Заговор Локкарта любовь, предательство, убийство и контрреволюция в России времен Ленина

Глава 14 Заговор Локкарта

В субботу 17 августа, днем, Ян Спрогис вернулся на квартиру, которую делил с Яном Буйкисом и Яном Авотиным. «Сегодня вечером я иду на тайную встречу, — сказал он им. — Локкарт будет покупать латышские винтовки у Берзина». Авотин не принял слова друга всерьез, хотя стоило бы [1]. В семь часов вечера лейтенант Шмидхен (он снова взял это имя) встретился с Рейли и Берзиным (которого по-прежнему считал предателем) в кафе «Трембле» на Цветном бульваре. Почти сразу же Рейли передал 700 000 рублей (около 47 миллионов российских рублей на 2021 год. — Примеч. переводчика) на содержание латышских стрелков. По его словам, это был лишь первый взнос. Из этой суммы полмиллиона поступило от французов, а остаток — от американцев. Подарок в 200 000 рублей точно «соответствовал крупному специальному авансу Каламатиано в этот период» [2]. Локкарт, должно быть, разговаривал в тот день с генеральным консулом Девиттом Клинтоном Пулом, который и санкционировал расходы.

Позже, сперва в том же кафе, а потом во время прогулки мимо знаменитых цветочных киосков и рынка, Рейли объяснил своим спутникам остальную часть плана. Разумеется, этот план принадлежал не только ему: Локкарт и французские коллеги участвовали в его разработке не меньше, а может быть, и больше, чем Рейли, пригласив его к работе только тогда, когда поняли, что могут покинуть Россию, а он останется. В пользу этого говорит тот факт, что Рейли практически сразу отказался от прав на план, и это важно, учитывая, что впоследствии он возьмет на себя полную ответственность за него: «План действий… был разработан одним французским генералом, фамилию которого он мне не назвал», — доложил Берзин ЧК несколько дней спустя [3]. Разумно предположить, что Гренар, с которым Локкарт советовался 15 августа, привлек к заговору главу французской военной миссии в России, генерала Лаверня, и тот предоставил им необходимые военные знания.

План, кто бы ни был его автором, вышел дерзким и безжалостным; его создатели понимали, что хлебные бунты вызвали Февральскую революцию и могут вызвать еще одну. Агенты союзников, которые ранее занимались саботажем против немцев на оккупированных территориях России, теперь выступили против большевиков. Рейли мог и не знать, что генерал Лавернь запросил у Второго бюро в Париже «яд для скота и гниль для зерновых и картофеля в малых пакетах, а также ящики с консервами» [4], но он рассказал латышам о планах разрушить мосты и железнодорожные линии, чтобы остановить поставки продовольствия. Тогда голодные жители Петрограда и Москвы, в том числе латышские стрелки, поймут, что нынешний режим не может их прокормить. Тем временем, утверждал Рейли, другие агенты союзников будут накапливать продовольствие на складах вблизи крупных городов. Сразу после контрпереворота оно будет роздано, а люди накормлены.

Таков был фон и одновременно предпосылка для восстания. Что касается основных планов, то Рейли хотел, чтобы Берзин организовал переброску двух латышских полков из Москвы в Вологду. Там они должны были бы выполнять работу, изначально отведенную Чехословацкому легиону: захватить город и передать его генералу Пулу и его войскам, когда они прибудут. Затем должно было произойти восстание в Москве — либо на заседании Совнаркома, либо на совместном пленарном заседании ЦИК и Московского совета. Ленин, Троцкий и другие лидеры большевиков, которых ожидали на обоих заседаниях, должны быть арестованы небольшой группой отчаянных людей, возглавляемой самим Рейли, но поддерживаемой другой дивизией латышей, якобы охранявших мероприятие. «На случай заминки, — пообещал Рейли, — остальные заговорщики и я будем иметь при себе гранаты» [5]. Одновременно дополнительные латышские полки должны были захватить Московский государственный банк, телефонные и телеграфные конторы и главные железнодорожные станции. Затем руководители переворота объявили бы в столице военную диктатуру до прибытия союзных войск из Вологды.

Заговорщики не полагались полностью на латышей. Как известно, Локкарт и Рейли уже имели связи с подпольными белогвардейцами Московского национального центра. В своей «автобиографии» Рейли утверждал, что 60 000 белогвардейцев под начальством царского офицера — генерала Юденича были готовы выйти из укрытия, как только начнется переворот. На самом деле Юденич в это время был связан с петроградскими, а не с московскими заговорщиками. Позже он будет организовывать против большевиков белые силы в Прибалтике. Возможно, он не играл никакой роли в московских событиях, но московские белогвардейцы точно были в них замешаны. Рейли сказал, что они будут объединены в заранее подготовленные отряды для патрулирования города и поддержания порядка в районах проживания рабочего класса, где можно ожидать сопротивления [6].

Как известно, Локкарт и Рейли имели налаженные связи с Русской православной церковью. Патриарх Тихон, которому они ранее летом передали чемодан с деньгами, организовал публичные молитвы и проповеди в поддержку переворота.

Сам патриарх объявит благодарственный молебен в утро восстания.

Тем временем в штаб-квартиру генерала Пула в Архангельске Рейли передал три бумаги, подписанные Локкартом две ночи назад. На них стояла дата 17 августа. Он также отдал латышам зашифрованное послание Локкарта генералу Пулу — еще один знак того, что шотландец действительно присутствовал, участвовал в заговоре и желал его продолжения.

Одна из рекомендательных бумаг, подписанных Локкартом

По окончании встречи трое мужчин разошлись в разные стороны. Берзин принес сообщение и три письма прямо в ЧК. Впоследствии их будут использовать в качестве улики против заговорщиков.

Шифрованное послание генералу Пулу также должно было попасть в архивы ЧК, однако ни один историк никогда не ссылался на него. Возможно, это было сообщение, просто представлявшее трех латышей британскому генералу. А возможно, ЧК так и не расшифровала его. Во всяком случае, после доклада Петерсу Спрогис/Шмидхен вернулся на квартиру, которую он делил с двумя другими Янами. Вероятно, он был стукачом. А Рейли в свою очередь докладывал обо всем Брюсу Локкарту.

Должно быть, была глубокая ночь, но с Локкартом все еще оставались генерал Лавернь и генеральный консул Гренар. Мура тоже не могла не присутствовать, поскольку жила в той квартире. Просил ли ее Локкарт покинуть комнату, когда явился «король шпионов»? Он не упоминает о ней, рассказывая о том вечере, но, как станет ясно позднее, она почти наверняка знала о роли Рейли в этом деле. В своих мемуарах Локкарт очевидно преуменьшал значение этой встречи: он всего лишь написал, что Рейли вернулся после встречи со Спрогисом/Шмидхеном и Берзиным, чтобы выдвинуть «предложение поднять после нашего отъезда контрреволюционное восстание в Москве с помощью латышей. Проект этот был категорически отвергнут генералом Лавернем, Гренаром и мною…»

Но едва ли стоит этому верить. Во-первых, помощь Латвии в контрреволюции была темой предыдущей встречи на квартире у Локкарта; более того, Локкарт и его коллеги уже давно думали, как вовлечь латышей в контрреволюцию. Почему они должны были категорически отказаться от латышского предложения, переданного Рейли, в такой критический момент? Они бы наверянка приняли его. Во-вторых, через несколько дней Локкарт сообщил секретарю американского посла Норману Амуру, который остался, когда посол бежал в Архангельск, что у него есть «возможность выкупить латышские войска, [и] эта схема известна и одобрена французским и американским консулами» [8}.

В-третьих, когда оба они избежали смерти и благополучно вернулись в Англию, Рейли подарил Локкарту серебряную шкатулку с гравировкой «От преданного лейтенанта, в память о событиях августа-сентября в Москве 1918 года»]9]. Эта надпись вызывает вопросы: «преданного?» «лейтенанта?» Это не слова человека, затеявшего заговор с целью свержения большевиков вопреки желанию своего шефа. О том, что Локкарт был шефом Рейли в России, а тот — его лейтенантом, ясно свидетельствует другой документ Министерства иностранных дел, где утверждается, что молодой шотландец «использовал» старшего коллегу «в каких-то политических целях» 10]. В-четвертых, в конце жизни Локкарт признался своему сыну, что «работал с Рейли гораздо теснее, чем публично заявлял» [11]. И наконец, Рейли сказал двум латышам, что план заговора разработал французский генерал, — почему же тогда генерал Лавернь (единственный претендент на звание «французского генерала») категорически это отрицает? Рейли был далеко не первым человеком, который говорил Локкарту, Лаверню и Гренару о контрреволюционной помощи латышей (как об этом пишет Локкарт в мемуарах), и поэтому невозможно поверить Локкарту, что они втроем категорически отказались от его предложения. Конечно, он и двое французов поддержали инициативу Рейли и велели ему действовать дальше.

Никто не понимал, что их обманули, но большевики вскоре знали о заговоре абсолютно всё. Как только капитан Берзин узнал «о грозившей опасности т. Ленину», он «сейчас же поехал к нему, и доложил о дьявольских планах негодяев, и предупредил быть осторожным. Но Владимира Ильича все эти планы английских мерзавцев только развеселили, он расхохотался и воскликнул: „Совсем как в романах!“» [12]. Однако это не помешало его лейтенантам принять все меры предосторожности. Дзержинский и Петерс внимательно следили за происходящим, получая доклады Спрогиса/Шмидхена и Берзина после каждой встречи с Рейли. ЧК также выделила людей для постоянного наблюдения за квартирой Локкарта, поскольку, как объяснил Петерс, «все подозрительные лица и лица, против которых было установлено, что они являются активными сотрудниками контрреволюционношпионской организации Локкарта, Пула, Гренара и К⁰, часто посещали эту квартиру» [13].

По словам Яна Буйкиса, у ЧК был еще один способ обмануть заговорщиков. Они знали, что Локкарт захочет следить за латышами — не сам, а через кого-то, кому он доверяет, поэтому Дзержинский дал своим агентам указание сообщать шотландцу, где латыши собираются встретиться. Буйкис так писал об этих местах впоследствии: «Мы встречались с Берзиным только в условленных местах. Обычно ими были Оленьи пруды и территория аттракционов парка „Сокольники"» [14]. Это похоже на сцену из великого фильма Орсона Уэллса «Третий человек» (1949), где фигурирует гигантское колесо обозрения, — только в этом случае британская слежка за парком аттракционов, по словам Буйкиса, «лишь подтверждала нашу „надежность" и еще больше укрепляла его [Локкарта] доверие к нам» [15].

Второй раз Рейли, Берзин и Спрогис/Шмидхен встретились (об участии Буйкиса ни в этой, ни в последующих встречах не упоминается) 19 августа, через два дня после встречи в кафе «Трембле». На этот раз собрание проходило в переулке Грибоедова, 4, на конспиративной квартире, снятой Берзиным по предложению Рейли. У Рейли были конкретные задачи для латышских соучастников в дополнение к общим задачам, которые он наметил ранее. Он хотел узнать об орудиях, расположенных вдоль главной железнодорожной линии между станцией Рогожино, находившейся далеко на западе от Москвы на пути к Латвии, и Черкизово, западным пригородом Москвы: в этом промежутке находилось девять артиллерийских батарей пятидюймовых орудий и две батареи восьмидюймовых орудий британского производства. Рейли дал задание: «Желательно узнать, в каком состоянии находятся эти орудия».

Возможно, Рейли хотел знать, какие военные препятствия могут поджидать на железной дороге, если британские части, тайно сформированные в Латвии, направятся на восток, чтобы помочь своим товарищам по антибольшевистскому движению. А может быть, он думал, что оружие может быть украдено, доставлено в Москву и использовано в восстании.

Рейли также хотел получить информацию о железнодорожной станции в Митькино, расположенной к западу от Москвы, где, как ему сообщили информаторы, 700 латышских солдат охраняли несколько вагонов с золотом и банкнотами царского режима. Их необходимо захватить, когда начнется переворот; эти средства могли бы помочь финансировать новое правительство. Затем Рейли перешел к вопросу пропаганды среди латышских дивизий. Согласно этому плану, его латышские коллеги должны получить доступ к печатному станку, организовать издание антибольшевистских и националистических брошюр и прокламаций на латышском языке, а также «найти людей из своей среды, которые могли бы взять на себя труд читать воззвания». Они должны будут сформировать латышский патриотический антикоммунистический комитет [16].

В дальнейшем Рейли еще несколько раз встречался с Берзиным и Спрогисом и продолжал давать им деньги, в общей сложности от 1,2 до 1,4 миллиона рублей [17]. С Берзиным он также обсуждал Якова Петерса («Только пуля излечит его от большевизма», — считал Рейли) и что делать с Лениным и Троцким после ареста. Позже все британские руководители заговора, включая Рейли, заявили, что всего лишь планировали выставить их на посмешище, проведя по улицам Москвы в нижнем белье. Не стоит относиться к этому серьезно. По словам Буйкиса, Локкарт сказал ему: «Если Ленин будет жить, наше предприятие провалится» [17]. По словам Берзина, Рейли заявил: «Лучше расстрелять Ленина и Троцкого в день переворота». Несомненно, так и было задумано.

Локкарт и глазом не моргнул, когда ранее узнал о плане Савинкова расправиться с большевистскими лидерами, — это понимало и Министерство иностранных дел: наивно думать, что кто-то на его месте поступил бы иначе. Можно предположить, что заговорщики сначала унизили бы большевиков, а затем приказали их расстрелять.

Есть еще одна причина полагать, что заговорщики не погнушались бы убийства. И Хилл, и Рейли поддерживали связь с лейтенантом Эрнестом Бойсом, который, по мнению Муры, подозревал ее в шпионаже в пользу Германии. Бойс спросил у «G», другого агента (вероятно, русского), «готов ли он убрать одного или двух видных агентов советского правительства». Неизвестно, было ли это предложение связано конкретно с заговором Локкарта, но «G» пригрозил обнародовать эту информацию, и начальник Бойса, лейтенант Уэбстер, якобы начальник паспортного контроля, «счел целесообразным заплатить ему, чтобы против нас не возбудили новых подозрений» [18].

Рейли часто обсуждал с латышами дату переворота в Москве. Он узнал, что большевистские руководители соберутся вместе только 6 сентября, на неделю позже, чем было запланировано. Это должно было его встревожить: перенос даты давал властям больше времени для подготовки к отражению заговора. Но Рейли этого не понял и подумал, что отсрочка даст ему и его коллегам больше времени для организации переворота.

Докладывал ли Рейли обо всем происходящем тем, кто задумал заговор, так же, как два латыша докладывали Дзержинскому и Петерсу? В своих воспоминаниях и Локкарт, и Рейли утверждали, что нет, но на их свидетельства нельзя целиком полагаться. Берзин в 1938 году принудительно дал показания, что Рейли иногда советовался с Локкартом, прежде чем решить, что Берзину делать дальше. Учитывая обстоятельства, при которых сделаны эти показания, читатель сам волен принять решение, верить им или нет. Но Локкарт в своем «Секретном и конфиденциальном меморандуме о предполагаемом заговоре союзников в России», написанном по возвращении на родину, утверждал: «Я старался видеться с Рейли как можно реже», а затем признался, что встречался с ним по крайней мере два раза за две недели с 15 августа. В первый раз Рейли «выказал большое доверие Берзину — откровенно признаюсь, мы все его разделяли». Затем, «примерно 25 августа», Локкарт видел Рейли еще раз, когда организовал для него встречу с «американским и французским консулами и генералом Лавернем».

Последний факт довольно любопытен и важен, поскольку вечером того же дня решающая встреча действительно состоялась. Возможно, она была проведена для того, чтобы люди на местах могли отчитаться перед начальством. На встрече присутствовало большинство заговорщиков из числа союзников, однако общее число присутствующих определить невозможно. Американский генеральный консул Девитт Клинтон Пул провел ее в американском консульстве, которое считалось более безопасным, чем места, которые могли предоставить британцы или французы. Хотя встреча проходила под эгидой американцев, председателем на ней был Гренар. Присутствовали также Лавернь и главный француз-ский тайный агент и диверсант в России полковник Анри де Вертамон, который ранее занимался «борьбой» против немцев в Украине [19]. Пул позаботился о том, чтобы привезти Каламатиано. Великобританию на этом собрании представляли Рейли и его близкий коллега по шпионажу Джордж Хилл. По словам Петерса, Локкарт тоже присутствовал; согласно другим данным, его там не было, однако фраза самого Локкарта, процитированная выше, позволяет предположить, что он все-таки находился среди участников, и с этим согласен Роберт Сервис — один из самых надежных, знающих и искушенных в этом деле историков [20]. Также в тот день в американском консульстве был один из латышей (мы не знаем, кто именно) и, по словам Петерса, один француз — Рене Маршан, специалист по шпионажу и журналист французской газеты Le Figaro. Почему-то у Гренара сложилось впечатление, что журналистика лишь его прикрытие и что на самом деле он работает на французскую разведку. Однако генеральный консул ошибся. Это был случайный человек.

За две недели до этого Пул собрал подпольщиков Каламатиано, Вертамона и Рейли и сказал, что они должны быть готовы к совместной работе, когда консулы и чиновники, такие как он, Гренар и Локкарт, покинут Россию [21]. Эти трое поверили ему на слово, о чем вскоре узнал Рене Маршан. То, что он услышал, привело его в ужас.

«Я услышал, что английский агент готовится разрушить железнодорожный мост через реку Волхов перед станцией Званка, — писал Маршан. — Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять, что уничтожение этого моста означало бы полное исчерпание ресурсов в Петрограде (выделено курсивом в оригинале. — Дж. III.)». Английским агентом, на которого ссылался Маршан, был Сидней Рейли. Затем, как вспоминал журналист, «французский агент добавил, что он уже пытался взорвать мост в Череповце, что с точки зрения снабжения Петрограда продовольствием будет иметь тот же эффект, что и разрушение моста у Званки». На этот раз, видимо, говорил Вертамон, который продолжил излагать свои планы по подрыву и уничтожению подвижного состава на различных линиях. «Ни на минуту, — писал далее Маршан, — [все это] не нарушило спокойствия Пула или Гренара, для которых этот план, похоже, не был новостью» [22].

Очевидно, что такие меры повредили бы не Германии, с которой воевали Великобритания, Франция и Америка, а «безропотным русским рабочим» [23]. Будучи французским патриотом, Маршан думал, что этот план можно было бы одобрить, если бы русское правительство намеревалось выступить на стороне Германии против союзников и возобновить войну. Однако он не видел никаких доказательств того, что это произойдет: напротив, оккупация Германией различных частей страны только усилила ненависть к ней русских. Планы союзников были не просто аморальными, заключил француз, но и контрпродуктивными.

В какой-то момент вечера один из латышей «поднял вопрос об автономии Латвии». После он доложил Якову Петерсу, что несколько присутствующих посмеялись над ним: «не время заниматься такими пустяками» [24].

В конце собрания слово взял генеральный консул Гренар. «Крайне важно, чтобы большевизм был скомпрометирован в глазах западных социалистов, — продекламировал он. — Несомненно, существует некое соглашение между большевиками и немцами… Телеграмма из большевистского военного комиссариата или другой документ, подтверждающий вышеизложенное предположение, имел бы огромную ценность. Я думаю, что заполучить нечто подобное возможно…» Он имел в виду, что документ, подтверждающий, что Ленин и Троцкий работают на Германию, при необходимости можно сфабриковать. Его наличие сделало бы убедительным обвинение в том, что Ленин получил немецкое золото, чтобы вернуться в Россию, и что большевики подкуплены Германией.

Маршан написал о роли Гренара на этой встрече только после войны; в тот момент он хотел положить конец антибольшевистским махинациям союзников. Первоначальной формой его протеста стало письмо на имя президента Франции Анри Пуанкаре, в котором он осуждал далеко зашедших агентов, однако ни словом не упомянул об аккредитованных представителях союзных правительств, которые их инструктировали. Этот тактический шаг позволил ему сохранить репутацию лояльного француза и независимого репортера. Маршан все-таки не хотел, чтобы его считали подкуплен-ным журналистом большевиков, как не хотели этого и сами большевики. Когда шокированный француз пришел к Ленину и Дзержинскому после встречи в американском консульстве, те посоветовали ему, как лучше поступить: он должен написать президенту Франции и оставить письмо в своей квартире, чтобы чекисты могли изобразить удивление, когда найдут его. Они принесут его начальству, которое лучше знает, что с ним сделать. Так в итоге и произошло, но никто никогда не верил, что Маршан не хотел, чтобы его письмо было обнаружено.

Мы можем представить Дзержинского, который поздней ночью одиноко сидел в своем кабинете на Лубянке, читая отчеты Берзина, Спрогиса/Шмидхена, Буйкиса и Петерса и планируя, что делать. И вот к нему на стол ложится письмо Маршана, и отблеск торжества проскальзывает в его налитых кровью глазах. Не может быть случайностью, что именно в тот день, 25 августа, он вновь возглавил ЧК.

Денис Гарстин погиб десятью днями ранее, 15 августа, на следующий день после первой встречи Локкарта с латышами. Его положение в Москве становилось все более шатким к концу весны — началу лета, поскольку большевики настороженно относились к намерениям союзников и накладывали все более жесткие ограничения на граждан и должностных лиц союзных стран в своей стране. Те, кто больше не мог выполнять свои обязанности или не имел настоятельных причин оставаться, пытались планировать выезд. Однако когда большевистский режим перестал признавать их паспорта, вернуться на родину стало еще сложнее.

Как мы видели, еще в январе-феврале Гарстин поддерживал идеалы большевизма, а уже в мае превратился во врага большевистских крайностей. Он, безусловно, одобрял контрреволюционную деятельность Локкарта и, возможно, участвовал в ней в течение июня-июля, однако уже к концу месяца начал искать способ покинуть Москву. Британские власти вызвали его в Архангельск, где он мог продолжить свою миссию под руководством генерала Пула, который прибыл туда 2 августа. Но он не смог это сделать, так как большевики запретили офицерам союзных войск передвигаться по стране.

Судя по всему, Гарстин отправился из российской столицы в Петроград пешком [25], затем каким-то образом добрался до Кеми на западной стороне Белого моря [26] и, наконец, переплыл его, прибыв в Архангельск в первую неделю августа «после многих опасных приключений» [27]. Однако лучше бы его поймали. К тому времени британские и русские войска уже вступили в кровопролитное сражение, и войска генерала Пула оттеснили большевиков к Онежскому озеру. Гарстин «значительно отличился» в военном наступлении на юго-востоке. 11 августа, в ходе, как он думал, «приятной тихой экспедиции», он возглавил отряд, который захватил у противника броневик (большевики теперь использовали их против британских солдат на северо-западе России), а затем попытался захватить еще один. Снова полетели пули, и одна из них попала в капитана Дениса Гарстина. При нем были наручные часы с ремешком, карта региона, карманный дневник, кисет с табаком и пятьдесят шесть рублей разными купюрами. Ему было 28 лет [28].

Его другу Артуру Рэнсому также удалось уехать из Москвы 2 августа — как раз в тот момент, когда генерал Пул прибыл в Архангельск. Причины его отъезда были сложны. Своему редактору в Лондо-не он сказал, что уехал потому, что «интернированный корреспондент или тот, кто без интернирования не может свободно телеграфировать, никому не нужен» [29].

Частично причина была действительно в этом, но сказалось и многое другое. Рэнсом считал, что, когда большевики вводили запреты для граждан союзных государств, они делали это, чтобы выжить и сохранить свой режим. Тем не менее он не думал, что они на самом деле смогут выиграть: если немцам не удастся свергнуть их, как это казалось вероятным в феврале-марте 1918 года, то это сделают союзники, что стало казаться вероятным в мае-июне. Большевики и сами это понимали. Они решили сопротивляться так долго и так яростно, как только возможно, но хотели создать международное бюро прессы в Стокгольме, чтобы оно служило их интересам независимо от того, останутся они у власти или нет. Они считали, что Рэнсом может им в этом помочь.

Эта работа привлекала Рэнсома по разным причинам. Из Стокгольма он мог посылать в Британию независимые статьи о России, как он всегда делал, и иметь эксклюзивный доступ к документам, предоставленным большевиками. Кроме того, он мог дальше помогать своим большевистским друзьям, обеспечивая работу бюро, а как разведчик — передавать информацию, предоставленную бюро, британскому Министерству иностранных дел. Словом, он мог получить все карты в руки. Но было и еще одно обстоятельство. Его отношения с Евгенией Петровной Шелепиной, «дылдой», весной и летом стали более близкими. Он хотел, чтобы она поехала с ним в Стокгольм. 19 июня она согласилась.

Было неясно, выпустят ли ее большевики, но британцы в Мурманске контролировали въезд и выезд. Рэнсом попросил у Брюса Локкарта сделать паспорт, в котором Евгения была бы указана как его жена. Локкарт знал, что у Рэнсома уже есть жена, но жена была и у него самого; у него, как и у Рэнсома, была любовница в России; он тоже думал о том, как ее вывезти. Хотя Локкарт предал Рэнсома в политике, он оказался верным другом. Однако и здесь все было не так просто: Локкарт был уверен, что в Москве скоро произойдет контрреволюция. Рэнсом, вероятно, останется в безопасности, даже если мстительные белые будут прочесывать улицы города в поисках красных, но что делать с любовницей Рэнсома, которая была секретаршей Троцкого? Локкарт хотел защитить ее, хотя и не сказал почему. Он написал в Министерство иностранных дел: «Одна очень полезная дама, которая работала здесь на чрезвычайно конфиденциальной должности в правительстве, желает отказаться от нее. Она оказала мне величайшую услугу… Я хотел бы получить разрешение вписать ее в паспорт мистера Рэнсома как его жену и способствовать их отъезду через Мурманск» [30].

Возможно, в этом решени крылось нечто большее. Не исключено, что ближайший друг Рэнсома в высшем руководстве большевиков, Карл Радек, изворотливый, сардонический и жесткий человек, предупредил его, что тот должен покинуть Россию, пока еще есть возможность. Рэнсом, конечно же, поспешил уехать из Москвы, «не сказав ни слова членам [Британской] миссии», хотя он знал, что «в Советах была партия во главе с Радеком, которая хотела пойти на крайние меры в отношении мис-сии из-за высадки британцев в Архангельске» [31]. Таким образом, если Локкарт ранее предал Артура Рэнсома, отвернувшись от него в политическом плане, то, возможно, Рэнсом отплатил ему за это, вовремя убравшись из Москвы и оставив своего друга наедине с последствиями его действий. В итоге Рэнсом уехал не по британскому паспорту, предоставленному Локкартом (без разрешения Министерства иностранных дел), а по документам, сделанным Радеком. Евгения также не воспользовалась помощью Локкарта: она сопровождала большевистскую делегацию в Берлин, после чего отправилась в Швецию.

Во вторник 27 августа Рейли виделся с латышами на конспиративной квартире в переулке Грибоедова в последний раз. Он хотел, чтобы Берзин встретился с контрреволюционерами в Петрограде. Рейли собирался поехать туда в четверг вечером и мог познакомить его с самыми важными фигурами. Берзин согласился — он должен был в любом случае посмотреть Шестой латышский полк в Петрограде как военный инспектор [32]. Он уезжал на следующий день с данным ему Рейли адресом в Петрограде, где они могли спокойно встретиться в четверг между одиннадцатью часами и полуднем. Это была квартира на Торговой улице, где жил Рейли, выдавая себя за женатого бизнесмена Константина Массино, с Еленой Михайловной Богужевской, любовницей, которая маскировалась под его жену.

Что произошло дальше, неясно. Авотин, пересказывая сообщение Спрогиса/Шмидхена, утверждал, что, прежде чем сесть в поезд до Петрограда, Берзин посоветовался с Петерсом и Дзержинским на Лубянке. Возможно, один из людей Локкарта или Рейли заметил его при входе в здание ЧК. Во всяком случае, Рейли узнал об этом и в четверг, перед тем как сесть на ночной поезд, в ярости схлестнулся со Спрогисом/Шмидхеном: «Ваш протеже заигрывает с ЧК и заслуживает пули». Молодой латыш попытался отговориться: мол, командиров латышских стрелков постоянно вызывают на Лубянку по разным причинам. Однако он почти наверняка был сильно обеспокоен и, как только его опасный коллега ушел, быстро связался с Петерсом, несомненно приняв соответствующие меры предосторожности по пути на встречу с ним. Петерс послал телеграмму с предупреждением через Петроградскую ЧК, но она, по-видимому, достигла Берзина слишком поздно, чтобы повлиять на последующие события.

В своем отчете, составленном неделю спустя, Берзин не упомянул об этом происшествии, но тогда его небрежность не могла сыграть ему на руку. Однако в принудительных показаниях в 1938 году он сказал, что действительно говорил с Петерсом перед самым отъездом в Петроград о том, как лучше служить Локкарту и Рейли; этого и добивались от него на допросе. Тем не менее можно предположить, что он действительно говорил с Петерсом перед поездкой, и в этом случае, возможно, Рейли на самом деле знал о его службе в ЧК, как предполагал Авотин.

В пятницу, 30 августа, Берзин, будучи уже в Петрограде, в 11 часов утра отправился по адресу, выданному Рейли, на Торговую улицу. У консьержа были инструкции впустить «брата господина Массино», но квартира была пуста, так как «жена Массино» ушла на работу, а «сам Массино» еще не пришел. Берзин воспользовался случаем и произвел обыск. В ящике стола в спальне он нашел письмо, адресованное Елене. В конверте он обнаружил визитную карточку Сиднея Джорджа Рейли и адрес: Шереметьевский переулок, дом 3, квартира 85, и несколько нацарапанных цифр. Адрес оказался московской конспиративной квартирой, которую использовал американский агент Ксенофонт Каламатиано. Для ЧК это было еще одно звено в цепи, связавшей секретные службы союзников с заговором Локкарта [33]. Когда Берзин передал карточку Дзержинскому, ЧК смогла сделать первый шаг к тому, чтобы свернуть сеть агентуры Каламатиано и впоследствии арестовать его самого.

Также в конверте была открытка, на которой Рейли написал Елене: «Прими мою нежную благодарность за то, что сегодня ты наполнила „сияющий кубок"». Затем Берзин нашел лист бумаги, на котором было написано: «Центральное управление продовольствия, Иосифу Иосифовичу Хрижановскому». Эта надпись многое говорила человеку, который знал, что союзники и их друзья-контрреволюционеры намеревались сначала заморить голодом, а потом накормить его соотечественников.

Рейли так и не появился в квартире — возможно, к счастью для Берзина. В полдень латыш вышел из дома и случайно заметил «короля шпионов» в конном экипаже, направлявшемся на Торговую улицу. Увидев Берзина, Рейли остановился и объяснил, что поезд прибыл с большим опозданием. Берзин спросил, когда сможет встретиться с лидерами белых. Рейли сказал ему вернуться в квартиру в шесть часов вечера; когда там будет белогвардейский офицер. Что делать в перерыве, не уточнялось, но в машинописном отчете Берзина за 1918 год, который хранится в документах Локкарта в Стэнфорде, сказано следующее: «Далее Берзин описал… свою встречу с заговорщиками, а также с их британским лидером Кроми…» [34] Если такая встреча действительно состоялась, то наиболее вероятным временем для нее был тот же день, 30 августа. Что произошло на ней, остается предметом догадок.

Как бы то ни было, Берзин, как всегда пунктуальный, вновь появился в квартире на Торговой улице в шесть часов вечера, но белогвардейцев там не было. Рейли оправдывался, но похоже, он больше не доверял латышу. Авотин писал, что Берзин «получил отказ, но, к счастью, обошлось без пули». Рейли и Берзин договорились встретиться в Москве в следующий понедельник — к этому времени Берзин уже должен был получить предупреждение Петерса. Однако он больше не увидит Рейли в Москве. Они вообще больше никогда не увидятся. Рейли сыграл свою важную роль в заговоре Локкарта, но дальше ему там не было места, а события вот-вот должны были достичь своей кульминации.

Через день или два после 25 августа Маршан рассказал Дзержинскому о собрании в американском консульстве. Дзержинский, только что вновь принявший на себя руководство ЧК, посовещался с Лениным, и вместе они разработали план письма президенту Пуанкаре. Дзержинский послал экстренную телеграмму руководителям всех подразделений ЧК в стране. Он хотел «сосредоточения при ВЧК необходимого количества солдат корпуса для борьбы с поднимающей голову контрреволюцией и охраны революционного порядка в Москве» [35]. Несколькими днями спустя он написал жене: «Мы — солдаты на боевом посту. <.. > здесь танец жизни и смерти — момент поистине кровавой борьбы, титанических усилий…» [36]

С другой стороны, американский генеральный консул Пул отправил шифровку (американские шифры большевики не успели взломать) в Вашингтон. Он предвидел, что заговорщики замышляют саботаж, за которым последует вмешательство союзников, столкновения между белыми и красными и между наступающей армией генерала Пула и красными. В телеграмме, в частности, говорилось следующее: «…необходимо приложить все усилия для удаления союзных функционеров и граждан из той части России, которая контролируется большевиками… эта территория должна рассматриваться как вражеская». Он добавил: «Мистер Локкарт (который, конечно, не отправлял телеграммы домой, потому что большевики могли их прочитать. — Дж. Ш.) согласен с вышесказанным и просит передать это в британский МИД» [37].

В среду, 28 августа, Берзин, как мы уже знаем, сел на поезд до Петрограда. Рейли последовал за ним на следующий вечер. В пятницу, 30 августа, Рейли провел встречи (на улице и на своей квартире) с Берзиным — которому, повторим, он, похоже, больше не доверял. По словам его лучшего биографа, в тот же день он встречался и с капитаном Кроми [38] — как, возможно, и Берзин, что мы предположили выше. Кроми вместе с белогвардейцами Петрограда планировал уничтожение Балтийского флота России, свержение архангельского Совета и поддерживал связь с белогвардейцами в Нижнем Новгороде к востоку от Москвы (как ранее Гарстин) и в Тамбове на юге [39] и, наконец, восстание в Петрограде как аналог восстания в Москве. Предположительно, «король шпионов» и атташе военно-морского флота ввели друг друга в курс своих планов; возможно, Кроми также объяснил суть дела Берзину. То, что произошло в Петрограде дальше, трудно разложить по полочкам.

Напомним, что Кроми спровоцировал заговор Локкарта примерно тремя неделями ранее, когда послал Энгельгардту/Штегельману и Спрогису/Шмидхену записку для британского агента в Москве. Дзержинский и Петерс, однако, нуждались в присутствии Энгельгардта/Штегельмана в бывшей столице — там, где он мог воспользоваться своей связью с Кроми, чтобы проникнуть в контрреволюционное движение. Он был отправлен обратно, а на его место в Москве назначили Берзина. Латышский капитан отправился со Спрогисом/Шмидхеном на первую, знаменательную встречу с Локкартом 15 августа.

Не успел Энгельгардт/Штегельман вернуться в Петроград, как в дверь Кроми постучал еще один большевистский агент. Он назвался лейтенантом Сабиром из русского Балтийского флота и рассказал, что работал под началом адмирала Алексея Щастного, которого большевики казнили за измену двумя месяцами ранее. «На него [Сабира] не обратили внимания», — писал Гарольд Тревенен Холл, которого позже будут считать гражданским лицом, но который на самом деле тоже являлся британ-ским агентом и работал с Кроми [40. Затем, вспоминал Холл, Энгельгардт явился с письмом от Лок-карта, в котором тот просил Кроми «помогать предъявителю во всех его военных операциях». Ни один источник не упоминает о встрече Локкарта и Энгельгардта, но, очевидно, она имела место, что является еще одним доказательством того, что Локкарт продолжал участвовать в деле. Вернувшись в Москву, Энгельгардт поручился за Сабира и, по выражению Холла, «обелил» его [41]. В результате Кроми счел их обоих соучастниками своего заговора и предоставил Локкарту рекомендательное письмо для двух лжезаговорщиков; теперь Локкарт поверил Кроми — любопытный пример взаимной неуместной доверчивости. Результаты были катастрофическими.

Примерно в середине августа, как раз в тот момент, когда Локкарт виделся с латышами в Москве, Кроми вновь встретился в Петрограде с Энгельгардтом/Штегельманом и «обеленным» им Сабиром и привлек их обоих к своему заговору. Они утверждали, что являются лидерами финских белогвардейцев, и были своего рода петроградскими аналогами Берзина и Спрогиса/Шмидхена в Москве — такими же убедительными и лживыми.

Сто лет спустя невозможно сказать, каковы были детали петроградского заговора, руководители которого намеревались сохранить его в тайне, кроме того, что «в планы Кроми могло входить разрушение некоторых мостов» [42], что он был «заинтересован в нескольких [петроградских контрреволюционных] организациях», что «были потрачены значительные суммы денег» [43] и что часть денег, вероятно, была направлена на контрреволюционную агитацию в 1-й стрелковой дивизии Красной армии, расквартированной в бывшей столице [44]. Кроми, который направлял белых в Архангельск в помощь генералу Пулу в его походе на юг, также обещал снабдить его бронированными судами для рек и озер.

Каков бы ни был план, новые знакомые Кроми заявили, что могут помочь с его осуществлением. Сабир утверждал, что является командиром горной дивизии и что у него есть батальон белогвардейцев, готовых помочь захватить Петроград, захватив все броневики большевиков. Кроми дал ему дополнительное задание: взорвать Охтинский мост, который соединял две важнейшие железнодорожные станции Петрограда. Это помешало бы как немецкому вторжению из Финляндии, так и красным, когда они попытались бы подавить восстание. Энгельгардт/Штегельман заявил, что контролирует 60 000 финских белогвардейцев, включая железнодорожных, телеграфных и телефонных чиновников. Он заверил Кроми, что в России есть 25 000 латышских солдат, «которые в нужное время соберутся в условленном месте». Они будто бы как раз ждали сигнала идти на Петроград сообща с солдатами союзников, которые должны были прийти из Мурманска и Архангельска. Кроми решил, что сможет включить и их в свои планы. Он обещал представить своих новых помощников ведущим петроградским белым, включая генерала Юденича: «Штекельман и Сабир были очень в этом заинтересованы».

Фоном для заговора Кроми в Петрограде служило растущее напряжение и трудности в городе, не в последнюю очередь ощущаемые теми, кто был связан с Великобританией и Францией. Всех могли арестовать в любой момент. Никому не разрешалось пользоваться телеграфом. Люди не могли уехать из страны. Председатель Петроградского совета Григорий Зиновьев угрожал интернировать всех, когда (а не если!) солдаты союзников возьмут Вологду [45]. Он уже собирал бывших царских офицеров и сажал их в тюрьму. В стране почти царил голод; цены на продовольствие на черном рынке продолжали расти. Кроми выглядел худым и изможденным; чтобы избежать ареста, он стал проводить ночи в тайной чердачной комнате в доме преподобного Баусфилда Свон Ломбарда, капеллана британского посольства в Петрограде. Примерно в это время Кроми написал письмо другу, где признавался: «Я устал от политики, лжи и обмана. Я хочу вернуться в Аркадию… и, возможно, обрести покой…» [46] Локкарт считал, что капитан «предчувствовал свою смерть. Он написал мне в письме… что „чувствовал, что уйдет в один из этих дней"» [47].

Дневник преподобного Ломбарда ярко отража-ет напряжение и тревогу, а также шоковую реакцию британской общины в Петрограде. В 1:20 6 августа он сделал такую запись: «Колокол зазвонил. Спустился в халате с револьвером, обнаружил Бобби… Когда он вернулся домой, его ждали красногвардейцы, один у задней двери, другой у передней. Они сказали, что пришли арестовать его… У одного была винтовка, у другого — револьвер. Он повернулся к тому, у которого была винтовка, и ударил его, а другой убежал, и он [Кроми] бросился наутек, прибежал прямо сюда и сейчас удобно устроился в постели в соседней комнате» [481.

Восемнадцать часов спустя Ломбард снова обратился к дневнику: «Сегодня вечером пришло известие, что три баржи с пленными офицерами, которых везли в Кронштадт, затонули. По триста человек в каждой!!!» На следующий день после обеда он отправился в британское посольство и так охарактеризовал атмосферу, царившую там: «…все очень нервные, ожидают высылки». В четверг, 8 августа, он написал: «Друзей со всех сторон обыскивают и грабят. Бедный Хилтон Браунс в беде. Его арестовали сегодня утром. Никто не знает, где он. Джима Максвелла тоже, и Артура Макферсона». Неудивительно, что капеллан в конце концов пришел к выводу: «Если бы Пул с 100 000 человек взял Москву и Петроград, это бы решило русскую проблему и, кроме того, увенчало бы его славой» [49]. Но у Пула не было сотни тысяч солдат. У него не было и десяти тысяч.

Примерно 24 августа Кроми попытался организовать встречу двух своих новых сообщников, Штегельмана и Сабира, с другими главными петроградскими заговорщиками в «Отель де Франс». На встречу явился только лейтенант Сабир. Это было незадолго до того, как Феликс Дзержинский вновь возглавил ЧК. Через день или два новобранцы сказали Кроми, что им нужно «осмотреть свои посты». Гарольд Тревенен Холл сообщил, что «они отсутствовали около трех дней» [50]. Этого времени было как раз достаточно, чтобы съездить в Москву на встречу с вновь назначенным руководителем ЧК и вернуться в Петроград. Предположим, что они встретились с Дзержинским, все обсудили и 30 августа вернулись в столицу с его указаниями. Следовательно, к этому времени в руках Дзержинского было большинство нитей, ведущих к московскому заговору Локкарта, но еще не было всей информации по петроградскому заговору Кроми. Однако у двух агентов ЧК уже были директивы. Но на следующий день два события, почти наверняка не связанные между собой и неожиданные, как гром и молния в ясный день, изменили всё.

Глава 15 Разгром заговора Локкарта

Первое событие произошло в Петрограде. 30 августа там выдалось туманным и сырым. В девять часов утра невысокий симпатичный молодой человек в офицерской фуражке и кожаной куртке нервно сидел в переполненной приемной на первом этаже здания ЧК на Дворцовой площади. У Леонида Каннегиссера были темные волосы, скрытые под фуражкой, полные губы и длинное чувственное лицо поэта. Ему было 24 года и он писал не в меру мечтательные, но талантливые стихи. Его осанка и одежда выдавали в нем ребенка из привилегированной семьи: он родился в семье миллионера. В прошлом он был ярым сторонником Керенского, теперь — антибольшевиком-социалистом, связанным с белыми контрреволюционными группами. Возможно, кто-то из их участников подговорил его на поступок, который он собирался совершить, но никто никогда не нашел доказательств его работы с Кроми или Рейли, не говоря уже о Локкарте. Вероятно, то, что намеревался сделать молодой поэт, он задумал совершенно независимо от их заговора и, с их точки зрения, крайне не вовремя.

В это время года в комнате, полной просителей, ожидавших вестей от арестованных близких, и вооруженной охраны и пулеметчика, было липко и жарко [1]. Молодой поэт вполне мог вспотеть под кепкой и кожаной курткой. Но он их не снимал, оставаясь застегнутым наглухо.

Под курткой был спрятан кольт. Поэт ждал Моисея Урицкого, главу Петроградской ЧК, потому что намеревался его убить.

Леонид Каннегиссер

Моисей Урицкий играл видную роль в организации революции. Теперь, будучи членом Центрального комитета партии большевиков, он руководил петроградской тайной полицией. По общему мнению, начальник Петроградской ЧК не жаждал крови: он был сравнительно мягким, а если бы добился своего, был бы еще мягче. Каннегиссер, однако, считал, что руки Урицкого по локоть в крови, в том числе — одного из его лучших друзей [2]. Молодой романтик верил, что это был безвинно убиенный человек. По словам его отца, именно это стало его мотивацией, а вовсе не политические убеждения [3].

Около одиннадцати часов, как раз в то время, когда капитан Берзин вошел в пустую квартиру «господина Массино» на Торговой улице, Урицкий подъехал к своему штабу на автомобиле с шофером. Он вошел в здание, кивнул собравшимся и направился к лестнице в другом конце помещения. Каннегиссер пропустил его вперед. Возможно, он сделал глубокий вдох. Затем он выхватил пистолет и пустил своей жертве одну пулю в живот, а другую — в голову. Очевидцы закричали. Урицкий упал. Каннегиссер скрылся. Сотрудники ЧК выхватили оружие и побежали за ним, начав стрелять.

Дальнейшее описание напоминает сцену из фильма, но все это происходило в реальности, и на кону стояли реальные жизни. Молодой человек оставил на улице велосипед — вскочив на него, он помчался прочь, яростно крутя педали. На Дворцовой площади раздались выстрелы; пули рикошетили от стен. Когда Каннегиссер мчался сперва вокруг Зимнего дворца, а затем по набережной Невы на Миллионную улицу, с его головы слетела фуражка, и один из преследователей остановился, чтобы подобрать ее. Неужели убийца — а именно им только что стал поэт — на мгновение избавился от хвоста? Ему действительно удалось слезть с велосипеда, и, по одним данным, он бросился в Английский клуб, по другим — в британское посольство. Согласно показаниям самого Каннегиссера, он вбежал во двор дома № 17 по Миллионной улице, а затем метнулся в первую попавшуюся дверь. В одном из первых сообщений о произошедшем говорилось, что это был дом Северного английского общества, где проходили заседания Петроградской английской ассоциации [4]. Рэнсом, пересказывая эти события из Стокгольма несколько дней спустя для газеты Daily News, исправил ошибку: на самом деле в доме № 17 не было никакого Английского клуба, но там находилась «квартира, принадлежавшая членам британской миссии» [5]. Майор Р. Мак-Алпин, который тесно сотрудничал с Кроми при организации переворота в Архангельске, также жил на Миллионной улице в доме № 10. Это единственный намек на «английский след» в этом деле: возможно, совпадение адресов действительно что-то значит, — но может быть, и нет.

Каким-то образом Каннегиссеру удалось найти пальто для маскировки. Однако через несколько минут агенты ЧК выследили его и арестовали. Его опознали, но молодой человек и сам не стал отрицать обвинения. Он достиг своей цели: Моисей Урицкий был мертв.

Второе событие случилось в Москве. Вечером того же дня, 30 августа, Владимир Ленин выступил перед столичными рабочими в цехе ручных гранат оружейного завода Михельсона. Если он и не знал о заговоре Локкарта, то уж точно имел в виду Леонида Каннегиссера, когда говорил рабочим об угрозе контрреволюции, хотя прямо и не упомянул о событиях в Петрограде. Тема его речи: «Ссвобода и равенство», сделанный вывод: «У нас есть только одна альтернатива: победа или смерть». В ответ на это мрачное заявление толпа разразилась «бурными аплодисментами, переходящими в овацию» [6]. После этого лидер большевиков вышел с завода и направился к своему автомобилю. Часть толпы последовала за ним. Одна женщина пыталась рассказать ему о своем племяннике, у которого конфисковали участок. Ленин стоял в окружении поклонников, поставив одну ногу на подножку автомобиля, и терпеливо слушал. Было начало девятого.

(В этот момент в Петрограде Рейли, вероятно, находился с «женой» в ресторане или развлекался с ней на Торговой улице. Берзин думал, как завтра утром вернется в Москву. Кроми направлялся в безопасное место на чердаке у преподобного Ломбарда. А в Москве Локкарт и Мура чуть ли не в последний раз ужинали вместе в Хлебном переулке, 19.)

У выхода с завода, напротив того места, куда подъехала машина Ленина, стояла будка, за которой незаметно спряталась маленькая женщина. Фанни Каплан не присутствовала на выступлении, а ждала снаружи.

Фанни Каплан

Когда она, должно быть, слыла красавицей, но сейчас у нее были спутанные черные волосы, большие черные круги под глазами, большие уши. На ее лице с острым подбородком отпечатались годы лишений. На ней была широкополая белая шляпа, в одной руке она держала портфель, а в другой — зеленый зонтик. Позже говорили, что в портфеле или в кармане она прятала пистолет. Женщину заметило несколько человек, но никто не обратил на нее особого внимания.

Десять лет назад Фанни Каплан была анархисткой. Царская полиция арестовала ее в 1906 году за планирование террористических акций с использованием бомб. Судья приговорил ее к «бессрочным» каторжным работам. Согласно не вполне достоверным записям, собранным большевиками в 1918 году, на каторге она переосмыслила свои идеи, отошла от анархизма и вступила в партию социалистов-революционеров.

Одиннадцать лет сурового заключения почти разрушили тело Фанни Каплан. Она страдала от изнурительных головных болей, оглохла, временно ослепла и восстановила зрение лишь частично. Но она оставалась непокорной, хотя и была нервной, растерянной и меланхоличной. Во время Февральской революции 1917 года ее освободили, и она переехала в Москву, где стала жить у левых эсеров, с которыми познакомилась в тюрьме. Затем произошел большевистский переворот в октябре 1917 года, и Фанни не поддержала большевизм. Через десять месяцев, в августе 1918 года, она, как и другие левые эсеры, считала, что большевики продали крестьянство, пошли на поводу у германского империализма — иначе говоря, предали социализм.

Маловероятно, но вовсе не невозможно, что заговорщики заранее знали о покушении, — в конце концов, и Рейли, и Локкарт поддерживали контакты с эсерами, как левыми, так и правыми. Однако немыслимо, чтобы союзники одобрили этот план за неделю до того, как планировался их собственный переворот.

«Глупцы! Нанесли удар слишком рано», — воскликнул один из собеседников Рейли, когда узнал о поступке Каннегиссера. Узнав о выстреле Каплан, он сказал бы то же самое [7]. Как и убийство Урицкого, покушение на Ленина было в высшей степени несвоевременно и ставило под угрозу план заговорщиков.

Но вернемся в Москву. Теплым летним вечером лидер большевиков стоял у завода среди толпы доброжелателей, разговаривая с женщиной о конфискации муки. Фанни Каплан пряталась в толпе. Щелк, щелк, щелк— как будто машина заглохла — и вот уже Ленин лежит, обмякнув, на земле. Одна пуля прошла сквозь шею и часть легкого; другая, менее опасная, застряла в плече; третья пробила шинель и попала в женщину, стоявшую рядом. Толпа запаниковала и разбежалась.

То, что произошло дальше, стало предметом спора. Один свидетель сказал, что Каплан побежала вместе с остальными; другой — что она осталась неподвижно стоять под деревом. Красногвардейцы арестовали нескольких подозреваемых, включая раненую женщину, и кто-то (скорее всего, это был помощник военного комиссара 5-й Московской стрелковой дивизии Батулин) схватил Каплан, так как она показалась ему странной. Но, обыскав ее, он не нашел ничего подозрительного. «А зачем вам это нужно?» — спросила Каплан, когда Батулин задал ей вопрос; это его насторожило. Он привел женщину в местное отделение милиции и усадил на диван. Вдруг она встала и заявила: «Я стреляла в Ленина» — и замолчала [8].

Тем временем помощники подняли тяжелораненого лидера большевиков в машину и помчались в сторону Кремля. Никто не знал, останется ли в живых архитектор русской революции.

Новость об убийстве Моисея Урицкого Леонидом Каннегиссером достигла Лубянки к обеду, примерно за восемь часов до выступления Ленина на оружейном заводе. Феликс Дзержинский беседовал с лидером большевиков: невозможно представить, что они не обсудили возможную связь между Каннегиссером из Петрограда и организацией белых под руководством капитана Кроми, также находившейся в Петрограде, и не отметили, что их агенты, Энгельгардт/Штегельман и Сабир, только что вернулись в этот город. Они также должны были заметить, что Каннегиссер бежал по Миллионной улице, недалеко от британского посольства, Английского клуба и квартир многочисленных посольских сотрудников. Ленин поручил главе ВЧК «найти все ниточки и связи между контрреволюционерами» [9}. Еще до убийства Урицкого «товарищ Дзержинский намеревался выехать в Петербург для расследования», — гласит официальное сообщение [10]. После разговора с Лениным глава ЧК поспешил на вокзал и сел в поезд. Ему предстояло проехать 730 километров — около восьми часов в пути.

Агенты Петроградской ЧК встретили его на вокзале и доставили к заключенному. Уже был ранний вечер 30 августа, Ленин в Москве готовился к выступлению перед рабочими. Дзержинский провел краткий допрос: принадлежал ли молодой поэт к какой-либо группе заговорщиков? принадлежал ли он к какой-либо политической партии? откуда у него револьвер? Хотя данных о том, что Дзержинский спрашивал юного поэта о связях с иностранными конспираторами, нет, он, несомненно, затрагивал этот вопрос. В любом случае Каннегиссер только покачал головой. Он признал, что стрелял в Урицкого. На другие вопросы он отвечать не стал.

Возможно, Дзержинский прервал допрос, чтобы быстро поужинать, и затем вернулся к работе, но вторая беседа с Каннегиссером оказалась не более плодотворной, чем первая. И тут грянул гром: из Москвы пришло известие о покушении на Ленина. Жизнь вождя висела на волоске. Феликс Дзержинский поспешил на ближайший поезд обратно. Должно быть, он всю ночь просидел без сна (он редко спал) с прямой спиной (он никогда не сутулился). Он смотрел в окно, но холодные серо-голубые глаза едва ли видели пейзаж: его быстрый холодный мозг анализировал плюсы и минусы, контекст и историю. Восстания Савинкова в Ярославле, Муроме и Рыбинске; убийство Мирбаха левыми эсерами; развивающаяся Гражданская война с белыми, которым предлагал поддержку грозный Чехословацкий легион — все это финансировалось, по крайней мере частично, союзными дипломатами, чьи хозяева теперь создали три стратегических военных форпоста на русской земле. Как он мог не сообразить, что два недавних выстрела — это часть более крупного плана? Как он мог не поверить, что это происки тех же дипломатов союзных стран? События того дня заставили его пересмотреть свои взгляды. Он контролировал Локкарта и его сообщников, но вскоре возьмет под жесткий контроль и лавочку капитана Кроми.

Дзержинский едет в поезде — он твердо решил, что настало время действовать. Он соберет сведения и составит письмо Маршана о том, что агенты союзников саботируют революцию [11]. Агенты ЧК возьмут Локкарта и капитана Кроми. Они проверят всех британских и французских граждан в Москве и Петрограде, которые могут быть связаны с заговорщиками, включая консулов, вице-консулов и членов военных миссий. Настало время встретить белый террор систематическим и всеохватным красным террором. Когда его поезд прибыл в Москву, Дзержинский опрометью помчался на Лубянку.

В тот вечер Фанни Каплан сидела в подвале под наводящим ужас штабом ЧК. Она была встревожена, растеряна, но в то же время все еще пребывала в состоянии нервной экзальтации. Кто-то назвал ее «юродивой». Она что, правда спустила курок? Если да, то была ли она одна? Может быть, женщина — всего лишь приманка, а настоящий убийца бежал? Трое крепких мужчин, высокопоставленных офицеров ЧК, одним из которых был Яков Петерс, встретились с ней лицом к лицу, но получили так же мало, как Дзержинский от Каннегиссера.

«К какой партии вы принадлежите?»

«Меня задержали у входа на митинг, ни к какой партии не принадлежу».

«Кто послал вас совершить преступление?»

«Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному побуждению».

«Почему вы стреляли в товарища Ленина?»

«Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно»; «Стреляла в Ленина я потому, что считала его предателем революции и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм» [12].

Она не сказала, откуда у нее пистолет; как стреляла из него, притом что держала в руках портфель и зонтик. Никто не спросил, как она, уже частично ослепшая, смогла в сумерках разглядеть, куда стрелять. Прошло сто лет, но до сих пор никто не знает наверняка, была ли эта попытка убить Ленина серьезным планом эсеров, и если да, то стреляла ли Каплан сама или взяла ответственность за деяние, которого не совершала.

В ту же ночь, пока Дзержинский ехал в поезде, Яков Петерс прочитал его мысли и приказал совершить налет на французское консульство в Москве и на резиденции его сотрудников и агентов. Один отряд ЧК отправился за письмом Рене Маршана. Другой — за полковником Анри де Вертамоном, французским специалистом по подрыву зданий. ЧК держала де Вертамона под пристальным наблюдением [13], но он все равно услышал, как они поднимаются по лестнице, и сбежал через чердачное окно по крышам. Затем отряд обыскал его квартиру, разорвав стулья, диваны и одежду. Нашли шифровальный ключ и шифрованные письма, 28 822 рубля, а также «тонну карт Генерального штаба Мурманска, Одессы, Киева и областей, оккупированных чехословаками». Вдобавок обнаружили тридцать девять капсул для динамита, спрятанных в четырех банках из-под кофе [14].

В Петрограде ЧК схватила британского консула Артура Вудхауса и помощника военно-морского атташе Джорджа Ле Пейджа, когда они отправились на позднюю ночную вылазку, однако снова упустили Кроми, который, вероятно, снова скрывался у преподобного Ломбарда.

На следующее утро, в субботу, 31 августа, Кроми направился в посольство — убежище, которое, по его мнению, было защищено дипломатическим иммунитетом и поэтому неприкосновенно. Туда же потянулись и другие сотрудники посольства. Никто не знал, где консул. Зато все знали о смерти Моисея Урицкого.

В то же утро Петроградская ЧК (возможно, после консультации с Феликсом Дзержинским) связалась с лейтенантом Сабиром и Энгельгардтом/Штегельманом [15]. Возможно, у тех были улики, связывавшие убийство Урицкого с англо-французской агентурой [16]. Во всяком случае, большевикам нужно было быстро, безжалостно и скоординированно ответить на вчерашние выстрелы. Настало время уничтожить всех контрреволюционеров и заговорщиков. Несомненно следуя инструкции, Энгельгардт/Штегельман позвонил в британское посольство и сказал Гарольду Тревенену Холлу, что у него есть «очень важные новости» [17].

Холл доложил об этом Кроми, и тот поручил ему все разузнать. Выполняя приказ, Холл «отправился к ним в середине дня», и Энгельгардт сказал, что «очень важно немедленно связаться с другими организациями… пришло время действовать, и нельзя медлить больше двух дней». Холл проглотил наживку: не стал спорить и пообещал организовать встречу. Два большевика (о чем Холл, конечно, не знал) предложили провести собрание в «Отель де Франс». Англичанин предпочел посольство, вероятно думая, что там все будут в большей безопасности, на что русские согласились и обещали приехать в четыре часа дня. Как Сидней Рейли не услышал предупредительных звонков в Москве, так Гарольд Тревенен Холл не услышал их в Петрограде.

Не услышал их и капитан Кроми. Когда Холл вернулся в посольство, военно-морской атташе согласился, что встреча с русскими должна состояться. Согласно автобиографии Рейли, Кроми не явился на встречу в полдень. Возможно, военно-морской атташе был слишком занят. Когда преподобный Ломбард зашел в посольство, чтобы повидаться с ним, Кроми сказал ему, что «дело сдвинулось с мертвой точки». Холл был отправлен за одним из главных заговорщиков, предположительно французом, названным «месье Ле Женераль», другого сотрудника посольства послали за генералом Юденичем. Остальные заговорщики должны были добраться до посольства сами. Позже большевики утверждали, что среди них должны были быть также Савинков и один из его главных помощников, адвокат Максимилиан Филоненко [18].

Стрелки на часах неумолимо шли вперед. Было чуть больше четырех часов дня. Холл вернулся в посольство и сообщил, что «месье Ле Женераля» нет дома. Прибыли несколько контрреволюционеров, включая «известного финансиста» князя Шаховского, чьего присутствия в посольстве, как напишет Рэнсом в Daily News несколько дней спустя, было «вполне достаточно, чтобы оправдать подозрения в антисоветской деятельности» [19]. Еще одним присутствовавшим заговорщиком мог быть некто Муханов, о котором позже ЧК будет расспрашивать свидетелей [20]. К этому времени в здании было многолюдно, что было необычно, учитывая, что после отъезда посла и большинства сотрудников там работало не больше десяти человек. Затем вошли Энгельгардт/Штегельман и лейтенант Сабир.

Несколько минут продолжалась светская бесе-да с Тревененом Холлом. Затем Сабир откланялся: «Наша организация выставила снаружи детективов, и я собираюсь сказать им, чтобы держались настороже». Холл подумал, что это подозрительно, и, вероятно, был прав. Сабир появился снова: он, Энгельгардт/Штегельман, Кроми и Холл нашли комнату на втором этаже здания и «вернулись к разговору». Прошло семь или восемь минут. Двое англичан не знали, что в посольство уже прибыли «товарищ [Семен Леонидович] Геллер», сотрудник Петроградской ЧК, и возглавляемый им отряд тайной полиции и что они уже вошли в здание с оружием на изготовку и заняли первый этаж. Вполне возможно, Сабир выходил на улицу, чтобы дать им отмашку.

Четверо мужчин, заседавших в комнате на втором этаже, услышали шум: кто-то пытался открыть дверь. Холл подумал, что это генерал Юденич, и пошел открывать. Тем временем Кроми подошел к окну. То, что он увидел, должно быть, встревожило его. Холл открыл дверь, увидел незнакомца с пистолетом и немедленно ее захлопнул. Кроми выхватил из кармана револьвер и приказал Холлу: «Оставайтесь здесь и держите дверь» — и выскочил из комнаты. «Выметайся, свинья!» — были его последние слова.

Что произошло дальше, точно сказать нельзя. Да подробности и неважны. Перед Кроми, с пистолетом в руке, резко возник человек, который пытался открыть дверь. Если бы незваный гость был один, возможно, все закончилось бы благополучно. Но их было много, они поднялись наверх, и кто-то начал стрелять. Кто выстрелил первым, установить невозможно. В большинстве отчетов говорится, что из британцев стрелял только Кроми, но и это неточно. В итоге один или, возможно, двое большевиков погибли; капитана Кроми изрешетили пулями. Преподобный Ломбард попытался помочь умирающему капитану, но чекисты оттащили его. Подбежали две женщины, но чекисты не позволили оказать помощь.

Большевики грубо нарушили международное право, ворвавшись в посольство, сотрудники которого должны были находиться под дипломатической неприкосновенностью. Капитан Кроми вошел в историю как защитник международного права, хотя, планируя антибольшевистский заговор, он нарушал это самое право в течение нескольких месяцев. С этим чекисты покончили. Они конфисковали «массу оружия» и «корреспонденции» и загнали всех сотрудников британского посольства в разные комнаты для допросов. Им предстояло арестовать от тридцати до сорока человек, включая двадцать пять «английских агентов» и пятерых русских «контрреволюционеров» [21]. Для большинства начинался тяжелый период жизни. Согласно отчету британцев, ЧК, как ни странно, по какой-то причине вскоре освободила князя Шаховского [22]. Однако 6 сентября «Петроградская правда» сообщила, что его удерживают в качестве заложника и вместе с другими расстреляют, «если правые эсеры и белогвардейцы убьют еще хоть одного советского чиновника».

Полночь в Москве. Восемь часов после смерти Кроми. Улицы пустынны и тускло освещены. Люди, забывшись, спят в своих постелях — или бодрствуют, тревожно обдумывая события дня. Никто точно не знает, что произойдет в городе или в стране дальше, кроме того, что это непременно будут жестокие и кровавые события. «Пусть железная рука поднимающегося пролетариата обрушится на гадюк погибающего капитализма», — только что сказал Яков Свердлов, глава советского ЦК [23]. Никто не сомневался в том, что рука действительно будет железной.

Яков Петерс не спал. Несмотря на поздний час, он сидел за столом в своем кабинете на Лубянке. Ранее он принимал участие в допросе Фанни Каплан. Теперь он потянулся к телефону и попросил оператора соединить его с Павлом Мальковым. Хотя тому был всего 31 год — на год меньше, чем Петерсу тоже, — он был опытным большевиком, дослужившимся до коменданта Кремля, и, несмотря на поздний час, тоже все еще сидел за своим столом.

Петерс произнес: «Приезжайте немедленно, у меня для вас срочная работа». Молодой человек взял в руки трубку, прикрепил к поясу «свой неизменный кольт», вызвал шофера и поспешил к автомобилю. Шофер крутанул ручку, мотор завелся, и двое мужчин запрыгнули в грохочущую машину и понеслись по темным пустым улицам. Мальков вспоминал, что он «быстро взбежал наверх, в кабинет Петерса». Было уже за полночь. Чекист встал из-за стола и протянул Малькову ордер на обыск и арест № 6370 от 1 сентября, «на одни сутки» [24]. «Поедешь брать Локкарта», — приказал Петерс.

Мальков покинул штаб-квартиру ЧК и вернулся в автомобиль, который легко заскользил по тускло освещенному городу и остановился в Хлебном переулке [25]. Мальков и водитель вышли из машины, нашли коменданта, который впустил их в здание и проводил по лестнице, освещая ее фонарями. Мальков постучал в дверь № 24. Это разбудило Муру, но не ее любовника. Она подошла к двери, слегка приоткрыла ее на цепочке, увидела мужчин снаружи и не пустила их внутрь. Однако тут же появился Хикс в халате; он снял цепочку. Все вместе пошли будить спящего посла. «Господи Локкарт, — объявил Мальков, — по постановлению ЧК вы арестованы. Прошу вас одеться» 1261.

Глава 16 Развязка

Чекисты обыскали квартиру и конфисковали «различную корреспонденцию», 369 500 рублей (около 24,5 млн российских рублей на 2021 год. — Примеч. переводчика) и три пистолета. Они арестовали всех присутствующих: двоих слуг, Локкарта, Хикса и Муру. Локкарта и Хикса погрузили в машину, привезли в штаб-квартиру ЧК и посадили в плохо освещенную, почти пустую комнату ожидания под охрану людей с каменными лицами и пистолетами. Еще не рассвело. Локкарт не знал, что стало со слугами, а о Муре знал только то, что ее посадили в другой автомобиль и куда-то увезли. В какой-то момент охранники ввели в комнату ожидания бледную женщину с темными кругами под глазами. ЧК хотела проверить, узнают ли Локкарт и Фанни Каплан друг друга. Женщина молчала и смотрела в окно на серый свет рассвета, понимая, что, возможно, в последний раз видит утро. В конце концов ее увезли [1].

Спустя довольно много времени Петерс вызвал своего главного заключенного на допрос. Было восемь часов утра и все так же пасмурно и тоскливо. «Испуганное лицо Локкарта… я до сих пор помню все, как будто вчера. Он думал, что его обвиняют в убийстве Владимира Ильича» [2]. Заместитель руководителя ЧК написал это в 1924 году [3]. Локкарт тоже описал эту очную ставку в своих воспоминаниях и в отчете для Министерства иностранных дел, составленном сразу после возвращения в Англию [4]. Максимально точное представление о тех событиях мы можем получить, только соединив три эти истории.

Так, мы знаем, что Петерс сказал Локкарту примерно следующее: «В Петрограде произошли серьезные неприятности. В нашем посольстве была арестована группа британских и латышских заговорщиков». Именно тогда Локкарт узнал, что дела в бывшей столице совсем плохи, и это, должно быть, обеспечило ему несколько неприятных минут. Затем Петерс признал, что его пленник имеет право хранить молчание, но все равно задал ему четыре вопроса. Он показал ему пропуск, который Локкарт выписал на имя Крыша Кранкля, и спросил, его ли это почерк. Также он спросил, знает ли Локкарт Шмидхена, Берзина или Константина и не знает ли он «женщину по фамилии Каплан», как утверждает в мемуарах Локкарт.

Локкарт отказался отвечать на все вопросы. Правда была бы самообвинением, о чем прекрасно знал не только он, но и Петерс. Но затем, по словам Петерса, Локкарт сделал важное признание: «После описания его разговора с товарищем Берзиным и других элементов заговора, когда ему показали его письмо от имени капитана латышских стрелков Крыша Кранкля, он признал, что все это правда, но он действовал не по собственной воле, а по распоряжению своего правительства».

Конечно, Петерс хотел, чтобы Локкарт сделал признание, но оно могло быть действительно решающим и разоблачающим, только если он действительно это сказал. Заговор был раскрыт на его глазах. Жалел ли он теперь об этом? Жалел ли о своем циничном решении присоединиться к антибольшевистским заговорщикам? Неужели в глубине души он всегда верил, что сотрудничество англичан и большевиков — наилучший выход? Мог ли он даже сейчас спасти не свое положение, а хотя бы свою совесть? Есть свидетельства того, что он задавал себе такие вопросы. Пять недель спустя, ко-гда он наконец был выпущен из тюрьмы и благополучно прибыл в Стокгольм, Артур Рэнсом ждал его на железнодорожной платформе, чтобы поприветствовать. «Первые слова, которые я услышал от Локкарта, — вспоминал журналист, — были такими: „Знаете, несмотря ни на что, я по-прежнему против интервенции"» [5]. Но когда в тот день на Лубянке Петерс попросил его признаться в том, что он сделал, в письменном виде, Локкарт отказался. По понятным причинам он не сделал этого признания ни в своих отчетах Уайтхоллу, ни в своих мемуарах.

Петерс отправил пленника обратно в приемную. Там Локкарт и Хикс говорили только о несущественных вещах — они оба знали, что нельзя говорить ничего важного, потому что их могут подслушать. В конце концов им сказали, что они могут быть свободны. В девять часов утра они оказались на дождливых московских улицах. Но где Мура?

Она находилась в Бутырской тюрьме, где всего полтора года назад царь держал Дзержинского и где Дзержинский в свое время держал полковника Бриедиса. Во время допроса дознаватель обвинил Муру в «проанглийской ориентации» и требовал, чтобы она раскрыла «секреты», и предупредил, что ее могут расстрелять [6]. Но он был молод, вежлив, неопытен, и она постепенно начала обретать уверенность. Как она позднее рассказывала в интервью, «они были еще очень не обучены строгости в общении… Я чувствовала, что в любой момент могу взять над ним верх» [7]. Обратите внимание, что в этом воспоминании полвека спустя она не сказала, что ей не были известны никакие секреты. Подразумевалось, что как раз были, но она не разглашала их.

В отличие от Локкарта и Хикса, которые вскоре должны были вернуться домой, она не могла претендовать на дипломатический иммунитет. Но если она все это время действительно работала на ЧК, разве ее не освободили бы сейчас? Этого не произошло, что говорит о том, что Мура все-таки не сотрудничала с тайной полицией большевиков. После допроса она очутилась вместе с пятьюдесятью двумя другими женщинами в зарешеченной грязной комнате, слишком маленькой и для двадцати человек. «Тюрьма… опускает тебя до реальности. Ты видишь людей обнаженными, все их страхи, все их настоящие реакции и эмоции», — вспоминала она. Очевидно, свои страхи и эмоции она держала в себе. Из еды заключенные получали только картофельный суп, к тому же очень мало. Спали на полу. Но несмотря на все, Мура смогла это вынести: «В тюрьме было невесело, но я должна сказать, что в целом это замечательная школа жизни». Через несколько дней тюремщики перевели ее в одиночную камеру, куда каждую ночь к ней приходила крыса. Мура утверждала, что ей нравилась ее компания, и уверяла, что никогда не отчаивалась. А позднее она говорила: «Каждый должен на короткое время побывать в тюрьме».

Таковы были воспоминания Муры фон Бенкендорф пятьдесят лет спустя. То, что она обладала необыкновенным самообладанием и стойко переносила физические трудности, несомненно, показала вся ее дальнейшая жизнь. Тем не менее есть свидетельства того, что этот опыт был для нее гораздо более травмирующим, чем она признавалась. Она очень беспокоилась о Локкарте, которого не видела с тех пор, как ЧК вытащила ее из квартиры. Получив карандаш и бумагу, она нацарапала из камеры письмо своему другу на свободе: «Как ты думаешь, можно ли узнать в Министерстве иностранных дел, арестован ли Локкарт?» А на следующий день, ничего не услышав и, возможно, решив, что ее скоро отпустят, она написала: «Малыш… Я должна узнать, в безопасности ты или нет. Пожалуйста, подожди в квартире или оставь сообщение» [8]. Не забывайте, что Мура в это время была беременна.

Локкарт действительно вернулся в Хлебный переулок, 19, вместе с Хиксом. Вечером в день своего освобождения он связался с голландским консулом Уильямом Якобом Удендайком и узнал подробности гибели Кроми. На следующий день он встретился с Девиттом Клинтоном Пулом. Должно быть, им уже было ясно, что их заговор потерпел полное поражение. Его предали, но кто? Латышей они еще не подозревали. Пул считал предателем Рейли, но Локкарт отвергал это обвинение, как и все серьезные ученые впоследствии. Локкарт все больше беспокоился о Муре: хотя он знал, где она находится, ему не было известно, когда она выйдет на свободу.

3 сентября «Известия» напечатали яростный, горький, возможно полный страха, но, по существу, правдивый рассказ о заговоре. В тот же день Дзержинский подписал вместе с Зиновьевым и двумя менее значительными большевистскими деятелями заявление о неповиновении в «Петроградской правде». В нем, в частности, говорилось: «Англо-французские капиталисты через наемных убийц организовали целый ряд террористических покушений на представителей рабочего правительства. Наши родные города кишат англо-французскими шпионами. Мешки с англо-французским золотом используются для подкупа различных негодяев». Не сочтите эти слова за гиперболу — обвинения большевиков были близки к истине. Локкарт должен был предполагать, что ЧК скоро придет за ним. Тем не менее 4 сентября он вернулся к Петерсу: «Когда он меня принял, я сразу набросился на него с заявлениями насчет Муры. <.. > [он] посмотрел мне прямо в лицо. „Вы избавили меня от хлопот, — сказал он. — Мои люди ищут вас в течение целого часа. У меня имеется приказ о вашем аресте. Все ваши английские и французские товарищи уже под замком"» [9]. Локкарт снова оказался на Лубянке, и на сей раз у него были веские причины для страха.

ЧК продолжала задерживать агентов союзников. К ним попали шесть человек де Вертамона, хотя, как мы видели, им не удалось взять в плен самого французского полковника. От Берзина они узнали адрес конспиративной квартиры Ксенофонта Каламатиано, по которому начали выслеживать и американских агентов. По настоянию Девитта Клинтона Пула норвежцы согласились взять американское консульство под свою защиту и подняли над ним флаг своей страны. Это сделало здание неприкосновенным. Большевики по-прежнему соблюдали дипломатические тонкости в отношениях с нейтральными державами: в здание они не вошли, хотя и осадили его. Американское консульство на время стало убежищем для официальных лиц и агентов союзников — конечно, если им удавалось попасть внутрь. Это смогли сделать, в частности, восемь французских чиновников, включая Гренара и Лаверня, однако потом они не смогли оттуда выбраться. Когда генерал Лавернь все же попытался, красногвардейцы, возглавляемые молодой женщиной с двумя револьверами, засунутыми за пояс, преградили ему путь. Лавернь «отступил в сад, красногвардейцы преследовали его до вестибюля консульства, один достал револьвер, угрожая огнем, но другой сдержался» [10].

Несчастный Каламатиано вообще не смог попасть внутрь. В это время он находился в Сибири с миссией по сбору улик. Когда он вернулся в Москву и узнал о случившемся, то тут же бросился к входной двери консульства. Сотрудники ЧК перехватили его и арестовали. Конфисковали даже его трость. Во время обыска Каламатиано то и дело поглядывал на нее: это показалось чекистам подозрительным, и трость внимательно осмотрели. В конце концов обнаружили, что она полая и в ней лежат бумаги, касающиеся передвижения Красной армии. Теперь у них было еще больше улик против конспираторов из числа союзников и еще больше зацепок для дальнейших действий. Каламатиано будут удерживать еще долгое время.

Что касается выслеживания британских агентов, то ЧК вскоре арестовала одну из «девочек» Рейли, Елизавету Оттен, в ее квартире — как раз перед тем, как появилась Мария Фриде с предназначенными для нее документами. Таким образом, чекисты задержали обеих женщин и получили документы, а вскоре арестовали и брата Фриде, Александра. Чуть позже они схватили еще одну «девушку-агента» Рейли, Ольгу Старжевскую. Но ЧК не смогла найти ни самого Сиднея Рейли, ни Джорджа Хилла. 1 сентября «король шпионов» все еще находился в Петрограде. Трагедия Кроми в британском посольстве была свежа в его памяти, но он ничего не знал о событиях в Москве и потому не понимал, что его заговор раскрыт. Он по-прежнему считал, что можно продолжать реализовывать план. Известно, что тогда Рейли составил для Локкарта полный отчет о том, «что, по его мнению, произошло». Это мог быть бы очень интересный документ, но следов его невозможно найти. Если копия и попала в Министерство иностранных дел, кто-то удалил ее или поместил в раздел, закрытый для исследователей [И]. Под одним из своих псевдонимов Рейли тем же вечером сел в мягкий вагон купе первого класса до столицы. Только по прибытии в Москву на следующее утро он осознал весь масштаб катастрофы, с которой столкнулись заговорщики, потому что увидел в газетах свое имя и адрес одной из конспиративных квартир. Его называли главным заместителем Локкарта в заговоре по свержению правительства. Так как адрес был раскрыт, Рейли тут же скрылся в другом логове — «двух комнатах на окраине города».

Джордж Хилл знал о смерти Кроми, потому что в газетах со 2 сентября появлялись статьи об этом. Сначала он предположил, что ЧК арестовала Рейли вместе со всеми остальными в посольстве в Петрограде. Тем не менее на этом этапе Хилл тоже считал, что заговор может быть продолжен. Сам он скрывался, и ЧК понятия не имела, где именно. Более того, они даже не внесли его имя ни в один опубликованный в газетах список заговорщиков. Поэтому Хилл отправил сообщение недавно освобожденному Локкарту: «Я взял все дела лейтенанта Рейли под свой контроль, и если я смогу достать деньги, то можно будет продолжать… многое еще можно сделать» [12]. Но до Локкарта это сообщение так и не дошло: ЧК только что вновь арестовала его. Каким-то образом большевикам не удалось задержать и Хикса, который пробрался в охраняемое здание американского консульства.

К этому времени чекисты пытались арестовать всех, кто мог быть хоть как-то связан с заговором, а также тысячи других людей. Многих из них расстреляли. Началось то, что впоследствии станет известно как красный террор.

Четырьмя месяцами ранее решительный и безжалостный Феликс Дзержинский так сказал о ЧК — своем творении и инструменте: «Мы представляем собою организованный террор… Мы терроризируем врагов советской власти, чтобы задушить преступления в зародыше» [13]. Но повсюду белые армии продолжали вербовать и готовить контрреволюцию, союзные армии грозно маячили рядом с ними, а их агенты организовывали, подкупали и подстрекали других. Дзержинский думал, что самые важные иностранные агенты находятся в его власти и под его контролем, но теперь Урицкий мертв, а жизнь Ленина висит на волоске. Железный Феликс, хладнокровный и безжалостный, но сильно потрясенный, сидел и размышлял, пока его поезд мчался сквозь черную ночь из Петрограда в Москву. Теперь он точно знал: выборочный террор должен быть дополнен тотальным террором. Только это может спасти завоевания революции. Человек, который жил, чтобы служить другим, который мечтал создать в России земной рай и который видел себя солдатом, ведущим смертельную борьбу за его создание, теперь должен был помочь открыть шлюзы и пустить целое море крови.

И большевики открыли их, когда увидели, что враги осаждают со всех сторон. То, что произошло в России после 30 августа 1918 года, было хуже, чем все предыдущие события, и стало страшным предзнаменованием, решающим шагом в развитии того, что вскоре станет советским тоталитарным режимом. Красногвардейцы и чекисты пронеслись по городам и весям. В Москве и Петрограде пытались задержать всех британских и французских мужчин в возрасте от 15 до 48 лет. Их держали в ужасающих условиях, взяв в заложники на случай англофранцузской интервенции. ЧК арестовывала не только иностранцев, не только контрреволюционеров, заговорщиков и им сочувствующих, но и целые категории населения. «Значительное число заложников взять из буржуазии и [бывших армейских] офицеров», — приказал нарком внутренних дел Григорий Петровский. — Малейшее противодействие, малейшее движение среди белогвардейцев должно быть встречено массовыми расстрелами» [14]. Мартин Лацис, высокопоставленный чекист, инструктировал своих агентов «не заглядывать в папку с уликами, чтобы узнать, восстал ли обвиняемый против Советов с оружием или словом. Спросите его, к какому классу он принадлежит, каково его происхождение, образование, профессия. Именно эти вопросы определят судьбу обвиняемого» [15]. Кульминацией такого подхода несколько недель спустя станет леденящее душу заявление Григория Зиновьева: «Мы должны увести за собой 90 миллионов из 100 миллионов населения Советской России. Что касается остальных… Их нужно уничтожить» [16].

Газеты начали печатать имена заложников и расстрелянных. Британский генеральный консул, чудом оставшийся на свободе 7 сентября, отправил в Уайтхолл сводный список: «…покойные министры Хвостов, Белецкий и Щегловитов… пятеро великих князей… несколько важных банкиров, множество генералов и офицеров… 512 расстрелянных до настоящего времени». И это только в Москве, и только в первые несколько дней официально санкционированного террора, который начался 5 сентября. Оценки числа задержанных и убитых в течение оставшейся части 1918 года варьируются в широких пределах — от нескольких человек до десятков тысяч.

Каким бы ни было точное число убитых и посаженных в камеры, практика была шокирующей. Девитт Клинтон Пул, которого большевики не арестовали, потому что все еще надеялись, что Америка будет относиться к ним лучше, чем другие союзники, послал язвительный донос Георгию Чичерину, который сменил Троцкого на посту народного комиссара иностранных дел (Троцкий покинул этот пост, чтобы создать Красную армию, что ему удалось сделать вопреки всем ожиданиям) [17]. Дипломаты нейтральных стран также решительно протестовали. В одном необычном случае представители Германии и Австрии даже сопровождали сохранявших нейтралитет, чтобы осудить «во имя гуманности» террор и массовые аресты британских и французских граждан — их врагов в продолжающейся мировой войне [18]. Но, конечно, большевики ответили, что не подобает представителям наций, которые послали многие миллионы на смерть в мировом имперском конфликте, обнаруживать угрызения совести. Правительства делали все, чтобы выжить. Красный террор продолжался.

Спорадические перестрелки происходили днем и ночью. Люди с опаской прислушивались к звукам автомобилей, останавливающихся перед их домами после полуночи, а затем к стуку в дверь. Рано утром в среду, 4 сентября, еще одна из «девочек» Рейли привезла Джорджа Хилла извилистым путем через охваченную террором Москву к «королю шпионов». Двое мужчин обсудили дальнейшие действия. Заговор Локкарта был завершен, и теперь они оба это понимали. Имя Хилла по-прежнему не упоминалось в прессе: от него требовалось просто молчать и не привлекать к себе внимания. Как только Россия согласится на репатриацию британских чиновников, он выйдет из подполья, восстановит свою личность и покинет страну под своим именем и с настоящим паспортом. Сложнее обстояли дела с Рейли: он был прямо замешан в заговоре и оставался одним из самых разыскиваемых людей в стране, поэтому мог выбраться из нее только тайно. Он выбрал северный маршрут: Петроград — Финляндия — Стокгольм — Великобритания. Хилл согласился обеспечить своего друга «паспортами, новой одеждой и, поскольку место, где он остановился, было совершенно непригодным, новым жильем» [19].

События, произошедшие далее, лишь укрепили миф о Рейли. В своей автобиографии он утверждал, что на следующие несколько дней укрылся в московском борделе. Хилл написал, что нашел ему жилье «в советском офисе», что кажется de trop [5]. Любое из этих мест было бы характерным укрытием для «короля шпионов». Что касается паспорта, в нем значилось имя Георга Бергмана, прибалтийского немца из Риги. Хилл когда-то намеревался использовать его сам. Паспорт давал право на поездку в Петроград в специальном купе, предназначенном для подданных рейха. Поскольку Рейли каким-то образом получил железнодорожный билет, который изначально предназначался для сотрудника немецкого посольства, он покинул Москву с типичным для него размахом — по крайней мере, так он написал об этом в мемуарах [20].

Что Рейли делал дальше, никто так и не смог выяснить. Его собственные рассказы разнятся, даже те, которые он официально доложил своему начальству в Лондоне. Где он остановился в Петрограде, тоже неясно, как и то, что он там делал, — как и то, под каким именем он это делал, как долго он там оставался и, наконец, как покинул город. Голландский капитан мог доставить его из Кронштадта в Таллин, откуда было достаточно легко добраться до Стокгольма. Равно это мог быть финский капитан или русский контрабандист. Возможно, Рейли был замаскирован под священника. Маршрут и вовсе мог быть совершенно другим. Во всяком случае, наш авантюрист появился в Швеции примерно 20 октября, составив еще одну дезориентирующую главу для своей биографии, которую никто до сих пор не смог восстановить.

Нейтральные наблюдатели считали, что Локкарт будет расстрелян. Голландский консул Уильям Удендайк отправился ко Льву Карахану, заместителю наркома иностранных дел Чичерина, вечером того дня, когда британский агент был вновь арестован. Он долго сидел в приемной, ожидая Карахана. «Вы должны что-то сделать, господин Карахан, немедленно, — сказал он, когда наконец увидел его. — Пожалуйста, позвоните [в штаб ЧК]». Карахан позвонил и начал говорить. Затем, по словам Удендайка, он побледнел: «Что?.. Сегодня ночью ничего не предпринимайте. Ждите до завтрашнего утра». Голландский дипломат писал: «Я прибыл как нельзя вовремя. Несомненно, Локкарт был бы расстрелян, если бы меня заставили ждать дольше» [21]. Неделю спустя британский министр все еще предупреждал, что жизнь Локкарта «находится в непосредственной опасности» [22].

По словам датского консула, ЧК сохраняла жизнь своему главному пленнику лишь до тех пор, пока он не оговорил бы себя. Они перевели его из Лубянки в Кремль, где держали «в одиночной камере… Ему не разрешают ни читать, ни писать, ни чем-либо себя занять. Большевики всеми средствами стараются сломить его дух, и англичане здесь опасаются, что в том состоянии, в котором он находится, он может разгласить что-нибудь вредное для Англии» [23]. Вскоре в еженедельнике ЧК появилось совместное письмо начальника и заместителя начальника Нолинского отделения Вятской губернии: «Почему вы не подвергли… Локкарта самым изощренным пыткам, чтобы выбить показания… пыткам, само описание которых могло бы наполнить контрреволюционеров холодным ужасом?.. Пойман опасный негодяй. Выжмите из него все, что можно, и отправьте его на тот свет» [24].

«Это ужасно», — писал чиновник Джордж Клерк из Уайтхолла [25]. Британское правительство отчаянно пыталось вытащить Локкарта — и чтобы спасти ему жизнь, но также и затем, чтобы не дать ему сказать «ничего, что могло бы повредить Англии». Оно не знало всего, что замышлял Локкарт, но опасалось, что это станет известно. По сообщению Рэнсома, Карл Радек подтвердил: у него достаточно улик против Локкарта, чтобы застрелить его. Американские официальные лица предупреждали: у большевиков есть документы Локкарта и Кроми [26]; по словам другого американца, среди этих бумаг были «принадлежавшие Кроми списки русских, подлежащих вербовке, и т. д.» [27] Министерству иностранных дел казалось, что это лишь вопрос времени, когда Локкарт, столкнувшись с большевиками и получив доказательства своей деятельности, расколется и все расскажет. Возможно, это случится на показательном процессе, транслируемом на весь мир.

Как спасти его и других британских граждан, заключенных в тюрьму, которые, по слухам, страдали и медленно умирали от голода? Сэр Ральф Спенсер Пэджет, посол Великобритании в Копенгагене, думал, что знает ответ: «Было бы целесообразно немедленно арестовать определенное количество видных большевиков в [британских] оккупированных [русских] районах и опубликовать их имена… Я бы предложил опубликовать заявление, в котором говорилось бы, что за каждого убитого мирного гражданина союзников будут расстреляны пятеро главных большевиков». Он рекомендовал развернуть британский аналог Красного террора.

Тем временем Локкарт томился в тюрьме, но уже не на Лубянке (в этом датский информатор был прав), а в номере Кремля, который ранее занимал бывший министр из правительства Керенского, только что расстрелянный. Каким-то образом Мура, все еще узница Бутырки, узнала об этом переводе. Либо она знала, что ни один пленник, доставленный большевиками в Кремль, не вышел живым, либо испытала огромное облегчение, узнав, что ее любовник еще не погиб. В любом случае, ее реакция должна была быть сильной. Некоторые цинично предполагали, что Мура не испытывала глубокой любви к Локкарту, а заманила его в ловушку по приказу ЧК, а затем шпионила за ним. На самом деле новость о том, что он все еще жив, хотя, возможно, и находится в страшной опасности, оказалась для нее настолько ошеломляющей, что у нее случился выкидыш — ужасное событие, учитывая условия, в которых она содержалась. «Это случилось неожиданно, в тюрьме, когда я узнала, что тебя перевели в Кремль» [28]. Но у нее еще не было возможности рассказать ему об этом.

Переезд в Кремль казался зловещим прецедентом, но на самом деле это был знак того, что момент наибольшей опасности для Локкарта миновал. Новое жилье было гораздо лучше прежнего. Комнаты были небольшие, но чистые; в них не было окон, но они были прилично обставлены; у него была отдельная ванная комната, хотя и без ванны, и слуга, который убирал за ним и готовил еду. Кроме того, пленник мог ежедневно гулять по территории Кремля. Условия были далеки от тех, что можно было найти в Петропавловской крепости в Петрограде, где многие сотрудники британского посольства продолжали испытывать настоящие мучения, или от Бутырки в Москве, где томилась Мура и несколько десятков британских граждан. И конечно, пребывание там не имело никакого отношения к тому, как, по мнению британского правительства, с ним обращались.

По прибытии Локкарт был обескуражен, обнаружив, что будет жить в одном номере с Яном Спрогисом/Шмидхеном, которого он по-прежнему считал своим товарищем по заговору. Об этом он не упомянул в отчете, который подготовил для Министерства иностранных дел, но написал в своих мемуарах: «Мы провели вместе тридцать шесть часов, и я все время боялся произнести слово. Затем его увели, и я никогда не узнал, что с ним сталось» [29]. Но почти наверняка Спрогису/Шмидхену удалось заставить Локкарта говорить, хотя, вероятно, не настолько, чтобы уличить его самого. Ян Авотин записал, что принес своему «заключенному» другу головку голландского сыра: «Мы встретились у Боровицкой башни Кремля, за воротами которого Спрогис прогуливался с Локкартом». Сомнительно, что пара бывших союзников по заговору гуляла и ела в тишине. Сохранилось интересное свидетельство о прекращении их отношений. В конце месяца, когда Локкарта освободили, Спрогис/Шмидхен тоже обрел свободу. Вернувшись в комнату, которую он делил с Авотиным и Буйкисом, агент ЧК с ликованием показал им «рекомендацию, написанную Локкартом на имя спикера английского парламента с просьбой оказать ему в Англии всяческое содействие и помощь». Бумага была украшена большой круглой печатью английского консульства [30].

Любопытно, что, пока Локкарт оставался в заточении, Феликс Дзержинский передал все дела по нему Якову Петерсу. Но поскольку Петерс был чекистом, с которым Локкарт уже был знаком, именно к Петерсу он обращался за новостями о Муре. Еще более любопытно, что Петерс встретил его тревоги с сочувствием. А может быть, это не так уж любопытно: у руководителей ЧК, похоже, была еще одна схема, когда дело касалось Муры и Локкарта, — или, возможно, даже две. Петерс сказал Локкарту, что тот может написать письмо своей возлюбленной.

Чекист принес письмо в Бутырку. Мура вскрыла конверт и начала читать. Петерс дал ей ручку и бумагу, и она быстро набросала ответ: «Мой дорогой, дорогой мальчик, я только что получила твое письмо через господина Петерса. Пожалуйста, не беспокойся обо мне, я вполне здорова, и единственное, что меня беспокоит, это ты». На самом деле она вовсе не была «вполне здорова», ведь у нее только что случился выкидыш. Но она не знала, что опасность в целом миновала, и все еще боялась, что ее возлюбленного могут расстрелять в любой момент — как, возможно, и ее саму. Ее внешний вид выдавал ее тревоги: она выглядела ужасно [31]. Она стояла перед Яковом Петерсом после недели или больше, проведенной в ужасной тюрьме, одинокая, несчастная и напуганная — полностью в его власти. И тогда он предложил освободить ее, позво-лить облегчить положение ее любовника и даже навестить его.

Неужели Яков Петерс и Феликс Дзержинский потребовали от своей беспомощной арестантки «услуги за услугу»? Если когда-либо Мура и согласилась бы на сделку с ЧК, то только в этот момент. Спустя десятилетия она объяснила свое поведение в те годы Уэллсу, который повторил ее слова своему сыну, Энтони Уэсту: «Не сделать того, что нужно, в такой момент — значит отказаться от выживания» [32]. И Мура выжила. Что же ЧК хотело получить от нее в обмен на жизнь? Поскольку признание Локкарта Петерсу было еще свежо в их памяти (если он действительно его сделал), возможно, они думали, что он продолжает мучиться совестью из-за контрреволюционного заговора и его можно убедить дать показания на открытом процессе против заговорщиков. Мура могла бы его уговорить сделать это. А может быть, они просто думали, что она сможет предоставить общую информацию о своем любовнике и его окружении до и во время его ареста, а может быть, и после освобождения.

Мура написала Локкарту: «Мистер Петерс обещал освободить меня сегодня. Я смогу прислать тебе белье и вещи, и, возможно, он договорится о нашей встрече» [33]. Через несколько часов она оказалась на улице, настолько обескураженная неожиданным поворотом ситуации, что сначала пошла не в ту сторону и прошла несколько кварталов, прежде чем осознала, что ошиблась.

Положение Локкарта сразу улучшилось. Мура ходила в тюрьму дважды в день, хотя видела его не каждый раз. Она приносила ему много книг, всевозможные продукты: фрукты, овощи, сыры, сгущенное молоко, а также множество других предметов роскоши, включая «бархатный табак», игральные карты, ручки и бумагу, ножницы, бритву и мыло. Такие предметы в революционной Москве были редкостью и стоили очень дорого. Их можно было купить только на черном рынке, за посещение которого обычных людей в те годы расстреливали. И все же она каждый день писала ему об этих вещах, бесстрашно перечисляя их в письмах, которые проверял Петерс. Это еще раз говорит о том, что Мура достигла какого-то взаимопонимания с властями.

Ее письма к Локкарту того времени мало что раскрывают, кроме ее неистовой любви. Она заботилась о нем, беспокоилась о его здоровье, постоянно спрашивала, что нужно прислать, чтобы облегчить его страдания, снова и снова писала, что любит его. Достаточно двух примеров: Пятница [13 сентября]: Мой малыш, мой любимый малыш, я наконец-то увидела тебя, и мое сердце обливается кровью при мысли о том, что ты все время один, все время. Малыш, малыш, ты считаешь меня трусихой, потому что я заплакала? Я ничего не могла с собой поделать… мое сердце разрывалось.

Вечер среды [18 сентября]:…Ты — вся моя жизнь. Ты мое счастье, вся радость моего существования. Я хожу, дышу, притворяюсь, что живу, но моя душа, мое сердце все время с тобой.

К их большому разочарованию, Петерс разре-шал им побыть вместе только в его присутствии и сопровождении.

22 сентября Мура и Петерс посетили Локкарта уже не в первый раз. Чекист и британский агент сидели за маленьким столиком лицом друг к другу, а Мура стояла чуть поодаль. Петерс погрузился в воспоминания: это был его день рождения. Пока чекист рассказывал о своей молодости и путях, приведших его к социализму, Мура поймала взгляд Локкарта, показала ему записку и сунула ее в книгу. Петерс не мог этого видеть, так как женщина стояла позади него.

Это более важное событие, чем может показаться на первый взгляд. Локкарт написал в своих мемуарах, что в записке было всего шесть слов: «Ничего не говори — все будет хорошо» [34]. Возможно, так действительно и было, но интересно, почему Мура просила его молчать? Боялась ли она, что он этого не сделает? Говорил ли он ей, что его мучают угрызения совести? Может быть, он собирался признаться? Хотела ли она уберечь его? Или, что еще проще, она только что узнала, что его скоро освободят?

В отчете, который Локкарт подготовил для Министерства иностранных дел после возвращения в Великобританию, он не упоминает о записке Муры, а говорит о другом: «Я получил секретное сообщение в принесенной мне книге, что Рейли в безопасности» [35]. Кто мог принести ему такое сообщение? Кроме Муры и красногвардейцев, которые следили за ним, только четыре человека могли это сделать. Павел Мальков — человек, арестовавший его — будучи комендантом Кремля, ежедневно навещал Локкарта, но никогда бы не принес своему узнику книгу [36]. Генеральный консул Швеции посетил его один раз, но не поставил бы под угрозу свое положение, передав книгу с секретным посланием внутри. Петерс и Карахан не раз приходили к нему сами, но немыслимо, чтобы они несли ему сообщения в книгах: они могли бы передать их устно, что гораздо менее рискованно.

Остается только Мура. Вероятно, именно она принесла ему книгу с сообщением о Рейли. Можно предположить, что она сделала это непреднамеренно, но это означало бы, что кто-то подверг ее смертельной опасности, что кажется маловероятным. Однако если она согласилась отнести книгу или сама написала записку после разговора с Джорджем Хиллом (что выглядит гораздо более правдоподобным), то это значит, что она все-таки была посвящена в более глубокие тайны, чем новости о Рейли, включая секретную информацию о заговоре Локкарта. Это также свидетельствует о том, что Локкарт посвящал ее в детали своей деятельности не только до начала заговора, но и после. Следовательно, Мура была вовлечена в заговор больше, чем ей приписывают биографы. Наконец, если она и пришла к соглашению с Петерсом и ЧК, то в первую очередь она оставалась верна любовнику.

Итак, мы знаем о двух эпизодах, когда Мура могла передать Локкарту информацию в книге. Возможен и третий случай передачи информации — вероятно, устно. 16 сентября Локкарт записал в своем дневнике ряд малайских слов. В переводе они означают примерно следующее: «он [она?] сказал мне однажды, что все письма тайно отнесли в большой голландский дом в городе» [37]. По-английски это звучит непонятно, но можно предположить, что Локкарт здесь ссылается на собственные документы, которые каким-то образом попали под защиту Нидерландов и теперь находятся в голландском консульстве или посольстве. Кто мог принести ему такие новости, кроме Муры, которая, как мы знаем из более поздних писем, имела дело с Удендайком? Это совпадение вновь наводит на мысль, что она знала гораздо больше о делах своего любовника, чем принято считать. Для Локкарта было бы облегчением узнать, что документы в безопасности; кроме того, такое предположение может объяснить, почему Министерство иностранных дел было уверено, что на самом деле большевики получили бумаги не Локкарта, а только Кроми. Частично это может объяснить, почему большевики не привлекли Локкарта к суду: он успешно спрятал доказательства своего участия в заговоре и мог успокоить свою совесть, давая показания.

Но мы имеем дело с тайнами давних времен и потому можем только предполагать, что Мура знала некоторые секреты Локкарта; что Петерс и Дзержинский предложили ей шанс выйти на свободу, заплатив определенную цену; что она согласилась ее заплатить, чтобы спасти себя и своего любовника; что она оставалась верной ему, даже работая на ЧК; наконец, что она приносила ему сообщения, спрятанные в книгах. Это правдоподобная интерпретация событий, но это лишь могло произойти. Доказательств нет.

23 сентября Локкарт записал в дневнике, что получил от Муры «очень печальные вести». Таким могло быть только письмо о ее выкидыше, и он воспринял его тяжело: «Я очень расстроен, — писал он в своем дневнике, — и думаю, чем все закончится». В ответ он написал ей: «Все наши иллюзии были напрасны». Должно быть, он имел в виду их планы на совместную жизнь с ребенком. Мура успешно уладила свои дела в России и теперь думала, что, когда Локкарт будет репатриирован, он будет ждать ее в Стокгольме, где она вскоре присоединится к нему. Но теперь он писал, что они должны изменить этот план, и она не понимала, в чем причина. «Почему это меняет твои планы в отношении Швеции? — спрашивала она. — Я хочу, чтобы ты понял: если ты не хочешь, чтобы я ехала с тобой, я не настаиваю и готова ждать, но почему твои планы изменились после того, как ты узнал, что произошло? Я так боюсь, что твоя любовь ко мне стала меньше» [38].

«Не переживай», — умоляла она его во втором письме; ей будет труднее перенести выкидыш, если он будет грустить. — Не нужно горевать. Я молю Бога, чтобы я снова забеременела».

Мура оставалась отчаянно влюбленной женщиной, но, возможно, Локкарт уже начал представлять себе будущее, в котором для нее не было места. Возможно, он чувствовал меньше обязательств перед женщиной, у которой случился выкидыш, чем перед той, которая ожидала рождения его ребенка. Возможно, он начал думать, что должен покинуть Муру после освобождения из тюрьмы, — так же как он покинул когда-то Аман и «мадам Вермель».

В тюрьме Локкарт довольно часто виделся с Петерсом или Караханом наедине. С последним он вел удивительно приятные, даже шутливые политические дискуссии, и у него сложилось впечатление, что заместитель Чичерина пытается выяснить, как побудить Великобританию прекратить интервенцию. Об этом Локкарт доложил Бальфуру, когда вернулся на родину.

А вот взаимодействие с Петерсом было для Локкарта психологически более тяжелым, о чем он напишет только в мемуарах. Петерс показал ему, что Особый отдел охранки сделал с его руками. По мнению Локкарта, это помогло объяснить его преданность большевизму: «Он говорил мне, что каждое подписание смертного приговора причиняло ему физическую боль» [39]. Локкарт поверил этим словам. У него сложилось мнение о Петерсе как об идеалисте-пуританине, очарованном марксизмом и борящемся за дело социализма во враждебном мире. Хотя Локкарт никогда не был большевиком, он симпатизировал их желанию обновить и перестроить Россию. Петерс, помня о двойственном отношении Локкарта к заговору и, возможно, с подачи Муры мог сказать ему, чтобы тот хорошенько обдумал свое положение и что молодой шотландец может искупить вину. Он пытался убедить Локкарта начать новую жизнь с Мурой в Москве: «Ваша карьера окончена. Ваше правительство вас никогда не простит. Почему вы не останетесь здесь? Вы можете прекрасно устроиться. Мы можем дать вам работу. Капитализм обречен на гибель», — заверял Локкарта Петерс [40].

Локкарт писал: «Соблазн был велик, но на этот раз я услышал сигнальный свисток» [41]. Был ли соблазн велик потому, что он все еще испытывал муки совести, которые мог бы заглушить, оставшись в России и тем самым исправив ошибки, причиненные заговором? Мура с радостью отправилась бы с ним хоть на край света, а он получил возможность сделать для нее то, что она сделала бы для него. Но кто же подал сигнал? Был ли это Артур Бальфур, выразитель британского образа жизни, которому Локкарт был искренне и нерушимо предан? Заставил ли он Локкарта покинуть не только Россию, но и Муру? Или мысли о его жене Джин, отвечавшей за семью и британские ценности? Пятнадцать лет спустя он писал, что, если бы не арест, он навсегда остался бы в России [42~. В этом признании можно усомниться. Если бы у Муры не случился выкидыш и она все-таки родила ему ребенка, а шотландца действительно мучила совесть, возможно, он бы остался, хотя это звучит сомнительно. Все, что мы знаем про Локкарта, свидетельствует о том, что он охотно игнорировал власть имущих, когда это было ему выгодно, и нарушал правила игры в угоду корыстным интересам. Но он никогда не ставил все с ног на голову. А ведь именно к этому вынудила бы его жизнь с Мурой в России.

Когда российское правительство наконец согласилось отпустить Локкарта, Петерс попросил его об одолжении. «Когда вы доберетесь до Лондона, передадите это письмо моей английской жене?» Он отдал Локкарту запечатанный пакет, а также свою фотографию с автографом на память. Локкарт, вернувшись в Лондон, действительно передал пакет. Его окончательный вердикт о чекисте был таким: «Ничто в его характере не обличало бесчеловечного чудовища, каким его обычно считали» [43].

Годы спустя Петерс писал о пребывании Локкарта в Кремле куда менее благожелательно. «Он напоминал осла, стоявшего между двумя пучками сена — с одной стороны, британский и мировой империализм, с другой — новый зарождающийся мир. И каждый раз, когда ему говорили о новом мире… и о его, Локкарта, неправильном положении в том мире, которому он служит, — он брался за перо, набирал воздуха в грудь, но через несколько минут бедный осел тянулся к другому пучку и ронял перо» [44]. По сравнению с ласковым тоном Локкарта такие слова звучат резко. Но шотландец разочаровал своего тюремщика, который, как и большинство мужчин, мог испытывать симпатии к Муре и поэтому ревновать к человеку, к которому она благоволила. Возможно, он не одобрял того, как Локкарт с ней обошелся.

Беспокоясь о том, что Локкарт «скажет нечто вредное для Британии», но не зная, что именно, поскольку детали заговора были неизвестны, и опасаясь, что ему грозит казнь, все Министерство иностранных дел Великобритании работало денно и нощно, пытаясь добиться его освобождения. Первым импульсом были «решительные действия, которые, к сожалению, в настоящее время ограничиваются угрозами» [45]. На самом деле, на одно решительное действие правительство все-таки смогло решиться: оно арестовало Максима Литвинова — того самого человека, который девятью месяцами ранее написал Локкарту рекомендацию к Троцкому в Lyons Corner House на Трафальгарской площади. Вместе с ним были арестованы его русские помощники, а также не было разрешено покидать Великобританию еще двадцати пяти российским гражданам, которые были на грани возвращения домой. С заложниками в руках Министерство иностранных дел начало переговоры с Георгием Чичериным.

Захват заложников перечеркнул сотни лет европейской дипломатической практики, поскольку содержал скрытую угрозу: Британия собиралась поступить со своими невинными заключенными так же, как большевики поступили со своими. Было ли это так на самом деле? Один чиновник из Министерства иностранных дел вскоре будет утверждать, что «г-н Литвинов и его друзья не представляли большой ценности в качестве заложников, поскольку никто из них не нес прямой ответственности за преступления, совершенные в России» [46]. Возможно, в Лондоне победило бы хладнокровие и ясный рассудок, даже если бы в Москве случилось худшее. Была ли эта тактика выигрышной — вопрос остается открытым. Большевики в будущем расстреляют множество своих заложников.

Возможно, понимая, что время работает против них, Бальфур и Чичерин уточнили детали официального обмена. Литвинов и его соратники должны быть освобождены из лондонской тюрьмы одновременно с Локкартом и британскими чиновниками в России. Затем группа Литвинова и двадцать пять российских граждан должны отплыть на британском корабле из Абердина в Берген, Норвегия, как раз в то время, когда британцы отправятся поездом из России к финской границе. Литвинов и одна партия заложников должны будут высадиться в Бергене, но оставаться на месте до тех пор, пока Локкарт и другая партия не пересекут границу, после чего русские продолжат свой путь домой. Вопрос о британских подданных будет решаться отдельно.

По ходу дела британскому правительству пришлось решать ряд мелких проблем, которые могли испортить все дело: например, забастовка на железной дороге и судно, оказавшееся непригодным для плавания [47]. Однако с задачей они справились, попутно сумев удовлетворить своих крайне подозрительных заложников. В конце концов Литвинов согласился, что «ему было удобно и хорошо, и ему не на что жаловаться», за исключением того, что пропало несколько его учетных книг. По-видимому, это была не слишком значительная потеря [48].

У другой стороны все прошло гораздо более гладко. В шесть часов вечера в субботу, 28 сентября, Яков Петерс с улыбкой вошел в маленький номер люкс в Кремле, снова в сопровождении Муры (она тоже улыбалась, но, вероятно, горькой улыбкой), чтобы объявить, что Локкарта освободят через три дня, во вторник, 1 октября. В этот и следующий день у него будет время собрать вещи, а в среду вечером он отправится в Великобританию на поезде. «Реакция, — писал Локкарт, — была изумительной» [49]. А что же Мура? У нее была температура под сорок градусов, на которую она не обращала никакого внимания.

Во вторник двое красногвардейцев привезли Локкарта из Кремля обратно в Хлебный переулок, 19. Мура приехала к нему. В квартире царил хаос: в поисках компрометирующих документов после его второго ареста чекисты разрезали обивку кресел и диванов, сорвали обои, украли жемчужные шпильки, серебряные запонки и деньги и даже выпили все вино. Локкарт написал жалобу Петерсу, и тот предложил компенсацию, но шотландец отказался. Хотя он не мог покинуть дом, ему разрешили принимать гостей, среди которых были шведский консул, а затем русская невеста Хикса, которая оказалась племянницей Челнокова, старого друга Локкарта. Девушка попросила британца обратиться к Петерсу, чтобы тот разрешил ей в тот же день выйти замуж за Хикса, который находился под защитой американского консула, чтобы она могла сопровождать его в Англию в статусе законной супруги. Локкарт выполнил ее просьбу, а Петерс совершил человечный поступок — как предположила бы Бетти Битти. Он ускорил процесс заключения брака, чтобы Хикс и его возлюбленная могли пожениться и вместе покинуть страну.

В среду вечером, в 21:30, небольшой отряд охранников, во главе которого был Яков Петерс, привезли Локкарта и Муру на Николаевский вокзал. Там пара попрощалась. Его поезд, пыхтевший в темноте, ждал на грузовой платформе примерно в полусотне метров. Он был хорошо виден, так как платформа освещалась масляными фонарями. От самого вокзала к поезду двигалась вереница фигур. Некоторые были в форме, так как на посту стояли красногвардейцы. Было прохладно: мокрый снег, падавший днем, превратился в ледяные кристаллы. Мура все еще мечтала о скором воссоединении; возможно, о том же мечтал и Локкарт. Он обнял ее и прошептал: «Каждый день приближает нас к тому дню, когда мы встретимся снова» [50]. Она будет повторять про себя эти слова еще долго — гораздо дольше, чем он.

И затем он покинул ее. Под охраной британский подданный направился к паровозу. «Дорогу, дорогу», — кричали охранники. На платформе у поезда он прошел мимо Джорджа Хилла — тот был снова в форме, в безопасности и на пути из России. Локкарт «подмигнул и усмехнулся. „Увидимся через минуту, Хилл“. Охранники провели его мимо меня в вагон» [51].

Мура прождала на станции еще час, пока не раздались свистки и клубы пара не окутали перрон. Затем она с грустью смотрела, как «поезд скрылся из виду в темноте», — написала она Локкарту уже на следующий день [52]. Что же будет дальше?