данные языка и фольклора, показывающие, что эта связь появилась еще в эпоху славянской общности. В свете вышеизложенного мы можем отметить такие общие черты у Боя и Рода, как их роль родоначальников, связь со звездами и с загробным миром. Разумеется, данных черт недостаточно, чтобы поставить знак равенства между обоими этими мифологическими персонажами, но их наличие показывает определенную связь между ними. Хоть персонификацию абстрактных понятий и нельзя считать совсем поздним явлением, поскольку ее отдельные примеры восходят к эпохе индоевропейской общности, все же не представляет сомнения, что исторически она вторична по отношению к культу конкретного обожествленного предка или богу той или иной стихии. В силу этого наиболее вероятным объяснением этих общих черт представляется то, что в условиях, когда образ предка-родоначальника на поздней стадии развития язычества стал забываться и у славян появились такие боги — персонификации абстрактных понятий, как Живе у поляков и Род у русских, на них были перенесены отдельные черты Боя.

В завершение следует остановиться на еще одной характерной черте небесного охотника. Поскольку одним из наиболее заметных частей созвездия Орион был его пояс, эта часть одежды играла большую роль в символике славянской культуры. Как отмечают исследователи, у всех славянских народов пояс служил показателем принадлежности к человеческому миру. Следы этого представления сохранились и в русском языке, где слово распоясаться означает неподобающее, неприличное и неприемлемое для человеческого коллектива поведение. Зримым воплощением этого представления было то, что находиться в обществе без пояса считалось у русских грешно и неприлично. Показательно, что старообрядцы вообще полагали, что без пояса покойника не пустят на «тот свет»^{233}. В свете рассмотренной связи Ориона с магией интересно отметить, что в славянской традиции пояс играл роль как оберега от нечистой силы, так и способа связи с потусторонним миром. Е. Е. Левкиевская отмечает: «Пояс — универсальный оберег от нечистой силы. Ночного демона змору можно отогнать, если на ночь положить в изголовье ремень, вырезанный из кожи руками живодера (кашуб.). У сербов для этой цели перед сном пояс перекидывали поверх одеяла. <.. > С помощью пояса можно было укрощать ведьм и колдунов. Считалось, что колдуна можно поймать венчальным поясом, а ведьму — поясом от мужских штанов (ю. рус.) или поясом священника (з. укр.)»^{234}. В болгарском фольклоре, если герою удавалось завладеть поясом самовилы, в котором была сосредоточена ее магическая сила, он мог подчинить ее своей власти. С помощью пояса можно было увидеть и умерших предков: «По поверьям крестьян Минской губ., на Радуницу возле церкви можно увидеть мертвых, которые в этот день приходят помолиться Богу; для этого надо опоясаться поясом, спряденным за один день из льняных ниток, остающихся при тканье под холстом»^{235}. Считалось, что благодаря этой детали одежды можно было заглянуть также и в будущее. Поэтому во время Святок девушки клали перед сном под подушку пояс со словами: «Пояс мой, пояс, покажи жениха и поезд». Кроме того, пояс в славянской традиции служил эквивалентом мужской силы, и Е. Е. Левкиевская констатирует: «Надевание пояса на мальчика символизировало его возмужание, половое созревание, переход в возрастную группу парней, дававшую право на вступление в брак. У черногорцев парень надевал на себя пояс, когда у него начинали пробиваться усы. <…> В частности, у болгар пояс на парня надевали в 15–16 лет или когда он первый раз участвовал в колядовании»^{236}. Отсюда становится понятнее истоки обычая связывания молодоженов поясом, «чтоб согласнее жили». «Если невеста хотела, чтобы у нее рождались мальчики, во время венчания она должна была опоясаться под рубашкой мужским поясом (серб.) или держать на руках подпоясанного мальчика (рус.)»^{237}. Оплодотворяющая сила пояса использовалась не только для рождения мужского потомства, но и даже для увеличения поголовья скота: «Мужской пояс рассматривался как эквивалент мужской производительной силы, плодородия и использовался в продуцирующей магии. В восточной Болгарии в день св. Игнатия (20.ΧII/2.Ι) кур кормили в кругу из мужского пояса, чтобы они хорошо плодились и держались своего двора. Чтобы случка коровы прошла успешно, перед тем как вести ее к быку, ей на рога вешали пояс от мужских штанов (полес.)»^{238}. Таким образом, мы видим, что семантика пояса весьма сходна с тем кругом представлений, который был связан с образом небесного охотника, и данное совпадение вряд ли можно считать случайным — скорее всего, оно было обусловлено перенесением на данный атрибут мужской одежды ряда представлений, составлявших отличительную черту мифологического первопредка, видимого на ночном небосводе. Особый интерес в этом свете представляет для нас мотив подпоясывания главного персонажа в русских заговорах. От заговора к заговору текст меняется, и обычно подпоясываются такими природными объектами, как красным солнцем, светлым месяцем, зарей, либо, что гораздо реже, такими значимыми предметами новой религии, как пояс Богородицы или крест. Однако время от времени встречается и мотив подпоясывания звездами: «Одеваюсь я, р. б. им., небом, подпояшуся я, р. б. им., облаками, частыми звездами…»^{239} или «Опояшусь частыми звездами, подвяжусь луной…»^{240}. Данные примеры показывают, что и в русском фольклоре пояс мог состоять из звезд и иметь своим реальным прообразом Пояс Ориона.

Следует отметить, что представление о сверхъестественной силе пояса и даже его связи с божеством восходят, скорее всего, ко временам индоевропейского единства. В Атхарваведе, древнейшем индийском собрании заговоров, время сложения которого датируется примерно I тысячелетием до н. э., мы уже встречаем заговор к поясу на долгую жизнь:

Хоть этот использовавшийся в магических ритуалах гимн и содержит достаточное количество темных аллюзий, тем не менее из его текста очевидно, что пояс связан с каким-то божеством, завязывающим его, и приносит своему обладателю мудрость, а также покаяние и силу Индры — верховного божества индийского пантеона. Не менее явственна какая-то связь пояса с темой смерти: во втором четверостишии он оказывается оружием древних мудрецов-риши, являясь убийцей героев (очевидно, вражеских), а в следующем четверостишии упоминается владыка царства мертвых Яма, сопровождаемый, согласно индийской мифологии, двумя собаками. Вместе с тем очевидно, что после освящения и соответствующих ритуалов пояс должен был принести своему обладателю долгую жизнь, о чем прямо говорится в завершении гимна. Среднеперсидское сочинение «Бундахишн», восходящее в своей основе к утраченной космогонической части Авесты и определяющее самые главные явления в том или ином классе объектов, называет священный пояс из нитей кустик главой одежды, что также указывает на почитание данного предмета в иранской среде.

Обобщая приведенный в настоящей главе материал, мы можем констатировать, что отдельные черты мифологического охотника-первопредка, отождествляемого с созвездием Орион, сохранились у многих славянских народов. Хоть они и не были связаны с именем Боя, однако восходили все к тому же архетипу, что и он. Образ охотника присутствует в фольклоре и мифологии у всех трех восточнославянских народов, а также поляков. Если белорусские предания сохранили прямое указание на то, что Бой был первопредком их народа, а переданное Саксоном Грамматиком западнославянское предание знает его как сына бога и богатыря, то русская и украинская сказки утратили эту особенность вместе с именем главного героя, но зато сохранили легко узнаваемый астрономический подтекст, почти полностью пропавший в белорусских преданиях. Правда, образ первопредка угадывается в русской сказке, которая в слегка завуалированной форме отсылает нас к идущему с индоевропейских времен мотиву инцеста брата и сестры. Кроме того, в ней, как и в белорусских легендах, сохранились образы двух собак, сопровождающих героя, и, в отличие от других памятников славянской традиции, указание на мельницу как мифологический образ прецессии. Также в ней присутствует и характерный образ Малой Медведицы, обеспечивающей воскрешение героя и его собак. Понятно, что сложнейшая система символов, излагающая представления о смерти и воскресении, равно как и о смене космических эпох, была принадлежностью жреческого сословия, а не рядовых общинников. Перед нами, таким образом, еще один осколок, казалось бы, безвозвратно утраченной бесценной мудрости славянских волхвов. Украинская сказка хоть и не сохранила этих подробностей, но зато относит время действия к весьма древним, если не сказать, первобытным временам, и в ней есть указание на связь Ориона с солнечным рассветом, присутствующую в греческой и индийской традициях. Наконец, и в русской, и в украинской сказках есть другой архаический индоевропейский мотив вражды к охотнику женского персонажа — подробность, утраченная белорусским фольклором. Следы матриархальной революции мы видим не только на материалах сказок, но и в замещении женскими персонажами образов, изначально принадлежащих Ориону, таких как Жива, богиня полабов, или название созвездия Девичьими зорями на Руси. Охота, как было показано выше, достаточно тесно связана в славянской традиции с магией. Кроме того, и сам образ охотника объединяет в себе полярные понятия смерти и плодородия.

В Средние века мы видим в Польше и на Руси обожествление уже достаточно абстрактных понятий жизни и рода. Род был связан не только с рождением детей, что вполне естественно, но и со смертью, а одним из характерных особенностей его культа было почитание звезд. Весьма показательно, что творец жизни и «верховный владыка Вселенной» Живе почитался поляками в виде вооруженного дубиной охотника. Хоть источники ничего не говорят нам об астральной проекции бога Живе, но данный пробел восполняется тем, что после установления новой религии в той же Польше созвездие Орион воспринималось поляками в качестве Троицы — высшего начала в христианстве. Данные польской традиции оказываются чрезвычайно важны для определения истинного масштаба олицетворяющего данного созвездие божества в славянской мифологии. Весьма интересно указание на то, что Живе превращался в кукушку — вещую птицу, обеспечивающую круговорот душ между небом и землей и возвещавшую людям, кому сколько осталось жить, т. е. опять-таки связанную одновременно с жизнью и смертью. Кроме того, как бог жизни в целом, он вполне мог быть, по одному из вариантов мифа, и прародителем поляков. Тот факт, что у хорутан рожаницы назывались в том числе и живицами, как бы перебрасывает мостик между рассмотренными абстрактными русским и польским божествами. Как видим, Род и Живе имели целый ряд характерных признаков, сближающих их с небесным охотником. Тем не менее, вероятно, правильнее говорить о достаточно сильном влиянии мифа об Орионе на формирование их образов, чем видеть в них непосредственное воплощение славянского первопредка. Однако это обстоятельство указывает на то высокое значение, которое имел в глазах наших далеких предков небесный охотник, поскольку в противном случае вряд ли его образ мог повлиять как на внешний образ, так и на содержательную часть культа, олицетворяющего жизнь «верховного владыки Вселенной», или на персонификацию рода. Вместе с тем это лишний раз свидетельствует и о древности мифа о небесном охотнике, предшествовавшего возникновению культов новых и достаточно абстрактных божеств.

Несмотря на то что восточнославянские легенды и сказки благополучно сохранились в народной традиции до XIX–XX вв., когда их записали, уже к эпохе Средневековья, не говоря уже о более позднем времени, мы видим постепенное забвение мифа о небесном охотнике, когда созвездие Орион начинает обозначаться в основном через неодушевленные предметы, такие как кружилие, посох, палка, рало, плуг, кичага, грабли или коромысло. Хоть оно и было известно в виде косарей на Руси, пахарей в Польше или ездящих на колесницах великанов-кичаг на юге Руси, что является отголоском традиции восприятия этого созвездия в человеческом облике, все же его наименование через неодушевленные предметы количественно преобладает. Тем не менее даже эти предметы подчас несут на себе отзвуки тех идей, которые мы видели выше. Кружилие оказывается семантически связано не только с кругом, но и с богом, верхом, подчас включает в себя понятие руководства, движения, времени, человеческого общества и заговоров. Палка оборачивается не только стариковой тросточкой, но и посохом Люцифера и болгарской тоягой, не говоря уже про исходную связь с дубиной охотника. Другие сельскохозяйственные орудия оказываются связаны с пахотой и плодородием. С этим же кругом понятий плодородия, волшебства, принадлежности к человеческому миру и способности заглянуть в мир потусторонний, как было показано выше, был связан в славянской традиции и пояс. Кроме того, данный атрибут человеческой одежды имел еще и астральное соответствие. Наконец, и образ косарей был связан не только с селькохозяйственными работами, обеспечивающими людей пищей, но и с миром мертвых, косвенно вновь отсылая нас к внутренней взаимосвязи жизни и смерти. Внимательное изучение славянской традиции показывает нам, что в ней не только присутствовали все основные мотивы, связанные с образом Ориона в индоевропейской мифологии, но изредка даже встречаются нехарактерные для нее образы, такие как олицетворяющая прецессию волшебная мельница. Несмотря на то что миф о небесном охотнике — прародителе славян не дошел до нас во всей полноте, основные его черты надежно восстанавливаются за счет сравнительного изучения как отдельных славянских мифологических традиций, так и благодаря сопоставлению их с мифологией других индоевропейских народов.