Заговор Локкарта любовь, предательство, убийство и контрреволюция в России времен Ленина

Глава 7 «Король шпионов»

Возможно, Сидней Рейли стал одним из прототипов Джеймса Бонда в романах Яна Флеминга. В истории он известен как «король шпионов» и остается загадочной фигурой — как и подобает настоящему разведчику, по собственному желанию. Рейли окутал тайной даже свое происхождение: «Это был еврей, я думаю, без капли британской крови. Родители его были родом из Одессы. <…> Фамилию Рейли он принял, взяв имя своего отчима, ирландца» [1]. Однако лучшие его биографы полагают, что Рейли происходит из еврейской семьи и родился в русской Польше в 1874 году [2]. При рождении его, вероятно, назвали Шломо бен Герш Розенблюм.

Двадцать лет спустя он приехал в Англию, имея знания в области химии, которые он почти наверняка получил в Вене, а не в Кембриджском университете, как иногда утверждал. К тому времени он уже владел английским, русским, немецким, французским и, надо полагать, ивритом и идишем, — не считая его родного польского языка. Есть свидетельства, что в России он писал доносы на товарищей-социалистов в царское Охранное отделение [3]. Когда он приехал в Лондон, этот опыт и лингвистические навыки открыли для него возможность работы информатором в эмигрантской службе разведки Особого отдела Скотленд-Ярда. В 1899 году его друг из Скотленд-Ярда ускорил получение британского паспорта на имя Сиднея Джорджа Рейли.

Опасный Сидней Рейли

Этот человек был женат на четырех женщинах сразу — он никогда не разводился. Две его жены жили в Англии, одна — в Санкт-Петербурге, еще одна — в Нью-Йорке. Есть мнение, что он заказал убийство мужа своей первой жены. Всю жизнь Рейли содержал нескольких любовниц (не постоянных), но ни к одной не был привязан по-настоящему. Большинство его биографов считают, что он вообще ни к кому не испытывал привязанности, а лишь использовал людей и отбрасывал их, когда те переставали быть ему полезны; что он был склонен к навязчивым состояниям и его в полной мере можно назвать социопатом. Однако есть и те, кто защищает этого загадочного господина. Один из его русских коллег вспоминал: «Он был необычайно хорошим другом и до безобразия щедр к тем, кто ему нравился. По моему опыту, он был человеком чести» [4}.

Женившись в первый раз, Рейли разбогател. Он формально ушел из Скотленд-Ярда, но начал работать на британскую разведку, хотя неизвестно, чем именно он там занимался. Возможно, он сыграл важную роль в получении Великобританией ценных нефтяных концессий от Персии. В 1904 году он отправился на Дальний Восток в качестве представителя торговой компании и прибыл в Порт-Артур как раз вовремя — прямо к началу Русско-японской войны. Он много заработал, будучи военным спекулянтом, а затем еще больше, продавая информацию обеим воюющим сторонам. Что этот господин делал после войны, опять же неясно. Есть вероятность, что он украл для Великобритании немецкие планы вооружения и, возможно, совершил для этого убийство. Известно, что до 1914 года он прожил более пяти лет в России и зарекомендовал себя как крупный предприниматель, заинтересованный в торговле оружием. Широкий круг его политических, социальных и деловых контактов сослужил Рейли хорошую службу, когда он вернулся в Россию во время Первой мировой войны в качестве британского агента.

Однако перед этим Рейли отправился в Нью-Йорк. Когда началась война, он стал поставлять туда русское оружие и боеприпасы. Четкое ведение бизнеса нажило ему врагов, но еще больше принесло денег. К этому времени он заработал целое состояние, часть которого потратил на покупку антикварных вещей времен Наполеона. Что касается шпионажа, то в первые годы войны он оказывал услуги российской, британской и немецкой разведке одновременно, постоянно расширяя поле своих интересов. Однако мнение, что в военное время он как-то проник в Германию, чтобы выкрасть важные военные документы, по-видимому, совершенно безосновательно.

В начале Первой мировой войны он познакомился с главой британской разведки в Нью-Йорке, сэром Уильямом Уайзманом, и произвел на него впечатление. «У него было смуглое лицо, — писал ассистент Уайзмана, который тогда же впервые увидел Рейли, — длинный прямой нос, пронзительные глаза, черные волосы, зачесанные назад с высокого лба, большой рот, некрупная фигура; среднего роста, всегда безупречно одетый, он производил впечатление властного человека» [5].

В сентябре 1917 года Уайзман вернул Рейли в Россию для работы на британскую разведку в подразделении МП с (подразделение МП отвечало за взлом шифров и кодов, а отдел, в котором работал Рейли, — за взаимодействие с Секретной разведывательной службой MI6) с целью сбора информации о сухопутных и военно-морских силах страны до того, как ее захватит Германия. Рейли уже был практически комиссован как второй лейтенант

Королевского летного корпуса Британской армии (RFC, предшественника RAF). Это стало его прикрытием. Вернувшись на родину, Рейли возобновил общение с военными и с тайными полицейскими, с бизнесменами и шпионами, а также с женщинами, коих у него было много (при этом с одной из жен, которая жила в Петрограде, он общаться не стал). Разумеется, он завел и новые знакомства: в это время он мог познакомиться с Джорджем Александром Хиллом, главным офицером военной разведки Великобритании в Москве. Тот был важной фигурой, поскольку создал сеть курьеров, которые могли передавать важную информацию британским властям, высаживаясь на севере России. Неважно, когда познакомились два шпиона, главное, что они нашли общий язык и «договорились о сотрудничестве» [6]. Рейли начал формировать базу будущих тайных опера-ций, создавать псевдонимы, находить конспиративные квартиры. В декабре 1917 года он уехал уже не в Нью-Йорк, а в Лондон.

У Сиднея Рейли было только одно нерушимое политическое убеждение: он был противником коммунизма. Когда большевики захватили власть, он решил, что их вероучение представляет большую угрозу для Великобритании и всего мира, чем прусский милитаризм. Он был намерен сделать все, чтобы уничтожить социалистическую заразу. Поэтому он вернулся в Россию в начале апреля 1918 года, на этот раз в качестве секретного агента ST1 (таким было его кодовое имя) [7], и оказался в Петрограде, уже захваченном большевиками. Это навело его на мрачные мысли: «Вот так… должно быть, выглядит Ад: запустение, грязь, убожество, чудовищная жестокость, ужас, похоть, голод, кровопролитие» [8]. Остаток жизни Рейли посвятит борьбе с движением, которое он счел виновным в этом хаосе.

В апреле 1918 года в Москве он надел форму Королевского летного корпуса и предстал перед большевиками под видом офицера, прикрепленного к Британской военной миссии. Но просто показаться на публике Рейли не мог: он явился прямо в Кремль, где потребовал аудиенции у Ленина и получил ее. Затем, облаченный в форму Королевского летного корпуса, он несколько месяцев демонстративно устраивал ужины для старых знакомых в России, многие из которых занимали важные посты в новом правительстве, а некоторые уже были вовлечены в подпольные антибольшевистские заговоры или только начали задумываться над этим. Статус британского офицера позволял ему открыто говорить о неприятии нового режима.

Одновременно Рейли занимался конспиративной работой. В Москве под именем греческого предпринимателя Константина он жил с двумя молодыми актрисами, с одной из которых у него завязался роман. В Петрограде же этот многоликий господин использовал заранее придуманную личность турецкого бизнесмена Константина Массино. Там он сошелся с бывшей любовницей Еленой Богужевской и уговорил ее выдавать себя за его жену. Рейли возобновил знакомство с Александром Орловым, бывшим царским прокурором, а ныне начальником Петроградской комиссии уголовного розыска. Орлов предоставил ему третий псевдоним — Сидней Георгиевич Рейлинский, детектив. Кроме того, Орлов был активным контрреволюционером и держал связь с капитаном Кроми, о чем Рейли тоже скоро узнал. Через четвертого старого товарища он организовал себе четвертое пот de guerre — К. П. Васильев, советский чиновник, торгующий автомобильными запчастями. Это дало ему возможность без ограничений ездить на правительственных поездах. Возможно, самым необычным был пятый псевдоним Рейли — Георгий Репинский, офицер ЧК.

Далее — женщины: под видом Константина Массино он сошелся с Ольгой Старжевской, сотрудницей Всероссийского центрального исполнительного комитета. Он поселил ее в отдельном любовном гнездышке, подальше от «жены», Елены Богужевской. Старжевская носила ему повестки и даже протоколы заседаний ВЦИК. Через курьерскую службу Джорджа Хилла они попадали в Уайтхолл.

Он нанял еще трех женщин, все они были танцовщицами или актрисами; с одной из них, Елизаветой Оттен, у него тоже возникла любовная связь. Еще одна, Мария Фриде, была сестрой подполковника Александра Фриде из Латышской стрелковой дивизии, с которым Рейли мог пересекаться в Нью-Йорке в первые годы войны. Александр был латышским националистом и противником большевиков, но тем не менее он занимал важную должность в штабе военной связи русской армии. Вскоре через сестру он начал снабжать Рейли секретными депешами с различных фронтов, а Рейли через Хилла пересылал их в Уайтхолл.

Фриде познакомили Рейли с другим нью-йоркским связным, у которого было экзотическое имя — Ксенофонт Дмитриевич Каламатиано. Он был американским гражданином, а теперь руководил в России «Информационным бюро», поддерживаемым американским консульством. Тридцать его агентов собирали информацию, которую большевики не хотели бы давать иностранцам: секретную, военную, политическую и экономическую. Рейли и Каламатиано разработали систему обмена такой информацией. Субагенты Каламатиано — военные, бизнесмены, ученые — собирали по всей стране данные, передавали их Александру Фриде, тот редактировал собранные сведения для Каламатиано и передавал их через сестру Елизавету Оттен; та несла их другому подставному агенту под псевдонимом Ви, и тот в конце концов отправлял их Джорджу Хиллу. В свою очередь, Хилл передавал информацию наемным курьерам, которые доставляли ее британским властям.

Столь подробное описание схемы передачи информации чрезвычайно важно для нашего сюжета, поскольку показывает, что агенты британской разведки начали сотрудничать с американцами за несколько месяцев до того, как Локкарт задумал свой план. Вскоре они начали сотрудничать и с французской разведкой. Получается, что все три союзные державы более или менее причастны к заговору, который начал приводить в исполнение Брюс Локкарт.

Тем временем Рейли посетил лекцию Троцкого и выслал ее краткое содержание в Уайтхолл [9]. Он также наладил отношения с Михаилом Дмитриевичем Бонч-Бруевичем, военным начальником Высшего военного совета; как сообщал Рейли, «он является мозговым центром всей организации, зарождая реформы и новые схемы военной организации». Лейтенант Рейли, будучи офицером Военно-воздушных сил Великобритании, бывшего Королевского летного корпуса, регулярно беседовал с Бонч-Бруевичем и отправлял в Лондон непрерывный поток отчетов о состоянии российской армии. Это были хорошие отчеты. «Я видел несколько отчетов Рейли, — отмечал один чиновник, — и всегда находил их весьма удовлетворительными» [10].

Независимо от изменений политического курса в Лондоне, Рейли в России преследовал одну цель: искоренить большевизм. Он искал альтернативу марксизму — более убедительную догму, которая может увлечь народные массы. И нашел ее в христианстве. «Нужно ввести программу религиозного обучения по всей России, — говорил Рейли в Уайтхолле. — Необходимые шаги: самое широкое участие духовенства в образовательной работе за пределами церковных школ и Церкви; прямое влияние на народ через пропаганду, наводнение деревень соответствующей литературой; организация личной духовной пропаганды и агитации по всей стране». Такая амбициозная программа требует денежных средств, признавал он: «20–25 миллионов рублей (около 1,7–2,2 млрд российских рублей на 2021 год. — Примеч. переводчика) в год». Это могло принести, однако, более чем щедрые плоды: «нерушимая связь между русским народом и странами-союзниками» позволит последним выиграть войну и свергнуть большевизм. Затем Церковь вернет потраченные деньги с лихвой [11].

Несмотря на первое впечатление Брюса Локкарта от фантастической фигуры Рейли, у них скоро обнаружились точки пересечения. Молодой шотландец заискивал перед своим начальством в Лондоне, которое, как он понял, разделяло взгляды Рейли, а не Робинса и Рэнсома. Более того, вероятно, он уже и сам был связан с Русской церковью через патриарха Тихона, «ярого сторонника абсолютной монархии» и убежденного контрреволюционера [12]. «Церковь скоро соберет вокруг себя здоровые силы нации… Россия снова примет участие в войне», — сообщил ему патриарх [13]. Если «королю шпионов» нужны деньги на проведение контрреволюции с помощью Церкви, то Локкарт сможет их найти. Он тут же подкрепил слова делом и раздобыл 200 000 фунтов стерлингов (около 20 млн рублей на 2021 год). Хотя патриарх Тихон мог находиться «под самым пристальным наблюдением», Рейли и Джордж Хилл упаковали банкноты в чемоданы и доставили их ему [14].

Этот эпизод был только началом сотрудниче-ства Локкарта и Рейли: для того, чтобы Русская православная церковь могла играть выбранную ими роль, ей нужны были союзники. Но когда войска союзников займут три порта и начнут продвигаться на юг, даже церковники сочтут их оккупантами, такими же как немцы, если рядом с ними не будет русских солдат. Где найти их? Как их набрать и мобилизовать? В конце концов Локкарт и Рейли решили, что знают ответы на эти вопросы. И придумали дерзкий план.

Глава 8 Первые шаги к контрреволюции

В конце зимы — начале весны 1918 года у союзников созрел амбициозный и невероятный план по оккупации трех российских портов (Владивосток, Мурманск, Архангельск) и восстановлению Восточного фронта. Шаги к его осуществлению задумывались следующие. Во-первых, японские и союзные войска должны были захватить Владивосток (что они и сделали 5 апреля вопреки желанию большевиков и советам Локкарта), а затем направиться на запад вдоль Сибирской железной дороги. Во-вторых, британские и союзные войска должны были занять Мурманск (что контр-адмирал Томас Уэбстер Кемп с небольшим отрядом британских солдат предпринял в конце марта, опять же вопреки советам Локкарта), а затем двинуться на юг, чтобы взять Архангельск под командованием генерала Фредерика Катберта Пула, который контролировал все союзные войска на северо-западе России. Из Архангельска они должны были двинуться в Вологду, чтобы встретить японцев, идущих вдоль Сибирской железной дороги. Союзники предсказывали, что ко-гда обе колонны сойдутся в городе и будут готовы к сражению, то против немцев в поддержку союзников сплотятся и тысячи русских бойцов — бывших дезертиров из царской армии. Наконец, из Вологды, объединившись с Белой Добровольческой армией генералов Корнилова и Алексеева на крайнем юге, они представят две угрозы для немцев с двух сторон — обновленный Восточный фронт.

Северо-западная часть России

Однако в этой бочке меда было несколько ложек дегтя. Одна из них — Вудро Вильсон. Американский президент не хотел, чтобы японские войска находились на материковой части России, потому что опасался японских империалистических амбиций в Тихоокеанском регионе, где у Америки тоже были свои экономические интересы и устремления. Он с неохотой согласился на японскую оккупацию Владивостока, но дальнейший компонент плана принять никак не мог. Не согласился президент и на то, чтобы заменить американские войска на японские. Таким образом, англо-французская схема вмешательства разбилась о категорический отказ Вудро Вильсона принять один из ее важнейших элементов.

В ответ англо-французские заговорщики стали искать альтернативу движению японских войск из Владивостока на запад — и некоторое время думали, что нашли. Бывшие царские генералы сформировали Чехословацкий корпус из солдат, взятых в плен в начале мировой войны после победы России над австро-венгерскими войсками. Сорок тысяч сильных, хорошо управляемых, дисциплинированных, вооруженных и полностью независимых от русской армии легионеров хотели отправиться во Францию (Восточного фронта больше не существовало), чтобы помочь разгромить Австро-Венгрию и сформировать из ее обломков чешское суверенное государство. Во Францию они должны были попасть в обход из Владивостока через Тихий и Атлантический океаны. Однако до Владивостока еще нужно было добраться. Ленин и Троцкий согласились разрешить солдатам Чехословацкого корпуса отправиться по Сибирской железной дороге, и легионы двинулись в путь. К середине мая одни отряды белочехов уже достигли порта, а другие рассеялись по всей железной дороге. Союзники намеревались перебросить некоторых из них в Вологду на место японцев.

С одной ложкой дегтя, пожалуй, удалось разобраться, тогда как с двумя другими дело обстояло сложнее. Белая Добровольческая армия в районе Дона, от которой союзники ожидали многого, отнюдь не процветала. Ее лидеры, генералы Корнилов и Алексеев, питали ненависть друг к другу. Кроме того, офицеры, как правило, симпатизировали старой элите и в том числе хотели, чтобы земли, экспроприированные крестьянами, вернули прежним владельцам. Эту идею едва ли могли принять массы. Настойчивое стремление белых националистов к «единой и неделимой России» отталкивало от них меньшинства бывшей Российской империи, которые жаждали автономии. В особенности русский национализм повлиял на отношение второй боевой силы на Дону — донских казаков, с которыми белым необходимо было объединиться, чтобы добиться успеха.

Лидерам обеих сил не повезло. Плохо обученные красногвардейцы разгромили донских казаков под Таганрогом. Униженный командир донских казаков генерал Каледин покончил с собой. Вскоре после этого не стало генерал Корнилова — один красноармейский снаряд попал в дом, в котором он квартировал. Генерал стал единственным погибшим. Немногим позже от сердечного приступа умер генерал Алексеев, организатор Добровольческой армии. Белой армии все же удалось объединиться под командованием генерала Деникина и установить контроль над большей частью Кавказа. В конце концов состоялся и непростой союз с донскими казаками — однако слишком поздно, чтобы помочь союзникам одержать победу в Первой мировой войне и свергнуть большевизм. В конце зимы — начале весны 1918 года Добровольческая армия при всем желании не была готова выступить на запад против немцев и участвовать в восстановлении Восточного фронта [1].

Наконец, было третье препятствие. Шли месяцы, а союзники продолжали сопротивляться последнему большому наступлению генерала Людендорфа на Западном фронте. У Германии были заняты руки; у нее больше не было сил продолжать наступление на Россию. Когда большевики поняли это, то они, естественно, не захотели, чтобы союзники заняли три их порта. Третьей ложкой дегтя, таким образом, стало полномасштабное противодействие большевиков союзнической оккупации любой части страны.

Эта третья ложка дегтя неизбежно привела к следующим вопросам: если большевики выступают против интервенции союзников, а союзники считают интервенцию необходимой для реорганизации Восточного фронта и победы над Германией, то не должны ли союзники выступить против большевиков? Разве они не должны делать все возможное, чтобы помочь России? Для людей в Лондоне и Париже, которые изначально не симпатизировали большевизму, ответы были очевидны [2].

Когда большевики решили не уничтожать Балтийский флот, а союзники не стали ждать приглашения и вторглись во Владивосток и Мурманск (но еще не в Архангельск), это выбило почву из-под ног Брюса Локкарта и его окружения и раскололо их команду. Робинс и Рэнсом, как и раньше, выступали против непрошеной интервенции союзников и еще более решительно — против свержения большевизма. Они считали, что России следует позволить самой решать свою судьбу; что большевизм, при всех его недостатках, представляет собой единственный жизнеспособный путь развития России, и союзники должны поощрять более умеренные действия; что противодействие союзников Ленину и Троцкому будет контрпродуктивно и, более того, бросит большевистских лидеров прямиком в объятия Германии. В глубине души Локкарт признавал эти аргументы, но, как мы видели, уже начал колебаться. Гарстин, который в 1917 году писал, что «Англия нуждается в России так же, как Россия нуждается в Англии», а в феврале 1918 года находил большевистскую феминистку Александру Коллонтай «очаровательной» и признавался, что «она меня покорила», по-прежнему считал Ленина «самой большой силой, которую когда-либо встречал в своей жизни». Однако и его стали одолевать сомнения: «Если смотреть на то, что хотят сделать большевики, то испытываешь симпатию, — писал он, — но если смотреть на то, что они сделали, то ты категорически против них» [3]. Кроми между тем давно отказался поддерживать большевиков.

Учитывая эти разногласия в команде бывших коллег, неудивительно, что Робинс решил вернуться в США и продолжить борьбу там. Он больше не чувствовал себя членом группы бунтарей, отстаивающих правильную по сути, но непопулярную политику. Скорее, он чувствовал, что может быть более полезен на родине. Единомышленник Робинса Рэнсом обобщил их аргументы в памфлете «Говорит Россия: Открытое письмо Америке», который он написал с бешеной скоростью для полковника, чтобы тот взял его с собой [4].

14 мая Робинс отправился из Москвы по Сибирской железной дороге с этим памфлетом, благословением Ленина и подписанным большевистским лидером пропуском, чтобы ускорить свой проезд [5]. Он также взял с собой приглашение Ленина американскому правительству послать в Россию американскую Экономическую комиссию, чтобы изучить возможность установления торговых связей. Робинс прибыл во Владивосток вовремя и в хорошем настроении, хотя и отметил оккупацию порта союзниками, и отплыл домой 2 июня. «Мысы Азии исчезают из виду, — записал он в дневнике той ночью, — единственным звуком является шум набегающего моря, звезды сияют, путь впереди сине-черный, русская сказка рассказана, и я добился того, чего хотел!!!»

Но когда полковник Красного Креста прибыл в Америку, он встретился с сенаторами, министрами, лидерами профсоюзов и другими ведущими политиками и был просто ошарашен. Почти никто в США не одобрил его план! Президент, на которого он возлагал надежды, оставался недоступен и хранил молчание, в то время как остальные выступали за скорейшую интервенцию в Россию. Наконец, 4 августа Вильсон дал понять, что японские войска все же могут продвигаться на восток в сопровождении американских солдат. Но он ни слова не сказал о русско-американской торговле. «Долгий путь пройден, — с горечью признал Робинс в своем дневнике. — Так закончилось великое приключение» [6].

В то же время для Локкарта и остальных членов его команды, которые вернулись в Россию, интервенция шла полным ходом. Гарстин впервые изложил Уайтхоллу план, который они начали обдумывать, и 10 мая молодой капитан телеграфировал, что к нему только что «тайно обратились две большие организации старой армии». Они обещали мобилизоваться под Нижним Новгородом, к востоку от Москвы, как только союзники возьмут Вологду и обеспечат безопасность железнодорожных узлов Архангельской и Сибирской железных дорог. Тогда они начнут контрреволюционный мятеж. Кажется очевидным, что Гарстин и Локкарт взвесили и одобрили это предложение, поскольку Гарстин рекомендовал отправить из Архангельска в Вологду такое же количество союзных войск, что и Локкарт в предыдущих телеграммах: «по крайней мере две дивизии» [7].

Гарстина все больше увлекала контрреволюция [8]. Так же как и капитана Кроми — человека, который когда-то славился способностью примирять большевистских матросов и их царских офицеров, а теперь замышлял уничтожить Балтийский флот. Так же как и ведущего британского сторонника англо-большевистского сотрудничества — Роберта Брюса Локкарта. Несомненно, они оба разделяли сомнения Гарстина относительно большевиков, но в то же время все трое считали, что, участвуя в заговоре против большевистского режима, они выполняют приказ британского правительства. И это было решающим фактором — никто из них не мог противостоять Уайтхоллу. Несмотря на душевные терзания, они не устояли перед соблазнами контрреволюционного движения: похвалы от британских начальников и головокружительные перспективы, которые мог принести успех; решающее влияние на российские и мировые дела; острые ощущения от обладания властью среди всеобщего хаоса. Поэтому они стали вести дела не с трезвомыслящими Робинсом и Рэнсомом, а с людьми, которые все время находились в лагере контрреволюции.

Генеральный консул США в России Девитт Клинтон Пул

Наиболее влиятельными из них были три союзных дипломата. Одним был американский генеральный консул в Москве Девитт Клинтон Пул (однофамилец британского генерала Пула).

Жилистый, худой, среднего возраста — этот коварный и двуличный человек, уроженец Новой Англии, установил контакт с большевиками вскоре после Октябрьской революции. Теперь он контролировал шпионскую сеть, которую аккуратно называл службой сбора информации; ею руководил его начальник Ксенофонт Каламатиано [9]. У Пула не было никаких сомнений относительно их с Каламатиано плана. Как и Сидней Рейли, он воспринимал борьбу с большевиками в манихейских терминах: «Мы были на месте событий и ясно видели, что они выступают против цивилизации» [10].

Еще одним сотрудником консульства, с которым Локкарт, Гарстин и Кроми стали все чаще контактировать, был француз Фернан Гренар. В молодости Гренар заработал репутацию смельчака: он прославился тем, что выдержал тяжелейший поход через дикие земли Тибета в безуспешной попытке проникнуть в Лхасу — загадочную столицу Тибета, куда иностранцам вход был запрещен. На обратном пути он попал в перестрелку с китайскими бандитами и выжил, потеряв руководителя экспедиции. Одна французская компания увековечила его подвиги на учебных игральных картах.

После этих подвигов Гренар, возможно, стремился к относительно спокойному существованию, когда поступил на службу во французское консульство в 1899 году. Хотя спокойствия не было и теперь, когда он был генеральным консулом Франции в Москве, но после всего, что он пережил, суровые большевики не могли его испугать. Есть подозрение, что Локкарт им восхищался. Вскоре они будут тесно сотрудничать.

Французский консул Фернан Гренар на хромолитографической карточке, прилагаемой к элитному французскому шоколаду «Guerin-Boutron»

Третьим антибольшевистски настроенным человеком, с которым Локкарт и остатки его команды установили тесные отношения, был посол Франции в России Жозеф Нуланс. Он был главной фигурой в сообществе иностранных дипломатов, все еще находившихся в России [11], и разделял яростные противодействие коммунизму со стороны Quai d’Orsay (Министерства иностранных дел Франции). Хотя в марте Нуланс однажды поощрял Троцкого сопротивляться немецкому вторжению, обещая французскую поддержку, в действительности он всегда ненавидел большевиков и не верил, что Франция сможет найти с ними общий язык даже в борьбе против Германии. Большевизм угрожал французским деловым и финансовым интересам и, как сказал Нуланс, «мы не допустим в России дальнейших социалистических экспериментов» [12].

Посол Франции в России Жозеф Нуланс

Начиная с апреля 1918 года, следуя указаниям из Парижа, с которыми он был полностью согласен, Нуланс делал все возможное, чтобы помочь любому антибольшевистскому интригану, который к нему обращался. В прошлом Локкарт высмеивал его реакционные взгляды, однако теперь британский агент пошел по стопам француза. Нуланс, по его признанию, «начал финансировать и поддерживать [контрреволюционные] организации раньше», чем он 13].

Локкарт был готов сотрудничать со всеми. Напомним, что впервые он встретился с Сиднеем Рейли 9 мая, а 10 мая отправил телеграмму Гарстину. 14 мая он попрощался с Раймондом Робинсом на Московском вокзале. Затем, 15 мая, на следующий день после проводов своего бывшего друга и соратника, он встретил «агента, посланного Борисом Савинковым».

О Борисе Савинкове можно было бы написать, что он был Алым Первоцветом Русской революции — как герой серии романов баронессы Эммы Орци, пламенный роялист, — если бы он не был еще и сторуким убийцей. Этот необыкновенный человек мог совершить побег на волосок от смерти, пускался в дерзкие авантюры и поражал своей смелостью.

Великий конспиратор Борис Савинков

«Маленького роста, движения мелкие, бесшумные и продуманные, [с] замечательными серо-зелеными глазами на смертельно бледном лице». Савинков был денди, всегда носил желтые гетры, даже когда был хорошо замаскирован. Сын судьи, он был поэтом, писателем, курильщиком морфия и бывшим главой довоенной террористической группировки — Боевой организации партии социалистов-революционеров [14]. В царское время он сам был террористом и был осужден царским судом за соучастие в убийстве министра внутренних дел России Вячеслава фон Плеве в 1904 году, но, как и многих других заключенных, после поимки его не смогли удержать. Вырвавшись на свободу и следуя своим безжалостным наклонностям, Савинков спланировал или принял участие еще в тридцати двух убийствах — по крайней мере, так гласили слухи.

В 1917 году этот великий заговорщик не долгое время был помощником Керенского на посту военного министра, но затем поддержал неудачное восстание генерала Корнилова. Когда к власти при-шли большевики, он бежал в Донскую область, где связался с контрреволюционной Добровольческой армией генералов Алексеева и Корнилова. Как отмечалось выше, Алексеев и Корнилов презирали друг друга, но Савинкова презирали еще больше. Алексеев написал Локкарту, что гораздо охотнее предпочел бы сотрудничать с Лениным и Троцким [15], чем с этим бывшим террористом. Не успел Савинков прибыть в лагерь Белой армии, как кто-то попытался его убить. Неудивительно, что он вскоре вернулся в Москву, ушел в подполье и, независимо от Алексеева, с которым поддерживал связь, начал планировать антибольшевистское восстание.

Москва к тому времени была антибольшевистским очагом, что начал понимать и Локкарт. «Правый центр», состоявший из монархистов, правых кадетов и других консерваторов, был настроен прогермански. «Левый центр», состоявший из либеральных кадетов и различных антибольшевистских социалистов, выступал за союзников. Савинков не входил ни в ту ни в другую группу, но призывал их объединиться в «Национальный центр» — что они в конце концов и сделали, хотя и с недоверием друг к другу. Великий заговорщик отказался присоединиться к этому органу, но завербовался в него и обещал сотрудничать. Одновременно в начале 1918 года он организовал Союз защиты Родины и Свободы (СЗРС). Когда он вышел на связь с Локкартом, под его командованием уже было от двух до пяти тысяч человек [16]. Савинков следил за Лениным и Троцким, готовя на них покушение, а также начал планировать восстание в трех городах к северу от Москвы, которое должно было совпасть с «крупномасштабной» интервенцией союзников. Новый единомышленник Локкарта, посол Нуланс, убеждал его, что это произойдет в конце июня или в начале июля [17].

Локкарт сообщил в Лондон о встрече с представителем Савинкова и добавил: «С вашего позволения я предлагаю поддерживать с [ним] неофициальные связи через третьих лиц». Министерство иностранных дел одобрило это предложение. Локкарту это ничем не грозило: его «настолько отождествляют с большевиками, что он вряд ли вызовет подозрения», — заметил один чиновник. Сэр Джордж Рассел Клерк, более высокопоставленный и опытный дипломат, добавил еще более осторожно: «Я полагаю, что большевики довольно хорошо осведомлены обо всем, что происходит. Я не совсем уверен в наших шифрах, и если мистер Локкарт не получит прямых указаний об обратном, он будет продолжать поддерживать связь с Савинковым. Поэтому я должен оставить эту ситуацию в настоящий момент без ответа» [18].

Пойдя на эту хитрость, Клерк создал прецедент, который будет иметь значительные последствия. В конце мая 1918 года Локкарт принял к сведению, что Министерство иностранных дел хранит молчание по поводу Савинкова, и сделал совершенно правильный вывод, что это означает продолжение его контактов с заговорщиками. В середине августа, снова оказавшись на перепутье и снова лишившись связи с Министерством иностранных дел, он не без оснований сделал аналогичный вывод, — на этот раз с фатальными последствиями.

Теперь же, уверенный в себе и решительный как никогда, преследуя диаметрально противоположную своим ранним идеям цель, он проводил опасные тайные встречи, часто в сопровождении столь же бесстрашного Гренара. «Я поддерживаю связь со всеми», — докладывал он в Лондон 23 мая [19]. Через лейтенанта Лоуренса Вебстера, агента разведки, который работал в Москве сотрудником паспортного контроля, он организовал серию встреч с двумя лидерами «московского центра»: профессором Петром Струве, бывшим кадетом, и Михаилом Федоровым, бывшим царским министром, которые теперь поддерживали генерала Алексеева [20]. Он также установил связи с правыми эсерами и финансово их поддерживал [21]. Локкарт быстро понял, что в московском центре планируется нечто значительное. То, что он раньше обсудил бы с Робинсом и Рэнсомом (которые могли его сдержать), он обговорил теперь с Рейли, Гарстином и Кроми, с Нулансом, Гренаром и Девиттом Клинтоном Пулом. Все они высказались в пользу наступления.

С капитаном Кроми Локкарт обсуждал вопрос об уничтожении русского флота в Балтийском море. Британский военно-морской атташе сотрудничал с петроградским, а не московским центром и, как вскоре выяснилось, занимался там не только контрреволюцией. Сначала Кроми хотел уничтожить Балтийский флот, чтобы не отдавать Германии дополнительные корабли, но теперь он хотел свергнуть большевизм, чтобы Германия не захватила Россию. Он был «катализатором» группы петроградских антибольшевистских активистов, куда входили другие союзные чиновники и члены савинковского Союза защиты Родины и Свободы. Они встречались у доков недалеко от британского посольства в Латышском клубе (о нем мы расскажем чуть позже), куда ходили моряки и военно-морские офицеры [22]. В Петрограде был налажен канал, по которому заговорщики отправляли белых добровольцев на север, в Архангельск. У них уже были русские и британские агенты, планировавшие с помощью добровольцев свергнуть большевистский Совет, как только войска Пула («не менее двух дивизий», уточнил Кроми, несомненно, после разговора с Локкартом) [23] прибудут из Мурманска [24]. Затем они создадут в Архангельске контрреволюционную Добровольческую армию, которая будет сопровождать войска Пула, когда те пойдут на Вологду, и поможет Савинкову, когда он начнет свое восстание. Другими словами, Кроми и петроградский центр знали о планах Москвы и хотели помочь им осуществиться [25]. Локкарт тоже решил в этом поучаствовать.

Во-первых, он запросил в Лондоне дополнительные средства для Кроми, чтобы подкупить русских морских офицеров и уничтожить Балтийский флот [26]. Уайтхолл направил телеграмму консулу в Петроград: «Просим немедленно предоставить в распоряжение капитана Кроми 1 500 000 рублей (около 140 млн российских рублей на 2021 год. — Примеч. переводчика) [27] с посольского или любого другого доступного счета. Локкарт всячески содействует тому, чтобы вы провели операции с вышеуказанными счетами» [28]. Локкарт пытался подстегнуть Уайтхолл к дополнительным обязательствам: «Желательно, чтобы уничтожение [Балтийского флота] совпало с интервенцией союзников… самое важное, чтобы нас своевременно информировали о том, когда будут предприняты действия». И добавил: «Я, вероятно, поеду в Петроград вечером в суббо-ту, на сутки, и снова телеграфирую, когда увижусь с военно-морским атташе» [29]. Уайтхолл предостерег его: «Хорошо будет, если вы оставите это… [уничтожение флота] военно-морскому атташе, чтобы, по крайней мере, вы могли отказаться от причастности к каким-либо предпринятым действиям» [30]. Тем не менее Локкарт встретился с Кроми.

26-го числа он виделся еще с одним представителем Савинкова, от которого узнал, что план восстания почти готов. Он сообщил об этом в Лондон: «Савинков предлагает убить всех большевистских лидеров в ночь высадки союзников и сформировать правительство, которое в действительности будет военной диктатурой. Он готов выступать» [31]. Молодой шотландец считал, что приближается кульминация его деятельности: «Моя работа здесь подходит к концу» [32]. Он еще не понимал, в отличие от людей в Уайтхолле, что потребность в человеческих ресурсах на Западном фронте означает, что у Британии нет войск, необходимых для оккупации северных портов, равно как и у Германии, — не говоря уже о том, чтобы послать «две дополнительные дивизии» из Архангельска в Вологду на помощь Савинкову. Таким образом, падение большевизма не было так уж неизбежно.

В Уайтхолле также понимали, что войска Чехословацкого легиона хотят добраться до Владивостока, переплыть два океана и сражаться с австрийцами за свою родину, а не ехать через всю Россию, чтобы биться с большевиками. Если их все-таки удастся заманить в Вологду, то только как на промежуточную станцию по пути к Западному фронту. Правда, когда Троцкий ставил препятствия на их пути, чтобы удовлетворить немцев, которые не хотели иметь дополнительных врагов во Франции, солдаты Легиона вступали в конфликт с большевиками, причем неизменно побеждали. Они взяли под контроль несколько узловых пунктов вдоль Сибирской железной дороги, заключили союзы с местными антибольшевистски настроенными группами, отдали им французские деньги и даже помогли создать местные антикоммунистические Советы. Большевики считали Чехословацкий легион одним из своих самых опасных врагов. Тем не менее британцы наконец-то поняли, что конечная цель чехов — не уничтожение большевистского режима, а возвращение во Францию и разрушение Австро-Венгрии.

Поскольку британские чиновники не могли предсказать, когда чешские легионеры прибудут в Вологду и что они именно будут там делать, они не могли наверняка сказать Локкарту, когда начинать действовать. Кроме того, они боялись, что Савинков торопит события. Его «методы радикальны, хотя в случае успеха от них будет толк, — размышлял чиновник Джордж Клерк об убийстве и диктатуре, — но мы не можем ничего сделать, пока не будет принято окончательное решение об интервенции» [33].

Радикальные методы Савинкова не смущали и Локкарта. Энергию и ум, которые он раньше тратил на пропаганду англо-большевистского сотрудничества, он хотел теперь направить на уничтожение большевиков и потому финансировал великого заговорщика, хотя тот всегда говорил, что получает средства из Франции [34]. Локкарт увещевал Министерство иностранных дел разрабатывать планы, учитывая действия Савинкова: «Вмешательство из Архангельска будет „стимулирующим" для восстания Савинкова, — писал он. — Любая помощь, которую смогут оказать [Савинкову] союзники, будет поддержана» [35].

Эти сообщения обеспокоили хитрого Джорджа Клерка. Он видел, что британский чиновник опережает события. В конце концов, он подвергал опасности не только себя, но и заговор Савинкова, передавая по кабелю восторженные сообщения о контрреволюции, которые большевики, если они действительно взломали британский шифр, могли прочитать. Клерк к этому времени уже взял Локкарта на мушку. Британский агент в России был дерзким, способным — и гибким, как это демонстрировали его политические виражи. Клерк считал, что Локкарт — тонкий человек: он умеет читать между строк, находить смысл в молчании, понимать нюансы и обманные ходы, и потому направил записку министру иностранных дел: «Я думаю, мы должны предупредить мистера Локкарта, чтобы он не имел ничего общего с Савинковым и не интересовался им в дальнейшем» [36]. Бальфур повторил эти слова Локкарту в телеграмме — несомненно, чтобы ее прочитали большевики. Это обстоятельство впоследствии озадачило историков, которые не могли понять ни логику Клерка, ни предшествующую цепочку телеграмм, проясняющую смысл этого запрета [37]. Начальство Локкарта в Лондоне было уверено, что их агент поймет: в телеграмме мигал желтый свет, а не красный.

Более того, Локкарт должен был отметить, что Министерство иностранных дел не отрекается от безжалостной программы Савинкова и даже не ставит ее под сомнение. Неудивительно, что его следующим шагом — более опасным, чем все предыдущие, — стала личная встреча с Савинковым. Последний пришел в отель «Элит» во французском мундире и «громадных роговых очках с темными стеклами», а также в своих фирменных желтых гетрах [38]. Локкарт передал ему деньги.

Июнь 1918 года прошел сумбурно, в атмосфере фальши и недомолвок. Раймонд Робинс отправился в огромное и в конечном счете безуспешное путешествие на родину, чтобы лично убедить президента Вильсона не вмешиваться в дела России. Локкарт, который теперь находился в лагере интервентов вместе с остатками своей команды и новыми соратниками, послами-антибольшевиками, забрасывал Министерство иностранных дел телеграммами с призывами как можно скорее вмешаться в дела России и просил назвать дату. Но Лондон уклонялся: все понимали, что интервенция не под силу Великобритании, пока нет дополнительных войск. Тем временем Кроми втайне готовился уничтожить Балтийский флот и переправить белых офицеров на север, чтобы начать переворот в Архангельске. Для осуществления своего плана французский посол лживо уверял русских контрреволюционеров в неизбежной помощи союзников, и поверивший ему Борис Савинков доводил до совершенства свой план восстания. Чехи занимали один город за другим, продвигаясь по Сибирской железной дороге в неправильном, с точки зрения Британии, направлении. Последняя страница календаря оторвалась, и наступил июль — с частыми грозами, жаркий и влажный.

Глава 9 Загадка Муры

Локкарт изменил свои взгляды, когда понял, что большевики больше не опасаются вторжения Германии и, как следствие, больше не нуждаются в британско-французской помощи. Кроме того, он хотел спасти карьеру, не потерять друзей и родственников, а также воспользоваться реальной властью, помогая свергнуть режим, который, как он продолжал считать, представлял наиболее вероятный путь развития России. К тому же жестокость и безжалостность этого режима становились для него все более очевидными. Однако и это еще не всё: Локкарт был мужчиной, которого находили привлекательным красивые женщины, и сам он не мог устоять перед опасными красавицами в самый неподходящий момент. Ему следовало придерживаться той политики, в которую он верил, или оставить свой пост и вернуться домой в знак протеста против британского антибольшевизма. Но, помимо прочего, он напишет: «.. мне не хотелось уезжать из России из-за Муры» [1].

Она прожила с ним в Москве десять дней в конце апреля, появившись в гостинице с солнцем, играющим в волосах. Из его дневника мы знаем, что в первый вечер в городе они пошли на балет. Именно тогда Раймонд Робинс написал, что Локкарт показался ему «слишком задумчивым». Во второй вечер они пошли послушать выступление Троцкого — и это говорит о многом. Локкарт не взял бы Муру с собой, если бы политика для нее ничего не значила. После этого они делились впечатлениями, и справедливо задаться вопросом, насколько шотландец был сдержан с женщиной, которую полюбил. В среду они снова пошли на балет, это был «Дон Кихот». В воскресенье, 28 апреля, вечером она, должно быть, присутствовала при том, как Робинс (за три недели до своего отъезда из России) произнес речь, посвященную одному из его героев — южноафриканскому капиталисту и британскому империалисту Сесилу Родсу. Локкарт записал в своем дневнике, что это был «замечательный и по-настоящему театральный рассказ». Остальные занятия пары, кажется, достаточно ясны.

Вернувшись в Петроград, Мура за 24 часа получила две телеграммы от британского агента. Она ответила: «Ты знаешь, что ты очень дорог мне, иначе не могло случиться все то, что случилось». Он, должно быть, рассказывал ей о своих прошлых романах, потому что она написала: «Не причисляй меня к остальным, которые размениваются по мелочам и на которых размениваешься ты». Ей не стоило беспокоиться. Они оба не мелочились.

Мура писала ему о политике: это еще раз говорит о том, что любовники обсуждали ее в Москве и именно общие интересы сблизили их. Как и ее возлюбленный, Мура была проницательна, что заметно уже из первого письма к нему, написанного в разлуке. О Петрограде, где политический плюрализм еще не умер, она высказалась так: «Что до политической ориентации, с таким же успехом можно находиться в другой стране». И предупредила Локкарта: «На 1-е [Первое мая] ожидают всякого — и немцы… Петроград не окажет сопротивления, если они придут, а они придут с моря» [2]. От кого она это узнала? «Я надеюсь, что смогу прийти [к тебе снова] когда-нибудь на Пасхальной неделе», — заключила она и осуществила свое обещание, приехав в гостиницу «Элит» на десять дней в день Вознесения, 9 мая, — в тот самый день, когда Локкарт познакомился с Сиднеем Рейли. Она была в Москве, когда он отправил телеграмму Гарстину, когда проводил Робинса на вокзал, когда встретился с агентом Савинкова, — короче говоря, полностью изменил свою политическую позицию. Мог ли он скрывать это от своей возлюбленной, возможно ли такое? Может быть, их чувство, которое все разгоралось и становилось глубже, было лишь фоном для его опасной контрреволюционной деятельности — или же Мура была для него чем-то большим, возможно, советницей или помощницей? Ничего из этого мы не можем знать наверняка; у нас нет письменных свидетельств.

В другой вечер любовники вновь посетили оперу [3]. В субботу, 18 мая, Локкарт повез Муру в Архангельское, в двадцати километрах к западу от Москвы, где в прекрасном месте на излучине Москвы-реки стоит великолепный дворец, бывшая загородная резиденция князей Юсуповых. Там он сделал несколько ее фотографий [4]; пара вернулась на следующий день, шел дождь [5]. Мура все еще гостила у Локкарта, когда тот получил неожиданное письмо из Министерства иностранных дел о своей жене: «Она лезет из кожи вон, чтобы добраться к вам» [6]. Конечно, это не стало радостной новостью! Локкарт тут же направил ответное письмо с инструкциями: передайте Джин, что сейчас «не может быть и речи, чтобы британская женщина думала о поездке в Россию в нынешнем смятении и неопределенности» [7]. Это было одновременно и правдой, и удобной отговоркой.

Вероятно, он чувствовал себя виноватым. В другой раз он привел Муру в кабаре «Стрельна», которым заправляла известная цыганская артистка, которую еще терпели большевики. Локкарт, завзятый бонвиван, знал это место много лет. Ему нравились керосиновые лампы, освещавшие кабаре, водка и шампанское, которые требовалось пить всем гостям без исключения. Он любил цыганскую музыку и с удовольствием наблюдал за тем, как танцуют и поют красивые цыгане. Особенно ему нравилась песня, которая «в те дни… отвечала смятению моих собственных чувств»:

Все говорят, что я ветрена бываю, Все говорят, что я многих люблю. Ах, почему же я всех забываю, Тебя одного я забыть не могу.

В ту ночь он просил… повторять эту песню еще и еще.

Однако все это не помешало ему ухаживать за Мурой, а она, если и чувствовала вину, предавая Ивана, то не могла остановиться. Они знали, что языки будут болтать, но им было все равно. Безусловно, ему придется вернуться в Британию, когда закончится его миссия в России, но они старались не думать об этом. Когда пришло время возвращаться в Петроград, Локкарт привез Муру на вокзал. Она хотела сказать, как сильно он ее взволновал, но он заставил ее замолчать: она не должна говорить «глупостей». В письме, отправленном сразу же по

возвращении домой, женщина написала: «Мой мальчик, вот я и вернулась на старое место». Романы Локкарта по-прежнему занимали ее мысли: «Я так боюсь, что ты будешь думать обо мне то же, что я, вероятно, часто думал о других». Однако, помимо этого, «мой мальчик, я люблю тебя… Я полюбила, наконец, раз и навсегда… Я так по-детски счастлива… Я живу мыслью о том, что вернусь и увижу тебя снова… Я целую тебя очень нежно» [9].

Вспомним украинское происхождение Муры: это окажет большое влияние на дальнейшие события. В январе 1918 года Украинская Народная Республика, возглавляемая антибольшевистски настроенными умеренными социалистами, провозгласила независимость от России. Когда большевики послали войска, чтобы подавить восстание, украинцы обратились за помощью к Германии. Кайзер оказал помощь, поскольку жаждал богатых запасов украинского зерна. Его солдаты разгромили большевистские войска, но, когда зарождающаяся социалистическая республика не смогла обеспечить своевременные поставки, он приказал своей армии установить новый режим. 29 апреля Павел Скоропадский, богатый украинский землевладелец, опираясь на немецкие штыки, провозгласил диктатуру и создание Украинской державы.

Скоропадский, принявший титул гетмана (главы государства), был консервативным традиционалистом. Он предпочитал немцев большевикам, но надеялся, что когда-нибудь Украина вновь войдет в состав восстановленной Российской империи под властью возрожденной монархии. Во время своего шестимесячного пребывания у власти (режим пал в ноябре, и гетман бежал в Германию) он отменил либеральные и прогрессивные реформы своих предшественников-социалистов. В частности, его правительство вернуло прежним владельцам землю, которую социалисты раздали крестьянам. Большевики осудили такие меры и сделали все возможное, чтобы подорвать власть гетмана. Кроме того, на протяжении всего шестимесячного правления Скоропадский и его немецкие сторонники сталкивались с партизанской и террористической оппозицией.

Тем временем несколько британских экспертов и их российские коллеги-большевики продолжили сотрудничать в единственной области, где их интересы все еще совпадали, — а именно в попытках прекратить немецкую оккупацию бывшей Российской империи. Это было не совсем нормально, учитывая отношения между двумя странам. Однако шпионаж против немцев и марионеточного правительства в Украине входил в сферы интереса обеих стран.

Не исключено, что офицер британской разведки, имевший канал связи с ЧК, думал о Муре. Возможно, он не понаслышке знал о ее необыкновенном обаянии, смелости и уме. Может быть, он знал, что она сообщает нужным людям о тех посетителях ее салона, которые сочувствовали немцам (если это имело место) и имеет некоторый опыт работы в разведке. Возможно, он думал, что ЧК может послать ее в Украину, где правящий класс примет ее как дочь одного из своих людей. Там она будет в безопасности: нужно только держать глаза и уши востро, а затем докладывать обо всем виденном и слышанном большевикам и англичанам. Или, что немного рискованнее, она могла бы стать двойным агентом — якобы шпионя за большевиками, на самом деле собирать больше информации в Украине. Возможно, именно тогда чекист по наводке своего британского коллеги обратился к ней с подобной идеей. А может быть, британец вообще ничего не подсказывал.

29 мая Мура написала Локкарту по-русски: «Нам нужно срочно увидеться» [10]. Через день или два она снова написала ему, на этот раз по-английски: «Возможно, мне придется уехать на короткое время, и я хотела бы увидеться до отъезда» [11]. В субботу, 1 июня, Локкарт отправился на ночном поезде в Петроград. Два дня спустя он написал в своем дневнике о поездке: «Прокатился по островам, поужинал у Контанта (один из самых элегантных ресторанов Петрограда. — Дж. Ш.) и после этого пошел в „Би-Ба-Бо“ (кабаре. — Дж. Ш.)». Министерству иностранных дел он доложил, что в ходе этой поездки обсудил с Кроми уничтожение русского Балтийского флота. Конечно, он поехал на острова, ужинать у Контанта и развлекаться в «Би-Ба-Бо» не с Кроми, а с Мурой. В тот день она упомянула о просьбе ЧК — если та действительно была! — и о тайной причине своей предстоящей поездки. Во вторник Локкарт вернулся в Москву [12].

Затем последовал месяц молчания, которое закончилось 4 июля, когда Локкарт записал в своем дневнике: «…мадам Бенкендорф выехала из Петрограда». Это означало, что они снова собираются увидеться в Москве. Что же происходило между началом июня, когда он поехал в Петроград, и концом июня/началом июля, когда она приехала в Москву, чтобы навестить его?

Возможно, Мура занималась шпионажем в Украине. В этот период большевики и гетманат как раз вели переговоры, и каждая сторона хотела знать наверняка, о чем думает другая. В 1929 году в Берлине Кирилл Зиновьев, выходец из аристократической эмигрантской русской семьи, обедал со свергнутым гетманом. Зиновьев, который знал Муру, спросил Скоропадского, знает ли он ее. Старик на мгновение задумался: «Да, теперь вспомнил», — ответил он. В период своего правления он думал, что она работает в его разведывательном отделе, но позже осознал, что все это время Мура собирала информацию для большевиков [13]. В настоящее время найдено два документа, подтверждающих это обвинение. Первый, датированный 1921 годом, находится в архивах Военного министерства Франции. В переведенном фрагменте просто говорится, что в 1918 году: «графиня была работницей Петроградской ЧК…», однако не приводится никаких доказательств и не уточняется, когда именно в 1918 году она начала работать в этой организации [14]. Второй, недатированный документ, который находится в досье Муры в британской MI-5, составлен более подробно, однако не более убедительно: В 1918 году она приехала в Киев во время гетманского правления из Петрограда… и предложила премьер-министру Лизогубу свои разведывательные услуги на территориях, захваченных большевиками. Лизогуб, который сам был полтавским помещиком, знал семью отца баронессы, который также был крупным полтавским помещиком, доверился ее рассказу и приказал разведывательной организации украинского правительства воспользоваться услугами баронессы. Под разными предлогами баронесса стала ездить в СССР и по возвращении передавать информацию.

После этого абзаца следует отдельная строка, возможно дописанная кем-то другим: «Создавалось впечатление, что баронесса работала на два фронта» [15].

Но существуют и другие свидетельства. В досье MI-5 другой «сотрудник отдела» писал о Скоропадском, что он во «всех „независимых" русских эмигрантах видел „большевистских шпионов" и последовательно осуждал вполне невинных людей» ИЯ Возможно, гетман оклеветал Муру спустя одиннадцать лет.

Возможно, это вовсе не клевета. Мура вращалась в британских кругах, где кому-то, облеченному властью, легко могла прийти в голову схема внедрить ее во все еще удивительно проницаемую ЧК. А может быть, та же мысль посетила не британца. В любом случае, если бы ей сделали такое предложение, она бы вполне могла его принять: в конце концов, она знала, что у нее хватит смелости, самообладания и решимости для подобной работы, и, кроме того, ей нравилось иметь знакомства с важными людьми и быть в центре событий. Или, возможно, она искренне хотела помочь своей стране, и это предложение взывало к ее чувству патриотизма. А вот еще один вероятный вариант: Мура считала, что согласие доставит удовольствие ее любовнику, так как позволит ему взглянуть, пускай сквозь тусклое стекло, на работу большевистской секретной службы. В таком случае вполне вероятно, что она вызвала его из Москвы, дабы рассказать об этом.

Однако более правдоподобно, что Локкарт приехал к Муре по той же причине, по которой из века в век приезжают влюбленные. А затем Мура поехала в Украину повидаться с семьей и друзьями, встретилась с высокопоставленными чиновниками из своего окружения, которые расспрашивали ее об условиях в России, а затем по возвращении в Петроград получила повестку на допрос. Это не квалифицируется как шпионаж. Дочь Муры впоследствии сказала, что не верит, что ее мать была шпионкой, — однако та любила приукрашивать и преувеличивать, чтобы почувствовать свою значимость. В отсутствие убедительных доказательств можно сделать предварительный вывод, что и украинские, и большевистские разведчики нуждались в Муриных услугах, однако не спешили нанимать ее на работу.

В любом случае, к июню 1918 года не только пересеклись пути Локкарта и Дзержинского, не только завязался страстный роман Локкарта и Муры, но и тайная полиция большевиков установила какие-то связи с Мурой: либо они допрашивали ее после поездки в Украину, либо действительно ее наняли. Виделась ли она с Железным Феликсом или его вторым помощником, Яковом Петерсом? Если еще нет, то скоро это произойдет.

Глава 10 Почему Локкарт обратился к латышам?

Британское правительство отнюдь не поручало Локкарту свергнуть большевистский режим в России — по крайней мере, в сохранившейся телеграмме Министерства иностранных дел такого приказа нет. Но как четыре рыцаря в 1170 году убили Томаса Бекета, архиепископа Кентерберийского, ибо правильно смекнули, что этого хочет король Генрих II, так и Локкарт знал, чего от него ждут Ллойд Джордж и Арзур Бальфур. Вскоре после отъезда Раймонда Робинса в США Локкарт начал работать над подрывом власти и свержением революционного правительства в России сразу в нескольких сферах, поскольку многие контрреволюционеры нуждались в его поддержке. Тем временем большевики тоже знали, что ведут борьбу не на жизнь, а на смерть, и также сражались на нескольких фронтах.

Вскоре после прихода к власти режим Ленина объявил вне закона все несоциалистические политические партии, однако часть социалистических продолжила быть легальной. Летом 1918 года большевики по факту все еще делили власть с конкурирующей социалистической партией — левыми социалистами-революционерами, эсерами — в различных Советах и в центральном правительстве. Левые эсеры также занимали важные позиции в официальных органах, включая даже ЧК Дзержинского.

Левые эсеры расходились с большевиками в некоторых существенных вопросах [1]. Они выступали против однопартийности как по принципиальным соображениям, так и из корыстных интересов, против подавления буржуазной прессы и против террора, поддерживаемого государством (при этом сами левые эсеры время от времени совершали отдельные террористические акты). Хотя эсеры поддерживали большевистскую политику эгалитарного перераспределения земли, они выступали против создания большевиками «Комитетов деревенской бедноты», которым, помимо прочего, было поручено изымать зерно у зажиточных крестьян (кулаков), чтобы отправлять его голодающим в города. Социалисты-революционеры, ориентированные больше на крестьянство, чем на рабочий класс, совершенно справедливо обвиняли эти комитеты в жестокости, расколе и контрпродуктивности. Однако, возможно, самым важным для них было то, что большевики отказались от революционных принципов, сдавшись германскому империализму и подписав Брест-Литовский договор; фактически они обвиняли большевиков в предательстве украинских крестьян, которые страдали от рук немецких оккупантов.

4 июля 1918 года, в среду, 1164 депутата, выбранных избирателями, среди которых не было ни одного аристократа и представителя среднего класса, собрались в Москве на V Всероссийский съезд Советов, чтобы выработать новую революционную политику. В стране, большинство граждан которой составляли крестьяне, левые эсеры рассчитывали получить преобладающее число депутатских мест. Но этого не произошло: среди делегатов абсолютно превалировали большевики, левых эсеров было примерно в два раза меньше, а другие социалистические партии шли в хвосте — в каждой было не более полудюжины депутатов, за исключением 17 максималистов, которые откололись от эсеров в 1906 году.

Значительная часть историков в наши дни, как и левые эсеры в то время, делают вывод, что большевики тогда закрепили за собой власть. Однако они, вероятно, не ожидали того, что за этим последовало: левые эсеры, и без того отчужденные, окончательно отчаялись повлиять на политику обычным способом. Их ждал путь, необычный для всех — кроме них самих.

В первую неделю июля 1918 года в Москве было «очень жарко и знойно» [2]. Съезд проходил в московском Большом театре, «третьем по красоте {зрительном зале} в мире… куда я обычно ходил смотреть балеты» — как вспоминал о нем Денис Гарстин [3]. Локкарту, который вместе с Гарстином присутствовал на съезде в качестве наблюдателя, теснота и душная атмосфера больше напоминала баню [4]. Чтобы оказаться на его месте, представьте себе одиннадцать сотен делегатов, которые толпятся в огромном зале — шикарном, но чудовищно душном. Представьте высокий помост, на котором сидит около ста членов Центрального исполнительного совета Съезда, а перед ним — длинный стол, вокруг которого собрались самые видные большевики и левые эсеры. Заполненные балконы поднимаются вокруг них ярус за ярусом. Представьте, что всем присутствующим жарко, все вспотели и раздражены.

«Мы находились в большой ложе с правой стороны от сцены», — записал Локкарт в своем дневнике 3], «…над нами были боши», — вспоминал Гарстин. Один из парадоксов ситуации состоял в том, что представители двух наций, находящихся в смертельной схватке друг с другом во Франции, оказывались в одном и том же пространстве в России. Теперь агенты союзников, а в десяти футах над ними — агенты Центральных держав, включая недавно назначенного посла Германии в России Вильгельма фон Мирбаха, одинаково смотрели сверху вниз на Ленина и Троцкого, лидера левых эсеров Марию Спиридонову и всех остальных.

Мария Спиридонова

Мария Спиридонова в 1905 году совершила убийство российского правительственного чиновника, была осуждена как террористка, провела одиннадцать лет в царских тюрьмах и пережила пытки тюремщиков. Все это преждевременно состарило некогда красивую молодую женщину. Она была сторонницей Ленина в 1917 году, но больше не поддерживала его. «.. С величайшим горем, — сказала она собравшимся делегатам, — скорбью, я, тесно связанная до сих пор с большевиками, боровшаяся на одних баррикадах и вместе с ними думавшая закончить славный путь борьбы, вижу, что они являются самыми настоящими, может быть, искренно последовательными той правительственной политике, которой всегда держится правительство, правительство Керенского, правых эсеров…» В своей пылкой речи она имела в виду, что большевики фактически продали крестьян Украины: «Товарищи-большевики, знаете ли вы, что в Могилевской, Минской, Смоленской губерниях, в тех местах, которые оккупированы, там сплошь и рядом деревни, где нет ни одного крестьянина, у которого не была вспорота спина». В другой речи Спиридонова призвала всех собравшихся к установлению диктатуры пролетариата и крестьянства: «Мы говорим: диктатура пролетариата и крестьянства, и за это мы будем биться на всех путях нашего продвижения и социальной революции <.. > только такая диктатура даст силу» [6}. Пока она говорила, она махала рукой в такт своей речи — возможно, она мысленно рубила большевиков. Затем она потребовала возобновления войны для освобождения Украины. Большевики освистывали ее, смеялись и издевались. Левые эсеры одобрительно кивали.

Чуть позже на трибуну поднялся Борис Камков, еще один лидер левых эсеров. Он тоже яростно выступал против большевиков, которых он считал подручными Германии, и намекал на ближайшее будущее, заявив, что политика большевиков приведет к тому, что «установится диктатура Мирбаха над диктатурой крестьян». Затем Камков гневно прошел по сцене и встал под ложей немецкого посла. Он указал пальцем на бесстрастную, властную фигуру, сидящую над ним, и громовым голосом обличил его как убийцу и варвара. Четыреста делегатов-эсеровцев и, вероятно, немало большевиков стояли, топали ногами, потрясали кулаками и кричали: «Долой тирана! Гнать его из Москвы!» В течение десяти минут царило столпотворение [7].

Это происходило в четверг, 5 июля, днем, — на второй день работы Съезда. Нетрудно предсказать, что было дальше. В пятницу, вскоре после обеда, в другой части Москвы сотрудники немецкого посольства стояли над трупом графа фон Мирбаха. Посол лежал в дальнем углу комнаты; окно было выбито гранатой. Однако причиной смерти была не она: фон Мирбаха хладнокровно застрелили два левых эсера. Ровно в 2:15 пополудни Мирбах неохотно встретился с ними, поскольку они утверждали, что работают в ЧК и у них важное дело. Действительно, они предъявили рекомендательное письмо, подписанное якобы Феликсом Дзержинским. Мирбах сидел за столом в сопровождении переводчика и первого секретаря посольства и заметно скучал. Вдруг «чекисты» встали. «Это вопрос жизни и смерти», — сказал один из них. «Я покажу вам», — сказал другой. Они достали пистолеты и начали стрелять, сперва они не попали в цель, и посол попытался выбежать из комнаты, но в него выстрелили сзади и убили. Брошенная граната разбила окно первого этажа. Когда террористы прыгнули в поджидавшую их машину, один эсер бросил вторую гранату для надежности [8].

Это был левый терроризм: его цель — вызвать необратимый раскол между Россией и Германией, заставить их возобновить войну, которая приведет к освобождению Украины и к революции во всей Европе. Спиридонова, помогавшая планировать эту операцию, вернулась в Большой театр во второй половине того же дня и произнесла оправдательную речь, призывая делегатов-большевиков отказаться от Брест-Литовского мира. Она, как и ее партия, не хотели свергать большевиков: целью было принудить их изменить политический курс [9].

Тем временем Брюс Локкарт, который, вероятно (мы не можем утверждать наверняка), не знал о том, что неподалеку убивают Мирбаха, работал в своем номере в отеле «Элит». Его прервал стук в дверь. Открыв, британский агент увидел Карла Радека — одного из лидеров большевиков, с которым он познакомился через Рэнсома и был в хороших отношениях; тот был заметно взволнован. Радек рассказал британцу о том, что произошло. «Я получил эту новость в 4 часа и немедленно отправился в Конгресс», — сообщил Локкарт в Уайтхолл [10]. Вернувшись в ложу, он заметил, что многие места на сцене свободны, а делегаты толпятся в зале, понимая, что что-то произошло. По словам Локкарта, Мария Спиридонова выглядела «спокойной» [11]. Кто-то вывел оставшихся большевиков на улицу. Больше никого не выпускали.

В своих мемуарах Локкарт написал, что Сидней Рейли появился около 6 часов, чтобы сообщить, что войска окружили здание и на улицах идут бои. Затем он и французский агент в ложе начали вытаскивать из карманов то, что Локкарт назвал «компрометирующими документами», «некоторые из них они разорвали в клочки и засунули под обивку дивана. Другие, без сомнения более опасные, проглотили» [12]. Но зачем Рейли входить в здание, окруженное солдатами? Чтобы съесть документы, от которых ему было бы легче избавиться в другом месте? Почему в столь поздний час и почему солдаты вообще впустили его? Скорее всего, все было наоборот: Локкарт вошел в здание, потому что у него был пропуск от Карла Радека; он появился в ложе и рассказал своей команде, включая Рейли и француза, которые уже были там, о произошедшем и предупредил их, что нужно уничтожить улики. Это невозможно доказать, но, учитывая то, что мы знаем о деятельности Локкарта и о его графике в тот день, это кажется вполне логичным.

Что за улики решили уничтожить два агента? Невозможно доказать, что Локкарту, Рейли или их французскому коллеге (оставшемуся безымянным) были известны планы эсеров, но кажется вероятным, что француз о них знал, поскольку именно французские агенты Нуланса поставляли бомбы, которые использовали убийцы [13]. Не исключено, что Рейли и Локкарт также были в курсе дела: первый сотрудничал с французскими агентами и контактировал с левыми эсерами, второй поддерживал эсеров валютой. Вполне возможно, что у всех троих были улики, которые нужно было уничтожить в тот же день. Есть даже признание, полученное большевиками (мы не знаем, каким путем) в ходе показательного процесса над эсерами в 1922 году, что Локкарт, как и месье Нуланс, выступал за убийства как политический инструмент в военное время. На процессе свидетель показал, что в 1918 году британский агент передал деньги оперативнику эсеров Борису Донскому, который вскоре убил немецкого генерала Германа фон Эйхгорна в Украине.

Возможно, Локкарт ничего не знал о планах эсеров ни в Украине, ни в Москве и давал им деньги только на общие нужды. Справедливо, впрочем, будет задаться вопросом, могли ли из этих средств финансировать убийства, а также отметить, что в июле 1918 года, когда Британия все еще вела войну с Германией, у Локкарта были все основания считать, что эти средства потрачены во благо.

К двум часам дня в субботу так называемое восстание левых эсеров было подавлено — в основном капитаном Берзиным и его Латышской стрелковой дивизией. Большевики арестовали Марию Спиридонову и остальных делегатов от левых эсеров и казнили несколько человек, которых посчитали главарями (Спиридонову помиловали). Далее большевики яростно атаковали «англо-французских империалистов», которые, по их мнению, поощряли и финансировали убийство. Видя все это, Локкарт снова решил, что развязка близко: «Это, возможно, моя последняя телеграмма, и я хотел бы еще раз убедить вас в том, что немедленные действия [по оккупации портов] жизненно необходимы. Я также прошу вас дать мне полномочия немедленно потратить до 10 миллионов рублей (примерно 700 миллионов российских рублей на 2021 год. — Примеч. переводчика) на поддержку тех организаций, которые могут быть полезны нам в случае интервенции» [14].

Знал Локкарт о планах эсеров или нет, кажется невозможным, что он не был проинформирован о намерениях Бориса Савинкова, так как он обсуждал свои действия с Кроми в Петрограде и с агентами Савинкова в Москве. Выходит, Савинков не был в курсе того, что замышляют левые эсеры. Однако переговоры с послом Нулансом, а также поддержка и средства Локкарта убедили его в том, что союзники займут Архангельск на той же неделе, устроив внутреннее восстание, а затем вместе с чешскими легионерами возьмут Вологду, откуда смогут грозить и Москве, и Петрограду. Савинкову «щедро сулили как войска, так и деньги», позже признался Локкарт [15]. Великий заговорщик, как и сам Локкарт, не знал, что британский генерал Фредерик Катберт Пул, прибывший в конце мая в Мурманск, уже не верил, что чехи успеют вовремя взять Вологду; он также считал, что у Британии слишком мало сил, чтобы выступить в бой без чехов — не хватает двух их дивизий, которые Локкарт, Кроми и Гарстин считают необходимыми для успешной интервенции. Однако он не мог связаться с Савинковым (как и Брюс Локкарт), чтобы сообщить ему об этом, поскольку британское телеграфное сообщение между Москвой и Мурманском было временно прервано (до сих пор никто не знает, почему и кем). Французы, у которых линии связи оставались нетронутыми, также не сообщили Савинкову, что союзники отложили действия. Великий конспиратор подозревал, что Нуланс скрыл от него эту информацию, потому что «пытался приурочить операцию к восстанию [левых эсеров] в Москве» [16]. Конечно, он был прав [17].

Ошибочно полагая, что подкрепление уже на подходе, как раз в тот момент, когда левые эсеры взорвали бомбу в Москве, Савинков начал восстание с трех сторон — в Ярославле, Рыбинске и Муроме. Если бы он взял эти города, а союзники — Вологду, то Москва оказалась бы окружена с северо-запада до северо-востока. Этот пояс мог бы затянуться, если бы на юге вспыхнули восстания сочувствующих, а белая армия генерала Алексеева в Южно-Донском крае пришла в движение. Тогда этот круг мог бы задушить революцию независимо от успеха или неудачи левых эсеров в Москве.

В Ярославле повстанцы заняли центр города, начали хладнокровно казнить местных большевиков и выпустили прокламацию: «Большевистская власть в Ярославской губернии свергнута! Подобные события… происходили и в других городах вдоль Волги… Еще немного усилий, и большевики… будут стерты с лица земли» [18]. Но в Рыбинске после ожесточенных уличных боев повстанцы бежали; в Муроме восставшие захватили несколько зданий, попали под обстрел и скрылись; в Архангельске и Вологде ничего не происходило. Белая армия на юге тоже не дрогнула. Оказавшись в изоляции, ярославцы держались, надеясь на помощь союзников, но она так и не пришла.

Вернувшись в Москву, Локкарт в отчаянии записал в своем дневнике 10 июля: «Я знаю, что мы должны делать, но одному Богу известно, что мы будем делать». В тот момент союзники и белые ничего не предпринимали, но Красная армия наступала на Ярославль: последовал ожесточенный бой, после которого войска разбежались. Борис Савинков и его помощники скрылись с места преступления.

После этих двух неудач британский агент в России продолжал проводить все более опасные тайные встречи. Неправильно думать, что он был дилетантом, который беззаботно парил в облаках, — каким его изображают некоторые историки. Решительный, азартный, непримиримый, способный и в высшей степени уверенный в себе, Брюс Локкарт собирался исправить ситуацию, поскольку был уверен, что именно этого от него ожидает Уайтхолл. Он наверняка подозревал, что большевики внимательно следят за ним, но это его не останавливало. Он затеял интеллектуальную игру против ЧК, а следовательно, против Феликса Дзержинского и Якова Петерса.

Британский агент встретился с лидером Национального центра 13 июля, то есть сразу после подавления восстания Савинкова [19]. Три дня спустя, на этот раз в сопровождении Фернана Гренара, он посетил еще одну тайную встречу и по собственному почину передал организации один миллион рублей (около 70 миллионов российских рублей на 2021 год. — Примеч. переводчика). Француз сделал аналогичный взнос. Они планировали объединить усилия и найти для организации ошеломительную сумму в восемьдесят один миллион рублей (около 5 миллиардов российских рублей на 2021 год. — Примеч. переводчика), еще десять миллионов рублей для генерала Алексеева, который теперь предлагал объединиться с чехами (если они все-таки вернутся в Вологду), и полмиллиона для Савинкова, который скрывался в подполье [20]. Локкарт придумал, как перевести свою долю этих огромных сумм: он выписывал чеки МИДа в фунтах стерлингов на британскую фирму «Камбер-Хиггс и компания» в Москве: она обналичивала их в рублях и отправляла в Лондон для погашения долга [21].

Однако недавняя двойная неудача заставила его переосмыслить схему интервенций. Ранее он считал, что чехи — залог успешной оккупации, поскольку, отправляясь на запад для противостояния большевикам, они символически устанавливали флаг союзников на всем протяжении Сибирской железной дороги. «Человек, который контролирует Центральную Сибирь, станет экономическим хозяином России», — наставлял он Министерство иностранных дел [22]. Но чехи, как всегда, были сосредоточены только на своих целях и подвели Бориса Савинкова не меньше, чем союзники. Если они не сыграют роль, которую им отвели противники большевиков, то кто ее сыграет? Брюс Локкарт вспомнил о Латышской стрелковой дивизии.

Солдаты Латышской стрелковой дивизии

На первый взгляд это кажется странным. Как показал историк Джеффри Суэйн в серии глубоко проработанных статей, исключительно важную роль в Октябрьской революции сыграли стрелки, числом около двадцати тысяч человек. Они очистили полки от антибольшевистских настроений и разгромили первые кампании контрреволюционеров; обеспечили руководство новой Красной армией, которую начал создавать Троцкий; спасли большевиков, разгромив анархистов и левых эсеров в отдельных одинаково беспощадных операциях; посланные противостоять чехам, стрелки почти в одиночку эффективно справились с ними. Стрелки подавили беспорядки в Псковской губернии, Новгородской губернии, Великих Луках, Старой Руссе и Саратове. По словам Суэйна, «очевидно, что присутствие латышских стрелков имело решающее значение для выживания большевиков во время кризиса» [23].

Почему Латышская стрелковая дивизия оказалась столь эффективна и надежна, объяснить нелегко. Возможно, находясь так далеко от дома, стрелки не могли просто бросить оружие и дезертировать, как это сделали многие русские солдаты. Возможно, будучи чужаками в России, они чувствовали себя зависимыми от правительства, которое платило, кормило и давало им жилье. Тем не менее они воспринимали оккупацию Латвии Германией так же, как многие украинцы, — как оскорбление нации. Точно так же Брест-Литовский договор патриотичные латыши и украинцы воспринимали как плевок, а анархисты и левые эсеры — как унизительную капитуляцию большевиков перед германским империализмом [24].

Неясно, когда Локкарт начал думать о вербовке латышей в контрреволюционное движение. В июне, в рамках поддержки местного сопротивления немецким оккупантам от Британии, он хотел направить средства Латышскому временному национальному совету, который собирал силы для изгнания оккупантов [25. Возможно, это зародило идею в его голове [26]. Через месяц она укоренилась — а возможно, это произошло месяцем позже, в июле, когда генерал Пул в Мурманске стал нетерпим к чехам и также начал вербовать латышей для борьбы с большевиками на севере [27]. Поскольку Локкарт поддерживал тесную связь с капитаном Кроми, то, вероятно, знал, что военно-морской атташе вербует латышских моряков для помощи в разгроме Балтийского флота России. К тому времени он также должен был знать, что несколько старших лейтенантов Савинкова ранее служили офицерами в Латышской стрелковой дивизии. И конечно, он обсуждал этот вопрос с Сиднеем Рейли, который утверждал, что с первого момента своего пребывания в большевистской России понял: «Если бы я мог подкупить латышей, моя задача была бы простой» [28].

Все знали, что Ленин пошлет Латышскую стрелковую дивизию, чтобы остановить союзников, когда они пойдут на юг от Архангельска. Тем летом Локкарт задавал себе такие вопросы: «А что, если латыши не остановят союзников?», «Что, если они пропустят их, потому что союзники покорили их взятками и мотивациями — например, обещанием помощи в строительстве независимой Латвии?» Латышская стрелковая дивизия заняла в сознании Локкарта место, которое раньше занимали чехи.

Тонко чувствующий настроения в обществе Феликс Дзержинский уловил начинающиеся изменения. «Глухие слухи о попытке англо-французов подкупить командный состав нашей [Латышской стрелковой] дивизии» дошли до него еще до того, как Савинков поднял свое неудачное восстание в начале июля [29]. Если это правда и латышские стрелки действительно отказались от подкупа союзников, результаты могли стать фатальными для большевиков. Как ЧК может помешать этому последнему гамбиту союзников? Могут они обратить его себе на пользу? Феликс Дзержинский начал разрабатывать план.

Глава 11 Расчеты Дзержинского

Феликс Дзержинский оказался в тяжелом положении. Двое убийц фон Мирбаха были чекистами и вручили немецкому послу рекомендательное письмо за подписью Дзержинского. Историки до сих пор расходятся во мнениях о подлинности письма [1]. Но в то время у немцев не было никаких сомнений: они считали, что Дзержинский санкционировал убийство Мирбаха (что маловероятно), а затем не смог поймать убийц (что, бесспорно, так). Более того, он не арестовал комитет левых эсеров, который отдал приказ убийцам, — напротив, комитет взял его самого под стражу, когда он прибыл на допрос, и держал, пока не пришла на помощь дивизия капитана Берзина! Чтобы успокоить немцев, Ленин согласился с отставкой Дзержинского. Его место занял Яков Петерс. Однако Дзержинский остался невидимым главой ЧК. Он играл центральную роль в последующих событиях и был серым кардиналом событий, случившихся 25 апреля.

Дзержинский подготовил свой план за несколько недель до июльских восстаний на Верхней Волге и в Москве. «Нам также было известно, — вспоминал Яков Петерс, — что союзнические консульства в Советской России являются штабом контрреволюционных организаций» [2]. Теперь консулы пытались подкупить Латышскую стрелковую дивизию. Что мог с этим поделать Дзержинский?

В середине июня 1918 года начальник отдела ЧК спросил одного из своих молодых подчиненных, Яна Авотина, бывшего офицера Латышской дивизии, нет ли у него «двух свободных комиссаров для поездки в Петроград с важным поручением». Авотин сразу же предложил двух друзей, тоже бывших латышских военных, Яна Буйкиса и Яна Спрогиса, с которыми он жил в одном доме. О Спрогисе Авотин писал, что в те дни он был «невысокого роста, худой, собранный, ловкий, уверенный, склонный к выдумкам и розыгрышам». Что касается Буйкиса, Авотин писал, что тот «немного крупнее, проще, скромнее, мягче, дисциплинированнее, но менее самостоятельный». Два Яна, оба латыши, будут играть главные роли в драме, которой суждено вот-вот развернуться [3].

На следующий день после того как Авотин сообщил их имена начальству, два Яна получили повестку от Дзержинского. Когда они вошли в его знаменитый спартанский кабинет, глава ЧК совещался с Яковом Петерсом. Дзержинский «выглядел сильно исхудавшим, глаза воспалены». Он сказал им: «Мы вызвали вас по важному, очень важному делу». Он пересказал им различные контрреволюционные акции, совершенные Савинковым, чехами и другими «звеньями одной вражеской цепи» и резюмировал: «Наша задача — выявить ее и уничтожить. Для этого нам нужно проникнуть во вражеское подполье». Он считал, что латышам, «бывшим офицерам царской армии, легче, чем кому-либо другому, выдать себя за противников советской власти и войти в интересующую нас антисоветскую среду» [4].

Три Яна: Спрогис, Буйкис, Авотин

Дзержинский послал их в Петроград, «крупный очаг контрреволюционных организаций», но не в одиночку. Вместе с ними он решил отправить более высокопоставленную фигуру — Александра Энгельгардта. «Импозантный мужчина лет сорока», тот тоже был латышом, но происходил из богатой рижской аристократической семьи. Он был крупным торговцем на черном рынке, его поймали на контрабанде в Финляндию, и Дзержинский лично завербовал его. Он считал, что этот элегантный и убедительный агент сможет сгладить грубость более молодых коллег в высоких белогвардейских кругах, куда им предстояло внедриться [5].

Обратите внимание, что Дзержинский и Петерс (который тоже был латышом) выбрали трех латышей для выполнения этой важнейшей миссии. Они прекрасно понимали, что этот триумвират представляет собой особенно заманчивую приманку, которую можно бросить и англичанам, и французам. Отметим также, что агентов послали в Петроград: именно там Фрэнсис Кроми замышлял уничтожение русского Балтийского флота. Кроми, как и Локкарт, давно интересовался латышами, потому что знал: многие из них не просто разочарованы в большевизме, но и служат на кораблях, которые находятся в порту Петрограда [6]. Кого из них можно подкупить, когда придет время топить эти суда? Он тайно советовался с одним латышом, чтобы выяснить это. Но все было не так уж секретно: Дзержинский знал об этих намерениях. Наверное, поэтому глава ЧК направил латышей не в Москву, а в Петроград, — он был уверен, что Кроми захочет поговорить с теми, за кого они себя выдавали.

Первой целью троицы из ЧК, прибывшей в Петроград, было установить контакт с британским военно-морским атташе. Вторая — внедриться в его организацию. Третья — отвлечь его, увести от настоящих разочарованных латышей, которые действительно могли помочь в свержении большевизма; раскинуть перед ним веер возможностей и убедить в том, что именно они могут ему помочь. В конечном итоге ЧК могла полностью уничтожить организацию Кроми, а вместе с ней и его самого.

Трое людей Дзержинского взяли себе псевдонимы: Буйкис стал Брейдисом, Спрогис — Шмидхеном, а Энгельгардт — Штегельманом. Прибыв в Петроград, они потратили несколько недель, чтобы завести знакомства с бывшими офицерами, приглашая их в рестораны, добиваясь близкой дружбы. Однако никто из них не познакомил их с Кроми [7]. Однажды, гуляя по берегу Невы, троица проходила мимо латышского ДК, расположенного напротив здания Адмиралтейства. На афише было написано, что вечером будут танцы и живая музыка, угощения и открытый бар. Бесплатная еда и напитки в такое суровое время! «Мы должны посетить этот „оазис культуры"», — сказал один из латышей.

Так они и сделали: в назначенный час все трое явились в костюмах, галстуках, с накрахмаленными воротничками и в офицерских фуражках с козырьком. «Мы были молоды и словоохотливы», — вспоминает Буйкис/Брейдис. Официантка рассказала им, что этот вечер — часть цикла подобных вечеров. Большинство посетителей составляли матросы и офицеры со сторожевого корабля, который стоит неподалеку. Всю эту феерию оплачивает капитан. Сам он регулярно приходил на танцы, но танцевал редко, вместо этого предпочитая выпивать и совещаться с важными мужчинами в дальней части зала.

Этого было достаточно, чтобы заинтересовать трех офицеров разведки из Москвы. Они стали приходить в ДК каждый раз, когда там устраивались танцы. Они познакомились с латышским капитаном сторожевого судна и его офицерами и нашли с ними общий язык — им было неприятие большевизма. «Через два месяца, — вспоминал Буйкис/Брейдис, — мы настолько вошли в доверие к вражеской антибольшевистской организации, что ее руководители сами предложили нам встретиться с Кроми» [8].

Эти воспоминания, опубликованные в 1960-е годы, вызвали бурную реакцию и сделали Яна Буйкиса известным в России, однако им не следует слепо доверять. Самое вопиющее в них то, что Буйкис присвоил себе ту роль, которую на самом деле играл его товарищ Ян Спрогис, выдававший себя за Шмидхена. Также Ян Буйкис не упомянул, что сразу после приезда в Петроград его «узнал… какой-то прия-тель по флоту, который воскликнул: „Ты кого привел? Это же чекист!"» Быстро сориентировавшись, молодой агент по-военному крутанулся на пятках и «в полной тишине, среди замерших в растерянности гостей» вышел [9]. Спрогис, он же Шмидхен, и Энгельгардт, он же Штегельман, продолжили миссию в Петрограде, недосчитавшись третьего участника изначального трио.

Теперь нужно изучить связанные с этими событиями рычаги, на которые параллельно нажимал Феликс Дзержинский. Незадолго до того как он задумал операцию против Кроми, Дзержинский получил ценную информацию при допросе пленных контрреволюционеров. Полковник Фридрих Андреевич Бриедис, герой войны и бывший командир 1-го Латышского стрелкового полка, который в настоящее время работал на советскую военную разведку против немцев, на самом деле был двойным агентом.

Полковник Фридрих Бриедис

Фридрих Бриедис (не путать с Брейдисом, псевдонимом Буйкиса) был одним из основателей подпольного СЗРС (Союза защиты Родины и Свободы) Савинкова и начальником его разведки и контрразведки [10]. Более того, в Петрограде он вел дела с капитаном Кроми и Сиднеем Рейли. В том самом Латышском клубе, который обнаружила троица из Москвы, они обсуждали, как будут взрывать Балтийский флот России, чтобы упростить оккупацию Архангельска и последующую контрреволюцию.

Дзержинский принял эту информацию с пониманием — возможно, он бы улыбнулся, если бы мог. Латышский полковник был ему полезен. Бриедис был контрреволюционером, но поскольку он одновременно был и латышским националистом, то, как и все большевики, хотел, чтобы немцы исчезли из его страны. До тех пор, пока его целью был подрыв интересов немцев, ЧК могла его нанять, держа под строгим наблюдением, и, возможно, через него выйти на других контрреволюционеров. Неудивительно, что агентом, которому Дзержинский поручил следить за полковником, был не кто иной, как Ян Спрогис, — и он работал под тем же псевдонимом Шмидхен, который использовал месяцем позже в операции против Кроми [11] (что свидетельствует о том, что опыт работы Спрогиса в контрразведке был больше, чем предполагали его товарищи). Однако Шмидхен не просто наблюдал за полковником Бриедисом — они стали друзьями.

Возможно, именно через Спрогиса/Шмидхена ЧК узнала, что полковник дружен с капитаном Берзиным из Латышской стрелковой дивизии. Их сплотили общий героизм и преодоление трудностей военной жизни, а также латышская национальность. По факту же Бриедис завербовал своего старого друга в подразделение разведки, работавшее против немцев. Берзин не знал, что Спрогис также работает и на Савинкова. Примерно в мае-июне (вероятно, перед началом военного траления в Петрограде) Бриедис познакомил Берзина с еще одним латышом, своим новым другом Шмидхеном. Берзин не знал, что настоящее имя Шмидхена — Ян Спрогис, что он присматривает за полковником Бриедисом и работает на ЧК [12].

В начале июля, когда траление в районе Петрограда шло полным ходом, но еще не принесло плодов, полковник Бриедис помог Савинкову провести восстание в Ярославле. Он ждал, что на помощь придет подкрепление от французов и британцев, но этого не случилось. Красноармейцы пленили полковника, затем последовало наказание: Дзержинский отправил его в Бутырскую тюрьму (где в феврале 1917 года глава ЧК пребывал сам). Сидя за решеткой, зная, что скоро предстанет перед палачом, и скрежеща зубами при мысли о том, что союзники не помогли им, как обещали, — полковник Бриедис размышлял о том, что его страна растоптана немецкими оккупантами, его товарищи-латыши из стрелковых дивизий не более чем пушечное мясо для большевиков, а он не в силах им помочь.

Но Дзержинский и Петерс оставили его в живых. Феликсу Дзержинскому не было равных в игре в кошки-мышки. Он понял, что патриотизм Бриедиса, а главное, его связь с капитаном Кроми могут ускорить операцию в Петрограде, если представить троих чекистов британскому военно-морскому атташе. И это были далеко не все открывавшиеся возможности.

То, что Яков Петерс и сам был латышом, сильно упрощало дело. В конце июля, после долгих и тщательных бесед с Дзержинским, Петерс вызвал заключенного — своего земляка — в кабинет на Лубянке. Хотя на столе лежал заряженный револьвер, председатель ВЧК говорил по-латышски, и это обезоруживало заключенного. Петерс был убежденным большевиком-интернационалистом, но тоже (по его словам) испытывал нежные чувства к родине. Он знал, что Бриедис имеет связь с капитаном Кроми в Петрограде и она может быть полезна им обоим.

Петерс сказал Бриедису, что понимает московских латышей, под которыми он подразумевал латышских стрелков: они сыты по горло революцией, хотят вернуться домой и, конечно, не хотят ввязываться в перестрелку с британскими войсками, если последние пойдут на юг из Мурманска и Архангельска. Однако если британцы это сделают, то большевистское правительство неизбежно пошлет стрелков, чтобы остановить их. Он сказал, что хотел бы избавить их от этой участи: Ленин может найти другие войска. Также Петерс рассказал, что выступал против подписания Брест-Литовского договора и до сих пор настроен против немцев. То же самое он мог бы, не кривя душой, сказать о Дзержинском — и, вероятно, так и сделал. Затем он объяснил Бриедису, что его план нанесет урон только Германии, общему врагу России и Латвии. Таким образом, у Бриедиса появился последний шанс выступить от имени своего народа.

Суть предложения Петерса несчастному, обреченному на гибель полковнику заключалась в следующем: он должен написать рекомендательное письмо капитану Кроми. Петерс передаст его доверенному агенту, последний (в сопровождении человека, назначенного Бриедисом) отнесет письмо Кроми, у которого попросят рекомендацию для генерала Пула в Архангельске. Встретившись с генералом, они передадут ему, что латышские стрелки обещают остаться в стороне, когда союзные войска пройдут через Россию, чтобы вновь открыть Восточный фронт, — если он взамен пообещает, что союзники помогут бойцам стрелковой дивизии вернуться на родину.

Несомненно, полковник Бриедис выслушал это предложение спокойно, но он также не мог не понимать, что это оно давало ему короткое воскрешение. Он был обречен, но мог совершить последний поступок во имя своих соотечественников. Поэтому рекомендательное письмо было незамедлительно написано; доверенным лицом полковник назначил своего друга, капитана Берзина.

Этот новый план показывает, как безжалостны, хитры и амбициозны были Дзержинский и Петерс и как последнему искусно удавалось входить в роль. Изначально они хотели уничтожить капитана Кроми, но теперь их цель была поистине грандиозной. Конечно, они не собирались оставлять латышских стрелков в стороне, когда придут союзные захватчики. Они собирались одолеть не только Кроми, но и генерала Пула, заманив его самого и его людей в ловушку к югу от Архангельска и уничтожив их там с помощью латышских стрелков, которые обещали отступить.

У бедного полковника, вероятно, были совсем другие, противоречивые мысли, которые он оставил при себе. Он надеялся, что обманет Дзержинского и Петерса, — скорее всего, он решил, что союзники, победив Германию, сочтут своим долгом вознаградить латышских стрелков не только репатриацией, но и поддержкой в создании независимого латвийского государства. Таким образом, стороны заключили соглашение, придерживась каждая своей позиции и имея взаимоисключающие интересы.

Однако события той встречи можно восстановить и по-другому. Возможно, Дзержинский и Петерс были более откровенны с полковником Бриедисом. Они могли сыграть на том, что союзники не прислали подкрепление в Ярославль, — возможно, они разъяснили ему истинную цель плана, и Бриедис решил свести счеты с теми, кто предал его и его товарищей несколькими месяцами ранее [13].

Так или иначе, ЧК получила от полковника Бриедиса желанное письмо капитану Кроми, и беседа затянулась до глубокой ночи. После Петерс, чей револьвер все еще лежал на столе, закрыл свои знаменитые глаза и заснул. Он был удовлетворен. Или же он только сделал вид, что спит: возможно, это была уловка, призванная усыпить бдительность полковника Бриедиса [14].

Подведем итоги, чтобы несколько прояснить эту чрезвычайно сложную и непрозрачную ситуацию. В конце весны — начале лета 1918 года Феликс Дзержинский и его второй помощник, Яков Петерс, начали две взаимосвязанные контршпионские операции. В ходе одной три оперативника — Спрогис/Шмидхен, Буйкис/Брейдис и Энгельгардт/Штегельман — были отправлены в Петроград, чтобы установить контакт с капитаном Кроми, проникнуть в его организацию и уничтожить ее. Вторая операция была более сложной. С одной стороны, она будто бы должна была упростить первую: нужно было обмануть полковника Бриедиса или убедить его облегчить чекистам путь к Кроми. Это знакомство, в свою очередь, могло свести чекистов с генералом Пулом. Большевистским агентам нужно было заручиться доверием британского генерала, узнать о его планах и заманить его армию в ловушку, чтобы уничтожить — так же, как и Кроми, военно-морского атташе Великобритании.

Феликс Дзержинский и Яков Петерс намеревались использовать полковника Бриедиса, обмануть капитана Кроми, а после — генерала Пула. А затем у них возникла необходимость обмануть собственных агентов.

Для передачи рекомендательного письма полковника Бриедиса Дзержинский выбрал Энгельгардта. В конце июля — начале августа латышский аристократ, переодетый Штегельманом, в сопро-вождении Спрогиса, переодетого Шмидхеном (а не Берзиным, как того хотел Бриедис: вероятно, он считал, что Шмидхен и Берзин похожи), встретился с Кроми — то ли во французской гостинице в Петербурге, то ли в посольстве. У пары с собой было не только письмо, составленное полковником Бриедисом, но и рекомендации от офицеров Латышского клуба. Таким образом, они выказали все возможное уважение к бывшему командиру морской пехоты.

В ходе первой встречи чекисты также познакомились с элегантным и опасным Сиднеем Рейли. За этой встречей последовали другие, в ходе которых стороны оценивали друг друга. Похоже, что у агентов ЧК все-таки получалось произвести впечатление, так как Кроми наконец сказал, что «тайная борьба против нового правительства приобретает большой размах и они могут принять участие в этой борьбе». Позднее Спрогис/Шмидхен хвастался, что ему не пришлось никого вербовать в поддержку контрреволюции — наоборот, его «приветствовали… и он сам был завербован» [15].

Однако Кроми не захотел быть посредником между пострадавшими латышами и генералом Пулом, как на то надеялись Петерс и Дзержинский. Возможно, он проявил осторожность или же решил, что самые важные решения должен принимать Брюс Локкарт — лидер британских заговорщиков. Возможно, он последовал совету Рейли и хотел направить латышей к Локкарту (в этой версии уверен Робин, сын Локкарта) [16]. Как бы то ни было, Кроми составил письмо, которое они должны были передать не генералу Пулу в Архангельск, а Локкарту в Москву. Он запечатал его так, чтобы его нельзя было прочесть. Но затем он дал Спрогису/Шмидхену свою визитку с записью на обороте: «Поговорите о взаимных интересах с людьми Гоппера». Она предназначалась для Локкарта и ставила их обоих под удар, поскольку Карлис Гоппер, еще один командир Латышской стрелковой дивизии, был известным контрреволюционером. Когда к власти пришли большевики, он покинул свой пост в знак протеста, стал одним из основателей СЗСР и участвовал в неудавшемся восстании под Ярославлем вместе с Савинковым и полковником Бриедисом.

Хотя Буйкис не был участником последовавших событий, его описание, вероятно, правдиво, поскольку он повторял то, что сообщил ему Спрогис. Спрогис и Энгельгардт жили в одном номере в петроградской гостинице «Селект». Они получили от Кроми письмо и визитную карточку, а на следующий день к ним в дверь постучал Сидней Рейли, который хотел убедиться, что письмо действительство у них и они доставят его по месту назначения. Конечно, письмо было у чекистов, но лишь потому, что они еще не отвезли его Феликсу Дзержинскому и Якову Петерсу в Москву.

Теперь оба агента точно знали, что англо-французская разведка следит за ними. В тот же день они выехали из Петрограда в Москву. Высадившись на Московском вокзале, они сделали все возможное, чтобы сбить возможных шпионов со следа: «.. приехав в столицу, мы с вокзала пошли пешком, предпочитая тихие улочки и проходные дворы» Т7]. В конце концов они добрались до Лубянки. Феликс Дзержинский и Яков Петерс вскрыли конверт и прочитали, что Кроми организовал свой отъезд из России и планирует «хлопнуть дверью», — очевидный намек на то, что он взорвет Балтийский флот [18]. В свое время они проследят за этим, но сначала воспользуются знакомством с Брюсом Локкартом. Если они не смогут убедить Кроми передать письмо с рекомендациями генералу Пулу, то, возможно, на это согласится Локкарт.

Дзержинскому и Петерсу необходимо было, чтобы Энгельгардт/Штегельман поддерживал связь с Кроми, поэтому его отправили обратно в Петроград. Однако им требовалась еще одна высокопоставленная фигура, чтобы сопровождать Спроги-са/Шмидхена, когда он пойдет к Брюсу Локкарту передать заново заклеенный конверт. Они вы-брали кандидатуру, ранее предложенную Бриедисом, — капитана Берзина. В конце концов, они со Шмидхеном были уже знакомы. Петерс и Дзержинский поручили Спрогису завербовать Берзина в контрреволюционную организацию Бриедиса. Затем они поручили начальнику Берзина передать ему, чтобы он ждал агента империалистов, латышского националиста, настроенного против большевиков. Берзин должен убедить этого человека в своих симпатиях к его настроениям и позволить ему себя завербовать.

Множество хитросплетений и зеркальных отражений: Дзержинский и Петерс виртуозно обманывали не только своих врагов-британцев, но и собственных агентов. У них было два латышских агента, которые работали вместе, но ни один не знал, что именно другой докладывает о нем своему начальству. Начальников ЧК волновала лояльность латышей: сотрудничество агентов было устроено так, что если один из них дрогнет, другой незамедлительно узнает об этом и сообщит. (Политика перестраховки была мудрой: латышские стрелки действительно созрели для подчинения, как и предполагал Локкарт. В этот момент Курт Рицлер, бывший главный помощник убитого немецкого посла фон Мирбаха, также вел переговоры с латышскими офицерами об их участии в антибольшевистском перевороте и предлагал им такую же взятку, как и Локкарт. Но Рицлер отказался от этой схемы, когда ход войны обернулся против его страны.) [19]

Так или иначе, Спрогис/Шмидхен послушно расставил то, что сам считал ловушкой. «Большевики разоряют Россию, продали ее и особенно Латвию немцам, — сказал он Берзину между 8 и 10 августа. — Только внешняя сила в виде союзников может освободить страну от немецкого ига… Каждый честный гражданин должен помогать союзникам… и чехословакам». Хотя Берзина предупреждали, что от его напарника можно этого ожидать, он все равно доложил на него в ЧК, доказав так Дзержинскому и Петерсу, что те могут ему доверять [20].

Спрогис доложил Петерсу и Дзержинскому, что держит Берзина под контролем. Берзин сообщил Петерсу и Дзержинскому, что держит под контролем молодого Шмидхена (Спрогиса). 14 августа два латыша: агент ЧК, который имел при себе рекомендательное письмо Брюсу Локкарту от капитана Кроми и делал вид, что он латышский националист, и офицер латышской армии, который представлялся антибольшевиком, но работал на ЧК, каждый из которых не понимал другого и считал его предателем, — постучали в дверь британского спецагента в России.

Глава 12 Интриги и любовь в революционной России

24 июля, за три недели до того, как латыши постучали в дверь Локкарта, союзные дипломаты, нашедшие убежище в Вологде, внезапно отправились в порт Архангельска, откуда намеревались покинуть страну. Большевики почуяли опасность — и были правы. 2 августа генерал Пул с отрядом численностью около 400 человек прибыл из Мурманска в Архангельск. Его разбудил телефонный звонок от одного из дипломатов, который недавно приехал в страну и предсказывал скорое и долгожданное восстание белых против местного Совета. Однако никакого восстания не произошло. Вооруженные военные корабли союзников вошли в порт. При поддержке гидросамолетов они быстро разрушили его скромную оборону до основания. Через двадцать четыре часа после прибытия Пула заговорщики с запозданием опубликовали приглашение к оккупации. Дуглас Янг, британский консул в Архангельске, который выступал против непрошеной интервенции и передавал в Уайтхолл редкие телеграммы Брюса Локкарта (читая их с нарастающей тревогой), испытывал к происшедшему стыд и отвращение: «На игровых полях того непритязательного заведения, где я получил свое раннее образование, совсем другими методами одерживали победы и принимали поражения, и я полагал, что английские джентльмены так не поступают» [1].

В Москве известие об интервенции под Архангельском подтвердило опасения большевиков. Никто не знал, что силы оккупантов столь малы; все думали, что их появление ознаменовало приход контрреволюции, спонсируемой союзниками. Предполагалось, что союзные войска пойдут на Вологду, а затем, возможно, на Москву или Петроград (это, собственно, и был их план). По столицам поползли слухи, что Троцкий пропал без вести, что Ленин готовится бежать в Швецию на лодке, пришвартованной в Петроградском порту, что другие лидеры большевиков также приступают к осуществлению давно продуманных планов побега [2].

Но большевики собирались бороться. Они отправили в тюрьму тысячи бывших царских офицеров, которые могли содействовать союзникам. Немногих союзных чиновников, которых смогли найти (кроме тех, кто, как Локкарт, имел дипломатический иммунитет), арестовали. Однажды вечером за капитаном Кроми пришли сотрудники ЧК, но он смог сбежать через окно верхнего этажа, укрыться на крыше и стал тайно ночевать в Петрограде на чердаке у британского капеллана Баусфилда Свон Ломбарда [3]. Днем капитан все еще продолжал строить план заговора, хотя он выглядел «худым и встревоженным» [4].

Тем временем Ленин объявил войну союзным державам. Правительство большевиков больше не признавало паспорта граждан стран-союзников, которые находились в России, фактически сделав их всех заложниками, поскольку они не могли покинуть страну. Даже когда большевики отменили военное положение, запрет на выезд сохранился. Брюс Локкарт предполагал, что его миссия в России подходит к концу. Он ждал, что его со дня на день задержат и депортируют, и строил планы с учетом этих обстоятельств.

Тем временем в Архангельске генерал Пул продумывал дальнейшие действия. Он производил разведку территории [5]. Хотя большевики перекрыли канал, по которому белые офицеры выезжали из Петрограда, и арестовывали всех, кого могли, в этот момент прибыло подкрепление союзников: 600 британских морских пехотинцев, 900 французских колонистов, 1200 сербов [6]. Часть из них Пул отправил на юг, вверх по Двине; других — на юг вдоль железной дороги; целью обеих колонн была Вологда. Пул надеялся, что чехи тоже в конце концов туда доберутся. Он также воображал, что тысячи «лояльных русских» встретят его солдат как освободителей и присоединятся к ним. Однако вместо этого красногвардейцы взорвали железнодорожные пути и мосты, множество людей остались отрезанными от дорог, а армия Пула застряла примерно в 120 километрах от пункта отправления [7]. Кроме того, большевики поняли, что в распоряжении генерала Пула имеются очень небольшие войска.

Что до Локкарта и Муры, то перед оккупацией Архангельска и даже после нее — всю весну и лето — они предавались страсти. Нам уже известно, в каких заговорах и контрзаговорах они участвовали, о каких шпионах и контршпионах, убийствах и мятежах они знали. Их романтическая любовь, пылкая и совершенная, стояла особняком от злободневных и больших событий. В этот исторический момент в России они постоянно находились в опасности, но шли «рука об руку… мечтательные и счастливые», вокруг них раскинулись «деревья и травы, и голубые небеса, и воздух солнечный и теплый» [8}, и не было «никого, кроме нас с тобой, в целом мире» [9]. Брюс Локкарт был точно так же без ума и от Аман, и от своей жены Джин перед тем, как жениться на ней, — но, к несчастью, Муре не было известно о них. Она была без ума от Локкарта. В блаженном неведении она представляла их совместное будущее: «Мы начнем жить заново — только ты и я, в справедливости и доброте — и будем счастливы, так счастливы» [101.

Весной, в разлуке, они ежедневно писали друг другу письма. Мура приехала в Москву и остановилась в номере Локкарта в гостинице «Элит». Когда всех иностранных дипломатов выгнали из отеля, чтобы освободить место для большевистских чиновников, ему удалось арендовать просторную, хорошо обставленную квартиру, где он жил с Джин всего за год до этих событий, — на Арбате, недалеко от того места, которое сегодня называется Поварской улицей: Хлебный переулок, 19, квартира 24 [11]. Он снова делил квартиру с Хиксом, но на этот раз к нему сразу же переехала Мура.

«Беспечная» Мура фон Бенкендорф

Если Локкарт и страдал от воспоминаний об этом месте, он о них не упоминал. Если мысли о муже и детях беспокоили Муру, это ее не останавливало. На этом этапе она описывала себя как «большое, развязное, шумное создание… [которое] притворялось, что заправляет всем в нашем menage-a-trois» [12]. Несмотря на все, что происходило в мире, Локкарт считал, что она в те дни была «счастливой и беспечной» [13].

В рабочие часы квартира превращалась в кабинет. Мура с любовью вспоминала машинисток, которых он нанимал, а также Хиклета (как теперь она называла Хикса) «и дорогого, дорогого Гарстино (так она называла Дениса Гарстина) — и «ты появлялся время от времени, ходил вокруг, как маленький оловянный бог. Счастливые времена» [14]. Вечером они посещали оперу или балет, ходили в цыганское кафе «Стрельна» (пока его окончательно не закрыли большевики), устраивали небольшие вечера. Девитт Клинтон Пул считал такое времяпровождение «приятной отдушиной» — «Мы время от времени ходили туда субботними вечерами и играли в покер», а Локкарта — «блестящим парнем», который «отлично ладил с девушками». Что касается Муры, то она была «одной из самых очаровательных женщин, которых я когда-либо встречал» [15].

Всю весну и лето они выставляли напоказ свою любовь и ничего не скрывали. Об их романе знали все, включая Министерство иностранных дел в Лондоне, хотя досье, посвященное им, так и не появилось. «Мы нарушали все условности», — вспоминал Локкарт с тоской и почти с гордостью 16. Они явно привлекали внимание к себе и, следовательно, не могли ни отказаться от пристального интереса, ни удивиться последствиям. Учитывая двойные стандарты того времени, именно предполагаемое пикантное прошлое Муры, а не Локкарта доставило им неприятности.

Ранее Мура беспокоилась, что для Локкарта она станет лишь очередной женщиной, с которой у него был роман. Теперь же она узнала, что и сама обладает репутацией ветреной женщины и недоброжелатели могут использовать это против них обоих. Капитан Кроми, который был наслышан о связи Локкарта с «мадам Вермель» и нуждался в нем как в сильном и активном партнере в различных подпольных предприятиях, убеждал Муру положить конец этой связи:

«Вам приятен Локкарт, вы не желаете ему зла?» — «Конечно нет. Почему я должна этого желать?» — «Тогда не приезжайте в Москву. Это может ему навредить. У него в Москве много старых врагов» [17].

Он имел в виду, что враги Локкарта могут воспользоваться ее репутацией, чтобы очернить британского дипломата. Тем не менее Кроми продолжал оставаться их другом. Когда он понял, что они не хотят и не могут закончить роман, то перестал намекать на это Муре. Возможно, он сочувствовал ей, потому что и сам был вовлечен в страстную внебрачную связь с княжной Софи Гагариной.

Подполковник Кадберт Торнхилл, бывший начальник британской военной разведки в России, а теперь начальник разведки генерала Пула, который в тот момент находился в Мурманске и ждал сигнала для оккупации Архангельска, не испытывал ни симпатии, ни дружеских чувств ни к одному из любовников. Беспощадный интервент, он координировал свои действия с Локкартом, но недолюбливал его за запоздалое разочарование в большевизме. Похоже, что он что-то знал и о Муре и она ему не нравилась. «Если он явится и заподозрит что-то между тобой и мной, — беспокоилась Мура в письме к Локкарту, — он обязательно попытается очернить меня в твоих глазах. Я совершенно этого не заслужила» [18].

Возможно, она боялась, что Торнхилл подозревает ее в шпионаже в пользу Германии и может на этой почве рассорить их с Локкартом. В другом ее письме говорится, что она боялась, что Торнхилл расскажет Локкарту о ее предыдущих флиртах и связях, и заранее за это оправдывалась: «Сколько бы я отдала за то, чтобы иметь возможность вычеркнуть из прошлого все бесполезные фривольности, все пустяки, которые нажили мне таких злейших врагов, как Торнхилл, и заставили людей считать меня тем, кем я не являюсь» [19].

Она также беспокоилась, что лейтенант Эрнест Бойс, глава Московского отдела Британской секретной разведывательной службы, человек, которому непосредственно подчинялись Рейли и Джордж Хилл и который передавал информацию сотруднику британской разведки в Стокгольм, тоже верит в эти слухи. Она пригласила Бойса на обед, а затем написала Локкарту: «Я была с гордо поднятой головой — думаю, это произвело на него впечатление, по крайней мере, он увидел, что и вправду был несправедлив» [20]. Неважно, считали ее на самом деле распутницей или Матой Хари, — это еще одно свидетельство ее силы убеждения. В одном из файлов ее досье в MI-5 отмечается, что «в 1922 году она подала заявление на визу в Великобританию», указав двух рекомендателей. Ими были Бойс и полковник Торнхилл [21].

Примерно в конце июня Мура узнала, что беременна. Она была несказанно этому рада, хотя ее положение означало, что они с Локкартом должны будут столкнуться с реальностью и строить конкретные планы. Она известила его в конце месяца, после возвращения из Украины, когда снова навещала его в Москве.

Локкарт поступил как подобает джентльмену. Он признался, что поставил ее в неудобное положение, и сказал, что поймет, если она решит вернуться к мужу и позже заявит, что это ребенок Ивана. Тогда ей не придется бросать ни детей, ни все более слабеющую мать, ни даже мужа. Мог ли он втайне думать, что ее беременность послужит поводом прекратить их роман? Вероятно, нет, и Мура этого все равно не хотела: «С тем же успехом я могу отказаться дышать».

То, что он предложил дальше, говорит о том, что он по-прежнему был влюблен, хотя этот план был так же обречен на провал: они вместе должны уехать из России через Мурманск, который контролировали британские войска, до того, как большевики интернируют его после вторжения союзников. Мура ответила на «милое сердцу письмо» здраво: «Конечно, для меня было бы неслыханной радостью уехать с тобой». Однако ей нужно было время, чтобы разобраться с семьей и с финансами. Она поручила Локкарту использовать его связи в Министерстве иностранных дел России для получения паспорта и свое влияние на британского посла в Швеции, чтобы облегчить ей задачу по прибытии. Она рассчитала, что «потребуется около месяца, чтобы уладить дела и отправиться в Стокгольм, где я буду тебя ждать» [22]. Он же должен был вернуться в Англию через Мурманск, устроить свои дела и встретиться с ней.

Вскоре они столкнулись с еще одной проблемой: поскольку они не могли пожениться, пока каждый из них не получил развод, а это займет много месяцев, это означало, что их ребенок будет считаться незаконнорожденным, что грозит ему порицанием общества. Назрело решение: Мура в последний раз отправится в Иендель, но не скажет мужу, что намерена уйти к другому, а затащит его в постель, а когда родится ребенок, то все будут считать, что он от Ивана. «Мне интересно, понимаешь ли ты, что для меня значит это путешествие, — писала Мура Локкарту. — Но я буду храброй ради тебя, мой мальчик» [23].

Ей и в самом деле пришлось быть храброй. «Я пишу тебе из Иенделя, — писала она 20 июля. — Малыш, все еще хуже, чем я думала». Немецкие офицеры из армии, оккупировавшей Эстонию, чувствовали себя в поместье Бенкендорфов как дома. «Они без церемоний заняли усадебный дом, — вспоминал сын Муры Павел. — Они ели в нашей столовой, а нам пришлось довольствоваться маленькой дальней комнатой, где мы могли принимать пищу». В общем, они вели себя высокомерно и бесцеремонно [24], что вызывало гнев Муры: «Это пытка… несправедливо… Мне хочется кричать, говорить, что я не собираюсь это терпеть».

Если ее муж, Иван, чувствовал то же, что и она, он об этом не говорил, что только усугубило положение Муры. Ивана возмущало вторжение Германии, но не его антибольшевистские причины. Хуже того, он уже много месяцев не видел жену. Кто знает, чего он ждал от нее? Мура знала главную цель своего визита и писала Локкарту: «.. я не могу не вздрагивать, когда он ко мне прикасается».

В этом огромном доме ей удавалось улучить момент, найти пустую комнату и писать тайные записки своему любовнику: «Воскресенье: Я несчастна. Я хочу тебя. Спокойной ночи. Мура»; «Понедельник: Я не могу писать. Чувствую полную пустоту. Я чувствую себя потерянной. Только знаю, что люблю тебя больше всего на свете. Твоя Мура»; «Вторник: Пять дней прошло с тех пор, как я слышала твой голос по телефону. Я все думаю и гадаю, как у тебя дела, и молюсь, чтобы увидеть тебя снова, прежде чем ты уедешь. Я люблю тебя, малыш. Я несчастна, несчастна. Мура» [25].

Наконец она покинула это место. Судя по всему, она достигла своей цели, но какой ценой? Слуги должны были доставить ее из усадьбы в ближайший крупный город, Нарву. Оттуда она отправилась к границе, которую пересекла пешком. В Москве Локкарт, охваченный нервным ожиданием, демонстрировал бесконечное терпение. Он думал, что скоро покинет Россию. Он не получал от Муры известий уже десять дней и боялся, что их может не быть до того, как ему придется уехать. 29 июля зазвонил телефон, и это была она! Мура наконец-то вернулась в Петроград. Первым же поездом она собиралась отправиться в Москву, чтобы увидеться с ним.

Любил ли он ее теперь так же горячо, как она его? Любил — до поры до времени. Пойдет ли он на такие же жертвы, как она, чтобы сохранить их любовь? Казалось, что да. Но Аман в далекой Малайе могла бы свидетельствовать об обратном, как и его жена в далекой Британии, как и «мадам Вермель» в России.

Теперь мы подходим к главному вопросу об их отношениях: знала ли Мура об антибольшевистских заговорах, в которых участвовал ее любовник? Если знала, то сообщала ли она об этом в ЧК? Имеющиеся свидетельства говорят о том, что хотя она и знала о намерениях Локкарта (по крайней мере, в общих чертах и в то время, пока они еще не обрели форму), то никому о них не докладывала.

Она старалась быть ему полезной. В своих письмах из Петрограда, которые всегда передавались из рук в руки через друзей и потому были написаны без страха посторонних глаз, она сообщала информацию, которая могла не дойти до него в Москве. Например: «Шведы говорят, что немцы завезли на Украину новый ядовитый газ, более сильный, чем все, что использовалось раньше». Она также старалась держать его в курсе событий в бывшей столице России: «Там сильны антисоюзнические настроения» [26].

Любая женщина может посылать своему любовнику письма, содержащие информацию, которая поможет ему в работе. Однако письма Муры говорят о глубоком понимании и сочувствии к позиции ее любовника и свидетельствуют о том, что Локкарт искренне доверился ей. Так, в конце мая, когда он инструктировал Министерство иностранных дел по поводу того, как заставить замолчать британскую прессу, чтобы сохранить в тайне новости о планируемой интервенции в Россию, она написала ему: «Известие об интервенции так неожиданно разнеслось [в Петрограде]… Как жаль» [27]. Или другой пример: Кроми, похоже, предупредил ее, что их переписка может быть не столь конфиденциальной, как они думали, и спросил ее, что в ней содержится. Она сообщила об этом Локкарту по телефону, и он забеспокоился. Как только они закончили разговор, она написала, чтобы успокоить его: «Ты забавный мальчик… забеспокоился, когда я заговорила, что наши письма могут быть найдены. Что ты подумал? Что я доверяю Кроми или что?» [28] Поскольку Кроми — да и все остальные! — уже знали об их романе, она, должно быть, имела в виду, что скрывала от него политические секреты, которыми Локкарт не хотел делиться даже с военно-морским атташе Великобритании.

На самом деле «я его обрабатываю, — объяснила она Локкарту. — Он как граммофон… Вот почему…» [29] Мура обедала с Кроми в начале июля в Петрограде, сразу после визита к Локкарту в Москву по возвращении из Украины, незадолго до восстания Савинкова в Ярославле и вскоре после того, как она поняла, что беременна. Кроми тогда сказал ей: «Это… строго конфиденциально: все смеются над Пулом (который недавно прибыл в Мурманск. — Дж. Ш.). Все знают, что он здесь и находится в „арктической экспедиции" (направляется в Архангельск. — Дж. Ш)… Он считает себя выше всех, в том числе и вас [Локкарта]» [30].

В том же письме Мура сообщила Локкарту: «Нуланс и вологодцы настроены против Вас… и Ваша главная ошибка, как они говорят, заключается в страстном желании быть независимым от них». Правда ли это? Был ли Локкарт обижен на властного Нуланса? Безусловно, его тон не особенно ласков, когда он упоминает французского посла в своих мемуарах. Но кто же все-таки рассказал Муре об отношении Нуланса к Локкарту? Возможно, Кроми, но это мог быть и Артур Рэнсом, который недавно вернулся из дипломатической поездки в Вологду. Мура описывает, как примерно в это время он ворвался в ее дом в Петрограде и «ошеломил мою мать, так он был похож на большевика» [31].

Однако у нее могли быть и другие источники информации, ведь она знала всех и все знали ее. Когда она была в Москве, Локкарт вспоминал: «Мы [везде] ходили вместе» [32]. Очевидно, что он не мог приводить ее на тайные встречи с контрреволюционерами и представителями нелегальных политических партий; скорее всего, он просил ее выйти из комнаты или даже покинуть квартиру, когда такие люди приходили к нему. Однако он написал: «Мы… делились и опасными вещами» [33]. Это свидетельствует о том, что он делился с ней секретной информацией. В тот момент он был слишком сильно влюблен, чтобы не посвящать ее в свои надежды и мечты.

Она была слишком сильно влюблена, чтобы кому-то их раскрыть. Она готова была умереть за него. К такому выводу неизбежно приходит каждый, кто читает ее письма. Безусловно, все пишут любовные письма, но не всегда правдиво. Письма же Муры, вероятно, были искренними. Их энергия и масштаб поражают. Она пишет: «Думаю о твоих руках, которые касаются этих страниц, о твоих любимых глазах, читающих о моей любви к тебе» — и разражается слезами. Почти в каждом письме есть подобные строки. Другое дело, что Локкарт со временем мог обнаружить, что сила ее страсти сковывает или даже пугает его. Однако самое главное заключается в том, что независимо от того, была ли у нее действительно связь с ЧК, Мура не смогла бы предать такую пылкую любовь.

Глава 13 Заговор Локкарта обретает форму

Когда генерал Пул высадился в Архангельске, никто не думал, что он остановится на этом. Все полагали, он должен будет двигаться на юг — и никто больше не верил, что затем он пойдет на запад, чтобы вновь открыть Восточный фронт и сражаться с немцами. Предполагалось, что союзники хотят свергнуть большевиков, как бы ни убеждали в обратном лидеры союзных держав. Брюс Локкарт тоже так считал и принимал как само собой разумеющееся, что союзникам это удастся. Впрочем, не стоило думать, что большевизм можно сразу заменить либеральной демократией. Держа в памяти формулировку Бориса Савинкова, Локкарт наставлял чиновников Уайтхолла: «…будет необходима военная администрация в течение нескольких месяцев» [1]. Исчез человек, который верил, что русские должны сами вершить свою судьбу, даже встав на путь большевизма, и хотел, чтобы его правительство уверило всех, что союзники не вмешиваются в режимы, которые поддерживают.

Однако Локкарт не понимал, насколько ничтожно войско Пула. Осознание этого привело его в ужас. В течение нескольких месяцев он предупреждал, что Лондон должен послать внушительные силы, ведь позитивные изменения в России будут пропорциональны размеру входящей армии. В нынешнем положении Пул был мелкой сошкой, и столь же мелка была реакция на него русских, которых генерал надеялся привлечь. 14 августа в полвторого ночи Локкарт уныло сидел за обеденным столом, ковыряя вилкой в тарелке. Он уже не верил, что интервенция будет успешной.

За месяц до этого один из чиновников Министерства иностранных дел написал, что Локкарт «смелый и упорный» и «может пойти на личный риск», который приведет к «политически нежелательным» последствиям [2]. Это были справедливая оценка и прогноз. Два латыша, Спрогис/Шмидхен и капитан Берзин, постучали в дверь Локкарта. Когда они объяснили ему, зачем пришли, ему, должно быть, показалось, что Бог услышал его молитвы. Вдруг он увидел будущее. Эти действия потребуют смелости; это будет рискованно; если большевики узнают, то это, конечно, может иметь политически нежелательные последствия. Но все это его не останавливало.

Историки называли заговор, который с этого момента начал планировать Локкарт, незначительным в масштабах революции во многом потому, что он провалился. Его инициатора считают наивным и неопытным, а лейтенанта Рейли — маниакальным и психованным, да к тому же еще и заносчивым типом. Якобы поэтому заговор был заранее обречен на неудачу [3]. Едва ли это действительно так. Летом 1918 года режим большевиков был на волоске от гибели: это знали и сами большевики, и Локкарт, и Рейли. Новое правительство не справлялось с голодом, болезнями и разрухой, прибегало ко все более жестоким мерам, чтобы удержать власть. Неудивительно, что люди его не поддерживали. Более того, в обороне правительство большевиков опиралось главным образом на военных, а именно на Латышскую стрелковую дивизию, которую к тому времени охватили пессимизм и пораженчество, а сами стрелки прежде всего хотели вернуться на свою независимую родину. Локкарту это было известно.

Но он не знал, как наладить контакт с латышскими офицерами-антибольшевиками, чтобы использовать их фрустрацию себе на пользу. Когда к нему в дверь постучали Берзин и Спрогис/Шмидхен, он, должно быть, решил, что их ему послал сам Господь. Трагедия в том, что их послал даже не капитан Кроми, а хитрейший Феликс Дзержинский. Локкарт получил контакт с латышами, но это были не те латыши, в которых он нуждался.

Локкарт знал, что Уайтхоллу угодно было его содействие походу генерала Пула на юг из Архангельска, что задумывалось как первый шаг в свержении большевизма. Пребывая в отчаянии из-за малости войска Пула, Локкарт мгновенно осознал, что именно латыши могут спасти весь план. Локкарту не давали карт-бланш в планировании контрреволюции, но, вероятно, он помнил, как Министерство иностранных дел молчаливо одобряло его связи с Борисом Савинковым и как тогда он правильно истолковал это молчание как поощрение их продолжающихся отношений. Кроме того, он помнил и то, как Министерство иностранных дел якобы запретило ему дальнейшие контакты с Савинковым, хотя имелось в виду, что их нужно поддерживать. Теперь связаться с Уайтхоллом было невозможно: британские шифры были взломаны, а телеграфная связь прервана. Но Локкарт знал, чего хочет Уайтхолл, даже если чиновники не могли ему этого сказать, — или полагал, что знал.

Исследования показывают, что Лондон никогда напрямую не одобрял заговор Локкарта; они не знали никаких деталей. Однако исследователи полагают, что Локкарт не стал бы использовать латышей, чтобы свергнуть режим большевиков, если бы не верил, что этого хочет Лондон. Он думал, что Лондон будет рукоплескать ему, и это несомненно случилось бы, одержи он победу. Вероятно, он даже не задумывался о том, что может потерпеть неудачу.

Невозможно точно определить, что именно делал Брюс Локкарт в течение двух последних недель августа 1918 года. Они стали кульминацией его работы в России и всей его жизни, хотя он прожил еще пол века и занимался другими важными делами. Но в эти две недели он и еще несколько заговорщиков попытались изменить мир. В точности об этих событиях почти ничего не известно: Локкарт ни перед кем не отчитывался; в целях предосторожности он уничтожил самые важные бумаги; по вышеуказанным причинам он не посылал телеграмм в Уайтхолл. Вернувшись в Лондон через несколько месяцев, Локкарт понял, что британское правительство не желает упоминать о неудачном заговоре с целью свержения российского режима, и поэтому в отчете, написанном сразу после возвращения домой, он тщательно обходил эту тему стороной. Только в 1932 году он написал саморазоблачительный отчет о «сказочном» заговоре, раскрытом большевиками. В более раннем отчете он утверждал, что в эти две недели лишь организовывал свой отъезд и играл в бридж, покер и футбол 4]. Наводит на размышления и то, что в его дневнике, который хранится в архиве палаты лордов, который был подготовлен к печати в 1973 году, отсутствуют записи как раз с 10 по 30 августа — именно за те дни, когда заговор окончательно оформился [5].

Посвятил ли он в свою тайну Муру? Он доверял ей без оговорок, они были так близки, что «делились и опасными вещами»; есть свидетельства того, что он действительно мог ей все рассказать (см. главу 16), однако они не вполне убедительны. Поэтому можно представить, что Локкарт не раскрывал ей, по крайней мере, подробности — он был вовлечен в более опасное дело, чем когда-либо прежде, и хотел бы избавить ее от тревог, защитить ее в случае, если что-то пойдет не так. В какой-то момент своей жизни Мура начала писать автобиографию. Она могла бы многое рассказать нам о заговоре Локкарта, однако позже Мура уничтожила ее.

Капитан Берзин — высокий, мощно сложенный, грозный — и Ян Спрогис/Шмидхен — невысокий, бледный, умный, но в то же время дерзкий, решительный и авантюрный — стояли в обеденной комнате Локкарта. Каждый из латышей ошибочно считал другого предателем, и оба ошибочно считали Локкарта контрреволюционером и ненавидели его за это. Перед ними предстал «крепкий, спортивного вида человек лет тридцати. Он не выглядел англичанином, в его внешности было что-то русское. Держался он любезно, предупредительно, говорил по-русски без малейшего акцента» [6].

Присутствовала ли на этой встрече Мура? Если да, то никто не упоминал об этом, и Локкарт наверняка попросил бы ее уйти, когда его гости сообщили о характере своего визита. Они так и сделали, показав ему свой пакет, который Спрогис/Шмидхен передал Локкарту. «Он долго читал рекомендательное письмо Кроми» [7]. «…Я тщательно проверил письмо, — подтвердил Локкарт в своих мемуарах. — Оно было, несомненно, от Кроми. Рука была его <.. > этого храброго офицера» [8].

Британский агент спросил у гостей о цели их визита. Как он вспоминал пятнадцать лет спустя, большую часть разговора вел Берзин:

Хотя латыши и поддержали большевистскую революцию, они не могли бесконечно сражаться за большевиков. Их единственным стремлением было вернуться в свою страну. Пока Германия была могущественной, это было невозможно. С другой стороны, если союзники, как теперь казалось вероятным, победят в войне, то было ясно, что последнее слово в отношении будущего Латвии будет за союзниками, а не за Германией. Поэтому они были полны решимости не ставить себя в невыгодное положение по отношению к союзникам. Они не собирались сражаться с войсками генерала Пула под Архангельском. Если бы их послали на этот фронт, они бы сдались. Могу ли я договориться с генералом Пулом, чтобы их не расстреляли войска союзников?

Это пересказ отчета, который Локкарт написал для Министерства иностранных дел в 1918 году. Оба раза он также писал, что воспринял визит с симпатией, но отложил принятие решения, чтобы посоветоваться с коллегами. Латыши обещали вернуться завтра вечером.

Большевистские агенты вспоминали этот разговор по-разному. Берзин написал отчет о том, что происходило в первую неделю сентября, почти сразу после того, как заговор был раскрыт. По его словам, на этой первой встрече, когда Локкарт убедился в их добросердечности и понял, зачем они к нему обращаются, он в основном хотел узнать «настроение латышских частей и можно ли на них рассчитывать в случае переворота». Шотландец подчеркнул, что латыши могут сыграть в этих событиях решающую роль, и «решительно и многократно говорил, что о деньгах можно не беспокоиться (заинтересованный читатель подчеркнул эту фразу в рассказе Берзина. — Дж. Ш.)». Берзин и Спрогис/Шмидхен, должно быть, сказали ему, что их соотечественники в дивизиях близки к восстанию. Хладнокровный Локкарт предположил, что их отчуждение от большевиков усилится, «если им не дадут провизии» [9].

Если Спрогис/Шмидхен и написал отчет о судьбоносной встрече, то он не был обнаружен. Таким образом, есть только два описания тех событий — Локкарта и Берзина. Однако есть дополнительные материалы. Берзин докладывал о произошедшем Карлу Петерсону, комиссару Латышской стрелковой советской дивизии, и Якову Петерсу. Каждый из них подвел итоги встречи в своих письмах. Оба повторили утверждение Берзина о том, что Локкарт предлагал морить голодом стрелков, чтобы подорвать их лояльность режиму, и также предлагал взятку за привлечение латышей на борт, в том числе тем двоим, с которыми он разговаривал [10]. Петерсон с гордостью добавил, что Берзин объяснил Локкарту, что его люди — патриоты, а не наемники и никогда не возьмут деньги у британцев: «Опытный дипломат „самой культурной" страны провалил экзамен, — писал Петерсон, — в то время как товарищ Берзин, впервые в жизни столкнувшись с „дипломатией", сдал его на пятерку».

Существует еще один, более тревожный, материал об этой встрече, но ему едва ли можно верить. Во время чисток 1937–1938 годов и Берзин, и Петерс попали в поле зрения сталинского режима: их обвинили в том, что все это время они разделяли латышский национализм и работали против Советского государства еще в 1918 году [11]. Оба «признали» вину, и обоих это не спасло — оба погибли от рук палачей. Три ведущих историка сталинского Большого террора единодушно советуют читателям не доверять этим «признаниям» [12]. Владимир Хаустов, доктор исторических наук, бывший декан исторического факультета Академии Федеральной службы безопасности в Москве, полковник ФСБ, согласился: «Этим показаниям верить нельзя» [13].

Но если отбросить показания, полученные при сомнительных обстоятельствах и, возможно, ужасным способом, встает вопрос: какая версия первоначальной встречи заслуживает большего доверия, британская или российская? В последующие годы Локкарт неоднократно признавал, что его рассказы о заговоре были не вполне полными и правдивыми [14]. С другой стороны, возможно, что большевики, писавшие свои отчеты сразу после события, хотели сфабриковать дело против британца. В конце концов они арестовали его и намеревались предать суду. Читатель должен учитывать все эти обстоятельства, формируя собственное отношение к событиям.

На следующий день после первой встречи в квартире Локкарта Лондон получил телеграмму от генерала Пула: «Чтобы взять на себя все обязанности в таких городах, как Мурманск и Архангельск, не могли бы вы выделить мне гарнизонный батальон и таким образом разгрузить действующие войска от зависимого персонала? Мне это нужно уже сейчас, а когда я займу Котлас, Вологду и Вятку, это будет еще нужнее». Вятка (ныне Киров) находится более чем в 500 километрах к юго-востоку от Котласа и примерно вдвое дальше к востоку от Вологды, то есть совсем не на пути к Германии — что странно, если генерал намеревался вновь открыть Восточный фронт. Он добавил, что «его должен сопровождать духовой оркестр, так как это неоценимо для вербовки» [15]. Локкарт, встретившись со своими французскими коллегами во второй половине дня 15 августа, тем не менее пытался уверить их, что дополнительные войска, выделенные из Великобритании, и тем более музыканты совершенно не нужны. Ему нужны были только латыши. «Днем я всесторонне обсудил вопрос с генералом Лавернем (французским военным атташе. — Дж. Ш.) и господином Гренаром, французским генеральным консулом…» [16] Предположительно, пока он это делал, Берзин и Спрогис/Шмидхен решали эти же вопросы с Петерсом и Дзержинским.

В тот вечер Берзин и Спрогис/Шмидхен вернулись на квартиру Локкарта в 19:30, как записал пунктуальный Берзин. Там они встретились с Гренаром и Сиднеем Рейли, которого Локкарт представил как «мистера Константина» (Спрогис/Шмидхен, должно быть, уже знал его по встречам в Петрограде с капитаном Кроми). О Муре ничего не сказано. Гренар никогда не писал, что произошло потом, как и Спрогис/Шмидхен, и даже Рейли в своей «автобиографии» (большая часть которой была отредактирована и отшлифована его вдовой — точнее, одной из вдов, его четвертой женой). Локкарт написал в своих мемуарах только, что «на следующий день я передал латышам бумагу, в которой было сказано: „Прошу пропустить через английские линии подателя сего, имеющего сообщить важные сведения генералу Пулу", — и познакомил их с Рейли» [17]. В отчете за 1918 год он еще добавил, что процитировал им слова президента Вильсона о правах малых наций на самоопределение и что «Берзин выразил удовлетворение этим заявлением». Также Берзин остановился на необходимости защиты латышских военнопленных, удерживаемых союзниками или русскими, и поэтому настоял на том, чтобы он и его коллеги обсудили этот вопрос с генералом Пулом в Архангельске, — для этого Локкарт и предоставил «бумагу», которая должна была послужить рекомендацией.

Но этого было явно недостаточно. В действительности Локкарт, должно быть, считал эту встречу кульминацией многих месяцев борьбы с большевизмом. Не посоветовавшись с Лондоном, потому что он не имел такой возможности, но в то же время и считал, что это не нужно, Локкарт предпринял в ту ночь необратимые шаги: он сжал пружину. Отныне заговор будет развиваться до тех пор, пока ЧК не положит ему конец.

За более подробным рассказом о произошедшем мы снова обратимся к капитану Берзину. Он писал, что Локкарт выступал в роли переводчика Гренара, когда тот обращался к нему и Спрогису/Шмидхену: «Судя по вашему вчерашнему разговору с послом [Локкартом], судьба Латвии вас очень волнует. Если нам, союзникам, удастся отвоевать ее у немцев, хотя мы не имеем конкретных полномочий от наших правительств, тем не менее мы можем обещать вам вознаграждение за ваше сотрудничество — самоопределение в полном смысле этого слова». Берзин дословно повторил это заявление Гренара в своем отчете, а Петерс — в своем.

Что касается других вопросов, поднятых в тот вечер, то Берзин выразил беспокойство, «как бы… мы не оказались в полном подчинении союзникам». Два дипломата попытались его успокоить: «Мы сделаем все возможное, чтобы удовлетворить требования латышей». Они предложили Берзину завербоваться в стрелковую дивизию, чтобы помочь организовать в ее недрах националистическую латышскую партию. Они поинтересовались, сколько латышских солдат расквартировано в Москве, и повторили, что те не должны воевать против генерала Пула. Когда речь снова зашла о деньгах, то Берзин подсчитал, что на все приготовления потребуется от четырех до пяти миллионов рублей (примерно 350 миллионов рублей на 2021 год. — Примеч. переводчика). Это говорит об опыте Дзержинского или Петерса в подобных ситуациях: немедленно согласившись предоставить эту сумму, Локкарт и Гренар автоматически оказались вовлечены в контрреволюционную деятельность. Существуют доказательства, что они были готовы найти десять миллионов рублей [18].

И вот сделан роковой шаг: Локкарт предоставил не одну бумагу, как он пишет в мемуарах, а целых три, чтобы латыши могли проконсультироваться с генералом Пулом: одну для Шмидхена, другую для вымышленного офицера Крыша Кранкля, имя которого Берзин придумал на месте, и третью для Яна Буйкиса, которого Спрогис/Шмидхен рекомендовал Локкарту. Так Буйкис был возвращен в игру, и именно поэтому он смог убедительно написать о последующих поворотах сюжета спустя почти пятьдесят лет.

В конце встречи Локкарт проинструктировал двух латышей: «Больше сюда не приходите» [19]. Это не было трусостью: британец никогда не избегал риска, намеревался следить за заговором из тени и управлять им до последнего. Однако он не был шпионом — и это одна из причин, по которой он поручил Берзину общаться с ним в дальнейшем опосредованно, через Рейли.

Но была и другая причина. Локкарт ожидал, что вскоре будет задержан и выслан, как и генеральный консул Гренар. Это обстоятельство тоже объясняет присутствие Рейли: «Если бы при отъезде дипломатического корпуса все деньги не были переданы, у лейтенанта Рейли были бы оставлены векселя, чтобы мы могли осуществить задуманное», — пишет Джордж Хилл, с которым Рейли поддерживал тесный контакт [20].

Ранее Хилл действовал в воздухе, будучи офицером Военно-воздушных сил Британии, консультировал Троцкого по вопросам создания российских военно-воздушных сил и даже помогал создать большевистскую секретную службу, одновременно организовав собственные сети шпионов, курьеров и диверсионных подразделений. Они работали против немцев в Украине и на юге России, иногда в сотрудничестве с большевиками. Кроме того, он устроил сеть из восьми московских конспиративных квартир, а также готовил маскировку и фальшивые паспорта, предвидя, что ему придется уйти в подполье, чтобы работать против нынешнего российского правительства. Это время наступило в начале августа, когда в Архангельск прибыл генерал Пул и большевики начали усложнять жизнь всем союзникам в стране. Рейли тогда тоже залег на дно, поэтому Локкарт называл его «мистером Константином». Теперь Хилл и Рейли должны были вместе работать над заговором, который запустил Локкарт. Рейли возглавил эту операцию, так как Хилл считал, что тот «знает ситуацию лучше, чем любой другой британский офицер в России, а также держит в руках более тонкие нити, поэтому я согласился сотрудничать с ним и оставить ему контроль» [21].

Стоит еще раз процитировать отчет Хилла: «Предлагаемый переход латышских войск на нашу сторону… не мог быть осуществлен без серьезного воздействия на московский и петроградский центры. Одновременные перемены на фронте, в Москве и Петрограде уничтожили бы советское правительство» [22]. Именно так: что бы ни говорили в Уайтхолле тогда или позднее о том, что вторжение в Россию необходимо только для защиты поставок от немцев и открытия Восточного фронта, на самом деле они стремились уничтожить советскую власть с момента высадки Пула из Мурманска, если не раньше.

Что касается Брюса Локкарта, его цель, вне всякого сомнения, была точно такой же. Как только он решил, что контрреволюционные силы растут, о чем говорили его латышские гости, он перестал колебаться: он станет катализатором, как того и хотел (по его мнению) Лондон; он свяжет латышей с генералом Пулом, который с их помощью сможет пойти дальше и захватить Вологду. Это запустило бы все дальнейшие события, потому что Вологда была последней важной остановкой на Сибирской железной дороге перед Петроградом на западе и Москвой на юге. Тот, у кого был контроль над Вологдой, мог угрожать любому из этих городов, а также контролировать доступ России к богатым сибирским месторождениям. Таким образом, именно Брюс Локкарт, а не Сидней Рейли был инициатором «заговора Локкарта», и его целью было уничтожение большевизма. Запустив часовую бомбу, он намеревался теперь отойти в сторону и позволить настоящим людям, работающим под прикрытием, взять дело в свои руки. Вот только ни он, ни они не понимали, что латыши — на самом деле чекисты.