Заговор Локкарта любовь, предательство, убийство и контрреволюция в России времен Ленина

Глава 4 Железный Феликс Дзержинский

Организация, которой было поручено разгромить контрреволюцию, называлась «Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем», сокращенно ВЧК, или просто ЧК. Дата ее основания — 23 декабря 1917 года [2}. Так совпало, что в этот же день Локкарт официально получил новое назначение в Россию. Британскому агенту предстояло многое узнать о ЧК и двух ее руководителях — Феликсе Дзержинском и его помощнике Якове Петерсе. В конечном счете именно эти два человека оказались властны над его жизнью и смертью.

Дзержинский происходил из польско-литовской шляхты. Мало что в его детстве указывало на его дальнейшую судьбу: ничто не предвещало, что он станет главой тайной полиции России и что с момента большевистского переворота 1917 года и до смерти в 1926 году одно упоминание его имени будет внушать ужас. Будущий «железный Феликс» родился 11 сентября 1877 года, и его детство прошло в идиллии сельской жизни в Виленской губернии, которая сегодня является частью Литвы. Его семья с XVII века владела скромным поместьем. Такая жизнь идеально подходила самостоятельному мальчику, который любил леса и поля, любил собирать грибы и дикие цветы, плавать и ловить рыбу, — Феликс будет заниматься этим всю жизнь.

Как и юный Сталин, Дзержинский хотел стать священником (согласно своему происхождению, католическим) — возможно, чтобы угодить матери, которую он обожал. Признаки его несгибаемой воли проявились рано: он настаивал, чтобы его братья и сестры молились вместе с ним; однажды он признался брату, что если потеряет веру, то покончит с собой. В детстве он имел «лицо как с иконы», был «худым и скромным», «но при этом „озорным [и] дерзким“». В Виленской гимназии, которую он начал посещать в 1887 году (в год рождения Локкарта), эта дерзость вскоре стала заметной. Он и его единомышленники — другие ученики гимназии — обсуждали запрещенные социалистические тексты, собирались на холме Гедиминаса, что возвышался над центром Вильно, и клялись «бороться со злом до последнего вздоха». Дзержинский действительно в это верил.

15 лет спустя в колледже Феттс юный Локкарт оставит учебу ради занятий спортом. В это время в Вильно юный Дзержинский прогуливал занятия, чтобы читать труды Маркса и Энгельса. Он перешел из католицизма в новую религию, которую изучал с тем же рвением. «Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я могу отдать всю душу или не дам ничего» [1] — был девиз всей его жизни. Вскоре Феликс стал лидером группы студентов-социалистов и участвовал в нелегальном социалистическом конгрессе студентов в Варшаве, а также вступил в нелегальную Социал-демократическую партию Литвы. Когда в 1896 году скончалась его мать (отец умер, когда Феликс был еще ребенком), он бросил учебу и стал революционером.

Молодой Феликс Дзержинский

Люди едва ли были рады тому, что вчерашний гимназист читает им лекции о социализме. Когда он однажды попытался выступить перед фабричными рабочими, его избили. Но остановить Феликса было невозможно: недюжинные организаторские способности сочетались в нем с неустанным трудом и работой над собой. Постепенно Феликс научился не только говорить с разными людьми, но и уговаривать их, и его репутация среди виленских социалистов неуклонно росла. Они и послали Дзержинского в Ковно (ныне Каунас) для создания местной партийной ячейки. Там он вновь неутомимо работал и добился успеха в своем социалистическом деле, чем привлек внимание полиции. 17 июля 1897 года его арестовали и посадили в тюрьму. Несмотря на угрозы, наказания и избиения, двадцатилетний Феликс никого не выдал. Начальник полиции Ковно писал прокурору в Вильно, что Феликс Дзержинский, учитывая его взгляды, убеждения и личность, в будущем может стать опасным преступником. Прокурор сделал вывод и добился, чтобы Дзержинского приговорили к трем годам ссылки в Западную Сибирь — в город Нолинск Вятской губернии [2].

Это было ужасное путешествие. Частично Феликс проехал по этапу на речном пароходе вместе с несколькими сотнями других осужденных. Беззащитных, их набили в трюм парохода, где почти не было воздуха и света. Но ни десять месяцев тюрьмы, ни страшный путь в Сибирь, ни даже пугающая перспектива трехлетней ссылки не умерили пыл Феликса Дзержинского. Не успел он приехать в Нолинск, как начал вести и там антицаристскую агитацию. Губернатор провинции сослал его еще дальше на север, в крошечное поселение Кайгород. Но и здесь он вскоре тоже досадил местным властям, помогая крестьянам подавать петиции и протесты в различные государственные учреждения.

В Кайгороде не было работы. Феликса поддерживали родственники, но ему все равно приходилось добывать пищу в суровых условиях, независимо от времени года и погоды. Неудивительно, что вскоре у него развились бронхит, эмфизема, анемия и трахома обоих глаз (после путешествия в трюме речного судна). Врач диагностировал также туберкулез и сказал, что жить ему осталось недолго. Но Феликс не собирался отдыхать или восстанавливать здоровье, не говоря уже о том, чтобы искать удовольствий в оставшееся короткое время, — как, несомненно, поступил бы Брюс Локкарт, если бы ему поставили подобный диагноз. Дзержинский всецело посвятил себя рабочему движению. Нет никаких сомнений, что в другую эпоху он стал бы религиозным мучеником, но в России конца XIX века он решил пожертвовать жизнью ради дела социализма. «Быть светлым лучом для других, самому излучать свет — вот высшее счастье для человека, какого он только может достигнуть» [3], — писал он. Вскоре ссылка начала тяготить Феликса: он задумал побег из Кайгорода и осуществил его, притворившись, что отправился на пятидневную ловлю рыбы, а на самом деле немедленно, на гребной лодке, а затем на перекладных, добрался до Вильно прохладной осенней ночью 1899 года. Там он сразу продолжил революционную деятельность.

Партия направила Дзержинского в Варшаву. Тяжелобольной, он все же предпринял попытку создать единую польско-литовскую социал-демократическую партию. Менее чем за полгода он и его товарищи добились своей цели — в постоянных бегах от полиции, оттачивая мастерство нелегальных агитаторов. Затем Дзержинский начал призывать к еще более масштабному слиянию — с Российской социал-демократической рабочей партией. Он хотел, чтобы все рабочие Российской империи объединились в единое движение. В эти годы Феликс работал в лихорадочном темпе: то ли считал, что у него осталось мало времени, то ли знал, что власти непременно за ним придут. Так и случилось: 4 февраля 1900 года, когда он выступал на очередном собрании, его снова арестовали.

На этот раз его приговорили к пяти годам ссылки в Восточную Сибирь. Это значило еще один этап, но здоровье Дзержинского было настолько плохим, что по дороге в город Верхоленск на реке Лене его оставили в больнице. Он кашлял кровью. Несмотря на это, он тут же совершил побег вместе с еще одним социал-демократом: они угнали лодку и пустились в обратный путь вниз по реке, по очереди сидя на веслах. Хотя стоял июнь, было холодно, на воде лежал туман. На одном из порогов лодка опрокинулась, и Феликс пошел ко дну. К счастью, спутник спас его, но оба вымокли и замерзли. Пришлось развести костер, раздеться и просушить одежду. Вскоре их заметили крестьяне, и Дзержинский сказал им, что он и его друг — купцы. За пять рублей крестьяне отвезли их к ближайшей железнодорожной станции. Такое поведение вызвало презрение Феликса: «Ну и дураки вы, мужики! Вы когда-нибудь видали таких купцов? Вот дураки!» [4] Это были тревожные предвестники его более позднего отношения к крестьянам: Феликс мог оправдать реквизицию зерна у крестьян, умиравших от голода, только чтобы городские рабочие могли выжить.

Дзержинский вернулся в Варшаву настолько больным, что партийные товарищи отправили его в санаторий в Цюрих. Он поехал, но только потому, что у него был скрытый мотив: он был влюблен в девушку, Юлию Гольдман, с которой познакомился еще в Ковно. Она тоже была больна туберкулезом и тоже лечилась в Цюрихе. Вместе с Гольдман Феликс быстро пошел на поправку, а затем провел с ней счастливое время в Швейцарских Альпах. Однако состояние девушки неуклонно ухудшалось, и в июне 1904 года она умерла, что стало для Дзержинского сокрушительным ударом.

Феликс Дзержинский прошел суровую школу жизни, и неудивительно, что его мышление было схоже с мышлением Владимира Ленина, лидера большевистской фракции Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП(б)). Когда Дзержинский помог организовать слияние своей партии с российской (сохранив в ее составе автономию), делегаты избрали его польским представителем в Центральный комитет партии. Тогда Дзержинский и Ленин встретились лицом к лицу и начали закладывать фундамент будущего мощного партнерства.

Перед этим Дзержинский вернулся в Польшу, где вел борьбу с работодателями из Лодзи, которые подавляли левые настроения в городе. Он боролся единственным известным ему способом — жесткой агитацией. В целях маскировки Феликсу пришлось сбрить бороду и усы, сменить имя и жить по фальшивым документам. Он использовал невидимые чернила, когда писал товарищам по партии, никогда не спал в одном и том же доме дважды и соблюдал меры предосторожности при передвижениях по городу. К этому времени он стал опытным революционным агитатором и в совершенстве овладел искусством скрываться от властей. Тем не менее полиция в очередной раз задержала его 16 апреля 1908 года. Дзержинского год продержали в тюрьме, а затем приговорили, на сей раз беспощадно — к пожизненной ссылке в Сибирь. Прошло еще шесть месяцев, прежде чем он прибыл в деревню Тасеево под Канском, пройдя по этапу с усиленной охраной. Через неделю ему удалось бежать.

Дзержинский считал, что помешать ему не сможет ничто. Ему и в голову не приходило сбавить обороты или занять не самое центральное место в революционном движении, чего бы это ни стоило. Когда молодая партийная работница Софья Мушкат от него забеременела, он женился на ней. Однако Софью сразу схватили власти, и она родила сына Яна в тюрьме незадолго до объявления приговора — ссылки в Сибирь. Дзержинский не мог взять младенца с собой, поскольку жил в бегах, но в итоге нашел ему убежище у друзей. Жену он решил спасти. Для этого он спрятал поддельный паспорт и немного денег в обложку книги. Книга отправилась к Софье в тюрьму, сопровожденная советом внимательно ее прочитать: «…в этой книге много бодрящих мыслей, придающих настоящую силу» [5]. Изучив книгу, Софья нашла спрятанную передачу и совершила побег. Она приехала в Польшу всего через несколько недель после того, как царская полиция вновь настигла ее мужа.

В 1912 году началось самое длительное и суровое заключение Дзержинского. Два года он томился в Варшавской крепости. Находясь в одиночестве, он едва сдерживал отчаяние, мечтая о семье. Он писал Софье: «Я жду с нетерпением фотокарточку Ясика. <.. > Я так мечтаю получать о нем самые подробные сведения <.. > взять его на руки и приласкать» [6]. Когда она прислала ему фотографии сына, он прикрепил их к стенам своей камеры хлебным мякишем и часами смотрел на них. Тогда же он написал пронзительное стихотворение:

Его автор — безутешный отец, который всего через несколько лет росчерком пера будет превращать бесчисленных жен во вдов, а детей — в сирот.

В апреле 1914 года Феликс получил приговор за побег из ссылки 1909 года: три года каторги. К его лодыжкам пристегнули тяжелые кандалы и отправили в Орловскую губернскую тюрьму. Среди заключенных там началась эпидемия тифа, Дзержинский тоже заболел. Но его все равно заставляли работать, а когда он начал протестовать, то охранники выбили ему все передние зубы. Его били так сильно, что ему парализовало мышцы лица. Его помещали в изолятор, в комнату без окон и света, на срок от трех до семи дней. Иногда его морили голодом. Ножные кандалы вызывали мучительные судороги, под ними гноились раны. Часто он доводил до тюремного начальства жалобы других заключенных, и это приводило к новым наказаниям. Несмотря ни на что, Дзержинский не сдавался. Он «никогда не смеялся, — сказал очевидец этих событий. — Я не могу припомнить его улыбку» [8].

Когда в Европе началась Первая мировая война, Дзержинский как мог следил за событиями из тюрьмы. Мировой конфликт его сам по себе не волновал, но он предсказывал, что война вскоре приведет к революции. В мае 1916 года тюремщики привезли его в Москву для оглашения приговора за политическую деятельность 1909–1912 годов. К тому времени он был настолько слаб, что не мог встать со скамьи подсудимых. Судья безжалостно произнес: «Еще три года каторжных работ». Для больного Феликса это был фактически смертный приговор. Но почему-то в тюрьме с него сняли кандалы и отправили работать в портняжную мастерскую — пришивать пуговицы к армейской форме. Это было не так плохо, и Дзержинский вскоре пошел на поправку. Наконец в ночь на 14 марта 1917 года, когда он лежал один в камере, снаружи раздались шум, торопливые шаги, яростные крики. Дверь распахнулась, перед ним предстал московский санкюлот и строгим голосом объявил: «Товарищ, революция началась!»

Дзержинский тут же вышел на мороз, взобрался на грузовик и произнес пламенную речь перед толпой, собравшейся на городской площади. Его мог услышать и Локкарт, который в ту ночь пытался разузнать о происходящем все, что можно. Этой ночью Дзержинский впервые за много лет лег спать в настоящую постель.

В череде последовавших событий Дзержинский сыграл важную роль. Московский комитет партии большевиков сразу же выбрал его представителем Польско-литовской социал-демократической партии. Через несколько недель он был избран в Исполнительный комитет Московского совета. Он хотел вернуться в Польшу, чтобы ускорить там революцию, но российские события застали его врасплох. Временный комитет Государственной думы (вскоре преобразованный во Временное правительство), возглавляемый князем Львовым, другом Брюса Локкарта, и Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов некоторое время поддерживали шаткий симбиоз, называемый «двоевластием». Однако в течение весны и лета Советы укреплялись, а Временное правительство, опиравшееся на Думу, наоборот — ослабевало. После масштабных июльских демонстраций, вызванных политическим кризисом, князь Львов ушел в отставку. Председателем Временного правительства стал Александр Керенский — умеренный социалист, принадлежавший к правому крылу партии социалистов-революционеров (эсеров). Но Керенский мог повлиять на ситуацию не больше, чем Львов, — ведь Ленин, вернувшийся в Россию в апреле 1917 года в знаменитом пломбированном поезде, уже предвидел, что назревает революционная ситуация. Дзержинский был с ним согласен.

Когда началось планирование октябрьского переворота, Дзержинский принимал участие во всех важных совещаниях. Большевики захватили власть в ночь на 7 ноября (по западному календарю). Задачей Дзержинского было взять под контроль Главпочтамт и телеграф. Подчиненные Дзержинского добились этого без единого выстрела. На следующий день на Втором съезде Советов был принят декрет о передаче всей власти Советам. В ночь с 8 на 9 ноября было избрано правительство — Совет народных комиссаров (Совнарком) во главе с Лениным. Это орган, в который сначала входили исключительно большевики, а позже он был расширен за счет других социалистов (например, левых эсеров). Дзержинский был избран во Всероссийский центральный исполнительный комитет и в его президиум.

Новый режим столкнулся со множеством проблем. Военные кадеты в Петрограде подняли бунт, и его пришлось подавить. В провинции антибольшевистски настроенные офицеры готовили контрреволюцию. Другие политические партии и государственные служащие планировали всеобщую забастовку. Большевики обнаруживали переписку невидимыми чернилами между антиправительственными активистами, «конспиративные квартиры» контрреволюционеров, тайники с оружием.

Совнарком собрался, чтобы обсудить эту отчаянную ситуацию. Результатом стало создание Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Все народные комиссары были согласны, что возглавить ее может только один человек. Дзержинский решительно выступил вперед. Бывший заговорщик, агитатор, организатор, заключенный, ссыльный и беглец достиг высшей точки своей карьеры. Он мог так же неустанно, неутомимо, самоотверженно работать в новой роли разоблачителя заговоров, как и в прежней — их организатора. Он стал своим зеркальным отражением, двойником.

В то время как сорокалетний Феликс Дзержинский приступил к новой миссии в Москве, 30-летний Брюс Локкарт встретился с премьер-министром Ллойд Джорджем в Лондоне и получил директиву возвращаться в Россию.

Глава 5 Человечный Яков Петерс

В 1918 году вторым помощником Феликса Дзержинского стал молодой латыш по имени Яков Петерс. Локкарт хорошо успел его узнать. По описанию американской журналистки Луизы Брайант, Петерс был «невысокого роста, курносый и приземистый, с торчащими короткими каштановыми волосами». «Напряженный, быстрый, нервный человек с вздернутым носом, который придавал его лицу вопросительное выражение, и голубыми глазами, полными доброты», — вспоминала другая журналистка, Бесси Битти. Она была либо моложе, либо внимательнее Брайант Щ. Но справедливо будет сказать, что Яков Петерс ее бы разочаровал: история запомнила его не более человечным, чем Феликс Дзержинский.

Яков Петерс

Петерс родился в 1886 году на юго-западе Латвии, в Курляндии. Он рассказал Битти, что его отец был скромным зажиточным крестьянином, который нанимал батраков [2]. Однако несколько лет спустя, в ходе большевистской кампании по раскулачиванию (кулаками называли зажиточных крестьян), он скажет, что его отец был простым батраком [3]. В любом случае, Петерс в детстве сам «работал в поле».

Он был чувствительным мальчиком и молил Бога о спасении, когда гремел гром и сверкали молнии. Кроме того, он был очень чутким к неравенству: например, его беспокоило, что у отца, «который был не так умен, как рабочие», было больше политических прав, чем у них. Незнакомец, встреченный по дороге, с которым Яков обсудил эту несправедливость, дал ему брошюры, где были радикальные предложения по изменению этого порядка вещей. Мальчик прочитал их и передал сначала товарищам по гимназии, а затем напечатал в школьной газете — возможно, он был ее редактором. Директор школы доложил об этом его отцу, и тот побил Якова. «Начиная с этого момента, я стал революционером» [4], — впоследствии напишет Петерс.

«Революционер», взгляд которого преисполнен доброты? Не исключено. «Глаза — это окно в душу» — так, кажется, писал Уильям Шекспир. Максим Горький, один из величайших писателей России, в 1918 году увидел «кристалл мученичества» в глазах Феликса Дзержинского [5]. Почему бы глазам Якова Петерса не быть человечными — во всяком случае, в 1918 году, пока их не изменили ужасные трагедии последующих лет?

Примерно в 15 лет он уехал из деревни в город Либау (ныне Лиепая) на Балтийском море, работал в доках и на маслобойне. Здесь он познакомился с опытными революционерами, вступил в Социал-демократическую партию Латвии и скоро стал партийным организатором. Талантливый и трудолюбивый, Петерс пошел по партийной линии и вскоре тем самым привлек к себе внимание властей. Дальнейшая его судьба ничем не отличается от истории Феликса Дзержинского. В 1907 году полиция арестовала Петерса за попытку убийства владельца фабрики во время забастовки. Целый год он томился в тюрьме и спланировал побег при помощи послания, написанного на черством хлебе, который он передал девушке через поцелуй. Битти утверждает, что девушка прочитала послание и помогла ему совершить побег, однако никаких достоверных свидетельств этому нет. Более того, военный суд в Риге в 1908 году оправдал его, чего не могло произойти, если бы он действительно бежал. Вскоре после этих событий Петерс переехал в Лондон.

Мы знаем, что в рижской тюрьме полиция жестоко с ним обращалась: на допросах ему вырвали все ногти. Такое обращение и то, как поступали с другими на его глазах, потрясло Петерса. Возможно, его сломали: в Особом отделе Департамента полиции есть список большевиков, которых его агенты сумели перевербовать. В этом списке есть и имя Петерса [6~. Но можно ли этому доверять? Вся известная информация об этом человеке свидетельствует, что он всегда был большевиком, который истово верил в большевизм. Возможно, он согласился сотрудничать для прикрытия. Возможно, он докладывал об этом товарищам по революционному делу. Возможно, Особый отдел не сломал его, но внес в список, чтобы разрушить его репутацию. В любом случае, этот аспект его жизни остается не до конца проясненным.

Жизнь молодого революционера в Лондоне отследить трудно. Сначала Петерс едва сводил концы с концами, работая в «тряпичной лавке» в Спиталфилдс за восемь шиллингов в неделю. Проживал он на Тернер-стрит, 48, в Уайтчепеле и снимал комнату у некоего анархиста за три шиллинга в неделю, развесив по стенам фотографии большевистских лидеров]. Кажется невероятным, но в этот период он смог познакомиться с кузиной Уинстона Черчилля Клэр Шеридан, писательницей и скульптором, которая, по слухам, познакомила его с Мэй Фримен, его будущей женой. Отец Фримен, кажется, был банкиром, и после свадьбы с Петерсом Мэйона сказала ему, что они с мужем «будут жить своим трудом и откажутся от слуг» [8].

Итак, Петерс повстречал Мэй Фримен, и после женитьбы его жизнь значительно улучшилась. У супругов родилась дочь Мэйси. «Он был добрым мужем и отцом, — вспоминала Мэй. — Он был счастлив, проводя вечера с нами» [9]. В 1914 году они поселились в Ислингтоне на Кэнонбери-стрит, 18. «По воскресеньям он надевал фрак и выходил на улицу чин чинарем со своей английской „миссис" и маленькой дочкой» [10].

Яков начал работать на портновское предприятие «Ландау и сыновья» в Уайтчепеле за приличную зарплату в 4 фунта в неделю [11]. Но он все-таки оставался «революционером», «террористом, анархистом и коммунистом», как причитал его тесть-банкир. Задолго до встречи с Мэй Фримен он вступил в «Коммунистический клуб», который собирался по адресу Шарлотт-стрит, 107, в Сохо, и был избран его секретарем. Он также вступил в лондонское отделение Социал-демократической партии Латвии, в Бюро объединенных иностранных групп Социал-демократической рабочей партии Латвии, в Британскую социалистическую партию, а когда началась Первая мировая война, — еще и в Российскую лигу против воинской повинности. Все это привлекло внимание Особого отдела Скотленд-Ярда, где уже в марте 1914 года на Петерса завели дело [12].

В 1910 году, до женитьбы, Петерс мог участвовать в печально известном ограблении ювелирного магазина в Восточном Лондоне. Бандиты, которых в народе называли анархистами, собирались на вырученные деньги финансировать свое движение. Это была проверенная временем тактика большевиков, которой, в частности, как говорят, следовал и Сталин. Однако в данном случае ограбление прошло со всех сторон неудачно: в ходе перестрелки погибли три лондонских «бобби» и один грабитель. Через неделю интенсивных поисков лондонская полиция арестовала Петерса и еще двоих подозреваемых. Свидетели рассказали, что видели, как он пытался оказать медицинскую помощь вору, который скончался от полученных ран. Через две недели полиция выследила еще двух анархистов на Сидни-стрит, 100, также в Ист-Энде, и начала операцию по их захвату, за которой следил тогдашний министр внутренних дел Уинстон Черчилль. Завязалась перестрелка, случайно загорелся дом, погибло двое жильцов. Один из них был кузеном Петерса.

На суде обвинение не смогло представить доказательств того, что именно Петерс стрелял в «бобби». Они вообще не смогли доказать, что тот участвовал в ограблении. Петерс предоставил убедительное алиби: свидетели могли перепутать его с кузеном, который теперь был, к счастью, мертв. Более того, полиции не смогла представить доказательств, достаточных для обвинения подозреваемых, и всех троих отпустили из-под стражи. Как в 1907 году в Риге Петерса обвинили в покушении на убийство, но оправдали, так и теперь в Лондоне Яков вышел сухим из воды. Вопрос, восторжествовала ли справедливость, остается открытым [13].

В досье Скотленд-Ярда не указано, как Петерс связан с Особым отделом. С одной стороны, это вроде бы означает, что никакой связи нет. Но с другой, можно предположить, что его шантажировали сотрудники лондонской разведки, угрожая ложно заявить, что тот помогал царю, и сделали его своим агентом среди социалистов. Взамен они добились оправдания Петерса, когда его судили за участие в краже драгоценностей [14]. Тем не менее в досье Особого отдела пусто, а его агенты следили за политической деятельностью «анархиста» Петерса так, словно он действительно им был.

Петерс знал, как справиться с агентами Особого отдела. Вероятно, он играл с ними в кошки-мышки: когда в марте 1917 года один из агентов появился на пороге его дома, чтобы расспросить о различных революционных группах, он заявил, что не придерживается крайних взглядов, хотя в принципе выступает против войны. Если же все-таки ему придется воевать, то он предпочел бы британскую, а не русскую армию [15]. Это была удобная позиция.

И всего через два месяца после этого он оставил жену и дочь в Лондоне, вернулся в Латвию, принял должность в Центральном комитете Социал-демократии Латышского края, работал в редакционной коллегии местной социалистической газеты, занимался революционной агитацией в латышских батальонах и участвовал как делегат от латышского крестьянства в Демократической конференции 12 сентября 1917 года, созванной в Петрограде правительством Керенского. Конец лета — начало осени этого года он провел в разъездах между Латвией и Петроградом, чем завоевал доверие и уважение Ленина, которому Петерс, как говорят, организовал убежище, когда Керенский приказал арестовать всех большевистских лидеров. «Вы уверены, что Ленин честный революционер, а не прогермански настроенный человек?» — спросила его журналистка Битти. В ответ Петерс «поднял голову, бросил на меня взгляд, его голубые глаза горели огнем» и ответил: «Если бы я не был уверен, я бы не стал с ним связываться».

В октябре Петерс сыграл ведущую роль в операции по свержению Керенского. В декабре вместе с Феликсом Дзержинским стал одним из основателей ВЧК, а затем — вторым помощником Дзержинского. Петерс был популярен среди иностранных журналистов, потому что «выглядел более культурным, чем остальные» [16]. В феврале 1918 года, когда немцы наступали на Петроград, он сказал одному журналисту: «Если мы сейчас проиграем, все потеряно. Я — представитель своей страны; мне первому перережут горло». А впоследствии поделился с Битти, что «по крайней мере, в мире скажут, что темная Россия сделала все возможное, чтобы принести мир всем измученным войной народам» [17]. Возможно, в тот момент его взгляд был действительно исполнен доброты и человечности.

Глава 6 ЧК

Когда Феликс Дзержинский создавал Чрезвычайную комиссию, ЧК, он столкнулся с рядом трудностей. Первая была связана с подбором кадров. У каждого чекиста должно быть «горячее сердце, холодная голова и чистые руки» [1]. Часто ли те, кто обладает такими качествами, идут работать в полицию? Если Дзержинский говорил то, что думал, он закинул невод в пустую воду.

Затем он столкнулся с другой проблемой: народу опостылела Тайная полиция. Они не хотели вступать в ее большевистский аналог, даже если об этом просит лидер большевизма. Дзержинский старался успокоить идеалистов, увещевая их: «Помните, товарищи, как мы мечтали о том, что пролетарская революция сможет обойтись без смертной казни <.. > а теперь сама жизнь <.. > сказала: нет, не может! Мы будем применять смертную казнь во имя счастья миллионов рабочих и крестьян» [2]. Но на тот момент такие обещания убедили лишь немногих членов партии.

Возникла и третья трудность: правительство располагало ограниченными ресурсами для поддержки новой организации. Первоначально в штате у Дзержинского было 23 человека, включая секретарей и курьеров. Его первый бюджет составил одну тысячу рублей и лежал в ящике стола его второго помощника Якова Петерса. Тем временем в стране царил общественный и экономический хаос. Становилось понятно, что если большевики не смогут взять его под контроль, то их сменит партия, способная сделать это. Столь же опасны были контрреволюционеры, которых поддерживали иностранные державы, замышляя свержение нового режима. Их всех надо было обуздать.

С запозданием, в спешке правительство нашло средства, чтобы в несколько раз умножить недостаточный бюджет Дзержинского. В провинциальных городах и поселках появились отделения ЧК и возникли военные формирования чекистов. За удивительно короткое время скромный замысел вырос в нечто новое и страшное. Теперь Дзержинский мог шире раскинуть свои сети вербовки, создав настоящий щит и меч революции. Для него по-прежнему были важны «чистые руки», но гораздо важнее было «горячее сердце». Правда, уже вскоре «горячие» сердца заменят холодные и черствые.

Когда в середине марта большевистское правительство, опасаясь немецкой оккупации, бежало из Петрограда в Москву, Дзержинский тоже уехал, разместив национальный штаб ЧК в кабинете бывшего страхового агента, расположенном на Лубянке в доме № 11, что было весьма удобно для встреч в Кремле. Иногда кто-то из подчиненных видел его высокую, худую фигуру «в простом кавалерийском полушубке, сапогах и фронтовой овчинной шапке или фуражке» [3], когда рано утром он, направляясь на работу, шел по Рождественскому бульвару от вокзала. Чаще, однако, «железный Феликс» оставался ночевать на Лубянке, где у него был подлинно спартанский кабинет — единственная комната, «самая простая и маленькая», окна которой выходили во двор, чтобы ни один снайпер не смог выстрелить в него. В этой комнатке были только книжная полка, письменный стол и стул, а с другой стороны — ширма, скрывавшая тонкий матрас на узкой железной раме. Обычно начальник ЧК проводил ночь на этой кровати, а одеялом ему служила шинель [4]. Но он почти не спал: чекисты сообщали, что замечали свет у него в комнате после полуночи, когда возвращались домой после долгого рабочего дня, а на следующее утро видели его за работой, даже если вставали спозаранок. Дзержинский постоянно пил чай с мятой и курил самокрутки из грубой махорки, есть он предпочитал вместе с подчиненными в столовой ЧК, проявляя солидарность, хотя те получали всего по полбанки тушенки в день. Революция изменила жизнь Дзержинского и позволила ему до какой-то степени измениться внешне: он отпустил усы, с подбородка свисала жидкая коричневая бородка, он остался таким же высоким и худым, хотя уже не был похож на скелет; у него был длинный аристократический нос, впалые глаза, тонкие руки с длинными пальцами. Он не мог нормально улыбаться, потому что так и не оправился от побоев, нанесенных ему тюремщиками Орловской губернской тюрьмы.

Вместе с тем революция никак не повлияла на его мировоззрение и рабочие привычки. Возможно, он стал более суровым. «Как вам не стыдно», — укорял он чекистов, которые добивались повышения зарплаты, несмотря на отчаянное положение дел в стране. (В итоге они отозвали просьбу.) [5] «Я не буду это есть», — сказал он сестре, когда та приготовила ему блинчик из муки, купленной у частного торговца. Феликс выбросил его в окно [6~. Его подход к труду тоже не изменился. Он продолжал рисковать здоровьем, работая больше, дольше и лучше всех. Феликс Дзержинский оставался чудовищно энергичным и горячо, если не сказать — по-мазохистски, преданным делу социализма.

Феликс Дзержинский около 1918 г.

Большевистское правительство наделило Дзержинского новыми страшными полномочиями, сделав его главным инквизитором революции. Он был святым, наделенным властью «забивать еретиков», как это делал Томас де Торквемада во времена испанской инквизиции. Колебался ли бывший истовый католик? Да, но недолго. Феликс преодолел угрызения совести по поводу использования агентов-провокаторов [7}. «Его лицо было смертельно бледно и искажено мукой», но он все равно подписывал смертный приговор, а за ним еще один, и еще, и еще [8]. Он не уклонялся от своего долга, каким бы ужасным он ни был и какую бы цену ни требовал. По этому поводу он писал жене: «Мысль моя заставляет меня быть беспощадным, и во мне твердая воля идти за мыслью до конца…» [9] (Примечатель-но, что Яков Петерс проделал сходную эволюцию. «Я не создан для этой работы, — поделился он с Бесси Битти вскоре после прихода в ЧК. — Я ненавижу тюрьмы так сильно, что мне невыносимо сажать туда людей». Затем он сказал ей: «Мы никогда не вернем смертный приговор в России» [10]. То же самое он сказал Луизе Брайант, и та отметила: «Его лицо было бледным и суровым; казалось, он на грани нервного срыва» [11]. Но уже год спустя британский журналист, который знал его и с которым он был «всегда любезен и внимателен», писал, что Петерс «ежедневно вершит судьбы десятков людей, которых он никогда не видел». «Мы сражаемся за нашу жизнь», — объяснил Яков журналисту [12].)

Под руководством этих двоих ВЧК не щадила людей, занимавшихся преступной деятельностью [13]. В крупных городах России вновь возникло нечто похожее на порядок. Но справиться с контрреволюционерами было сложнее. Зимой и ранней весной 1917–1918 года ЧК подавила забастовку государственных служащих, получавших поддержку от банкиров и промышленников [14]. Блокировала еще одну забастовку банковских служащих. Разгромила контрреволюционные организации «Черная точка» и «Белый крест» [15]. Уничтожила Союз землевладельцев, сотрудничавший с белыми генералами Корниловым и Калединым в Донской области, и ликвидировала организации, вербовавшие и переправлявшие контрреволюционеров в армии этих генералов 16]. Конфисковала печатные станки у нелегальных политических партий и групп. Дзержинский возглавил большинство этих операций, а иногда сам принимал в них участие. Часто он сам проводил допросы после арестов. Кроме того, опираясь на собственный опыт, глава ВЧК сам обучал агентов. «ВЧК начала свою работу с очень маленьким штатом, человек двадцать, не более. Председатель ВЧК и члены коллегии вынуждены были сами ходить на обыски и аресты, сами допрашивать арестованных» [17].

Поначалу ЧК относительно мягко обращалась с задержанными. За первые шесть месяцев было расстреляно 22 человека [18]. Однако Дзержинский быстро пришел к выводу, что сложные времена требуют безжалостных мер. Он начал казнить подозреваемых без суда и следствия, не видя «другого способа борьбы с контрреволюционерами, шпионами, спекулянтами, ворами, хулиганами, саботажниками и прочими паразитами» [19]. Философ Николай Бердяев, который прошел неожиданно мягкий допрос у Дзержинского, сказал, когда все закончилось: «В нем было что-то жуткое» [20].

В середине апреля ЧК провела крупную операцию, которая продемонстрировала ее растущую силу, уверенность, мастерство и значимость для режима. Как ни странно, инициатором этой операции был Раймонд Робинс, и, что еще более странно, именно он впервые свел Феликса Дзержинского и Якова Петерса с Брюсом Локкартом.

Каждое утро личный водитель Робинса отвозил его к правительственному телеграфу, откуда он мог отправлять шифровки. 9 апреля, выйдя из отделения, Робинс обнаружил, что его автомобиль окружают десять вооруженных людей. Они были в штатском. «Реквизиция и анархист: два слова», — напишет позже американец в своем дневнике. Главарь группы приказал Робинсу сесть в машину. Четверо бандитов сели рядом с ним, по двое с каждой стороны. Шестеро стояли на подножках с приставленными дулами и взведенными курками. Они заставили его переводчика, американца по имени Александр Гамберг, встать на подножку вместе с ними. Главарь заговорил с шофером Робинса и попросил отвезти их на Поварскую улицу, 9. Это был один из самых процветающих и красивых бульваров в городе, а большой дом № 9 заняли анархисты, именовавшие себя «чрезвычайными социалистами» [21]. Робинс понял, что его жизнь в опасности. Он быстро сориентировался: когда машина тронулась, он сказал Гамбергу, чтобы тот приказал шоферу ехать медленно. Тот последовал его совету, и Робинс выпрыгнул на ходу, Гамберг — за ним. Анархист прицелился из винтовки Робинсу в грудь. Он держал палец на спусковом крючке, но почему-то не нажал на него, и автомобиль исчез в дорожной пыли. Потрясенные американцы вернулись в свои номера в отеле «Элит». «Мы идем к властям», — записал в дневнике об этом дне Робинс. Это значило, что они с Гамбергом ходили на встречу с Феликсом Дзержинским [22].

Глава ЧК уже знал об анархистах и их делах. До Октябрьской революции их движение заключило с большевиками соглашение по расчету: анархисты хотели свергнуть Временное правительство Керенского не меньше, чем РСДРП(б). Это означало, что их представители, которых в Петроградском и Московском советах было немного, часто голосовали вместе с большевиками, а их последователи, которых были тысячи, участвовали вместе с ними в демонстрациях и в уличных боях. Идейные анархисты верили в прямое действие и не чурались ни насилия, ни даже терроризма. Из-за внутренних разногласий и борьбы за лидерство их движение никогда не только не было массовым, но и не пользовалось значительной поддержкой [23], несмотря на то что Локкарт писал в Министерство иностранных дел: «Многие люди видят в их рядах элементы для успешной контрреволюции» [24].

К апрелю 1918 года анархисты издавали в Москве две газеты, одна из которых была ежедневной. Их последователи захватили Купеческий клуб — роскошно обставленный особняк с библиотекой и театром — и сделали его своей штаб-квартирой. Это был лишь один из 26 «реквизированных» ими домов, большинство из которых были роскошно обставленными и находились в лучших районах города. Проживая там с комфортом, анархисты проводили собрания, печатали памфлеты и журналы, приглашали бедные семьи из рабочего класса присоединиться к ним. В то же время они укрепляли свои штабы артиллерией и пулеметами. Различные идейные группы анархистов получали романтические названия, такие как «Смерч» или «Ураган» [25].

Брак по расчету между анархистами и большевиками кончился не сразу. Идейные анархисты в целом ненавидели «смирительную рубашку марксизма» — впрочем, они вообще не хотели никакого центрального правительства, не говоря уже о диктатуре пролетариата. Они считали, что нынешнее господство большевиков в Советах означает власть начальников, выступали против создания тайной полиции и ненавидели Брест-Литовский мирный договор, который считали капитуляцией перед германским империализмом. В то время как у большевиков была Красная гвардия, идейные анархисты организовали Черную гвардию: одна ее фракция начала готовить антибольшевистское восстание, но, как и следовало ожидать, вторая фракция выступила против. Тем не менее немецкая разведка узнала о заговорщиках и связалась с ними.

Идейные анархисты верили в перераспределение не только особняков и шикарных автомобилей (как тот, что они отобрали у Робинса), но и всех форм богатства. Это привлекало мужчин и женщин, которых не интересовала анархистская теория: по улицам ходили банды головорезов, называвших себя анархистами. Они нападали на людей, грабили частные дома, магазины и склады. В Петрограде одна такая банда «анархистов» остановила сани начальника Моисея Урицкого, впоследствии председателя Петроградской ЧК: «Бандиты стащили его с саней, раздели и предоставили ему продолжать путь в таком виде» [26]. Лидеры анархистов открещивались от подобных действий, но конфискации продолжались [27]. В результате задолго до кражи автомобиля Робинса «анархисты» оттолкнули от себя подавляющее большинство россиян, в особенности москвичей.

Наконец, контрреволюционеры, которые не интересовались идеями анархизма, обнаружили, что никто не задает им вопросов, если они размещаются в домах анархистов. Они оставались там, потому что либертарианские моральные принципы не позволяли хозяевам поинтересоваться происхождением и мотивами своих гостей. Так белогвардейские офицеры и другие лица, активно участвовавшие в контрреволюционных интригах, обзавелись жильем в нескольких минутах ходьбы от Кремля [28]. У некоторых из них были связи с немцами. Начал складываться новый союз: белогвардейцы стали думать, что могут использовать черногвардейцев, чтобы бить большевиков; анархисты стали думать, что они могут бить большевиков вместе с белогвардейцами. Немцы намеревались использовать их всех.

После присвоения автомобиля Робинс спросил большевиков: «Кто действительно сейчас у власти?» — и указал им на бесчинства анархистов. Дзержинский поручил своим агентам изучить все двадцать шесть домов на предмет подходов, путей отхода и обороны. Через два дня, 11 апреля, у него была вся необходимая информация и четкий план действий.

Он созвал красноармейцев, недавно сформированные отряды ЧК и Латышской стрелковой советской дивизии, которая заслужила отличную репутацию, сражаясь против немцев и проявляя героизм под огнем противника. Латышская стрелковая дивизия стала преторианской гвардией большевизма. На собрании ее представлял капитан Эдуард Петрович Берзин, любитель музыки, до войны получивший образование в Берлинской академии искусств, «высокий мужчина могучего сложения с резкими чертами лица и жестким стальным взглядом», герой войны, дважды раненный в борьбе с Германией [29]. В ближайшие месяцы у него и Брюса Локкарта будут важные совместные дела.

Капитан Эдуард Берзин

Дзержинский велел всем дождаться полуночи, затем оцепить и окружить двадцать шесть зданий, потребовать сдачи в течение пяти минут и начать стрельбу после того, как они истекут. Пять минут — не так уж много; цель ясна: уничтожить силы анархистов раз и навсегда [30].

Отрядам Феликса удалось это сделать. Они застали противников врасплох. Тем не менее некоторые дома оказывали ожесточенное сопротивление. В бою отличились капитан Берзин и его стрелки. Робинс записал в своем дневнике: «Вчера вечером стреляли. Снова и снова; из окна гостиницы «Элит» мы видели бой большевиков с анархистами. Кричали, стреляли и бежали в укрытие» [31]. 13 апреля он отправил отчет о проведенной операции американскому послу. В нем говорилось следующее: «Советские войска использовали четырехдюймовые пушки, если сопротивление продолжалось более десяти минут. Один большой дом разнесли на куски. Анархисты сражались из подвала, пока их не выбили дымовыми шашками. 522 ареста, 40 убитых, множество раненых анархистов. Советские потери: трое убиты, четырнадцать ранены. Советское правительство уничтожило бандитскую организацию» [32].

На следующее утро Робинс вызвал Дзержинского и вместе с ним Артура Рэнсома и Брюса Локкарта. Это была первая встреча британского агента с человеком, который вскоре станет его заклятым врагом. Локкарт написал в своих мемуарах, что его первая встреча с Дзержинским состоялась в июле, однако дневник и депеша, которую он отправил 13 апреля в Лондон, доказывают обратное. В мемуарах он записал свое «первое» впечатление о начальнике ЧК: «Человек с правильными манерами и спокойной речью, но без тени юмора. Самым примечательным в нем были его глаза. Глубоко запавшие, они пылали ровным фанатичным огнем. Они никогда не дергались. Казалось, его веки парализованы» [33]. Дзержинский пообещал Робинсу вернуть его машину завтра, а пока он предоставил троице другой автомобиль для осмотра поля боя прошлой ночи. В сопровождение им он послал Якова Петерса.

Человек, который воровал драгоценности, убивал, был предателем, но при этом преданным революционером, а его сердце, вероятно, с каждым днем черствело — этот человек привез Локкарта, Рэнсома и Робинса на Поварскую, 9, в особняк, который прошлой ночью отбили у анархистов стрелки капитана Берзина. Там царила анархия — но отнюдь не идейная. «Грязь была неописуемая, — вспоминал Локкарт. — Весь пол был усеян стеклом от разбитых бутылок… на обюссонских коврах — пятна от вина и человеческие экскременты». На полу лицом вниз лежал труп молодой женщины. «Петерс только пожал плечами. „Проститутка", — сказал он». Это прозвучало безжалостно. Другие тела тоже лежали вниз лицом, в том числе «офицеры в [бело]гвардейской форме». В стенах и потолке зияли дыры от пуль — свидетельство вчерашней перестрелки. ЧК утверждала, что среди обломков зданий были обнаружены пулеметы немецкого производства. Они были совсем новыми, и поначалу их никто не смог опознать. Большевики сочли, что это подтверждает существование оси «анархисты-белогвардейцы-немцы»; эта комбинация казалась невозможной, но вполне могла находиться на ранней стадии формирования.

ЧК справилась с одной угрозой, но долго почивать на лаврах было нельзя. Весной и летом 1918 года контрреволюционные заговорщики, более серьезные, чем анархисты, уже продумывали ходы, добывали оружие, расставляли пешки и более мощные фигуры на шахматной доске будущей кампании и собирались скоро привести план в действие. Брюс Локкарт вращался среди них и в конце концов разработал свой собственный заговор. 12 апреля, после операции против анархистов, Раймонд Робинс познакомил его с людьми, которые станут его главными врагами, — с Феликсом Дзержинским и Яковом Петерсом; в тот момент он еще не мог знать, какую роль сыграют эти люди в его судьбе, надеясь выработать modus vivendi с большевиками. Капитан Берзин, с которым Локкарт еще незнаком, тоже сыграет важную роль в его гибели, но пока остается за кулисами — до поры до времени.