Зачарованный сад

Прогулка восьмая. Дубы-колдуны

У этой экскурсии был подзаголовок «Недетские сказки русского народа», хотя речь в ней в основном идет о заговорах. Но уж очень я не хотела опять мучительно цензурировать из-за того, что придут со школьниками… По счастью, подзаголовок подействовал.

Возникло это из шока при работе над книгой «Зельеварение на Руси», когда на меня внезапно обрушилось, насколько же хорошо Пушкин знал заговоры, как мастерски он их преображал и какой инфернальный кошмар стоит за «Сказкой о царе Салтане» и «Лукоморьем». В «Зельеварении» это оказалось рассыпано по книге, потому что там все-таки акцент на растения, и мне страстно хотелось собрать это воедино.

Я рассказала о своей задумке начальнице, а она мне ответила, что дубы в дендрарии есть, и не просто есть — они старше, чем сам ботсад. Когда еще только готовились к строительству Университета и разбивке ботанического сада, эти дубы — весьма молоденькие по дубовым меркам, всего-то лет по сто! — решено было оставить. И растут они в самой отдаленной части, у оврага, который тоже решено было не трогать, хотя остальная территория МГУ стала гладенькой, как реферат отличника.

Все это сделало будущую экскурсию еще более привлекательной. Куда идти и где искать дубы, я не знала, о потаенном овраге услышала впервые, так что в один прекрасный вечер мы с начальницей отправились на рекогносцировку. Что сказать… Мы шли очень быстро, но надо было пройти почти всю главную аллею, а потом хотелось добавить еще что-то увлекательное, словом, очень быстрым шагом мы ходили полчаса. Маршрут получился огромным по площади, по местам, куда не всякий орнитолог группу заведет.

Рябина на Русском Севере считалась деревом лешего, и человек, входя в лес, мог взяться за нее и произнести такой заговор: «А ты, рябина… вынеси надобье, чтоб меня не взял никаков портёж, ни насылка, ни переполох, а чтобы то было надобье самому и людям», после чего следовало сделать из этой рябины посох и не просто ходить с ним, но и грызть его, оставляя кусочек дерева за щекой.

С одной стороны, перед нами, несомненно, суеверие. Впечатляет классификация болезней: «портёж», порча — это болезнь, причиненная действиями, «насылка» — болезнь от слова, а «переполох» — болезнь от испуга. При такой диагностике сложно надеяться на излечение. Но с другой стороны… рябина, как мы знаем, очень гибкое деревце, и если водить тонким посохом перед собой, то это хорошая возможность отогнать змей. Что касается идеи грызть его, то, во-первых, древесный сок — это какая-никакая дезинфекция рта, а во-вторых, если злая нечисть нашлет пониженное давление, то погрызть что-нибудь будет весьма полезным.

^{Рябинушка. Борис Семенов, 1957 г.}

^{© Екатеринбургский музей изобразительных искусств}

Так что рациональное зерно в этом суеверии есть.

^{Украшенный рябиной финский дом на Юханнус (Иванов день).}

^{Finnish Heritage Agency}

Когда современный человек собирается в поход, он, помимо прочего, делает прививку от клещей. Крестьянин тоже понимал опасность клещей, но с прививками в русской деревне было, как легко догадаться, плоховато. Поэтому приходилось прибегать к заговорам: «Иду я в лес. Клещ, клещ, на елку лезь. И ты, вся нечисть лесная, на елку лезь. Аминь».

Слово «аминь» в конце заговора обычно заставляет группу от неожиданности рассмеяться. И мне приходиться делать большое и внеплановое отступление о народном православии.

В домонгольской Руси царила культура двоеверия: горожане были крещены, но имели два имени — языческое и христианское, носили как крест, так и обереги, а если шли к колдуну, то крест снимали (церковники писали гневные поучения против язычества). Потом приходят татары, они разоряют языческие капища, а поскольку языческая традиция была устной, то она погибает под саблями Орды. Но, лишенная волхвов, она остается в народе. Этот народ все больше осознает себя как православный, двойные имена уходят… христианская форма все больше проникает в языческое содержание. Так что «аминь» и «раб Божий» в заговорах вас совершенно не должно смущать.

И поэтому, когда фольклорист приезжает в деревню, приходит к бабушке, которая знает приметы-поверья-заговоры, то сколько икон будет в ее доме? Да, скорее всего, число икон будет больше, чем в других домах. Для крестьянина это все единая традиция.

Но. На кого уповает христианин? На Господа Бога. На кого уповает крестьянин, произнося заговор? На силу собственного слова. То есть, даже если в заговор проникли какие-то христианские элементы (а нам встретятся имена святых), важно смотреть на суть магического действия: в нем не только нет места упованию на Бога, в нем даже нет места надежде на помощь святых. Мы увидим, что даже если святые фигурируют в заговоре, то только как статисты.

Вы помните?

И вот вопрос: как он ходит по цепи? Лапами, как сейчас рисуют в детских книжках, или же он сидит на цепи, как дворовый пес?

Котиков у нас любят, поэтому большинство настаивает, что лапами. Хотя так совсем не понятно, зачем дуб обмотали цепью и почему кот ходит именно по цепи, а не, скажем, по траве. Видимо, у ученых свои причуды…

Интересно, что школьники, которые проводят лето в деревне и хорошо представляют себе цепных псов, уверены, что кот именно посажен на цепь. И они правы.

Дело в том, что Пушкин предвосхитил свое время. ХХ век и особенно ХХI век дали нам постепенное превращение негативных, страшных, жестоких мифологических персонажей во все более положительных. Это связано с тем, что общество становится гуманнее и ребенка уже не надо пугать, что незнакомый человек может его съесть (в прямом смысле). В современных фильмах Баба-яга из пожирательницы детей резко становится положительным персонажем, Кощей из ужасного — смешным… а Пушкин все это начал делать двести лет назад!

^{Иллюстрация Ивана Билибина к сказкам А. С. Пушкина.}

^{Wikimedia Commons}

В русских сказках есть кот Баюн, он прикован цепью — правда, не к дубу, а к железному столбу. Ему надо что-то кушать, и поэтому он поет песни, привлекая путешественников, а потом рассказывает сказки, приманивая поближе доверчивую добычу, чтобы затем — прыг! — и нет добра молодца.

Как вы помните, примерно тем же самым занимались греческие сирены. Им не нужна была железная цепь — им просто некуда было улететь с их острова. И мы знаем подвиг Одиссея, который смог послушать пение сирен, но остался жив. Что ж, Александр Сергеевич фактически приписывает себе такой же подвиг: он слушал сказки ученого кота, но уцелел. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — как воскликнул он, написав «Бориса Годунова». И в данном случае этот восхищенный возглас тоже уместен.

^{Дуб. Фотография Александры Чурилиной.}

^{© Чурилина А., фото, 2025}

С дубами связаны два основных типа заговоров: от детской бессонницы и от зубной боли. С зубной болью логика достаточно прозрачна: заговор следовало произнести непосредственно под дубом, после чего отломить кусочек дубовой коры и грызть ее — дубильные вещества до какой-то степени ослабят боль и помогут в борьбе с инфекцией. То есть вера в магические качества дуба происходит от того, что реальная помощь мифологизируется и называние лекарственного средства подменяет собственно лечение.

Но как дуб мог помочь при ночном плаче ребенка? Если ребенок бьется в рыданиях, то он болен, как ни взывай мать к дубу — это не излечит младенца… Означает ли это, что такие заговоры совершенно бесполезны?

Строго говоря, этот вопрос поставлен некорректно, поскольку не указано, для кого они полезны. Мы снова сталкиваемся со знаменитым мифом «Природа — добрая». А реальная природа, как мы знаем, заботится о сильном, а не о слабом; в данном случае — о матери, а не о ребенке. Если ребенок слабый — пусть умрет скорее, а вот мать, уже доказавшую свою жизнеспособность, надо поддержать. И заговор, безусловно, будет полезен, но не ребенку, а ей. Каким образом?

Молодая крестьянка, на которой, помимо ухода за ребенком, лежат еще и все обычные хозяйственные дела по дому, огороду, полю и скотине, более всего нуждается в поддержке и опоре. Эти слова мы используем в переносном значении, но у них есть и прямое — женщине необходимо опереться на кого-то могучего, что придаст ей сил или, говоря научным языком, поднимет ей уровень окситоцина, гормона привязанности. Именно такой опорой — в прямом или переносном смысле — выступает дуб. Молодая мать обнимет его — буквально или в воображении, — и это придаст ей сил.

^{Упавший дуб. Иван Шишкин, 1890-е гг.}

^{Национальный музей Республики Татарстан}

Обращения к дубу за помощью при ночном плаче ребенка выглядели так: «Добрый день тебе, дуб! На тебе, дуб, крикливец и плаксивец, ты крикливец себе, дуб, забери, а крепкий сон дай!», «Глухой дуб, посватаемся, побратаемся, твои дубки, а мой сыночек, твои дубки рубят, и они шумят, а мой сыночек пусть спит» («глухой» — в данном случае густо заросший).

Иногда в заговорах учитывается пол ребенка: если плачет мальчик, обращались к дубу, если девочка — к березе. Но это разделение не было строгим.

Сейчас мы рассмотрим большой и сложный заговор, но сначала надо сделать одно пояснение. В конце июня — начале июля по вечерам у нас в саду слышен пронзительный и протяжный крик птиц, высокий по тону. Это совята. (К концу июля они подрастают, разлетаются по саду… и нас еще ждет встреча с одним из них.) Итак, когда в списке громких звуков мы встречаем упоминания совят — это совершенно реалистично и логично. А теперь будем внимательны: «Пусть ворота скрипят, дуб и береза шумят, совенята кричат и верещат, волчица кричит, пташки щебечут, куры кокочут, змеенята кричат, лесные дед и баба кричат и верещат, чужой ребенок кричит, дети лесных деда и бабы кричат, а мой ребенок спит». Прежде всего, в этом заговоре сила помощи исходит не от дуба (и березы), а от самого слова человека. Это очень характерно для заговоров. Еще здесь нас впечатляют «лесные дед и баба», причем у них есть дети. Такие поверья выглядят странно для горожанина, они не входят в то упрощенное представление о фольклорных персонажах, на котором мы воспитаны, но для крестьянина в этом нет ничего удивительного. Более того, крестьянин уверен, что дети лесных деда и бабы спят в люльках, которые висят на елке (к этому мы еще вернемся). Лесной дед — это не леший, это разные образы и поверья. Наконец, кричащие «змеенята» — это, конечно, гипербола.

Теперь посмотрим заговоры от зубной боли. Почему в них фигурирует дуб, мы уже знаем, но этим ценность таких заговоров не исчерпывается. Они, что ожидаемо, построены на рифме дуб-зуб, а это приводит к смене их магической направленности» — «зуб» может быть и змеиным, а заговор от зубной боли превращается в заговор от укуса змеи.

А теперь собственно тексты. «На поле море, а в море дуб, а в дубе яйцо. Кто срубит тот дуб — повредит мой зуб». Узнаваемо, не правда ли? «Царевна-лягушка» вспоминается, правда, там на дубе была Кощеева смерть. Вот еще заговоры, как от зубной боли, так и от змей: «Ой, на море на Окияне, на острове на Буяне стоит дуб, в том дубе — сруб, а в срубе — змеиный зуб», «Месяц в небе, сердце в дубе, возьми у имярек боль в зубе».

^{Остров Буян. Эскиз дeкорации к опeре H. A. Римского-Корсакова «Сказка о царe Салтанe», 1940 г.}

^{Wikimedia Commons}

Складывая образы из этих заговоров в единое целое, мы получаем неожиданную для нас картину: на дубе находится сруб, в котором некто похоронен (в срубе — или сердце, или зуб, вспомним и смерть Кощея в ларце, а позже нас ждет заговор с «дубовой гробницей», где лежит «красна девица»). В этнографии это называется «воздушное погребение», так у самых разных народов хоронили исключительных людей. На предыдущих экскурсиях мы говорили и о покойных (умерших своей смертью и благополучно отправившихся в страну мертвых), и об умерших до срока (и потому неупокоенных, опасных для живых; их необходимо изгнать), теперь же мы видим третий тип умерших — тех, кто настолько значим, что их не хотят отпускать в мир мертвых. Такого человека, как правило, хоронили в выдолбленной колоде (дубовой — там, где растут дубы), а колоду ставили на столбы, которые, чтобы они не подгнивали, окуривали дымом. Именно отсюда «курьи ножки» у избушки Бабы-яги (а Баба-яга представляет собой вот такую выдающуюся жрицу или правительницу былых времен).

Так заговоры сохраняют нам воспоминания об особенностях древних ритуалов.

К сожалению, проблема классической фольклористики в том, что она все народные поверья считает суеверием и не пытается найти объективную основу для них. Вот, например, присловье: «Сажать березу в огороде — к раздорам в семье». Как это объясняет весьма уважаемый ученый? Береза — одно из деревьев нечисти, которая любит сидеть на них (особенно на корявых), поэтому считалось, что посадить березу на своей территории — это запустить нечистую силу в дом.

Объяснение, конечно, логичное, но…

Береза — водохлеб, в летний день она способна выпить до 40 литров воды, так что огород с березой начнет сохнуть. Плюс к тому — в тени от березы растения станут сохнуть еще быстрее. Этого мало: на березе живет майский жук, его потомство будет падать с березы и доест то, что не успеет засохнуть. Теперь нам остается лишь представить, какими будут отношения в семье, когда огород погибает… Иными словами, эта поговорка — не суеверие, объясняемое мифологически, а обобщение опыта, который мы бы назвали междисциплинарными исследованиями.

^{Березы. Людомир Яновский, (1862–1939).}

^{National Museum in Warsaw}

^{Липа. Фотография Александры Чурилиной.}

^{© Чурилина А., фото, 2025}

Липа почти не упоминается в заговорах, но бывают исключения. «На море на Окияне, на быстром Буяне стоит липовый куст» — хм, кажется, неважно в той местности было с липами… «Под тем кустом лежит бел камень, на белом камне черно руно, на черном руне змея-шкурлупея, сестра Пелагея, тетушка Евфимья». «Шкурапея» — это, конечно же, искаженное слово «скарабей», пришедшее на Русь с книжной традицией и изменившееся в народной среде (мое поколение помнит мультик «Волшебное кольцо» с чудесной змеей Скарапеей). «А ты, змея-шкурлупея, сестра Пелагея, тетушка Евфимья, смиряй своих змей, а то буду просить Михайла-архангела, — он тебя громом забьет, молниею спалит. Унимай своих змей шипучих, летучих, ползучих, земляных, водяных, навозных».

Итак, это заговор от укуса змей — и здесь мы видим, как я и обещала в начале, что упоминание святого никак не влияет на магические действия. Оно используется только для устрашения. Основная сила заговора в самом приказе и перечне разных змей.

Кто был на экскурсии по русалкам, тот помнит разговор о Белом море и его мореходах (а кто любит историю России, тот знает, что Петр I прорубил окно в Европу, построив Санкт-Петербург, и заколотил дверь, которой был порт Архангельска). Вот о лодьях беломорских мореходов и будет идти речь.

Лодьи эти были небольшими, навигация — средневековой, поэтому так важен был крик «земля!» — даже не для высадки, а как определение места. А теперь посмотрим на заговоры: «На море на Окияне, на острове на Буяне стоит…» — там стоит то, что является навигационным знаком. Чаще всего это Латырь-камень (название происходит от слова «алтарь») — и если этот Латырь-камень виден корабельщику издалека, то легко догадаться, какого же он размера. Да, это или огромный валун, или, скорее, утес. Другим навигационным знаком может быть «соборная церковь», упоминаемая в заговорах, — это, конечно, гипербола, в реальности будет или часовня, или два навигационных креста, на которые надо править так, чтобы они совместились перед носом лодьи, — они указывают на фарватер. И наконец, на острове Буяне может стоять «дерево суховерхо», большая сосна.

^{Алатырь-камень. Евгений Минеев, 2013 г.}

^{Чувашский государственный художественный музей}

А что же дуб? Дубы, как легко догадаться, на Белом море не растут, и в заговоры про море-Окиян они проникли позже.

Но что такое «лукоморье»? Как легко догадаться, это слово состоит из двух корней — «море» и «лука». Это тот же корень, что и в словах «лук» (оружие), «лука» седла, «лукавый» (то есть буквально «с кривым умом», нечестный), он означает «изогнутый». Так что «лукоморье» — это не какое-то мифическое место, это просто «залив», «бухта». Конечно, это слово будет весьма уместно в заговоре, ведь для морехода залив — воплощение безопасности, лодья здесь защищена от морской стихии.

^{Остров Рюген.}

^{IURII BURIAK / Shutterstock}

Но почему беломорские заговоры оказались настолько популярны, что распространились по всей России, дойдя до Украины и Белоруссии? Именно там в эти заговоры пришел образ дуба, там стал непонятен «остров Буян» (с высокой вероятностью изначально это реальный остров Руян, он же Рюген) — в уже известном нам заговоре про «змею-шкурапею» он превратился в некий «быстрый Буян», а в других заговорах он мутирует в не менее абсурдные объекты. В чем же причина того, что морские заговоры оказались востребованы даже там, где о море только слышали?

Причина — в их… киногеничности. У наших предков не было кинотеатров и блокбастеров, но потребность в шикарном зрелище это не отменяет. Вот и приходилось довольствоваться, так сказать, «кино 1D», словесным. Начните представлять: «на море на Окияне» — широкий горизонт, максимально общий план, «на острове, на Буяне» — появляется точка, камера приближается, точка растет, «стоит Латырь-камень» — камера еще более приближается, «под тем камнем ракитов куст» — герой уже вышел на берег, идет по острову, а изображение становится крупнее и крупнее, «под тем кустом бело руно» — еще ближе, еще крупнее, «на том руне — змея-шкурапея» — совсем крупный план, появился персонаж, началось действие. Очень грамотно расписана раскадровка — Сергей Эйзенштейн бы одобрил. Как видим, заговор успешно можно использовать как кинофильм, а то, что крестьянин произносит все это не из любви к искусству, а из страха за близкого человека, превращает такое «кино 1D» в иммерсивное шоу, только гораздо более захватывающее.

Что ж, «На море-Океане лежит Латырь-камень, на Латырь-камне стоит соборна церква, в той церкве соборной стоит престол, а за престолом стоят…» Латырь-камень такого размера, что на нем может поместиться церковь, нас уже не удивляет, церковь в заговоре — тоже, но кто бы мог находиться в церкви, да еще и во множестве? Ответ превосходит самые смелые фантазии: «…за престолом стоят триста коней железных и триста мужей железных». Вот откуда взялись тридцать три богатыря у Пушкина. Причем форма того заговора, который знал поэт, вероятно, содержала число «тридцать», недаром же он его использует дважды: «тридцать витязей прекрасных» в «Лукоморье» и «тридцать три богатыря» в «Сказке о царе Салтане». И вероятно, в известном ему заговоре не было коней, ни железных, ни каких-то иных: у Пушкина богатыри выходят из моря, а образ волн устойчиво ассоциируется с конями (начиная с греческого Посейдона на колеснице).

То, что остров князя Гвидона взят из заговоров, пушкинистам известно давно. Но теперь, читая детям сказку и дойдя до строк:

мы будем загадочно улыбаться при упоминании этих церквей: нам известно, что там внутри.

Что ж, дочитаем заговор до конца: «Приду я, помолюсь, поклонюсь и покучусь: “Гой еси вы, триста коней железных и триста мужей железных, берите вы по луку железному и по триста стрел железных, гоните вы скоро-наскоро и стреляйте во ужево жало и во змеино“», — как видим, это заговор от укуса змей.

Но и это еще не финал. В конце заговора идет закрепка, которая должна обеспечить нерушимость сказанного. В данном случае она выглядит так: «Как матушка-земля стоит на трех кедрах, не тряхнется и не ворохнется, так стой, ужево жало и змеино, не тряхнись и не ворохнись. Аминь». Так мы узнали, на чем же стоит земля в русской мифологии. «Три кедра» — это, конечно, не ливанские и даже не сибирские кедры, в данном случае это три сосны.

Черная магия в русском фольклоре — это прежде всего магия любовная. Причем неважно, должна ли она вызывать любовное чувство или подавлять его. Важно, что она нацелена подчинять чужую волю, и эти действия расцениваются как сознательное обращение ко злу. Как мы увидим, в таких заговорах может фигурировать непосредственно дьявол и другие ужасные существа. Еще любопытная деталь: заметно, что «черные» заговоры произошли от лечебных, просто в них благие символы последовательно заменены на вредоносные, а иногда просто в лечебный текст добавляется частица «не». Вот как здесь: «Стану я, раб дьявольский имярек, не благословясь, пойду, не перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота новобрачных, и выйду я во чисто поле, во дьявольско болото». Болото посреди поля нам представить сложно… эта конструкция возникает оттого, что берется обычное фольклорное выражение «выйду во чисто поле» и на него навешиваются всевозможные негативные образы. Мало нам болота посреди поля, дальше будет интереснее: «Во чистом поле стоят ельнички, а на ельнички сидит сорок сороков — сатанинская сила. А во дьявольском болоте Латырь бел камень, а на Латырь бел камени сидит сам сатана». Мы уже говорили о том, что елка несет скорее негативную символику, поскольку еловый лес — сырой и мрачный. Что касается Латырь-камня, то он обозначает центр мира, поэтому вынужденно оказывается и центром негативного мира. «И пойду я, раб, к Латырь бел камню, и поклонюсь я имярек самой сатане и попрошу его: “Ой же ты, могуч сатана, как ты сумел свести (имена мужа и жены), так сумей и развести, чтоб друг друга не любили, друг друга колотили и порой ножом порезали”». Вот такой страшный заговор.

Заговоры на уничтожение любви назывались отсушками, поскольку любовь в народных представлениях — это огонь. «На море на Окияне, на острове на Буяне стоит столб; на том столбе стоит дубовая гробница; в ней лежит красная девица, тоска-чаровница; кровь у нее не разгорается, ноженьки не подымаются, глаза не раскрываются, уста не растворяются, сердце не сокрушается. Так бы и у имярек сердце бы не сокрушалося, кровь бы не разгоралася, сама бы не убивалася, в тоску не вдавалася. Аминь». Уже знакомый нам образ дубовой гробницы и ее обитательницы.

Если же заговором пытаются вызвать любовь, то выглядит не лучше. Вот какова народная инструкция: «Сорвать древесный плод и над ним говорить: “На море на океане, на острове на Буяне растет дуб на двенадцати пнях, на дубу двенадцать сучков, а на сучках двенадцать бесов. Пойду до царя их Вельзевула, дал бы мне двенадцать дочерей, чтобы разжечь кровь рабе человеческой имярек, и она бы ела, пила, гуляла, да меня имярек не забывала”. Потом этот наговоренный плод надобно отдать ей, чтобы съела, потому что как съест, то никого уже больше не полюбит и выйдет замуж за него».

Между прочим, мы выяснили, кто же сидит «на дубе том». Да, в оригинале это не русалка, это гораздо хуже. Но, пожалуй, для крестьянина был и кое-кто пострашнее бесов в этом заговоре, ведь в нем упомянуты двенадцать дочерей Вельзевула. Это сестры-лихорадки, воплощение болезней. Нас ждет чрезвычайно колоритный заговор от них, при этом начало заговора вызывает немалое удивление: «Встану я, раб Божий имярек, благословясь, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в вороты, путем-дорогой к синему Окиану-морю. У этого Окиана-моря стоит древо карколист; на этом древе карколисте висят: Козьма и Демьян, Лука и Павел, великие помощники». Очень странно обнаружить, что святые — висят… Скорее всего, причина в том, что крестьянин представлял себе их как иконы, а икона, конечно, может только висеть на дубе («карколист» — это искаженное «кряковист», то есть «древо карколист» — это кряжистый дуб).

Но нас интересуют сестры-лихорадки. Смотрим заговор дальше: «Прибегаю к вам, великие помощники Козьма и Демьян, Лука и Павел, сказать мне: для чего-де выходят из моря-Окиана женщины простоволосые, для чего они по миру ходят, спать-есть не дают, кровь сосут, тянут жилы, как червь, точат черную печень, пилами пилят желтые кости и суставы? Здесь вам не житье, жилище, не прохладище; ступайте вы в болота, в глубокие озера, за быстрые реки и тёмны боры: там для вас кровати поставлены тесовые, перины пуховые, подушки вересные; там яства сахарные, напитки медовые; там будет вам житье, жилище, прохладище — по сей час, по сей день; слово мое, крепко, крепко, крепко».

Вот кто в русском фольклоре выходит из моря, вот каких страшных персонажей заменил Пушкин на могучих и добрых богатырей. Этот образ лихорадок пришел на Русь из Византии. Их всегда изображали простоволосыми, то есть с распущенными волосами, — о том, насколько это неприлично в народной культуре, мы уже выясняли в связи с русалками.

Как мы уже выяснили, елку на Руси не жаловали: на елках сидят черти, а святые — на дубе. Скорее всего, это связано с мрачностью еловых лесов. Недаром русский народ говорит: «В дубовом лесу — молиться, в березовом — веселиться, в еловом — удавиться». И здесь очень показателен случай, когда негативное отношение к растению приводит к появлению обычаев, противоречащих жизненному опыту и здравому смыслу.

Мы уже рассмотрели много примеров, когда народные представления несут в себе скрытую пользу, пусть ей и дается фантастическое объяснение. Мы рассмотрели и такие, когда «народная мудрость» абсолютно бесполезна. Теперь нас ждет пример, когда она объективно вредна.

^{Тропинка в лесу. (Еловый лес). Иван Шишкин, 1880-е гг.}

^{© Екатеринбургский музей изобразительных искусств}

Это поверье о том, что если тебя в лесу застал дождь или тебе надо там заночевать, то ни в коем случае нельзя устраиваться под елью: на ней обитает нечисть, а в дождь громовержец (Господь Бог, Илья-пророк) будет бить в нечистую силу молнией — и потому она попадет в ель.

Жизненный опыт говорит обратное. Густая крона ели — это самое надежное укрытие от дождя, ведь иногда даже в ливень земля под елками остается сухой. Что касается риска получить удар молнии, то часто рядом с елями растут березы, которые могут быть выше.

На этом примере мы еще раз убеждаемся, что абсолютно каждое народное поверье надо соотносить с жизненным опытом, ни в коем случае не считая его сразу ни диким суеверием, ни древней мудростью.

Как мы помним:

Стараниями Пушкина образ трех девушек с прялками стал каноничным для нашей культуры, в советское время он был растиражирован на шкатулках, во многих магазинах продавался очень красивый чугунный подсвечник «Три девицы» (помнится, я все детство о таком мечтала). Одним словом, нам кажется, что образ этих трех прях в русской культуре был «всегда», и мы точно уверены, что символизирует он что-то очень хорошее. Хотя даже поверхностное знакомство с образами прях в античной мифологии свидетельствует об обратном: одна из античных прях-мойр обрезает нить человеческой жизни.

А что же у славян? Чем вдохновлялся Пушкин?

Вот для начала совершенно невинный заговор: «На синем море стоит дуб, на дубу три сука, на тех суках свечки горят, под тем дубом камень, бабка сидит. — Бабка! Ты умеешь ткать-прясть? — Не умею прясть-ткать, только умею грыжу заговаривать». Заговор от грыжи, и, как видим, бабка, исцеляющая от нее, — плохая рукодельница. Еще обратим внимание, что дуб стоит прямо на море, без острова. Что это? Дерево, растущее из моря, или остров не упомянут, потому что он очевиден? Вопрос пока без ответа.

^{Три девицы под окном. Серов Владимир Александрович, 1953–1954 гг.}

^{Муниципальное автономное учреждение культуры «Новокузнецкий художественный музей»}

Итак, нас интересуют хорошие рукодельницы. «На море на Окияне стоит дуб, под тем дубом три девицы — родные сестрицы. Одна шила, вторая вышивала, а третья уроки, испуги, переполохи отгоняла». Что ж, почти как у Пушкина. Что-то такое он и слышал. Но почему поэт превращает рукодельных сестер в отрицательных персонажей? Да, третья сестра — положительная героиня (в заговоре исцеляет именно она), но чем так плохи старшие? И кстати, дуб снова растет непосредственно из моря…

По счастью, у нас есть латинское заклинание пятого века, которое в переводе звучит так: «Посреди моря стояло дерево…» — да, кажется, там все-таки нет никакого острова, — «…и на нем висело ведро, полное внутренностей человеческих, три девы кругом обходили, две связывали, третья — развязывала».

Вот что скручивают эти пряхи! Они скручивают болью человеческое нутро (заметьте, наш язык сохраняет это выражение до сих пор). Вот чем хороша третья сестра, которая не рукодельничает, а, наоборот, — развязывает то, что связали старшие.

И здесь нельзя не упомянуть еще один очень известный текст: «Песнь валькирий» из скандинавской «Старшей Эдды», где воинственные девы ткут боевой стяг, но ткут они его не на победу, а на погибель воинам. Они поют:

Мы, конечно, ждем хеппи-энда: если уж валькирии ткут для вождя стяг, то битва должна кончиться для него хорошо… проблема лишь в том, что это хорошо со скандинавской точки зрения, где главная ценность — посмертная слава. А в песни говорится о том, что слава погибшего конунга прошумит по всему свету. Как видите, его слава шумит второе тысячелетие, все просто отлично.

Итак, мы с вами прикоснулись к очень-очень древнему представлению о том, что у Мирового Древа (растущего, вероятно, прямо из моря — первобытного хаоса) находились три девы, две из них скручивали болью человеческие внутренности, третья распускала узлы — и боль отпускала. Этот образ мог мутировать в трех прях, свивающих нити человеческой жизни (смертоносной остается только одна), мог мутировать в валькирий — смертоносны они все, и число их становится неважным (в песни названо шесть). А Пушкин, как всегда, все смягчил — две сестры пытаются погубить не людей вообще, а лишь младшую сестру и ее сына. При этом он одну из сестер заменил на повариху… до которой мы дойдем чуть позже.

Как мы с вами помним с детства, «везет лошадка дровенки, а в дровнях мужичок», и этот мужичок не просто срубил елочку на праздник, но отвез ее к городским детям, а не к себе домой. Почему? Потому, что ель на Руси — это дерево смерти. И вот такая небольшая елочка (чуть выше роста мужчины) могла бы послужить на Русском Севере для одного весьма специфического ритуала.

Семнадцатый век, реформы патриарха Никона, раскол русской церкви. Раскольники бегут на север, но с ними нет попов… они становятся старообрядцами-беспоповцами. А раз нет попов, то нет и освященных кладбищ. Как же хоронить мертвых? Ведь их надо погребать в освященной земле.

И вот северные староверы шли в лес, подкапывали корни вот такой елочке, но не полностью, отгибали ее и в яму под ее корнями клали без гроба тело умершего. После этого они возвращали елочку на место — и она принимала покойного в свои корни. Такой вот трогательный обычай.

Мы узнали, чем плоха Ткачиха, но что же такого ужасного делает Повариха? Наготовить пир навесь мир — не самое плохое намерение… Вот только кормить она собирается отнюдь не людей.

Мы уже встречали заговоры, где для болезней столы поставлены, кубки налиты, кровати постланы. И это вполне логично: если болезнь должна уйти, то ее лучше отправить туда, где ей будет хорошо. Так сказать, рекламный плакат турагентства для болезней. Вот, например, заговор от нарыва: «На море, на лукоморье стоит дуб, под тем дубом столы позастланы, кубки поналиты. За теми столами сидят двенадцать панов, мед-то пьют, от имярек нарыв зовут: иди к нам, скулище-нарывище, пить, гулять, с красными паннами играть».

Между прочим, именно такой пир описан в финале «Лукоморья». Мы привычно считаем его свадебным — «я там был, мед-пиво пил» часто встречается в финалах сказок. Но никакой свадьбы в «Лукоморье» нет, да и не бывает сказочной свадьбы ни у лукоморья, ни под дубом. Нет, наш Александр свет-Сергеевич не только слушал сказки кота Баюна, но и угощался на пиру для болезней… и остался жив, по его признанию. Поистине, он приписывает себе подвиги величайших мифологических героев.

^{Свадебный пир. Константин Маковский, 1883 г.}

^{Из собрания Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля}

Но вернемся к магическому пиру. Вот как отправляют туда боль в спине: «Ступай, тут тебе не место! Тебе место в чистом поле, под сырыми борами, с буйными ветрами: столики дубовые, скатерти шелковые, вины зеленые, пироги печеные» (боры в чистом поле нас уже не удивляют, как и буйные ветры в этих самых борах). А вот и портрет нашей Поварихи: «В сырых борах, в темных лесах есть распрекрасный большой луг, на широком красивом лугу стоит ракитов куст, под ракитовым кустом сидит маменька, пироги печет, вас в гости зовет, там вам, болезням, почиванье».

Картина пира для болезней иногда становится совсем фантастической: «Идите в реку под золотой мост и золотую вербу. Там золотые миски, там золотые ложки, идите тогда к зеленому лесу. Там зеленая травица, там холодная водица, идите, пейте и наспитесь». Только в такой роскоши нет ничего хорошего. Это мир болезней, там все не как у людей. Вот, например: «Отправляю вас, колики, в пустой лес, где молодых не венчают, где детей не крестят. Там еда и питье». Что значит «молодых не венчают»? Молодые не женятся (и детей не крестят, потому что они не рождаются) — или молодые сходятся без брака, и их дети растут некрещеными?

Честно говоря, болезням самое место там, где нарушаются любые нормы, социальные и природные. И чем страшнее болезнь, тем страшнее эти нарушения. Предельно прямо и страшно это все высказано в болгарском заговоре, который в оригинале вообще матерный. И мат там уместен, потому что и речь идет о совсем жутких вещах, и ситуация, когда в ход пойдут такие заговоры, совершенно ужасна. Но нам без этого болгарского кошмара никак не обойтись, потому что, как мы сейчас увидим, какой-то подобный заговор знал и Пушкин. В отцензурированном варианте он выглядит так: «Любил брат сестру под лещиной, над лещиной. И родили дитя безо рта, без ноздрей, без глаз, без рук, без ног». Ощущение неправильности происходящего здесь настолько мощное, что непонятно, где все происходило — под орешником или над ним (и как такое возможно?). Дитя, рожденное от противоестественных отношений, оказывается максимально неправильным, противоестественно уродливым. Но это перечисление: «без, без! без!» — очень хорошо понятно с психологической точки зрения: мать хочет, чтобы ее ребенок был без боли. Фактически этим перечислением частей тела «без» она пытается выгнать из тела своего дитяти непостижимую для нее болезнь.

И это уродливое, аномальное дитя нам всем знакомо с малолетства:

Пушкин использовал этот образ для клеветы старших сестер; все это слишком страшно, чтобы быть реальностью даже в сказке.

Уф! План по страшным историям мы выполнили на год вперед. Хватит с нас потайных троп, пора назад, к людям, к свету, к обыденной жизни, которая кажется такой прекрасной после знакомства с неадаптированным фольклором.

Тропинка виляет, но не разветвляется, ведя нас к выходу из дендрария, скоро впереди мы видим огонек в одном из служебных домиков и почти готовы бежать к нему, радуясь выходу из сказки.

Мы проходим калитку, впереди знакомые аллеи с фонарями… и здесь нас ждет финальная остановка. Согласитесь, нехорошо заканчивать на всяких ужасах. Закончить надо чем-то хорошим, надежным, успокаивающим. И поэтому мы останавливаемся под… дубом.

Великан растет не в дебрях, а рядом с асфальтовой аллеей перед входом в дендрарий. Его не стесняют другие деревья, и потому он раскинул ветви во все стороны, каждая метров пять, а то и больше. Стоя на тропинке, мы все равно стоим под ним. Этот дуб — сам живой персонаж мифологии, но не древней, а советской. В СССР религия была под запретом, зато мифология пробивалась как сорняки и разрасталась по официальной идеологии очень густо. И вот на один из советских юбилеев (то ли Октябрьской революции, то ли Ленина… старейшие сотрудники уже не вспомнят точную дату) в ботсаду торжественно посадили привезенный молодой дубок. Дуб как символ того, что социализм будет веками расти и крепнуть, — это же идеальный символ! А если все же он был посажен не к дате революции, а к юбилею Ленина, то это еще лучше: мы только что говорили о древних захоронениях в дубовых гробницах, и посадить дуб в память о Ленине — это стихийное возрождение древнейших представлений. Люблю советскую мифологию…

И под этим дубом (сотрудники неофициально зовут его «партийный») мы поговорим о том, как в культе дубов сочетались элементы различных религий.

С древнейших времен такие дубы были естественными святилищами. Они были храмами громовержца, в них могли вживлять кабаньи челюсти и клыки, под ними приносили в жертву животных, а вокруг были вонзены в землю стрелы. Когда пришло христианство, дубы становились святилищем новой веры. На Балканах эта практика сохранилась до настоящего времени, эти дубы называют «записы», потому что на них вырезан («записан») крест. Если в селении нет церкви, то запис выполняет ее роль, крещения и свадьбы проходят под ним. Но даже если церковь и была, под записом все равно проходили ритуалы: священник читал молитву, а крестьяне резали ягненка, причем так, чтобы его кровь непременно пролилась на ствол и корни. Как видим, смена религии довольно мало влияет на культ священных дубов.