Заговор Красного Волка

момент, когда его самого должны были заклеймить.

Мальчик прямо перед ним все еще кричал от прикосновения раскаленного

железа к задней части шеи, рабовладелец ругался, прижимая осколок горного льда

к рубцу. Удовлетворенный, он кивнул людям, державшим Пазела. Но прежде чем

они успели приковать его цепью к столбу для клеймения, сержант арквали

пробрался в толпу и схватил его за руку.

— Этот уже продан, — сказал он.

Немолодой воин, вздыхающий на каждом шагу. Он потащил Пазела в дальний

конец Рабской террасы, затем повернулся, чтобы посмотреть на испуганного

мальчика.

— Ты ходил под парусом? — спросил он.

Пазел открыл рот, но не издал ни звука. Он не разговаривал уже два дня.

— Я спросил, ходил ли ты под парусом.

— Под парусом! — выпалил Пазел. — Нет, сэр, никогда. Мой отец — капитан

Грегори, но он не хотел, чтобы я ходил под парусом. Я прирожденный ученый, сказал он, и, хотя я не гордый мальчик, это правда: я говорю на четырех языках, сэр, и пишу на трех достаточно хорошо для суда, и знаю сложные суммы, и он

сказал, что я не должен пропадать в поганом океане, когда есть такая вещь, как

школа, которую я скорее люб...

Сержант шлепнул его твердой, как кожа, ладонью.

— Школа окончена, детеныш. А теперь слушай: ты плавал со своим отцом, и

ты никогда не болел в море. Повтори это.

— Я... я плавал со своим отцом, и я никогда не болел в море.

Сержант мрачно кивнул:

— Ты попросишь старых матросов, людей паруса и якоря, научить тебя

такелажу, узлам, корабельным предметам, свисткам и флагам. Ты будешь изучать

42

-

43-

новый язык, понимаешь? Язык корабля. Учись этому быстро, прирожденный

ученый, или ты еще почувствуешь на своей шее это железо.

Затем он вложил в руку Пазела конверт. Изящный конверт с золотым обрезом, запечатанный воском цвета петушиного гребня. Адрес на нем был написан

изящным почерком:

Капитану Оннабику Фаралу

«Лебедь»

— Ты передашь его Фаралу, — сказал сержант. — И никому другому. Ты

слушаешь, детеныш?

— Да, сэр! — Но Пазел не мог оторвать глаз от конверта. Почерк казался

знакомым. Но кто мог ему помочь? Кто, когда город в огне?

Он поднял глаза — и увидел ответ, смотрящий на него в упор. На другой

стороне Террасы, за столиком у паба « Устрица», сидел доктор Игнус Чедфеллоу. В

убогой толпе он выглядел благороднее, чем когда-либо, как принц, забредший на

ярмарку старьевщиков. Пазел хотел сразу же подбежать к нему, но сержант схватил

его за локоть.

Наклонившись к его уху, старый воин беззлобно сказал:

— Море лучше цепей, парень, но это смертельно опасное место, чтобы быть

чьим-то дураком. Остерегайся улыбок, а?

— Какого рода улыбок?

— Узнаешь.

С этими словами сержант враскачку ушел, а Пазел побежал к пабу. Но

Чедфеллоу за столиком уже не было. Пазел ворвался внутрь, но обнаружил только

солдат и обычных визжащих девушек, которые теперь прыгали на коленях арквали

вместо ормали. Он выскочил и побежал от верфи к частоколу и обратно к пабу, но

не нашел никаких следов Чедфеллоу и никогда больше не видел его в Ормаэле. Но

на стуле, где сидел доктор, он нашел кита из слоновой кости своей матери и

шкиперский нож, теперь отточенный до остроты бритвы.

Капитан Фарал принял его без вопросов, и Пазел больше года прослужил на

торговом судне « Лебедь» помощником повара и юнгой. Как и обещал сержант, старые моряки научили его такелажу, узлам и тысяче незнакомых слов. Кабестан, парус, шпринтовый парус, бон: он выучил их все и те роли, которые они играют в

великой коллективной борьбе, которая идет под парусом. Пазел был расторопен и

хорошо воспитан. Его идеальный, как в книгах, арквали заставлял их смеяться. Но

их озадачило, что он ничего не знал об обычаях Арквала. Ормали, как правило, скорее суеверны, чем религиозны: Грегори Паткендл научил Пазела и Неду знаку

Древа (прижатый к груди кулак плавно раскрывается, когда его поднимают выше

лба), вдолбил первые Девять из Девяноста Правил веры в Рина и на этом

остановился.

Старики « Лебедя» были возмущены:

— Связать его! Оставить на берегу! Лучше нам плавать с ползунами на борту, чем с этим маленьким дикарем!

43

-

44-

Но мало кто из них действительно имел это в виду. Они научили его простой, но исключительно важной молитве Бакру, богу ветров, и были довольны, когда он

поклялся повторять ее при каждом отплытии. Они научили его никогда не смеяться

в присутствии монаха, никогда не поворачиваться спиной к дверям храма, никогда

не есть ночью, не взглянув на звезды Молочного Древа. И, конечно, его

собственной работе: как сражаться с другими смолбоями за право замерзнуть в

шторм, выбрасывать шваброй воду через шпигаты, прежде чем она сможет

просочиться в трюм, разбрасывать опилки на квартердеке для более уверенной

ходьбы, чинить веревки, прежде чем кто-либо прикажет ему это сделать.

Они были терпеливы, эти старики. Они пережили чуму, цингу, восковую

слепоту, говорящую лихорадку, которая убивала каждого третьего моряка во время

правления Магада IV, холеру, циклоны, войну. Быть старыми и без гроша в

кармане означало, что они также пережили свои собственные амбиции и больше не

обвиняли мир в каждом неудачном инциденте, как это делают молодые люди. В

глубине души Пазел тысячу раз поблагодарил безымянного солдата за то, что тот

направил его на их попечение.

«Лебедь» унес его на восток, в сердце Арквала. Его использовали для

перевозки войск, но с завершением захвата Ормаэла капитан Фарал спокойно

вернулся к торговле, в основном в бухтах Эмледри и Сорн. Пазел предполагал, что

он никогда больше не увидит свою мать или сестру, даже если они каким-то

образом избежали рабства и смерти. Думать о них слишком часто было опасно: когда он это делал, то становился неуклюжим от горя, его разум наполнялся ярким, холодным туманом, который пугал его. В любом случае он ничего не мог поделать.

Когда капитан Фарал ушел в запой, Пазела так внезапно перевели на другой

корабль, «Андзю», что у него не было времени даже попрощаться со стариками, которые научили его морским обычаям. На этот раз слух опередил его: другие

смолбои знали, что какой-то богатый доктор заплатил «Лебедю» и устроил так, чтобы Пазела схватили, как мешок с почтой (как это и было на самом деле), и

швырнули в жизнь на борту «Андзю». Пазел был зол на Чедфеллоу. «Андзю» был

более отвратительным во всех смыслах: китобой, на борту которого воняло

горелым жиром и раздавался смех людей, чья жизнь была бойней в гигантских

масштабах. Пазел возненавидел их с первого взгляда. Но через месяц после его

перевода матрос вернулся из берегового отпуска с известием о том, что «Лебедь» в

тумане забрел на Лавовые отмели в Урнсфиче, разбил киль и затонул в считанные

минуты. Из девяноста его матросов до берега добрались только трое.

Жизнь на « Андзю» была сплошным кошмаром. Судно сильно протекало, и его

трюмные насосы забились китовым жиром. Капитан был жестоким и боялся

собственной тени. В спокойные дни он опускал смолбоев в холодное море, чтобы

проверить, не повредили ли корпус мурты или соленые черви. Во время гроз он

посылал мальчиков наверх привязывать живых цыплят к верхушкам мачт, принося

жертву небесным демонам.

Ни одна из этих опасностей никогда не касалась китобойного судна. Его конец

44

-

45-

наступил, когда команда, одурманенная испорченной рожью, на смехотворной

скорости направила судно в гавань Пил, где корабль протаранил бы королевский

клипер, если бы береговые орудия не разнесли его на куски.

Короли Нунфирта отправили ошеломленную команду обратно в Этерхорд, где

капитан был обезглавлен, а Пазела перевели на корабль-зерновоз. После этого

рудовоз, баржа на реке Сорн, сигнальный катер, проводящий военные корабли

через отмели Пауландри. Наконец, всего шесть месяцев назад, его назначили на

«Эниэль». После каждого из этих переводов слух в конце концов сообщал ему, что

об этом договорился некий аристократ, задумчивый парень с седыми висками. Но

Чедфеллоу никогда не посылал даже слова приветствия самому Пазелу.

За последние полгода Пазел полюбил капитана Нестефа. Старый

мореплаватель обожал свой корабль и хотел иметь миролюбивую команду. Они

хорошо ели, а после еды слушали музыку, и в каждом порту капитан покупал в

лавках приключенческие романы, рассказы о путешествиях или сборники

анекдотов и читал их вслух скучными ночами вдали от суши.

Конечно, Пазел все еще был ормали. Джервик, в частности, позаботился о том, чтобы никто об этом не забывал. Он презирал ормали — презирал любого, кто в

чем-то превосходил его, — и на прошлой неделе украл шкиперский нож и кита из

слоновой кости, единственные предметы, которыми Пазел дорожил в этом мире.

Теперь они всегда будут принадлежать Джервику.

Но доброта Нестефа делала все это терпимым. Капитан даже поговаривал о

том, чтобы купить Пазелу гражданство и помочь ему вернуться в школу. Сама

мысль о том, чтобы снова читать, наполняла разум Пазела ослепительными

надеждами.

И теперь Чедфеллоу взорвал их. Пазел не знал, почему доктор снова вмешался, но на этот раз он вытащил Пазела с лучшего корабля, на который он мог когда-либо

надеяться. И что доктор подсыпал в тот чай?

Пазел встал, бросил последний гвоздь в воду и повернулся лицом к причалу.

Новая жизнь — вот что он выбирает. Жизнь без дядей арквали. Без их защиты и

их обмана.

Глава 6. ПОЧТИ СВОБОДНА

3 вакрина 941

5:56 вечера

Ниривиэль, лунный сокол, бежевой стрелой пролетел над головой. Сидя на

скамейке рядом с великолепными сом-аквариумами Лорга, Академии Послушных

Дочерей, девушка со светлыми волосами почувствовала, как ее сердце воспрянуло

при виде его, а затем, на мгновение, пожалела, что никогда больше его не увидит.

Мгновение — вот все, на что она могла рассчитывать, потому что, хотя она и

любила сокола, Академию ненавидела в тысячу раз больше.

45

-

46-

Позади нее женщина прочистила горло. Блондинка оглянулась через плечо и

увидела, что одна из Сестер Лорг молча хмуро смотрит на нее. В своем темно-коричневом одеянии лицо Сестры казалось белее лилий в аквариумах; белее рыб, медленно прокладывающих дорожки среди стеблей.

— Добрый вечер, Сестра, — сказала девушка.

— Ее светлость примет тебя в рыбоводных заводах, — коротко сказала

женщина.

Вздрогнув, девушка поднялась на ноги.

— После твоей молитвы, дитя!

Сестра повернулась и зашагала прочь. Девушка снова села боком, чтобы

скрыть лицо от окон Академии, и сильно надавила костяшками пальцев на кованую

железную скамью. Встреча с Матерью-Запретительницей! Редкая честь: девушки

не встречались с главой ордена, разве что по самым серьезным причинам. Это

ловушка, сказала она себе. Я знала, что они что-нибудь предпримут.

Аккатео, как любили называть его Сестры, был самой дорогой и престижной

школой для девочек в империи. И самой старой, что отчасти объясняло склонность

Сестер говорить на старом арквали, одеваться в плащи, похожие на похоронные

накидки, и подавать блюда (пудинги из конской печени, бульон из скворцов), которые исчезли даже из самых традиционных столовых Этерхорда столетие назад.

И самой малолюдной, подумала девушка, увлекаясь своей темой.

А также самой темной и жестокой, самой невежественной грудой камня, когда-либо позорившей слово школа.

Ее звали Таша Исик, и она бросала учебу. Сегодня был — должен был быть —

самый счастливый день за те два года, что она провела в Лорге. Два года без

проблеска отца или друзей, без звука океана или восхождения на Мейский Холм.

Два года без смеха, разве что тихонько по углам, рискуя получить наказание.

Но она не могла радоваться своей грядущей свободе, еще нет. Сила Сестер

была слишком велика. Они будили тебя своими песнями (гортанные песнопения, рассказывающие о злой истории женщин); они изучали твои личные дневники, не

только открыто, но и с помощью красного пера для исправления грамматики; они

расспрашивали о твоих снах; они сравнивали тебя с невероятно чистыми Первыми

Сестрами, которые жили во времена Янтарных Королей; они давали тебе работу по

дому или садам, а также молитвы, которые нужно читать без остановки, работая.

Затем следовал завтрак. А после этого — настоящий труд: твое образование.

Таша ничего не знала об Академии, когда Сирарис, консорт отца, объявила, что она в нее зачислена. Когда Таша поняла, что Сирарис имеет в виду обнесенный

стеной комплекс с мрачными башнями и зубчатыми железными воротами, она

наотрез отказалась. Последовала великая битва между дочерью и консорт, и Таша

проиграла. Или, скорее, сдалась: болезнь ее отца — воспаление мозга, которое

длилось годами, — внезапно обострилась, и семейный врач прямо сказал ей, что

Эберзам Исик не выздоровеет, если его не избавят, по крайней мере временно, от

работы и забот отцовства.

46

-

47-

Для Таши диагноз попахивал обманом. Сирарис ненавидела девушку, хотя и

притворялась, что любит. И Таша никогда до конца не доверяла доктору

Чедфеллоу, хотя он и был другом императора.

Приветственное письмо из Академии обещало уроки музыки, танцев и

литературы, и на какое-то время Таша воспрянула духом, потому что она очень

любила все три предмета. Сегодня она их почти ненавидела.

Все дело было в зле. Сестры были одержимы им, и, с его помощью, отравляли

все, к чему прикасались. «Литература» означала совместное изучение дневников

бывших студенток, а ныне жен в самых богатых семьях по всему известному миру: дневников, в которых с унизительными подробностями описывалась пожизненная

борьба каждой женщины с врожденной порочностью ее природы. «Танец» означал

овладение чопорными вальсами, кадрилями светских балов и эротическими

представлениями, которые некоторые семьи требовали от невест за двенадцать

ночей до их свадьбы. «Музыка» просто означала грех. Исповедание греха в

плаксивых ариях. Сожаление о грехе в мадригалах, которые никогда не

заканчивались. Воспоминание о грехе в низких, пресмыкающихся стонах.

В течение почти тысячи лет Аккатео воспитывал духовно искалеченных

девушек. В него входили нервные одинокие дети с широко раскрытыми глазами; из

него выходили послушные мечтатели, загипнотизированные эпопеей собственной

гнилости и предстоящей пожизненной борьбой за то, чтобы стать немного менее

гнилыми. Таша посмотрела на девочку своего возраста, подрезавшую розы в

нескольких ярдах от нее: глаза отяжелели от недосыпа, губы непрерывно

двигались, читая назначенную ей молитву. Время от времени она улыбалась, словно какой-то счастливой тайне. Хорошенькая девушка, конечно.

Таша вздрогнула. Это могла быть она. И была бы, если бы задержалась

подольше. Когда одна-единственная история о мире преследует тебя весь день, каждый день и даже бродит по краям твоей страны грез, вскоре становится трудно

вспомнить, что эта история — всего лишь одна из многих. Других ты не слышишь, а если и вспоминаешь, то это все равно что вспоминать снежинки посреди

дымящихся джунглей: глупо, фантастично, почти нереально.

Конечно, в этом-то и было все дело.

Но, как только эти мысли пришли ей в голову, Таша почувствовала укол вины.

Разве сами Сестры не научили ее всему этому о ее уме? Это и тысяча других

уроков? Что в этом мире есть что-то большее, что можно любить, а не только

сплетни, сытная еда и платье от портных с Апсал-стрит? И она поблагодарила их

ненавистью. Ненавидя их, внутренне смеясь над ними. Оклеветав их перед своим

отцом. Бросив учебу.

Она посмотрела на свои руки. На левой ладони был уродливый шрам, который

выглядел так, как будто его оставили зазубренной палкой. Почти два года назад, в

свою пятнадцатую ночь в Лорге, Таша прибежала на эту скамейку в слезах. Чувство

вины, о котором она никогда не могла помыслить, билось в ее груди: чувство вины

за то, что она существовала, за то, что не любила Сестер так, как они любили ее, за

47

-

48-

то, что позволила отцу растратить свое состояние, отправив ее сюда, где она

плюнула на каждую возможность. Вина за то, что спрашивала Сестер, вина за то, что пыталась не чувствовать себя виноватой. Это чувство вины было невыносимым

еще до того, как старшие сестры обнаружили его. Мы предупреждали тебя, сказали они. Мы точно сказали тебе, что ты будешь чувствовать. Девочка, которая предпочитает быть слабой, может скрывать правду, но ее сердце знает.

Что оно знает? Что его обладатель — самое тщеславное и бесполезное существо

на земле. Раковая опухоль. Паразит. Скажи нам, что мы ошибаемся, девочка.

Таша могла только всхлипывать, пока они болтали, придумывая причины для горя, а затем она протянула руку, отломила хрупкий стебель розы и вонзила его прямо в

левую ладонь.

Сестры закричали; одна из них ударила ее по затылку, но изувечивание спасло

Таше жизнь. Она знала это: еще минута, и она умерла бы от отвращения к себе. Как

бы то ни было, ее голова мгновенно прояснилась, и она подумала: Как очевидно, как гениально заставить нас полюбить их за то, что они нас мучают! И прежде

чем Сестры повели ее в лазарет, Таша поклялась, что, как бы долго она там ни

оставалась, она будет думать своими собственными мыслями и испытывать свои

собственные чувства, когда будет сидеть на этой скамейке.

Да, здесь она стала женщиной. Сражаясь с ними.

Таша встала и благодарными пальцами попрощалась со своей скамейкой.

Затем она повернулась и быстро направилась к рыбоводным заводам. Она могла

видеть красный плащ Матери-Запретительницы через полупрозрачное стекло. Не

взрывайся, не нападай на нее, подумала она. Ты почти свободна.

Некоторые девушки никогда больше не узнают свободы. В Лорге не было

выпусков. Ты просто оставалась до тех пор, пока не находила способ уйти, а таких

было не так уж много. Можно было бросить школу с величайшим позором —

именно это и выбрала Таша, — хотя разъяренные Сестры пообещали предупредить

все остальные школы города о ее «духовных уродствах». Можно было убить

Сестру — немного менее позорно. Тебя могли бы забрать родители, как Таша

умоляла отца сделать в пятидесяти шести письмах, начиная с ее первой ночи в

Лорге. Можно было (изобретение Таши) взбираться на плакучую вишню Сестры

Ипоксии до тех пор, пока гибкое дерево не согнется под твоим весом и не сбросит

тебя со стены; но у местных констеблей были острые глаза, и они сразу же

доставили беглецов обратно в Академию, за что они получили благословение

Матери-Запретительницы и горсть монет.

Или можно было выйти замуж — единственный вполне законный способ

ухода из Лорга. Школа спонсировала два Карнавала Любви в год, когда Сестры

бросали преподавание, садоводство, виноделие и выращивание сомов, чтобы стать

неистовыми свахами на полный рабочий день. Один из них начинался всего через

три дня: к этому времени Таша хотела быть как можно дальше от Лорга. Именно

это и привело в ярость Мать-Запретительницу. Кто-то слышал, как она кричала в

ризнице: «Триста мужчин ищут Встречи Любви, а она отказывается? Что мы

48

-

49-

должны сказать тем девяти, которые поставили ее на первое место в своих

списках?»

( Девять женихов, шептались девушки за спиной Таши. А ей всего

шестнадцать. )

Как сказала им вчера Сестра, преподававшая эротические танцы (настолько

измученная, что стала честной; ее навыки были очень востребованы в это время

года), не нужно быть богатым, чтобы посещать Лорг. Школа также признавала

заслуги, то есть красоту. Среди одноклассниц Таши было несколько

исключительно милых девушек из скромных семей. Неплохая инвестиция для

Лорга: то, что их семьи не могли заплатить, их будущие мужья с радостью

компенсировали денежными подарками за сватовство.

Предприятие процветало. Девушки почти всегда соглашались. Брак с богатым

незнакомцем казался благотворительностью, когда ты верила, что не заслуживаешь

ничего, кроме презрения.

Мать-Запретительница была долговязой, подвижной старухой; в своем

директорском красном плаще она напоминала алого ибиса, ищущего обед среди

аквариумов с только что вылупившейся рыбой. Когда Таша открыла дверь

стеклянного дома, окружающего резервуары, она резко подняла голову и

приветливо махнула рукой с мокрым сачком.

— Мои глаза начинают подводить меня, — сказала она своим удивительно

глубоким голосом. — Посмотри на их хвостовые плавники, девочка. Они желтые?

Таша подобрала свой плащ и опустилась на колени у резервуара.

— Большинство из них с желтым хвостом, Ваша светлость. Но есть и другие, с

зелеными полосками. Это будут очень красивые рыбки

— Мы должны их поймать. Этих зеленых. Всех их, прямо сейчас.

Она протянула сачок. Таша заметила на бледной руке женщины большое

изумрудное кольцо. Девушки сплетничали об этом кольце: на нем были слова на

старом арквали: DRANUL VED BRIST BRISTLJET DORO — Куда бы не следовал

ты, за тобой пойду — выгравированные серебром старинные буквы на бесценном

камне. Некоторые девушки считали эту фразу волшебным заклинанием, другие —

девизом тайного ордена, не просто Лорга, а какой-то гильдии ведьм, разбросанных

по всему миру и по локоть погруженных в заговоры, схемы и хитрости, при

помощи которых они управляли Алифросом. Таша почувствовала, что старуха

наблюдает за ней и взяла сачок у нее из рук.

Резервуар был неглубоким, и Таша поймала дюжину или около того

зеленохвостых мальков за считанные минуты, бросая их одного за другим в ведро

рядом с Матерью-Запретительницей.

— Они не будут красивой рыбой, Таша Исик, — сказала старуха, когда Таша

закончила. — Они больше не будут никакой рыбой. В настоящее время Аккатео

специализируется на соме били, этих желтохвостых. У них более сочное мясо. За

них дают отличную цену, и врачи-призраки Слагдры также заплатят за их кишки, которые они используют в любовных зельях. Вот, Сестра Катарх принесла твою

49

-

50-

уличную одежду.

Таша быстро взглянула на появившуюся в дверном проеме Сестру, которая

положила на землю перевязанный бечевкой сверток, поклонилась и удалилась.

— Я буду благодарна тебе, если ты не будешь ухмыляешься, как идиотка, —

сказала Мать-Запретительница. — Вставай! Итак, ты уходишь. Ты молилась

сегодня утром о своей трагически изменившейся судьбе?

— Я так и сделала, Ваша светлость.

— Врешь, естественно, — сухо сказала пожилая женщина, взбивая воду в

резервуаре своей тростью. Таша прикусила язык. Легенда гласила, что Мать-Запретительница чувствовала укол в боку всякий раз, когда девушка лгала в ее

присутствии. Таша надеялась на еще несколько возможностей.

— Неудача, — продолжила Мать-Запретительница, — это не несчастный

случай. Не бандит, который хватает тебя в переулке. Это свидание в затемненном

доме. Это выбор.

— Да, Ваша светлость.

— Молчи. Проклятие этого выбора будет преследовать тебя. Хоть ты и

бежишь на край света, оно будет преследовать тебя по пятам.

Действительно, подумала Таша. Мы живем всего в девяти кварталах

отсюда.

Мать-Запретительница достала из кармана плаща письмо и изучила его, как

можно было бы изучать внезапно и быстро сгнивший плод.

— Неудача иссушает жизнь тех, кто ее выбирает. Вот почему этому нет места

в нашей учебной программе. Только две девушки в этом столетии ушли с позором.

Я восхваляю твоего доброго отца, — она подняла письмо, — за то, что он не дал

тебе стать третьей.

— Он послал за мной! — Слова вырвались у Таши прежде, чем она смогла

остановить себя.

— Пока ты носишь это одеяние, ты Дочь Лорга и будешь повиноваться мне, —

сказала Мать-Запретительница. — Да, он послал за тобой. Ты знаешь почему?

— Возможно, он скучает по мне, Ваша светлость. Я знаю, что скучает.

Пожилая женщина просто посмотрела на нее.

— Ты верующая, дитя? — спросила она. — Веришь ли ты, что на Небесах есть

Древо, Молочное Древо, как мы его называем, и что этот мир, Алифрос, — всего

лишь один из его прекрасных плодов, который со временем должен созреть и

упасть, или быть сорванным собственной рукой Рина?

Таша сглотнула:

— Я не знаю, Ваша светлость.

Пожилая женщина вздохнула:

— Правда найдет тебя, если ты хоть наполовину та, какой кажешься. Иди

сейчас с нашим благословением и знай, что голоса твоих сестер, старых и молодых, будут петь песню и просить Ангела, который ведет всех честных паломников, доставить тебя в целости и сохранности к далеким берегам.

50

-

51-

Ошеломленная, Таша опустила глаза. Она ожидала проклятий и унижения.

Песнопения для отчисленных из школьного сборника гимнов читались как

смертные приговоры. Воззвать к Ангелу Рина…

— Видишь ту коробку на верстаке? Принеси ее сюда. У меня есть два подарка, прежде чем ты уйдешь.

Таша принесла коробку размером примерно со шляпную коробку. По команде

старухи она развязала бечевку и подняла крышку. Внутри находился кожаный

мешочек с пряжкой, а в мешочке — книга. Таша повертела ее в руках. Книга была

старой и очень толстой: четыре дюйма толщиной, но совсем не тяжелой. На ее

гладкой черной коже вообще не было слов.

Сначала Ташу поразила бумага — такая тонкая, что она могла бы увидеть

свою руку сквозь страницу, если бы подняла одну ее, но острая и белая, когда

лежала на остальных.

— Из крыла стрекозы, — сказала старуха. — Самая тонкая бумага в мире. —

Взяв книгу у Таши, она открыла ее на первой странице и подняла к глазам Таши: Полилекс Торговца: 5400 страниц мудрости

13-е издание

— Ты запомнишь число тринадцать, — сказала Мать-Запретительница. Затем

она вырвала страницу. Таша, в полном замешательстве, наблюдала, как старуха

разорвала бумагу на множество кусочков и бросила их в ведро с умирающими

сомами. — Ты видела Полилекс раньше? — спросила женщина.

— Много, — сказала Таша. — У моего отца есть...

— Самое последнее издание. Конечно, есть. У каждого состоятельного

морехода есть Полилекс, если у него вообще есть какая-нибудь книга. Это спутник

путешественника — энциклопедия, словарь и история мира, написанная неизвестно

когда, переписываемая на протяжении веков и публикуемая заново каждые

двадцать лет. О чем ты думаешь?

Таша покраснела:

— Простите, Ваша светлость. Мой отец говорит, что Полилекс торговца полон

мусора и гнили.

Мать-Запретительница нахмурилась, ее брови сошлись, как скрещенные ножи:

— Этот конкретный экземпляр редок. Некоторые назвали бы его бесценным.

Держи его при себе — и читай время от времени, девочка. Решай сама, что такое

мусор, а что такое золото. А теперь убери его и покажи мне свою руку.

Таша знала, какую руку она имела в виду. Старуха перевернула ее ладонь

вверх и провела пальцами по старой ране. В голове у Таши все закружилось. Зачем

Матери-Запретительнице делать ей такой подарок, когда она едва избежала позора?

Почему они вообще разговаривают?

— Где-то в Полилексе, — сказала Мать-Запретительница, — ты найдешь

легенду древнего королевства Нохирин о другой девушке с раненой рукой. Ее звали

Эритусма, и она родилась без страха. Она смеялась над землетрясениями, ползала

под ногами слонов, бегала по горящим полям, чтобы полюбоваться пламенем. Но в

51

-

52-

ее шестнадцатый день рождения король Нохирина пришел со своими воинами и

увез ее на север этой земли, в место покрытых льдом гор, и приказал ей войти в

высокую пещеру и принести то, что она там найдет.

Король хорошо знал, что она найдет: волшебное оружие под названием

Нилстоун, один из величайших ужасов истории. Никто не знал, откуда оно взялось.

Из глотки дракона, говорили некоторые. Упало с луны или блуждающей звезды, утверждали другие. Но все соглашались с тем, что это было зло. Собственный

прадед короля швырнул его в пещеру, и в течение столетия никто из тех, кто

отваживался войти внутрь, не возвращался живым. Но бесстрашная, как всегда, Эритусма вошла внутрь, преодолела ямы, лед и темноту и, наконец, нашла

Нилстоун.

Камень лежал в окружении замерзших трупов — все люди, которых король

послал до нее, были убиты в тот момент, когда их пальцы коснулись проклятого

оружия. Но когда девушка подняла его, она почувствовала лишь крошечный укол

булавки на своей руке. И когда она вынесла его из пещеры, она обладала силой, превосходящей силу любого мага в Алифросе. Одним словом она рассеяла

королевскую армию; щелчком пальцев она призвала грифона, чтобы тот унес ее

прочь. В течение трех лет Эритусма летала из страны в страну, творя магию, которую никто раньше не видел. В одном месте она подавила чуму, в другом —

заставила течь источники там, где накануне бушевали песчаные бури.

Но дальше все пошло не так хорошо. Она остановила вулкан, и три других

взорвались неподалеку. Она лишила власти старого короля Нохирина, и девять

злых принцев стали сражаться за его трон, умоляя ее о помощи, чтобы убить друг

друга. И она обнаружила, что камень начал жечь ее ладонь там, где она держала

его. Сбитая с толку, Эритусма полетел на священный остров Раппополни, вошла в

Храм Рассвета и преклонила колени перед верховной жрицей.

Протянув руку, она сказала: «Я могу творить чудеса; почему я не могу

исцелить этот маленький ожог?»

«Потому что даже ты, дочь моя, — ответила жрица, — не совсем свободна от

страха. Ни мужчина, ни женщина не могут быть такими. Из-за страха Нилстоун

отравляет тебя и превращает твои добрые дела в руины. У тебя есть только два

выбора: отбросить его и снова стать самой собой или сохранить его и умереть».

Мать-Запретительница все еще держала Ташу за руку. Таша ждала, едва дыша.

— Легенда, — наконец сказала старуха. — И предупреждение, для некоторых.

В свободное время можешь посмотреть концовку. Итак, мой второй подарок —

напоминание. Дочь Лорга никогда не бывает одинока. На пути, по которому ты

обречена идти, одна из нас, по крайней мере, будет рядом с тобой. Помни, Таша: в

случае крайней нужды ты можешь обратиться к ней; она не сможет отказать.

Теперь я должна работать. Есть ли что-нибудь, о чем ты бы хотела меня спросить?

Таша моргнула. К ее изумлению, ей захотелось заплакать.

— Мое Д-Долговое дерево, Ваша светлость. Должна ли я убить его

собственной рукой?

52

-

53-

Каждая девушка, поступающая в Лорг, сажала вишневое дерево в Долговом

саду, который занимал половину территории и теперь ослепительно цвел.

Бросившие школу должны были выкорчевать свои саженцы и разрубить их на

куски.

Мать-Запретительница некоторое время молча смотрела на нее. Затем она

подняла руку и сотворила знак Древа над головой Таши.

— Оно пустило корни, дитя, — наконец сказала она. — Я думаю, мы должны

дать ему расти.

Она повернулась спиной, не сказав больше ни слова. Таша покинула

рыбоводный завод, чуть не плача. Она любила их! Безумие! Она не могла

дождаться, когда уедет. Возможно, старуха решила, что доброта в качестве

прощального подарка ранит больше, чем жестокость? Или она, Таша, настолько

уродлива внутри, что даже мирные жесты воспринимает как нападение?

Знают ли они меня лучше, чем я сама?

Почти бегом она пробралась через Большой зал. Ранее в тот же день она

отправила свои вещи каретой и попрощалась, что было горько. Ее немногие

подруги сказали Таше, что она их бросает. Могла ли она это отрицать?

У ворот сестра-привратница впустила ее в маленькую раздевалку. Оставшись

одна, Таша вытерла глаза и развязала свой узелок с одеждой. Она засмеялась: там

были мужская рубашка, бриджи и даже фуражка докера. Она надела все это в знак

протеста против своего изгнания из дома, когда два года назад ее привезли в школу.

Теперь они были немного уютнее.

Переодевшись, она вышла из комнаты и отдала свой школьный плащ.

— Я сохраню это для тебя, — сказала привратница.

Это завело церемонию слишком далеко, подумала Таша. Но она поклонилась в

знак благодарности, женщина отперла маленькую дверцу в зубчатых воротах, и

Таша вышла, свободная, в восхитительный летний вечер и легкий ветерок с Оола.

Она сделала три счастливых шага — и замерла. Мысль ударила ее, как сапог

по голени.

Она вернулась к воротам.

— Сестра! — позвала она. — Вы говорите, что будете беречь мой плащ? Для

чего?

Женщина оглянулась через плечо:

— Не будь такой тупой, дитя. Для ношения.

Таша глубоко вздохнула:

— Да, сестра, для ношения. Я прошу прощения, что плохо сформулировала

вопрос.

— Совершенно верно. Спокойной ночи.

— Сестра, пожалуйста, я хотела спросить, для кто хранить...

— Кого!

— Кого, кого, да, — сказала Таша, зажмурив глаза. — Для кого вы его

сохраните?

53

-

54-

— Для кого предпочтительнее, конечно. В чем дело, дитя, ты больна? Мы

сохраним его для тебя.

— Но я не вернусь.

Сестра нетерпеливо фыркнула:

— В письме от... от консорт твоего отца, от леди Сирарис совершенно ясно

излагается его просьба о твоем временном удалении из...

— Временном! — крикнула Таша.

— С целью улучшения твоих манер, без сомнения! — огрызнулась

привратница. — Три фута за воротами, и она уже начала перебивать! Да простит

тебя Ангел! Дочка уборщицы знала бы лучше, но не дочь посла, нет, она...

— Посла!

— Мисс Таша, ты выкрикиваешь мои слова в ответ, как цирковой попугай! В

последний раз я желаю тебе спокойной ночи!

Таша, с кожаным мешочком под мышкой, побежала так, как не бегала с тех

пор, как пыталась удрать от констебля. Вся яркая жизнь Этерхорда — смеющиеся

мальчики в фонтане, старики, играющие в гольф на коротко подстриженной

лужайке, аромат теплой опары из дверей пекарни, флейты Нунеккам в тени, как

свист воробьев из пещеры, — все это она едва заметила, несмотря на два года тоски

по этому. Внезапно вечер приобрел какой-то ужасный смысл. Они собирались

отправить ее обратно! Таша знала, что такого раньше никогда не случалось: Аккатео не предоставлял отпусков. Это должен был быть ее отец. Только он мог

быть достаточно влиятельным, чтобы бросить вызов семи векам жестокой

изуверской практики.

Сейчас Эберзам Исик был адмиралом в отставке, но раньше командовал не

просто кораблем, а целым флотом, который пять лет назад пронесся вдоль

побережья Чересте от Ульсприта до места под названием Ормаэл. Для чего? Убивая

пиратов, говорили некоторые. Убивая мятежников, предателей империи, говорили

другие. Ее отец только усмехался и говорил, что это спорный вопрос.

Но все, казалось, соглашались с тем, что это великая победа и что ее отец —

герой кампании. На банкетах толстые герцоги и генералы прижимали свои

прокисшие от вина губы к щеке Таши. Такая элегантная девушка! Боги явно

улыбались Эберзаму! Генералы говорили, что ее отец однажды станет префектом

Этерхорда или, возможно, губернатором одной из больших территорий Арквала.

Для Таши это не имело большого значения. Она знала только то, что отец вернулся

раненым — его ранило в голову осколком пушечного ядра — и вскоре после этого

у него началась болезнь.

Теперь ему стало лучше — по крайней мере, так утверждали письма от

Сирарис (сам Эберзам написал всего дважды, в ее дни рождения). Но должность

посла? Это означало плавание за пределы империи, не так ли? И зачем посылать

старого воина через океаны говорить от имени Арквала?

Повинуясь внезапному порыву, Таша перешла дорогу, перелезла через низкий

забор и спустилась в Парк Виселиц. Под старыми дубами и хвойными деревьями

54

-

55-

парка было темнее, но это должно было сэкономить ей пять кварталов. Она

побежала вниз по склону, едва взглянув на знаменитый колодец желаний (какая-нибудь девочка всегда плакала там, напоказ), на расплавленную железную глыбу, которая была памятником Героическим кузнецам, и на светящиеся паутины факел-пауков, заманивающих мотыльков на деревья. Наконец она добралась до Оола, обнесенного здесь разрушенной стеной, оставшейся с тех времен, когда бандиты

еще осмеливались пересекать реку и проникать в Этерхорд. Несколько рыбаков

сидели среди мрачных камней. В остальном парк выглядел пустынным.

Даже если в Лорг написал отец, решила Таша, то именно Сирарис вложила

ручку ему в руку. С каждым годом их совместной жизни ее влияние на адмирала

росло. И хотя Сирарис никогда не говорила об этом, Таша была почти убеждена, что за решением отослать ее в первую очередь стояла консорт.

Что они написали Сестрам? Сколько времени у нее есть? Месяц? Неделя?

Я заставлю его передумать, подумала она . Я должна, я...

— Фу! Слишком просто!

Чья-то рука схватила ее сбоку поперек груди. Краем глаза она увидела

высокого мужчину, шагнувшего через пролом в разрушенной стене. Рука, остановившая ее, скользнула к горлу и дернула ее к пролому.

Нет времени думать. Таша ударила мужчину локтем в бок, вывернулась из-под

его руки и отскочила назад и в сторону. Ее кулаки были подняты, чтобы ударить

его снова. Но она потеряла равновесие, задыхаясь от его первого удара. Какой-то

корень или камень зацепил ее за пятку, и она упала.

В тот же миг мужчина оказался на ней. Колено прижало ее ноги к земле.

Кинжал! Быстрее чем когда-нибудь в жизни, Таша взмахнула рукой, пытаясь

отвести клинок, когда мужчина нанес удар вниз. Но она была недостаточно быстра.

Все было кончено, и она едва почувствовала это. Нож по рукоять вонзился ей в

грудь.

— Мертва, — сказал мужчина. — Убита пятипенсовой конфетой.

Одно потрясение сменяло другое: она все еще дышала, не чувствовала боли, казалась невредимой. Самое странное, что лицо нападавшего принадлежало ее

другу.

— Герцил! Ты, чудовище!

— Ты быстра, — сказал мужчина, — и сильнее, чем я помню. Но твоя

беспечность превосходит как скорость, так и мускулы. Одно дело бегать ночью по

парку, другое — делать это с затуманенным разумом.

— Мне не терпелось поскорее вернуться домой.

Брови мужчины поползли вверх:

— Ты осмеливаешься оправдываться передо мной?

— Никаких оправданий. Прости, Герцил, я подвела тебя. Могу я теперь

встать?

Мужчина снял с ее груди рукоять без лезвия, затем встал и помог ей подняться

на ноги. Стройный мужчина средних лет с эльфийскими глазами, непослушными

55

-

56-

волосами и несколько поношенной одеждой. Теперь, когда он больше не нападал

на нее, он принял сердечный вид, сложив руки за спиной и нежно улыбаясь. Таша

посмотрела на свою грудь: к блузке прилипли кусочки чего-то блестящего.

— Сахарный нож, — сказал Герцил. — Очень популярная конфета.

Мальчишки по всему городу играют с этими мерзкими штуками, жаль.

— Никогда не думала, что мой первый бой будет с тобой.

— Радуйся, что это был я.

Герцил Станапет был ее старым учителем танцев, еще со времен, предшествовавших Лоргу. Но Таша узнала (от некоторых кузенов-военных), что он

также учит сражаться и что, на самом деле, он из Толяссы, откуда правители всего

мира нанимали телохранителей. Кузены шептались о великих подвигах, совершенных Герцилом давным-давно, но он не хотел говорить о своем прошлом.

И отказывался давать ей уроки борьбы, пока она не начала платить хулиганам на

улице за подбитые глаза и окровавленный нос. Она не обманула его этой тактикой, но убедила в своем желании учиться. Его цена: строжайшая тайна, даже от ее отца.

Если не существовало закона, запрещающего обучать девочек ударам руками, ногами и ножами, то только потому, что такое безобразие никому не приходило в

голову.

— Пошли, — сказал он. — Даже я не задерживаюсь здесь после заката.

Они отправились вдоль Оола. Летучие мыши низко проносились над водой, питаясь мухами. На юге начинали мигать над холмами бесчисленные звезды, из

которых состояло Молочное Древо.

— Мои письма дошли до тебя? — спросила Таша.

Герцил кивнул:

— Я одобряю твое решение, Таша. Лорг — это мерзость. И, конечно, я рад

тебя видеть. Что это у тебя с собой?

Таша протянула ему кожаный мешочек, теперь слегка запачканный грязью.

— Старый Полилекс торговца. Мать-Запретительница только что дала мне его.

Она также рассказала странную историю из него, о девушке по имени Эритусма и

ее Нилстоуне.

— Она говорила с тобой о Нилстоуне! — резко сказал Герцил. — Осмелюсь

сказать, что ты не найдешь упоминания о нем в Полилексе.

— Мать-Запретительница сказала, что найду, — возразила Таша. — Но не

волнуйся, я знаю, что книге нельзя доверять. А это тринадцатое издание, так что

оно полностью устарело.

Рука Герцила замерла.

— Ты, конечно, имеешь в виду четырнадцатое издание. Или двенадцатое?

Таша покачала головой:

— Тринадцатое. Я видела титульный лист, прежде чем Мать-Запретительница

его вырвала. Почему она это сделала, я не могу себе представить — она сказала, что это одна из самых ценных книг в школе.

— Мне кажется, самая ценная. И самая опасная. Убери ее. — Он вернул ей

56

-

57-

книгу.

Они пошли дальше, Герцил слегка хмурился. Наконец он заговорил снова:

— Ты права, конечно. Обычный Полилекс — это мешанина: работа блестящих

исследователей и шарлатанов, гениев и мошенников, все они связаны вместе в

одном томе. Новейшая версия, например, совершенно серьезно заявляет, что скаты-хвостоколы Толяссы не могут ранить толяссцев. Поверь мне, могут.

Но тринадцатый Полилекс — совсем другое дело. Каждая книга выходит под

эгидой Гильдии Исследователей Океана — древним клубом моряков и бизнесменов

здесь, в Этерхорде. Его Превосходительство император является их почетным

президентом и утверждает каждый новый Полилекс перед продажей. Никто не

воспринимал эту книгу всерьез до тех пор, пока, столетие назад, не был написан

тринадцатый Полилекс. Его редактором был человек по имени Пазел Долдур.

Самый яркий историк своего времени — и первый в своей семье, кто пошел в

школу. Они были бедными людьми: его отец и старший брат пошли в армию, потому что люди в военной форме не голодают. Оба были убиты в горных походах.

После этого его убитая горем мать отправила Долдура в университет на «золото, которое Император платит вдовам и матерям», утверждала она. Как я уже сказал, он был блестящим студентом и усердно учился. Но его мать вскоре заболела и

умерла. Только десятилетия спустя, когда он начал работать над Полилексом, Долдур узнал, что она ночь за ночью отдавала свое тело лордам и принцам при

дворе Императора в обмен на его плату за учебу. Болезнь передалась ей от одного

из этих мужчин.

— Как ужасно!

Герцил кивнул:

— Долдур сошел с ума от чувства вины. Но он придумал блестящую месть. На

это ушло много лет, но он превратил Полилекс в честную книгу: достаточно

честную, чтобы пристыдить всех живых нечестивцев, включая самого императора.

В ней рассказывалось о доходах от продажи рабов и торговцах смерть-дымом. Она

открыла существование тюремного острова Личерог — представь себе, было время, когда никто не знал об этом месте! В ней рассказывалось, как торговцы покупают

детей у фликкерманов для работы на фабриках и шахтах. В ней были названы

массовые убийства, сожженные деревни и другие военные преступления, о которых

короли так усердно старались заставить своих подданных забыть.

Все это он спрятал, кусками и кусочками, в обычных пяти тысячах страницах

мусора. И император, конечно, не заметил. Возможно, он никогда не читал ни

слова. В любом случае, он быстро дал Долдуру свое благословение. Тринадцатый

Полилекс был скопирован и продан.

Скандал разорвал империю на части: видишь ли, другие читали более

внимательно. В течение года Долдур был казнен, и почти каждый экземпляр его

книги был обнаружен и сожжен. Просто говорить о тринадцатом издании было

опасно. Быть пойманным с одним из них означало смерть.

— Смерть! — воскликнула Таша. — Герцил, с какой стати Мать-57

-

58-

Запретительница дала мне такую книгу?

— Прекрасный вопрос. Двадцать лет прошло с тех пор, как я в последний раз

слышал о ком-то, пойманном с этой книгой. Старая ведьма, я полагаю. На

Пулдураджи.

— И что с ней случилось?

— Ее привязали к мертвому мулу и бросили в море.

Таша уставилась на невинно выглядящий мешочек.

— Я знала, что они меня не любят, — сказала она.

Они пошли по пешеходному мосту через старый мельничный канал. На

середине Герцил прикоснулся сжатым кулаком ко лбу, как делал в центре других

мостов: обычай Толяссы, сказал он ей, но что это означало, не сказал.

Через несколько минут из нее вырвались слова:

— Что мне делать с этой страшной штукой?

Герцил пожал плечами:

— Сожги книгу. Или прочитай, извлеки из нее уроки, живи с опасностью

обладания ей. Или передай ее властям и приговори Мать-Запретительницу к

смерти.

— Ты мне очень помогаешь.

— Моральный выбор — не моя сфера обучения.

Лицо Таши внезапно озарилось:

— Герцил! Когда наши уроки борьбы могут начаться снова?

Герцил не улыбнулся в ответ.

— Не скоро, боюсь. Многое происходит в этом городе, и, хорошо это или

плохо, я стал его частью. Дело в том, что я должен покинуть тебя через несколько

минут, а до этого мне нужно кое-что сказать. Кое-что, о чем ты должна рассказать

своему отцу, и как можно скорее.

Он повел ее прочь от реки в темную рощу елей. Остановившись у большого

дерева, он низко пригнулся и жестом велел ей сделать то же самое.

— За твоей семьей следят, Таша, — прошептал он. — Адмирал, леди, Нама и

другие слуги — теперь и ты — под наблюдением. Каким-то образом они узнали, что ты покидаешь Лорг сегодня вечером. Если что-то хорошее и вышло из твоего

опрометчивого броска в этот парк, так это то, что ты сбросила с себя наблюдателя.

И чуть не сбросила меня.

— Наблюдает за нами? Почему? — Таша была поражена. — Это из-за того, о

чем упоминала сестра-привратница? Должность посла?

Герцил покачал головой:

— Не проси меня строить догадки. И чем с меньшим количеством людей ты

будешь говорить о делах своего отца, тем лучше. Пойдем, если ты задержишься

дольше, они поймут, что в парке ты кого-то встретила.

Они встали и пошли дальше, еловые иголки хрустели под ногами. Впереди

сквозь деревья пробивался свет фенгас-ламп.

— Герцил, — сказала Таша, — у тебя есть какие-нибудь предположения, кто

58

-

59-

они такие?

Голос Герцила прозвучал неуверенно.

— Был один человек, которого, как мне показалось, я знал, но это вряд ли

возможно... — Он покачал головой, словно прогоняя дурной сон. Они добрались до

еловой опушки. — Скажи своему отцу, — сказал он. — И Таша: скажи ему, когда

он останется один, хорошо? Совсем один.

Без Сирарис, предположила она. Таша пообещала, что так и сделает.

Герцил улыбнулся:

— Я чуть не забыл: Рамачни шлет свои поздравления.

— Рамачни! — Таша схватила его за руку. — Рамачни вернулся? Как он? Где

он был?

— Спросишь его сама Он ждет в твоей комнате.

Таша была вне себя от радости.

— О, Герцил! Это хороший знак, не так ли?

И снова ее учитель заколебался.

— Рамачни — друг, как никто другой, — сказал он, — но я бы не назвал его

визиты хорошим знаком. Давайте лучше скажем, что он приходит, когда очень

надо. И все же сегодня вечером он был в веселом настроении. Он даже хотел выйти

в город, но я запретил ему это. Его приветствие не могло быть таким...

неприметным, как мое.

— Неприметным! — Таша рассмеялась. — Ты пытался убить меня!

Улыбка Герцила исчезла при слове убить.

— Иди прямо домой, — сказал он. — Или беги, если хочешь. Но не

оглядывайся на меня. Я навещу вас, когда смогу.

— Что происходит, Герцил?

— Этот вопрос не дает мне спать, моя дорогая. И у меня нет ответа. Пока.

Он нашел в темноте ее руку и сжал. Затем повернулся и исчез среди деревьев.

Старый страж у калитки их сада поклонился так же изысканно, как и два года

назад. Таша обняла бы его, если бы не знала, насколько она его смутит. Вместо

этого она обняла Джорла и Сьюзит, синих мастифов, которые вперевалку

спустились по мраморной лестнице, чтобы поприветствовать ее, скуля от

нетерпения, на своих артритных бедрах. Они были ее старыми друзьями и

великолепно пускали слюни, чтобы напомнить ей об этом. Невольно рассмеявшись, она наконец оторвалась от них и снова повернулась лицом к дому.

В дверном проеме над ней стояла леди Сирарис. Она была красива, в пышном

стиле красоты Уллупридских островов: темные, горящие глаза, полные губы, которые, казалось, готовы были поделиться каким-то восхитительным секретом, каскад прямых черных волос. Она была как минимум вдвое моложе адмирала.

— Вот и ты, дорогая, — сказала она, пышными губами изобразив улыбку. —

Всего час, как из школы, и уже грязнее самих собак. Я не буду целовать тебя, пока

ты не умоешься. Входи!

— Он действительно собирается стать послом? — спросила Таша, не двигаясь

59

-

60-

с места.

— Моя дорогая, уже. Принес присягу в четверг у ног Его Превосходительства.

Ты бы видела его, Таша. Красив, как сам король.

— Почему он не сказал мне? Послом куда?

— В Симджу — слышала о такой? Зажата между нашей империей и

вражеской, вообрази. Говорят, мзитрини ходят по улицам в боевой раскраске! Мы

не сказали тебе, потому что император потребовал строгой секретности.

— Я бы никому не сказала!

— Но ты сама говорила, что Сестры читают твою почту. Входи, входи! Нама

позовет нас к столу.

Таша поднялась по лестнице и последовала за ней в большой темный дом, уже

злясь. Это правда — она жаловалась на то, что ее письма приходили открытыми и в

беспорядке. Сирарис смеялась и называла ее мнительной. Но теперь она поверила, теперь эти опасения соответствовали ее целям.

Таша не сомневалась в целях консорт. Сирарис намеревалась оставить ее здесь

и хотела, чтобы у нее было как можно меньше времени, чтобы переубедить отца. А

если бы я не бросила учебу? Ушли бы они, не попрощавшись?

Никогда. Она никогда не сможет поверить в такое со стороны своего отца.

Внимательно наблюдая за Сирарис, она небрежно спросила:

— Как скоро мы отплываем?

Если консорт и испытала малейшее удивление, то прекрасно его скрыла:

— « Чатранд» должен быть здесь в течение недели и отплыть всего через

несколько дней.

Таша остановилась как вкопанная:

— « Чатранд»! Они отправляют его в Симджу на « Чатранде»?

— Разве Сестры тебе не сказали? Да, наконец-то к твоему отцу отнеслись с

уважением, которое он заслужил. Это будет настоящая экспедиция. В честь твоего

отца собран почетный караул. И леди Лападолма посылает свою племянницу

представлять Торговую Семью. Ты, конечно, помнишь Паку́?

Таша поморщилась. Паку́ Лападолма была ее бывшей школьной подругой. Она

сбежала из Лорга десять месяцев назад, выйдя замуж за полковника ударной

кавалерии, который был старше ее на два десятка лет. Две недели спустя она

овдовела: жеребец полковника, обезумев от ос, лягнул его в грудь; по-видимому, тот умер, не сказав и слова.

— Разве она еще не вышла замуж во второй раз? — спросила Таша.

— О, нет, — засмеялась Сирарис. — Ходили разговоры о помолвке, о герцоге

Никаком из Сорна, но затем пришли предложения от графа Баллитвина, владельца

пивных заводов Мангела и торговца животными Лацло, который совершенно

сошел с ума от Паку́ и послал ей букет из пятисот белых роз и пятидесяти

плачущих снежных жаворонков, обученных выкрикивать ее имя. Ни один из них не

впечатлил Паку́ — она сказала, что все они похожи друг на друга.

— Конечно, похожи.

60

-

61-

— Поклонники, дорогая, а не птицы. К счастью, вмешалась ее двоюродная

бабушка. К тому времени, когда Паку́ вернется, даже Лацло, возможно, забудет ее.

— Я поеду с вами, — сказала Таша.

Сирарис снова рассмеялась, коснувшись ее руки:

— Ты самая милая девушка.

Прекрасно зная, что это не так, Таша повторила:

— Я поеду.

— Бедные Джорл и Сьюзит. У них никого не останется.

— Используй любой трюк, который тебе нравится, — спокойно сказала Таша,

— но на этот раз я выиграю.

— Трюк? Выиграть? О, Таша, дорогая, у нас нет причин начинать этот путь.

Иди, я поцелую тебя, несмотря на твою грязь. Моя маленькая Ташула.

Это было ее детское прозвище, давным-давно, когда они были близки. Таша

посчитала это низкой тактикой. Тем не менее они чмокнули друг друга в щеки.

— Я не буду создавать проблем в Симдже, — сказала Таша. — Я повзрослела.

— Как восхитительно. Ты обещаешь перестать бросать своих кузенов в

изгороди?

— Я не бросала его! Он сам упал!

— Кто бы этого не сделал, дорогая, после того, как ты его ударила? Бедный

молодой человек, его гордости был нанесен серьезный ущерб. Сбит с ног

девушкой, которая едва доставала ему до плеча. Пойдем, твой отец в летнем

домике. Давай удивим его.

Таша последовала за ней через кабинет и столовую, затем они вышли в задние

сады. Сирарис не изменилась. Скользкая, хитрая, с острым языком. Таша видела, как она доводила до бессловесной ярости какую-нибудь герцогиню, а затем

безмятежно уходила танцевать с ее герцогом. В городе, жившем сплетнями, она

была объектом восхищения. Все предполагали, что у нее был молодой мужчина

или, возможно, несколько, спрятанных в метрополисе, потому что как мог старик

удовлетворить такую женщину? «Невозможно поцеловать медаль зимней ночью, а?» — сказал какой-то хитрый лорд, сидевший рядом с Ташей на банкете. Когда он

отошел от стола, она вылила бутылку салатного масла в его мягкое кресло.

У нее не было большого желания защищать Сирарис, но она никому не

позволила бы опозорить отца. Он был ранен так много раз — пять в бою и, по

крайней мере, один в любви, когда жена, которую он обожал, умерла через шесть

дней после рождения дочери. Горе Исика было таким сильным, его воспоминания о

потерянной Клорисуэле такими многочисленными и острыми, что однажды Таша

была поражена, услышав, как он говорит о ней как о «моей девочке, оставшейся без

матери». Конечно, у нее была мать — столь же постоянно присутствующая, сколь и

навсегда потерянная.

Сирарис, со своей стороны, едва ли нуждалась в защите. Консорт скользила

среди засад и предательств высшего общества, как будто была рожден для них. Что

было поразительно, поскольку всего восемь лет назад она приехала в Этерхорд в

61

-

62-

цепях. Серебряные цепи, может быть, но, тем не менее, цепи.

Адмирал Исик вернулся из осады Ибитрада и обнаружил, что она ждет его в

своих покоях вместе с запиской, нацарапанной детским почерком Его

Превосходительства: Мы посылаем вам эту женщину, полностью обученную

искусству любви, пусть она будет для вас эликсиром радости.

Она была удовольствие-рабыней. Не официально, конечно: рабство к тому

времени вышло из моды и ограничивалось Внешними Островами и недавно

завоеванными территориями, где рабы трудились на самых тяжелых работах. Во

внутренней империи их место заняли п кабальные слуги — или консорты, в случае

удовольствие-рабынь. По закону такие женщины принадлежали только самим себе, но Таша слышала, что их выигрывали и проигрывали в азартных играх или

отправляли обратно на рабские территории, когда их внешность начинала увядать.

Ей едва исполнилось восемь, когда приехала Сирарис. И все же она никогда не

забудет, как молодая женщина смотрела на ее отца: не раболепно, как другие слуги, а со спокойной заинтересованностью, как будто он был замко́м, который она могла

бы открыть умением и терпением.

Эберзам ненавидел рабство под любым названием, называя его «гангреной

империй». Но отказаться от подарка императора было немыслимо, поэтому отец

Таши сделал единственный шаг, который пришел ему в голову. Он продержал

Сирарис в доме в течение правдоподобных шести недель, а затем признался в

любви. Он сразу же подал прошение короне о ее гражданстве, но, к удивлению, получил отказ. Вторая записка из замка Мааг гласила: Мирал, подождите один год, один день, и, если любовь все еще будет процветать, мы поднимем этот саженец

до статуса утешающего. Что это могло означать, никто не знал, но адмирал

подчинился и впервые в жизни поневоле стал рабовладельцем.

В том году Сирарис фактически была заключена в тюрьму в фамильном

особняке, но приговор, похоже, ее не беспокоил. Она обратила свое внимание на

Ташу, заботясь о маленькой девочке наполовину как мать, наполовину как старшая

сестра. Она научила ее Уллупридским играм и песням и убедила повара

приготовить блюда ее детства, которые, по мнению Таши, были более

роскошными, чем лучшие блюда Этерхорда. В свою очередь, Таша помогла

Сирарис усовершенствовать ее арквали, который был хорошим, но слишком сильно

опирался на словарный запас школы соблазнения.

Они были лучшими друзьями. Адмирал не мог быть счастливее. Таша едва

заметила, когда он перестал посещать спальню Сирарис и поселил ее в своей

собственной.

В конце требуемого года он снова написал в замок Мааг, заявляя о своей

любви сильнее, чем когда-либо, и на этот раз это была простая правда. Несколько

дней спустя адмирала и рабыню вызвали к Аметриновому Трону, где Сирарис

преклонила колени и была названа леди Сирарис, консорт Эберзама Исика.

Город ахнул. Одним росчерком пера император превратил рабыню Исика —

простую собственность в глазах закона — в члена аристократии. За всю долгую

62

-

63-

историю правления Магадов не было ничего подобного. Предоставив Исику свое

благословение, император значительно поднял его по лестнице власти. И никто не

знал, почему.

Так случилось, что самая красивая рабыня Арквала стала его самой загадочной

Великой Госпожой. И с того дня перестала быть другом Таши.

Голубая фенгас-лампа горела в летнем домике — на самом деле это была

просто большая беседка с винным шкафом. Адмирал Эберзам Исик, освобождавший Чересте и спасавший Ормаэл, помимо прочего насилия, сидел и

читал в плетеном шезлонге, укрыв ноги одеялом; от его светлой лысой головы

отскакивало почти столько же мотыльков, сколько кружило над лампой наверху.

Поразительным было то, что он этого не замечал. Когда Таша приблизилась, она

увидела, как большой мотылек перепорхнул с уха отца на макушку головы.

Адмирал не пошевелился. Одна рука раздраженно ткнула в страницу, на которую

были устремлены его глаза; вот и все.

— Прахба! — сказала она.

Так называла адмирала только она: Прахба, «старый моряк, которого никто не

мог убить», был сказочным героем; он покорил все моря и даже опередил Смерть, когда призрак гнался за ним против ветра. Адмирал подпрыгнул, разбросав

мотыльков и захлопнув несколько в своей книге. Он повернулся, чтобы посмотреть

на Ташу. Он издал бессловесный звук радости. Затем она обнимала его, наполовину

сидя у него на коленях, царапала лицо о его заросшую щетиной шею и хихикала, как будто ей было не шестнадцать, а шесть, и он никогда не отправлял ее в школу, которой управляли ведьмы.

— Таша, моя замечательная девочка!

— Я хочу пойти с тобой.

— Что? О, Таша, утренняя звезда! О чем ты говоришь?

Его голос был сух, как уголь. Прошло два года, но могло пройти все десять.

Его челюсть дрожала сильнее, чем раньше, а бакенбарды — все, что осталось от его

волос, — потеряли свой цвет: они были молочно-белыми. Но его руки все еще были

сильными, борода — аккуратной, а голубые глаза, когда они прекращали блуждать

и останавливались на тебе, — пронзительными.

— Ты не можешь оставить меня здесь, — сказала она. — Со мной не будет

никаких неприятностей в Симдже, я обещаю.

Адмирал покачал головой:

— Неприятности будут у Симджи, а не у тебя. Девочка без матери в этой

выгребной яме. Незамужняя, незащищенная.

— Глупый дурак, — сказала она, целуя его в лоб. Это будет проще, чем она

думала. — Ты защитил всю империю. Ты можешь защитить меня.

— Как долго?

Таша откинулась назад, чтобы посмотреть на него. Его глаза были

несчастными.

— И корабль, — прохрипел он. — Эти животные.

63

-

64-

— Прахба, — серьезно сказала она, — я должна тебе кое-что быстро сказать. Я

видела Герцила на обратном пути из школы...

— Эберзам! — крикнула Сирарис, поднимаясь по ступенькам. — Смотри, кого

я нашла у садовой калитки!

Адмирал вздрогнул при упоминании Герцила, но теперь улыбнулся дочери.

— Ты — живой образ своей матери. И это напомнило мне... — Он взял со

стола маленькую деревянную шкатулку и передал ее Таше. — Открой ее, — сказал

он.

Таша открыла коробочку. Внутри лежало изысканное серебряное ожерелье.

Она вытащила его: каждое звено представляло собой крошечное океанское

существо: морскую звезду, морского конька, осьминога, угря. Но все они были так

искусно и плавно обработаны, что на расстоянии вытянутой руки можно было

разглядеть только серебряную цепочку.

— Оно так красиво, — прошептала она.

— Оно принадлежало ей, твоей матери, — сказал Исик. — Она очень любила

это ожерелье, почти никогда не снимала.

Таша перевела взгляд с отца на Сирарис, едва доверяя себе, чтобы заговорить:

— Но ты отдал его...

— Он дал его мне много лет назад, — вмешалась Сирарис, — потому что

думал, что должен. Как будто мне было нужно доказательство его чувств! Я

приняла его только как хранительница и согласилась держать его в безопасности, пока ты не достигнешь совершеннолетия. А ты только что объявила, что достигла.

— Она взяла ожерелье и надела его на шею Таше. — Дух захватывает! — сказала

она. — Ну, Эберзам, может быть, ты согласишься надеть смокинг сегодня вечером?

Нама потеряла всякое терпение по отношению к нему, Таша. Он бродит по саду в

тапочках и халате, попыхивая сапвортовыми сигарами.

Глаза Исика блеснули, когда он переводил взгляд с одну на другую:

— Посмотрите, как меня преследуют. В моем собственном доме.

Он отбросил одеяло и вскочил на ноги: стариковская имитация военной

быстроты. Таша почти взяла его за руку, но он мягко отмахнулся от нее. Он ни на

что не опирался, пока.

Таша поприветствовала слуг на кухне — особенно она скучала по Наме, —

вымыла руки и побежала наверх, в свою старую спальню. Ничего не изменилось: короткая удобная кровать, свеча на трюмо, стол с морскими часами. Она закрыла за

собой дверь и повернула ключ.

— Рамачни!

Ответа не последовало.

— Это я, Таша! Выходи, дверь заперта!

Снова тишина. Таша бросилась к столу, подняла часы, заглянула за них.

Ничего.

— Взрыв и проклятие!

Она слишком долго была в саду, и Рамачни ушел. Он был великим магом и

64

-

65-

мог путешествовать между мирами; Герцил даже видел, как он вызывал бури. У

него повсюду были причины и проблемы. Почему она ожидала, что он будет ждать, пока она слонялась внизу?

— Ты же не собираешься наброситься на меня? Как Герцил?

Хотя иногда он выглядел как обычный человек, Рамачни обычно посещал ее в

виде норки. Черной как смоль норки, чуть крупнее белки, и он был не прочь

ущипнуть ее, если ее внимание отвлекалось во время их занятий.

Но сегодня вечером в ее комнате не было черной норки. Он исчез и мог не

появиться в течение нескольких дней, недель, лет. Она даже не могла винить

Сирарис по очень простой причине — консорт не знала о существовании Рамачни.

Чувствуя себя совершенной идиоткой, Таша плюхнулась на кровать. И застыла.

На потолке бледно-голубым огнем горели слова. Они, вне всякого сомнения, были волшебными, и ее сердце затрепетало, потому что Рамачни очень редко

позволял ей увидеть его магию. Даже сейчас у нее было всего мгновение, чтобы

насладиться ею, потому что, как только она прочитывала слово, то начинало

мерцать и гасло. Это было все равно что задувать свечи силой мысли.

Добро пожаловать из тюрьмы, Таша Исик! Я не говорю «Добро пожаловать

домой», потому что, как мне кажется, твои представления о доме вот-вот

изменятся. Не беспокойся о том, что будешь скучать по мне: я вернусь раньше, чем ты успеешь оглянуться. Но Нама каждую минуту входит и выходит из этой

комнаты, чтобы убедиться, что она готова для тебя, и я устал прятаться под

трюмо.

Кстати, Герцил совершенно прав: кто-то рыщет по вашему саду. Ваши

собаки клянутся в этом. Джорл так встревожен, что едва соображает. Когда я

спросил его о незваном госте, он ответил: «Маленькие люди в земле! Маленькие

люди в земле!»

Ты можешь подумать, что под тюрьмой я имею в виду Лорг. Вовсе нет!

Тюрьма, из которой ты бежишь, прекрасна: прекрасна, ужасна и даже

смертельна, если ты останешься в ней подольше. Ты будешь скучать по ней.

Часто ты будешь страстно желать вернуться в нее, уютно устроиться в ее

тепле, как ты это делаешь сейчас в своей кровати, которую переросла. Храбрая

душа, ты не можешь. Это твое детство, эта тюрьма, и ее дверь заперта за

тобой.

За ужином отец Таши рассказал о своей должности посла. Честь, во всех

смыслах. Симджа была Бескоронным Государством огромной важности, лежащим, как и все они, между Арквалом и его великим соперником, Мзитрином. Две

империи поддерживали непрочное перемирие в течение сорока лет, с момента

окончания ужасной Второй морской войны.

Но сражения или нет, борьба за власть продолжалась. Бескоронные

Государства знали, какая опасность их окружает, ибо последняя война велась в их

65

-

66-

водах, на их берегах и улицах.

— Они смотрят на нас и видят ангелов смерти, как выразился Наган, — сказал

Исик. — Ты помнишь командора Нагана? Возможно, ты была слишком молода.

— Я помню его, — сказала Таша. — Один из личных охранников императора.

— Ты права, — одобрительно сказал Исик. — Но в этой поездке он будет

защищать нас. Прекрасный человек, профессионал.

— Он часто посещал нас, — сказала Сирарис. — Такой осмотрительный

человек! Я чувствую себя в большей безопасности, зная, что он будет на борту.

Исик нетерпеливо махнул рукой.

— Дело в том, что Бескоронные Государства боятся нас так же сильно, как и

Мзитрин. А теперь они перехитрили нас, заключив этот проклятый Пакт Симджи.

— Он яростно вгрызся в обеденный хлеб. — Прекрасное маневрирование, вот это

что. Не знаю, как им удалось это сделать всего за пять лет.

— Что такое пакт? — спросила Таша.

— Соглашение, дорогая, — ответила Сирарис. — Бескоронные Государства

поклялись держать Арквал и Мзитрин подальше от своих вод. И они пообещали, что если на одно Бескоронное Государство нападут, все остальные придут ему на

помощь.

— Но я считала, что у Арквала самый большой в мире флот.

— Да! — сказал Исик. — Этот флот однажды победил Мзитрин и может

сделать это снова. И все семь Бескоронных Государств не смогли бы бросить нам

вызов, если мы станем настолько жестоки и глупы, чтобы начать с ними войну. Но

что, если Бескоронные Государства и Сиззи объединятся, чтобы сражаться с нами?

— Он покачал головой. — Мы будем в очень тяжелом положении, очень тяжелом.

И короли Мзитрина испытывают тот же страх: эти семь государств однажды могут

напасть на них вместе с нами и опустошить их империю. Именно это и гарантирует

Пакт Симджи: полное уничтожение для любой империи, если они попытаются

захватить самый бесплодный островок Бескоронных Государств.

Его рука хлопнула по столу с такой силой, что посуда подпрыгнула.

— Очевидно! — крикнул он, полностью забыв о Таше и Сирарис. — Как же

мы этого не заметили? Конечно, они будут флиртовать с обеими сторонами! Кто бы

не предпочел тихого волка тому, который жаждет твоей крови?

— Прахба, — тихо сказала Таша, — если мы волки, значит ли это, что Симджа

— преследуемый лось?

Адмирал перестал жевать. Даже Сирарис на мгновение выглядела

ошарашенной. Эберзам Исик хотел мальчика, и Таша это знала: кого-то, с кем

можно было бы строить модели кораблей, читать боевые журналы и хвастаться

своими ранами. Мальчика, который однажды ступит на собственный корабль. Таша

никогда не смогла бы стать офицером, да и не хотела им быть. Ее модели

выглядели как обломки судов, а не как корабли.

Но у нее был талант к стратегии, который временами выбивал его из колеи.

Адмирал неуверенно потянулся за вином:

66

-

67-

— Волки и преследуемый лось. Я помню, как рассказывал тебе эту притчу.

Как волчья стая гонит и преследует стадо до тех пор, пока не определит самого

медленного, самого слабого, затем отделяет его от остальных и пожирает. Я

действительно помню, Таша. И я знаю, о чем ты думаешь: этот старик знает, как

вести войны, но не заключать мир. Ты забываешь, что моя жизнь началась не тогда, когда я поступил на службу в имперский флот. И, возможно, ты забыла, что я

повесил свой меч. Когда я поплыву на запад, это будет торговое судно, а не

военный корабль.

— Конечно, — сказала Таша. — Я сглупила. Иногда мне приходят в голову

глупые идеи.

— В данном случае более чем глупые. Разве ты не слышала, что я сказал о

Пакте? Если мы выступим против любого Бескоронного Государства, все

остальные повернутся против нас, и к ним присоединится Белый Флот Мзитрина.

— Ешь свой салат, Таша, — прошептала Сирарис.

— Война такого масштаба сделала бы Вторую морскую войну похожей на

двух сопляков, ссорящихся в ванне, — сказал адмирал, повысив голос. — Неужели

ты думаешь, что я стал бы участвовать в таком безумии? Я не шпион и не вестник

войны, девочка! Я посол!

— Прости, отец.

Адмирал посмотрел в свою тарелку и ничего не сказал. Таша обнаружила, что

ее сердце бешено колотится. Она редко видела его таким встревоженным.

Сирарис утешительно вздохнула и налила им по чашке кофе.

— Я так мало знаю о мире, — сказала она, — но мне пришло в голову, дорогая

Таша, что такое замечание — это, конечно, очень умно...

Ага, вот и оно, подумала Таша.

— ...но, сказанное в неподходящий момент, оно может… обеспокоить людей.

— Оно может стать катастрофой! — сказал Эберзам.

— Конечно, нет, дорогой, — сладко возразила Сирарис. — Если быть

осторожным, все недоразумения могут быть устранены. Разве ты так не думаешь, Таша?

— Да, думаю, — бесцветно сказала Таша. Ее руки под столом сжались в

кулаки.

— Час назад, например, — сказала Сирарис, кладя руку на руку адмирала, —

мы с Ташей вспоминали ту летнюю вечеринку в округе Мей. Представь себе, мне

пришла в голову мысль, что она швырнула своего кузена в живую изгородь. Когда

на самом деле он просто упал.

Лицо Эберзама Исика омрачилось еще больше. Он тоже был на вечеринке. Он

вынул руку из хватки Сирарис и коснулся головы за ухом, на месте старой раны.

Таша бросила на Сирарис пылающий яростью взгляд .

— Они такая возбудимая компания, эти кузены, — сказала консорт. — Я

полагаю, что между нашими семьями все еще существует трещина.

Еще одна пауза. Адмирал прочистил горло, но не поднял глаз.

67

-

68-

— Таша, утренняя звезда, — сказал он. — Мы живем в злое время.

— Прахба...

— Если Арквал и Мзитрин вступят в бой, — сказал адмирал, — это не будет

похоже на другие войны. Это приведет к гибели обоих. Смерть будет преследовать

народы от Беска до Гуришала. Невинные будут умирать вместе с воинами. Города

будут разграблены.

Теперь он поднял глаза, и несчастный взгляд, который Таша увидела в саду, был сильнее, чем когда-либо.

— Я видел такой город. Прекрасный город. Красиво возвышавшийся над

морем... — Его голос звучал так, словно был готов сорваться, но он сдержался.

Сирарис положила руку на стол.

— Это может подождать до утра, — твердо сказала она.

— Нет, это невозможно, — сказал адмирал.

— Доктор Чедфеллоу говорит, что ты не должен изнурять себя.

— Пошел он к черту, твой Чедфеллоу!

Глаза консорт расширились, но она придержала язык.

— То, что я сказала, было ужасно, Прахба, — пробормотала Таша, — но это

больше не повторится. Прости меня! Я не разговаривала ни с кем, кроме Сестер, в

течение двух лет. Это был просто неосторожный момент.

— Такие моменты могут быть смертельными, — сказал Исик.

Таша прикусила губу. Она подумала о Герциле.

— За смертью городов последует тьма, — сказал адмирал. — Тьма голода и

холода, тьма невежества, тьма дикого отчаяния. Каждая тьма ускоряет другие, подобно течению водоворота. Мы должны сделать все возможное, чтобы не

попасть в водоворот.

— Теперь я старше, — сказала Таша, чувствуя, как челюсти ловушки Сирарис

смыкаются на ней. — У меня больше здравого смысла. Пожалуйста...

Он поднял руку, призывая к тишине: мягкий жест, но не допускающий

противоречий. Таша дрожала. Сирарис слегка улыбнулась.

— Через шесть дней я поднимаюсь на борт « Чатранда», — сказал адмирал. —

Его Превосходство только что возложил на меня самое тяжелое бремя в моей

жизни. Поверь мне, Таша: если бы я видел какой-то другой путь, я бы выбрал его.

Но его нет. Вот почему я должен сказать тебе...

— Ты не можешь отправить меня обратно в эту школу!

— ...что ты поплывешь с нами в Симджу, дорога часто занимает недели или

больше...

— Что! — Таша вскочила со стула. — О, спасибо тебе, спасибо, мой дорогой

Прахба! Ты не пожалеешь об этом, никогда, я обещаю!

— И там, — сказал адмирал, отбиваясь от ее поцелуев, — ты выйдешь замуж

за принца Фалмурката Адина, командира Четвертого легиона королей Мзитрина.

Глава 7. ПОМОСТ НА ПЛОЩАДИ

68

-

69-

1 вакрина 941

8:02 утра

По всей набережной люди заглядывали в люки и трюмы. Пазел наблюдал за

происходящим с безразличием: ползуны, похоже, сбежали. Утверждали, что они

были чрезвычайно опасны и могли даже отправить корабль на дно моря. И все же

Пазел так и не научился ненавидеть их так, как ненавидел истинный арквали: иногда он сам чувствовал себя икшелем. Крошечным, нежеланным существом, прячущимся в трещинах и щелях империи.

Но что за суета рядом с «Чатрандом»? На палубу корабля тянулись два

огромных трапа, выглядевших для всего мира как пара осадных башен рядом с

крепостной стеной. На дальнем сцена была знакомой: матросы и грузчики сновали

вверх и вниз по зигзагообразным пандусам с бочонками, ящиками и другими

контейнерами для провизии в том состоянии организованного безумия, которое

предшествовало спуску любого судна. Но рядом с ближайшим трапом происходило

что-то странное.

Здесь, в первый час рассвета, собралась толпа: толпа бедных и почти бедных, молодых людей со своими возлюбленными, стариков, костистых и щетинистых, бабушек в выцветших платьях. Но больше всего было мальчишек, оборванных и

голодных; их глаза метались между кораблем и какой-то улицей в задней части

площади.

Толпа стояла за только что сделанным деревянным забором, который

образовывал широкий полукруг перед трапом. На нем никого не было, но внутри

ограды имперские морские пехотинцы стояли на страже с опущенными копьями.

Рядом с трапом стоял деревянный помост, на котором по стойке смирно стояли три

морских офицера в сверкающих белых мундирах и со шляпами в руках. Несмотря

на их неподвижность, Пазел видел, что они тоже украдкой поглядывают на улицу.

Как и все остальные, на самом деле.

Добравшись до подножия пирса, Пазел подошел к группе пожилых мужчин, стоявших в стороне.

— Прошу прощения, господа. Что все это значит?

Они оглянулись через плечо, и Пазел узнал тех самых рыбаков, которые

утешали его сегодня утром. Теперь они переводили взгляд с него друг на друга, и в

их глазах светилось озорство. Все вдруг начали смеяться.

— Чо все это значит! Он, он!

Один из мужчин поднял руку Пазела, осматривая.

— Грубая, как шкура! Он, конеш, смолбой.

— Должон ли я? Должны ли мы?

— О, я должон так сказать. Он, он, шоб я пропал!

Другой мужчина — старый морской волк, который предложил ему завтрак, —

наклонился и посмотрел Пазелу в лицо.

69

-

70-

— Знать, ты хошь, шоб мы тебе подмогли?

— Помогли мне? — с беспокойством спросил Пазел. — Как?

Внезапно толпа зашевелилась, и послышался ропот: Капитан пришел! Новый

капитан! Все взгляды были прикованы к улице, с которой доносился отдаленный

стук копыт. Рыбаки, все еще ухмыляясь, хлопнули Пазела по рукам и подтолкнули

его вперед.

— Дорогу, дженты, дамы! Выбор клуба, вот этот! Выбор клуба!

Рыбаки, похоже, имели какое-то влияние: толпа, неохотно, их пропустила.

Добравшись до забора, они крикнули морским пехотинцам.

— Сюда, жестянки! Возьмите вот это! Крепкий смолбой, вот кто он такой!

Честь клуба!

Пазел вздрогнул, начал сопротивляться:

— Что… где...

— Шшш дурак! — зашипели на него они. — Хошь корабль или нет?

Морской пехотинец раздраженно направился к ним, указывая на Пазела.

— Он обучен? — прокричал он, перекрывая шум.

— Обучен, закален, здоров! — Рыбак погладил Пазела, как любимую собаку.

— Тогда кидайте его сюда! Быстро!

Прежде чем Пазел успел возразить, рыбаки перебросили его через забор. Он с

глухим стуком ударился о землю на дальней стороне, и солдат мгновенно поднял

его на ноги. Когда его тащили через площадь, Пазел увидел, что мальчишки за

забором пристально смотрят на него, как будто он жульничает. И Пазел невольно

ухмыльнулся, потому что он понял, что сейчас происходит, и это было похоже на

сон. Набор на «Чатранд», пробелы в экипаже которого должны были быть

заполнены перед выходом в море. Старики выдали его за одного из своих.

Чедфеллоу хотел высадить его на берег — почему, Пазел не мог себе

представить, — но Пазел собирался помешать его планам. Он вернется на корабль

еще до конца дня. И не на какой-то корабль!

С другой стороны забора мальчишки тыкали в него, шипя:

— Нечестно! Нечестно!

В этот момент ворота в заборе начала открываться. Солдат подтащил Пазела к

доскам и приказал ему молчать. Пока Пазел наблюдал, из-за угла улицы выехала

красная карета, запряженная двумя лошадьми. Морские пехотинцы, ревя, шли

перед ней, вбивая клин в толпу. С палубы «Чатранда» шесть труб издали

скорбный звук. Когда карета подъехала к ограде, морским пехотинцам пришлось

оттеснить толпу остриями копий, и запереть за ней ворота. Но когда карета

остановилась у помоста, гудки и голоса смолкли, как будто по обоюдному

согласию. Кучер молча спустился вниз и открыл дверцу.

Первой появилась старая-престарая женщина. Пазел разинул рот: это была

герцогиня, леди Оггоск, которая смеялась над ним и попробовала его слезы. Кучер

помог старухе спуститься, затем полез в карету — и отпрянул с криком боли. В

солнечном свете зрители увидели яркую кровь на его руке. Женщина хихикнула.

70

-

71-

Затем она сама протянула руку и подняла с пола кареты огромную рыжую кошку.

Воровка! подумал Пазел. Ибо не могло быть никаких сомнений: кошка леди Оггоск

была тем самым животным, которое украло его оладьи. Не взглянув на толпу, леди

Оггоск направилась к помосту и с трудом поднялась по лестнице.

Следующим вышел чернокожий мужчина в элегантном синем жилете. Были

озадаченные взгляды. Нунфирти? Какая-то другая, незнакомая раса? Никто

толком не знал, что сказать. Чернокожий мужчина тоже не обратил на них

внимания и поднялся на помост следом за старухой.

Затем они увидели руку. Тяжелая, покрытая шрамами, сильная, она вцепилась

в дверцу кареты, и по черному рукаву и золотым запонкам они поняли, что это, наконец, капитан Великого Корабля.

Но вышедший человек заставил толпу полностью замолчать. Он был крупным, медлительным моряком с аккуратно причесанной рыжей бородой, глаза, пронзительно смотревшие из бледных, кожистых глазниц, изучали толпу, линия рта

застыла в выражении гнева: отложенный гнев, возможно, или просто сдержанный.

Роуз.

Имя разорвало тишину, испуганным шепотком пробежало по толпе. Роуз!

Роуз! Пазел в замешательстве обернулся. Имя превратилось в стон. Женщины и

мужчины обменялись взглядами; даже морпехи выглядели озадаченными. У забора

толпа мальчишек уставилась на рыжебородого мужчину, который теперь, прихрамывая, огибал карету.

Затем все мальчишки повернулись и побежали. Женщины пронзительно

кричали; мужчины орали друг на друга: «Ты сказал, что это будет Фиффенгурт!»

«Ага, и ты угадал, Фрикс!» Один из более смелых мужчин бросил дыню в сторону

кареты: «Возвращайся на острова, Роуз! Оставь наших мальчиков в покое!»

Но Роуз, спокойно двигавшийся к помосту, не обратил на это никакого

внимания, и мальчиков не оставили в покое. Пока все взгляды были прикованы к

экипажу, группы низкорослых существ с толстой грудью заняли позиции на улицах

и в переулках, блокируя все выходы с площади. На головах у них были плотные

капюшоны, руки казались слишком длинными для тел.

— Фликкерманы! — раздался крик. Что они делают в порту?

Ответ пришел достаточно скоро. Одно за другим существа набрасывались на

убегающих мальчишек, отрывали их от родителей и друзей, тащили визжащих и

брыкающихся на помост. Там светловолосый офицер небрежно осмотрел каждого

мальчика (четыре конечности, два глаза, зубы), записал что-то в бухгалтерской

книге и бросил фликкерману единственную золотую монету.

Семьи в толпе были возмущены. Они уже заплатили только за то, чтобы выйти

на площадь, в надежде найти работу для своих мальчиков. Даже сироты, которые

приходили одни, платили медный асс.

— Фликкерманы! Кто их нанял? Эта мерзкая Компания?

— Морские пехотинцы не должны работать с этими кровососами!

— Эй, жестянка! Верни этого детеныша ормали обратно! Мы передумали!

71

-

72-

Последние крики исходили от рыбаков, но морской пехотинец проигнорировал

их. Он снова схватил Пазела и потащил его к помосту.

Светловолосый офицер оглядел его, затем хмуро посмотрел на охранника.

— Ормали! Вы солдат или торговец хламом, сэр?

— Да ведь он высшего качества! — воскликнул солдат. — Выбор клуба

рыбаков и все такое. Ты опытный смолбой, не так ли, детеныш?

Пазел колебался лишь мгновение. Никто из этих кричащих горожан не знал, каково это — быть ормали в империи Арквал. Как бы ни была плоха жизнь у

капитана Роуза на « Чатранде», это было лучше, чем голодать или быть

отправленным разбивать камни в Забытых Колониях.

— Да, сэр! — воскликнул он. — Я очень признателен капитану Нестефу с

« Эниэля», который сказал мне, что я, как настоящий моряк, знаю такелаж, узлы, флаги и сигналы, не говоря уже о том, как отплыть в плохую погоду, и он никогда

не собирался оставлять меня на берегу, я...

— Шут! — сказал белокурый офицер морскому пехотинцу. — Убери эту

болтливую обезьяну с моих глаз.

— Следи за своим языком, — проворчал солдат. — Меня не волнует, насколько богатым сделала тебя эта старуха...

— Достаточно богатым, чтобы устать от мошенников, — сказал офицер.

— Вы обращаетесь к члену Десятого легиона Его Превосходительства!

— Значит наша плата должна окупить твой грог, ботинки и девчонок. А теперь

убирайся отсюда.

Наблюдая, как удача ускользает от него, Пазел пошел на решительный риск: он потянул первого помощника за рукав:

— Пожалуйста, сэр! Я не буду болтать или вести себя по-обезьяньи, я не был

известен ни тем, ни другим качеством на « Эниеле», где капитан Нестеф четыре раза

хвалил меня, дважды в присутствии джентльменов, сэр, и сказал, что я отличный

смолбой, что я был полезен на палубе и внизу, что мой чай подходит для суда, что я

очень эффективно очистил картошку, удалив только гниль, сэр, и...

— Мистер Ускинс, — произнес глубокий голос. — Возьмите мальчишку.

Это был капитан Роуз. Пазел поднял глаза на возвышение, и какое-то

мгновение большой человек глядел на него в ответ. Рот терялся в рыжей бороде, но

зеленые глаза были леденящими.

— У моего отца среди сыновей был болтун, — сказал он. — Портной зашил

ему рот бечевкой.

Ускинс бросил морпеху монету и раздраженно махнул Пазелу:

— Вон там, с остальными. Пошел!

Уже спрашивая себя, не ошибся ли он, Пазел повиновался. Мальчики

прижались друг к другу и хныкали. Некоторые были простыми пацанами, пришедшими работать за еду и кров на Великий Корабль; у некоторых были

огрубевшие от соли волосы и сильные руки смолбоев. Похоже, они провели ночь на

пристани, скорчившись в дверных проемах, на брошенных баржах и в ящиках. Но и

72

-

73-

они убежали в мгновение ока при виде Роуза.

Как и все мореплаватели, Пазел слышал о капитане Нилусе Ротби Роузе. Он

служил дольше всех и был самым знаменитым командиром « Чатранда».

Знаменитым, потому что хитрым: ходили слухи, что однажды он вывез

контрабандой целое состояние в шелках из Ибитрада, зашив бесценную ткань

внутрь двойных парусов. Кроме того, он был знаменит своей жестокостью: в еще

одной истории он подвесил второго помощника за лодыжки к бушприту и держал

его там на протяжении десяти лиг. Преступление — зевнул на вахте.

Роуз также был единственным капитаном Великого Корабля, которого когда-либо увольняли. Пазел понятия не имел почему. Но Торговая Семья Чатранд

установила самые высокие стандарты в империи. Редкое и шокирующее событие: одного из их командиров лишили корабля.

И совершенно неслыханно, почти чудо: его вернули обратно.

Еще несколько минут, и было куплено около тридцати мальчиков. С первого

взгляда Пазел понял, что он был единственным ормали. Ничего удивительного! Но

было поразительно, сколько неудачников собрали фликкерманы. Менее двух

третей имели черные волосы и широкие плечи арквали. Остальные мальчики были

самыми разными: у одного была кожа цвета бренди, у другого поразительные

зеленые глаза, у двоих других на лбу были вытатуированы небесно-голубые звезды.

Пазел видел таких парней на протяжении многих лет, но никогда в команде

арквали. Они были изгоями, как и сам Пазел. И это может означать — почему бы и

нет? — что они могут стать его друзьями.

И, по крайней мере, Джервика среди них не было.

Первый помощник, Ускинс, повернулся лицом к мальчикам и, внезапно, улыбнулся. Перемена в его внешности была настолько резкой, что он казался почти

другим человеком.

— Ну и хорошо, парни! — прогремел он. — У вас нет причин для

беспокойства. Мистер Фиффенгурт возьмет вас на борт. Он наш квартирмейстер, соррофрани по крови, и он будет отвечать за вас на протяжении всей вашей

службы. Если у вас возникнут какие-нибудь проблемы, он поможет вам с ними

справиться.

Все еще беспокойные горожане и многие мальчики вздохнули с облегчением.

Квартирмейстер был важным званием в Торговой службе, и Фиффенгурт (вот он, спускается по трапу) был человеком, которому они доверяли. Он позаботится об их

мальчиках и защитит их от Роуза. Пазела, однако, это не убедило, и он увидел ту же

настороженность в глазах старших смолбоев. Каждое путешествие начиналось с

улыбок и успокаивающих обещаний.

Фиффенгурт подошел ближе. Он был худым и сильным, крутым мужиком с

узловатыми суставами и неопрятными белыми бакенбардами (немного похожими

на пену для бритья) на щеках и подбородке. Он сердечно пожелал мальчикам

доброго утра и улыбнулся. Или нет? Или он смотрел на что-то позади них?

Фиффенгурт увидел, как растерянно повернулись головы, и рассмеялся.

73

-

74-

— Ленивый глаз! — сказал он им, указывая на свой правый глаз. — Не

обращайте на него внимание — он слеп. Мой левый глаз — тот, который вас видит.

А теперь слушайте: мистер Ускинс сказал вам все правильно. Вы, смолбои, на моем

попечении. Поступайте со мной правильно, и я буду делать то же самое для вас; поступайте неправильно, и вы найдете во мне правильный старый ужас! А теперь

давайте замолчим и послушаем, что скажет капитан.

Роуз действительно шагнул к краю помоста. Его тяжелые руки вцепились в его

бока, он посмотрел на горожан сверху вниз непроницаемым холодным взглядом и

стал ждать. Крики и шепот стихли, опять.

— Вы думаете, что знаете меня, — сказал Роуз тихим голосом, который каким-то образом прокатился по площади. — Нет, не знаете. Был капитан Роуз, который

плавал на Великом Корабле во всех водах отсюда до Головы Змеи, и который

потерял свой корабль десять лет назад. Но я не тот человек. Перед вами стоит тот, кто познал бремя власти и больше не жаждет ее. Народ Соррофрана, теперь я живу, чтобы служить, как когда-то жил, чтобы служили мне. С позволения Его

Превосходительства я снова буду командовать « Чатрандом», но, когда закончится

это путешествие, закончится и моя карьера моряка. Я удалюсь на остров

Раппополни. Я претендент на вступление в Братство Храма Ролн.

Старуха подпрыгнула так сильно, что ее кошка спрыгнула на землю. Мистер

Ускинс разинул рот. По все площади раздались смешки и недоверчивые возгласы.

Раппополни был священным островом в Узком море. Тысячи людей посещали его

храм каждый год. Монахи Храма Ролн приняли жизнь в бедности и

самопожертвовании: два качества, которые никто никогда бы не приписал Роузу.

— В своей доброте, — продолжал Роуз, — император послал мне духовного

спутника. В этом путешествии Брат Болуту будет помогать мне в моих молитвах, даже когда он будет ухаживать, — с таким же состраданием, без сомнения — за

животными в нашем трюме.

Черный человек даже не моргнул. Он наблюдал за Роузом, как за явлением

природы, таким же как змея, проглатывающая яйцо в два раза больше своей

головы.

— Теперь к другому вопросу, — сказал Роуз. — Я знаю, многие из вас

прекрасные моряки, и надеялись сегодня утром наняться на корабль. Это правда, что нам нужно больше матросов — на самом деле еще три сотни, чтобы

укомплектовать наш экипаж. Но, с сожалением должен сказать, что мы будем

подписывать команду в Этерхорде, и только в Этерхорде.

Вот теперь люди завыли. Предательство! Обман! Женщина подняла кулак и

крикнула:

— Ты берешь мальчиков, но не их отцов, ага? Чо ты собираешься с ними

делать, если не могешь пригласить отцов на борт?

Роуз поднял свою широкую руку:

— Это вопрос имперского права.

— Закон моя челюсть! — закричала женщина. — Что это за закон?

74

-

75-

— Закон о королевских перевозках, мадам.

Это успокоило толпу: они не знали, что означает королевская перевозка, но это

звучало величественно, и они хотели услышать больше.

— Наша миссия, конечно, связана с торговлей, — снова начал Роуз, — но это

также и миссия мира. В Этерхорде мы возьмем на борт пассажира высочайшей

важности: не кого иного, как Эберзама Исика, адмирала флота Его

Превосходительства в отставке и нового посла в Симдже. Именно там, в

нейтральных водах, Исик встретится со своим коллегой, послом Мзитрина, чтобы

договориться о постоянном мире между империями.

Теперь тишина была полна глубокого благоговения.

— Договор Симджи, Великий мирный договор, — продолжил Роуз, — станет

поворотным моментом для этой империи, да и для всего Алифроса в целом.

Перевозя Эберзама Исика и его семью, мы должны вести себя так, как будто

перевозим саму императорскую особу. Там будет полный почетный караул, а также

все удобства и роскошь для уважаемых пассажиров. И доплата за все это смолбоям.

Но, увы, и дополнительные меры предосторожности. Поэтому мне приказано

набирать моих матросов под непосредственным наблюдением Аметринового

Трона. Никто выше уровня смолбоя не является исключением.

— А как насчет этих чертовых пушек? — крикнул кто-то. — Мой сын не

записывался в качестве мальчика, подносящего порох!

Роуз резко взглянул на говорившего. Казалось, он был на грани какого-то

быстрого ответа. Но момент прошел, и он заговорил тем же успокаивающим тоном, что и раньше.

— « Чатранд» плывет с миром, но он был построен для войны — древней и

колоссальной войны. Эти пушки — реликвии. По правде говоря, их место в музее, а

не на орудийной палубе. Мы держим в рабочем состоянии лишь несколько из них: достаточно, чтобы защититься от пиратов. Не бойтесь за своих сыновей! Я говорю

вам, что буду как отец для своей команды, а матросы — как отцы для каждого из

ваших мальчиков. И, конечно же, каждая буква Морского Кодекса будет

соблюдаться.

— Буквы, да, — произнес тихий голос рядом с Пазелом. — Но не слова.

Пазел обернулся. Рядом с ним стоял самый маленький смолбой, которого он

когда-либо видел. Его голова, обмотанная выцветшим красным тюрбаном, едва

доставала Пазелу до плеча. Его голос был тонким и довольно писклявым, но в

беспокойных конечностях чувствовалась быстрота, а в глазах — острый блеск. Он

посмотрел на Пазела и насмешливо улыбнулся.

— Ложь, — сказал он. — Если он религиозен, то я — пупырчатая жаба.

Просто подожди и увидишь.

Роуз похвалил соррофранские верфи, пожелал императору долгой жизни, и на

этом его маленькая речь закончилась. Никто не аплодировал, но и не шипел и не

бросал камни: как они могли, когда им только что напомнили, во имя кого плыл

«Чатранд»? Толпа уже выглядела смирившейся, и Пазел предположил, что это

75

-

76-

было все, на что надеялся капитан.

С прихрамывающим Роузом во главе, группа покинула помост и направилась к

трапу, в то время как над ними трубы возобновили свой какофонический рев.

Перекрывая шум, Фиффенгурт снова заговорил с мальчиками:

— Хорошо, ребята, кто на завтрак? Компания капитана обедает в кают-компании, но у нас есть свой собственный небольшой приветственный пир на

жилой палубе. Пойдем, поедим, пока горячо.

Дернув головой, он направился к трапу. Мальчишки заколебались. Один или

двое выглядели так, словно могли сделать последний рывок к свободе. Фиффенгурт

оглянулся через плечо, остановился и вернулся к мальчишкам.

— Ну, ребята, так дело не пойдет. Вы все подниметесь на борт этого корабля.

И бояться нужно только тем, кого мы свяжем, как цыплят, и понесем в мешке. А

теперь сделайте честь своим именам и следуйте за мной.

Они, неохотно, пошли за ним. Трап был длинным и крутым, и их шаги гулко

отдавались, как будто они пересекали подъемный мост через какой-то темный ров.

Над ними, на палубе, раздавались крики и смех. Сердце бешено колотилось, Пазел

посмотрел на иллюминаторы « Чатранда» (красивые, отделанные латунью), ее

орудийные порты (сколько их на одной палубе? Он сбился со счета на

шестидесяти), алый поручень, уходящий вдаль, как забор вокруг поместья лорда, ванты, соединяющие мачты где-то в небе.

Все выше и выше. На эскутеоне, чугунной табличке с названием, сияло имя

корабля, написанное золотыми буквами высотой в три фута. Ниже, гораздо более

мелкими буквами, шла другая надпись. Пазел прикрыл глаза ладонью и начал

читать:

Уитералч, вадри, ви: ке тандини ондраш, ллемад.

Фиффенгурт, поднимавшийся прямо перед ним, остановился как вкопанный.

Идущие мальчишки тоже остановились в некотором замешательстве.

Квартирмейстер уставился на Пазела.

— Где ты это слышал, детеныш?

Только тогда Пазел понял, что произнес эти слова вслух. Он перевел взгляд с

таблички на Фиффенгурта и обратно.

— Я... я просто...

А потом это случилось. Слова надписи, которые он прочитал легко и

совершенно не задумываясь, изменились у него на глазах. Они размягчились, как

воск, закружились и, наконец, приняли новую и определенную форму: ЧАТРАНД

Чародей, султан и буря: не хозяева мои.

Нет знамен таких широких, как намеренья мои, Нет морей, таких глубоких, чтоб вместить мечты мои.

Только ночь меня захватит в миг, когда и землю схватит.

И сухим в подземной глуби спать я буду, если схватит, 76

-

77-

И со мною рядом лягут те, кого пучина схватит.

Пазел был так встревожен, что чуть не споткнулся. Название корабля все еще

было написано на арквали, но под ним шла новая надпись — нет, та же самая! — но

на языке, которого Пазел никогда не видел.

Начинается, подумал он . Это начинается снова.

Вот оно: пульсация в затылке, похожая на мурлыканье какого-то

проснувшегося животного. Пазел уставился на странные буквы. Он не знал

названия этого языка, но мог прочесть текст. Внезапно, совершенно. И в порыве

ярости он понял, что сделал Чедфеллоу.

Фиффенгурт устремил свой здоровый глаз на Пазела.

— Я знаю, где это написано, умная кожа, — сказал он. — Но ты только что

произнес текст Благословения на арквали.

— Неужели?

— Ты, черт тебя побери, прекрасно знаешь, что произнес! Вполне подходяще

для двора. Кто перевел для тебя Благословение?

— Я... я, должно быть, кого-то подслушал, — сказал Пазел. — Возможно, на

моем старом корабле.

— Имя?

— « Эниэль».

— Твое имя, балда!

— Пазел Паткендл, сэр!

— Хммм, — сказал Фиффенгурт. — Ну, ребята, мистер Паткендл только что

произнес Благословение Строителя. На всех старых кораблях они есть, какой-нибудь вздор, произнесенный магом или провидцем, или Рин знает кем, еще до

того, как корабль коснулся моря. Не все из них звучат как благословения, как вы

только что слышали. Некоторые из них являются дурными предзнаменованиями, пророчествами — и даже проклятиями против тех, кто может причинить вред

кораблю. Никто точно не знает, что имели в виду строители «Чатранда». Но

слушайте внимательно: мы не произносим эти слова на борту. Это плохая примета, и капитан Роуз этого не потерпит.

Он погрозил пальцем Пазелу. Затем одарил еще одной из своих

дезориентирующих улыбок через плечо, и продолжил подъем.

Глава 8. ДАР

1 вакрина 941

9:16 утра

У Пазела перехватило дыхание. Животное в его сознании просыпалось, потягивалось, выпускало когти. Он не знал, что это было и почему оно жило в

пещере между его ушами, но он знал, что оно с ним делало. Оно давало ему язык. И

77

-

78-

забирало язык.

Во всем была виновата его мать, Сутиния. Это произошло дома, в Ормаэле, всего за несколько месяцев до вторжения арквали. Зима разразилась бурями, а в

такую погоду Сутиния становилась самой странной и неприятной женщиной. Она

поссорилась с Чедфеллоу, который пришел пообедать и застал Пазела и Неду

жующими прошлогоднюю сморщенную картошку: Сутиния была слишком

взвинчена, чтобы пойти на рынок. Временами она казалась почти сумасшедшей. Во

время грозы она взбиралась на крышу и стояла, раскинув руки, хотя Чедфеллоу

клялся, что это может спровоцировать молнию. В ту ночь, когда она ругалась с

Чедфеллоу, Пазел лежал без сна, прислушиваясь, но даже в своей ярости взрослые

говорили тихо, и он услышал только один исключительно отчаянный крик его

матери:

— Что, если бы они были твоими, Игнус? Ты бы поступил точно так же! Ты не

можешь отослать их в ночь такими, какие они есть, без друзей, потерянными...

— Без друзей? — последовал оскорбленный ответ. — Без друзей, говоришь?

Мгновение спустя Пазел услышал шаги доктора в саду, резкий лязг калитки.

На следующее утро мать Пазела, угрюмая, как медведь, и вдвое более опасная, снова начала готовить. Она испекла кукурузные лепешки со сливовым соусом, несомненно, по рецепту их отца, и, когда они доели, налила каждому по щедрой

кружке киселя из кремового яблока.

— Выпейте это, — сказала она им. — Для вашего здоровья.

— Кислый, — сказал Пазел, нюхая свою кружку.

— Из особых фруктов, очень дорогих. Пейте, пейте!

Они подавились плохой мякотью. После ланча она снова наполнила кружки, и

вкус был еще хуже. Неда, семнадцатилетняя и очень мудрая, сказала ему, что их

мать страдает от «женских неудобств» таким серьезным тоном, что Пазелу стало

стыдно за то, что ему не понравилось то, что она подавала. Но когда наступил

вечер, они увидели ее в саду, яростно выдавливающую мякоть кремового яблока

сквозь пальцы в большую каменную миску, и ей пришлось прибегнуть к угрозам, чтобы привести своих детей к столу. Когда они наконец сели, она поставила перед

ними высокий кувшин с прозрачной кашицей.

— Разве мы не можем хотя бы начать с еды? — фыркнула Неда.

Сутиния наполнила их кружки:

— Это ваша еда. Пейте.

— Мама, — мягко сказал Пазел, — мне не нравится кремовое яблоко.

— ВЫПЕЙТЕ ВСЕ ЭТО!

Они выпили. Пазел никогда даже представить себе не мог, что бывает такая

боль. После второй кружки у него заболел живот, а после четвертой он понял, что

мать их травит, потому что сама она не выпила ни капли. Когда кувшин наконец

опустел, она отпустила их, но они ничего не могли сделать, кроме как, шатаясь, добраться до своих комнат и лежать, дрожа, держась за животы. Через несколько

минут после того, как Пазел забрался в постель, он потерял сознание.

78

-

79-

В ту ночь ему приснилось, что его мать вошла в его комнату с клеткой, полной

певчих птиц. Разноцветные и прекрасные, они пели, их песни обретали форму в

воздухе и падали, как паутина, по комнате. Каждый раз, когда она входила в

комнату, птицы плели еще один слой, пока со стен, шкафа и столбиков кровати не

стала свисать сплошная звуковая сеть. Затем мать крикнула: «Проснись!» Пазел

ахнул и резко сел в постели. Он был один, и в его комнате не было ничего

необычного. И все же сон оставил ему последний, нелепый образ: когда он

проснулся, задыхаясь, ему показалось, что паутина птичьего пения не просто

исчезла, а хлынула ему в рот, как будто он вдохнул ее первым же вдохом.

Когда он вышел из комнаты, то увидел три поразительные вещи. Первой была

Неда, сидевшая за столом, обхватив голову руками и смотрясь несколько тоньше, чем накануне вечером. Второй была его мать, в еще худшем состоянии, она

плакала, держа сестру за колени, и повторяла: «Прости меня, дорогая, прости».

Третья заключалась в том, что в саду выросли лилии высотой в два фута.

Мать подняла глаза, закричала от радости и бросилась его обнимать.

Ее яд почти подействовал: они целый месяц пролежали на пороге смерти.

Пазел обнял ее в ответ, и она, вложив ему в руку своего кита из слоновой кости, попросила его всегда хранить этот талисман; он сказал, что будет. Это была мать, которую он знал; то другое, поклоняющееся шторму существо с киселем из

кремовых яблок, было кочевницей, которая время от времени заглядывала, чтобы

разрушить их жизнь. Эту мать было легко любить. Она охраняла дом от

потустороннего мира и пела ему колыбельные горцев, а если он натыкался на

крапиву на краю сада, она удаляла ее, вооружившись пинцетом и лупой его отца.

Но если бы он когда-нибудь увидел в доме еще одно кремовое яблоко, он бы

просто убежал.

Через четыре дня после выхода из комы началось мурлыканье. Оно было

теплым и почти приятным. Когда он рассказал о нем матери, она отложила

рубашку, которую чинила, и повернулась к нему лицом.

— Пазел, — сказала она, резко приподняв его подбородок, — меня зовут

Сутиния. Я твоя мать. Ты понимаешь?

— Конечно, понимаю, мама.

— Гуси летят на восток, преследуя селезней.

— Какие гуси?

Вместо ответа она потащила его в библиотеку отца и сняла с полки

потрепанный том. Она указала на корешок и велела читать. Пазел повиновался:

— Великие Семьи Джитрила. С Эскизами Их Лучших Особняков и...

— Ага, ха-ха! — торжествующе закричала она.

Она поцеловала его в лоб и выбежала из комнаты, зовя Неду. И когда Пазел

снова посмотрел на книгу, он понял, что только что прочитал на языке, которого не

знал. Его отец купил книгу из-за рисунков во время какого-то давнего путешествия

в Джитрил; ни он, ни кто-либо из их знакомых не могли прочесть ни слова. Но

теперь Пазел мог. Он открыл книгу наугад: ...этот смертоносный капитан, бич

79

-

80-

Рекере, чьи благородные бакенбарды...

Мама, подумал Пазел. Ты ведьма.

Так оно и было: ведьма, провидица или колдунья, как всегда боялись добрые

люди Ормаэла. Но, похоже, не очень хорошая. Неда не приобрела Дар и

фактически вообще не изменилась — только ее волосы посерели, как у старухи.

Когда Неда не смогла прочитать джитрили или понять разговорный мадингае, она

посмотрела на свою мать таким взглядом, который Пазел запомнил на всю жизнь.

Взгляд не гнева, а простого осознания: она чуть не убила свою дочь ни за что.

— Это может начаться, когда ты вырастешь, — сказала Сутиния, и Неда

пожала плечами.

В тот первый раз его Дар длился три дня — и закончился, как всегда в

последствии, припадком.

Это был чистый ужас. Холодные когти схватили его за голову, запах кремовых

яблок заполнил рот и ноздри, мурлыканье переросло в уродливое, истеричное

карканье. Пазел позвал мать. Но то, что исходило из его уст, было чепухой, детской

болтовней, шумом.

Мать тоже понесла чушь, как и Неда:

— Гвафамогафва-Пазел! Магваталол! Пазелгвенаганенебарлуч!

Он закрыл глаза, заткнул уши, но голоса доносились до него. Когда он снова

посмотрел, Неда указывала на него и кричала на их мать, как будто припадок был у

нее. Вскоре мать ответила тем же. Звук был невероятной силы.

— Перестаньте! Перестаньте! — взвыл Пазел. Но никто не понял. Когда Неда

начала швырять луком и блюдцами, он побежал к соседскому дому и спрятался под

крыльцом.

Через три часа в голове что-то затрещало и приступ закончился. Он выполз

наружу: соседка пела, готовя еду, нормальным человеческим голосом, и ни один

звук никогда не был слаще.

Но дома мать сказала, что Неда связала свою одежду в узел и ушла. На

следующей неделе он получил письмо — она со школьными друзьями, она ищет

работу, она никогда не простит матери.

Неда прислала мальчика за ее вещами. Она никогда не приходила и больше не