Заговор против маршалов

25

Люшков понял свою задачу едва ли не лучше, чем ее поставил Ежов. Самое главное — уловил не­досказанное, схватил перспективу и наметил возмож­ные направления дальнейшего развития. Материалы на Примакова, Путну и Шмидта, как на бывших троцкистов, и без того уже находились в работе. По­жалуй, он бы успел закончить еще сегодня, если б не помешал Гай. Приперся зачем-то и пустился, присев на угол стола, в неуместные разглагольст­вования.

— Со скрипом двигается машина,— жаловался на соседей, поводя папироской и осыпая пеплом колени.— Недопонимают некоторые товарищи, что идет по восхо­дящей. Третьего Ленинграда не будет. Если уж спро­сят, то сразу со всех.

Люшков не ответил, лишь неопределенно покачал головой: как хочешь, так и понимай. Гай, конечно, в растрепанных чувствах. Паникует, ищет, где бы под­страховаться. Но чутье у него звериное. Зрит в самый корень. Ведь это же мрачный юмор, когда при Зиновье­ве пришлось размножать материалы съезда чуть ли не в подпольных типографиях, как при царе. Словно бы и самого съезда не было, и оппозицию не высекли там по первое число. Центральные газеты арестовали на почте, а в городских — ни гугу. А все почему? Все кадры — зиновьевские: обком и, главное, органы. Не в том за­дача, чтоб окончательно раздавить оппозицию — ее пе­сенка спета давно. Раз и навсегда искоренить саму воз­можность любого ее возрождения, в какой бы то ни было форме — вот главное направление. Маховик рас­кручен, и его не остановишь. К прежнему возвра­та не будет. Кто этого не понял, тот, почитай, погиб. Если уж сам Гай, начальник Особого отдела, запсихо­вал, то что, спрашивается, остальным делать? Зажаться и продолжать жить.

Люшков шмыгал носом, вздыхал, пока не выжил докучливого посетителя.

Как не мозгуй, а по всему видно, что в наркомате назревают крупные перемены. В кабинете Ежова Люшкову приходилось бывать много чаще, чем в наркомов­ском. Не зря же он столько лет сидел на партоппозиции. Направление ветра угадывалось без слов. Держи глаза и уши открытыми, примечай и делай свои выво­ды. Царствование Ягоды, по-видимому, подходит к кон­цу. Его стиль и ориентация уже не отвечают требова­ниям момента. Личные связи, например с правыми, позволившие слегка полавировать в начале тридцатых, теперь определенно потянут ко дну. Генрих Григорье­вич слишком поздно осознал то, что сразу усвоили в ап­парате ЦК. Он позволял себе поиграть в политику, тогда как требовал совсем иное. В результате ничего не довел до логического конца — ни «московский центр», ни «кремлевское дело». А с Рютиным в тридцать первом вообще непростительно оскандалился. Вместо того что­бы укатать туда, куда Макар телят не гонял, провел освобождение решением Коллегии ОГПУ. Дикий смех да и только!

Люшков вел в тридцать пятом году дела Зиновьева и Евдокимова и, как на ладони, видел типично интел­лигентские промахи начальства. Куда ни шло, если бы для дела или хотя бы из принципа, а то так, ради крив­лянья перед зеркалом. Когда накрывает волна, надо подныривать и лететь с нею вместе. Другого не дано. Уж коли служить, то беззаветно, не выстраивая хит­роумных комбинаций, которым цена копейка. Если с кого и брать пример, так с Ежова. Николай Иванович только с виду прост. Он все правильно понимает. Да­ром что до последнего часа ходил в люстриновом пид­жачке да сатиновой косовороточке. Каждый мог убе­диться: знает свое место человек. Не лезет в вожди. Со всеми ровен, приветлив и вообще без претензий. На одного бога молится. Бывало, дневал и ночевал у бывшего начальника, а почуял перемену — и сразу как отрезало. И неважно уже, кто выстилал дорожку. В та­ких делах памяти нет. Память — это погибель, потому что вокруг тысячи глаз.

Люшков продумывал каждое свое слово и не делал ничего, что могло быть истолковано хоть в малейшей мере превратно. Не совался к начальству, вообще не проявлял инициативы, но порученное выполнял с пунктуальной точностью. Зная, что внутри НКВД суще­ствует специальная, пожалуй даже наркому не под­контрольная, служба наблюдения, не оставлял посто­ронних предметов ни в ящиках, ни в несгораемом шкафу.

Не то что записная книжка, но бутылка вина, короб­ка шоколадного набора и то могла оказаться некстати. Объясняйся потом, что взял в спецраспреде. Край­ность, конечно, никому и в голову не придет спросить, но, как говорится, лучше не надо. Лишний предмет для разговора, а разговоры до добра не доводят. Толь­ко по делу, ну разве что про футбол: «Динамо» было на высоте!»

Кабинет Ежова находился в опасной близости от приемной наркома. Идя по коридору, Люшков вся­кий раз ощущал неприятное сердцебиение. Каждый встречный на красной, заглушающей шаги ковровой дорожке казался чуть ли не врагом. Хоть и знали все, что к Николаю Ивановичу не заходят без вызо­ва, но наверняка кем-то сопоставлялось, кто именно и как часто. Небось и умозаключения возводились на этой основе. Иди гадай, как оно все потом обер­нется. Заранее ничего нельзя знать. Станешь ко­паться в себе, неизбежно подставишься. Работать надо.

Подготовленная Люшковым справка пришлась как нельзя более к месту. Все было отражено в лучшем виде: Шмидт и Примаков, оказывается, даже женаты на сестрах!

Ежов сразу же занялся наведением прочих, как он называл, «параллелей»: кто с кем, по какой линии и когда. Схему предстояло увязать с материалом, посту­павшим от начальника Секретного политического от­дела Молчанова. В самом первом приближении. Окон­чательные коррективы внесет хозяин. На случай, если возникнут вопросы по спискам, была разработана спе­циальная форма — «альбом», где содержались все нуж­ные сведения: от личных данных до статей обвинения и категории возможного приговора. Трудился Николай Иванович увлеченно, с азартом вычерчивая замыс­ловатые схемы со множеством разнонаправленных стрелок.

«Возможно, следовательно, не исключено»,— гвоз­дило в мозгу. Поэтому увязка плодов «чистого разу­ма» (кажется, что-то из философии) с реальной дейст­вительностью заботила меньше всего: на это есть сле­дователи. Не люди, как таковые, подлежали обезвре­живанию, но сама Возможность. В том и коренился ве­ликий профилактический смысл. Имена же могли взаимозаменяться, как болты и гайки, не нарушая об­щего вида и прочности конструкции.

Сличая возвращенные от Сталина списки со своей копией, Ежов переносил в нее все, без исключения, пометки: крестики, галочки и утверждавшие катего­рию цифирки. Почти всякий раз хозяин добавлял но­вые фамилии или, руководствуясь ему одному ведо­мыми соображениями, кого-то вычеркивал напрочь. До поры до времени, а может, и навсегда (никаких объяснений не давалось) эти лица были неприкосно­венны, фигурируя лишь в показаниях подследствен­ных.

Николай Иванович устремлял свои стрелки не толь­ко в указанном вождем направлении, но и в том самом порядке, что составился из беседы. Коли был записан в блокноте под номером один Тухачевский, то с этого и начинал, переходя далее к пункту второму — коман­дировкам в Германию. При такой методе неизбеж­но приходилось вновь возвращаться к Тухачевскому (с двадцать пятого по тридцать второй год был не­сколько раз), но это лишь проясняло общую картину.

«Параллели» устанавливались как бы сами собой, за­полняя все пространство листа.

Жены командарма первого ранга Якира и комкора Ильи Ивановича Гарькавого тоже сестрички, а дочери командарма первого ранга Уборевича и начальни­ка ПУРа Гамарника — сестры молочные — обеих выкормила Нина Владимировна Уборевич, вторая жена.

Любые совпадения брались Ежовым на заметку: Путна и Примаков вместе учились и закончили в двад­цать третьем году академические курсы комсостава РККА, Тухачевский и комкор Фельдман вместе сидели в тюрьме во время мятежа Муравьева. Не в совпадениях интерес, но в дружеских связях, которые идут исстари. Дружба предполагает единомыслие, а возможно, и укрывательство, если к тому есть причина.

Тухачевский дружит с Путной с самого детства. Вместе учились (александровцы), служили в старой армии (семеновцы), воевали на гражданской, подавля­ли Кронштадтский мятеж — всегда рядом, плечом к плечу.

Уборевич тоже из подпоручиков — константиновец, а Примаков, кстати, полный георгиевский кавалер, был у него комбригом в Четырнадцатой армии — опять да­леко идущая «параллель». И у маршала Буденного — четыре Егория. Да и в связи с Германией имеется какая- то шероховатость... Тут, где ни копни, обнаруживаются знакомые лица. Смирнов, например, Иван Никитич — заядлый троцкист, которого готовят к процессу,— был членом РВС в Пятой армии Тухачевского. Кто только не прошел через эту Пятую! Всю РККА можно — и нужно, наверное — перешерстить. И с Кавказского фронта тянутся нити, в органы в том числе. Тухачев­ский, Гусев, Трифонов — все это еще предстоит прояс­нить. И товарищ Орджоникидзе Григорий Константино­вич выплывает то здесь, то там, хоть и вычеркнул его Сталин из первого же протокола. Когда одна и та же фамилия возникает все в той же связи повторно, а то и трижды, есть над чем поломать голову. Ленинградский округ, к примеру, при Тухачевском: член РВС Славин, помощник командующего Федько, начштаба Фельдман. Опять, значит, Фельдман!

Люшков, молодчага, указал всех родственников Путны, Примакова и Шмидта, всех друзей и даже дру­зей детей. На каком-то этапе, возможно, понадобится.

Если дружат отцы, то дружат и сыновья — это нормаль­но, это в порядке вещей. Света Тухачевская, Влади­мир Уборевич, Виктория Гамарник, Слава Фельдман, Петя Якир, Володя Апанасенко — одна, как говорится, шайка-лейка. Интересно, о чем говорят между собой, какие книжки читают...

Помимо наблюдательного досье материалы на Ту­хачевского были и в парткомиссии КПК. Ежов не пер­вый раз брал в руки этот грубого, занозистого карто­на скоросшиватель с четырехзначным номером, выве­денным фиолетовыми чернилами с золотистым на­летом времен. В самом начале оборотной стороной, содержащей пункты порядка хранения секретных постановлений ЦКК РКП(б), была подшита следую­щая записка:

Парткомиссия ЦКК просит Вас срочно прислать ей все имеющиеся у вас материалы на тов. Тухачевского.

Помзавбюро.

«Склянский»,— дополнил свою схему Ежов.

Далее следовал вызов, адресованный уже самому Тухачевскому:

ЦКК просит вас прибыть к члену ЦКК тов. Сахаро­вой 24 октября к 12 часам дня по адресу: Ильинка, 21, 3-й этаж, комната 31.

И тут же резолюция: «По распоряжению т. Сахаро­вой дело сдать в архив по заслушанию личных объ­яснений Тухачевского».

«Сахарова»,— добавилась новая пометка.

А вот и сам материал:

Служебная записка заместителя полномочного пред­ставителя ГПУ по Западному краю. 2 сентября 1923 г.

Ежов хорошо помнил это безграмотное письмо, ад­ресованное лично Ягоде:

«Глубокоуважаемый Генрих Григорьевич!..»

Безграмотное не только по форме (это еще полбеды), но и по существу, потому что серьезные политические обвинения были так густо перемешаны с бытовыми, что прямо-таки тонули в гуще никому не интересных под­робностей. Те еще кадры выпестовал Генрих Григорье­вич!

«Ходит масса анекдотов о его подвигах на пьяном и женском фронтах,— писал замполномочного предста­вителя.— Его помимо воли могут склонить к шпио­нажу. У нас есть сведения, что в Польше интересуются его романами...»

Кто именно интересуется, какие сведения — об этом ни слова. Зато пахучий букет красивой жизни: «сис­тематическое пьянство», «связь с разного рода женщи­нами не нашего класса», «секретные документы в ком­нате стенографистки-полюбовницы» и остальное в том же духе. Зависть к красавцу командующему так и брызжет: «каждый месяц возит семью в броневом ва­гоне спецназначения», «прилетал на аэроплане к себе в имение».

И концовка вполне характерная:

«Мне т. Касаткин предложил дать все имеющиеся материалы и установить наблюдение. Но мы не имеем права наблюдать за коммунистами без разрешения Центра, тем более за такой крупной фигурой, как Ту­хачевский».

Центр, то есть товарищ Ягода, разрешения, как вид­но, не дал. Такие были тогда своеобразные порядки. Можно лишь удивляться, как вообще устояла Советская власть. И ведь по сей день отрыгается. Балицкий вон перед Якиром ни с того ни с сего оробел. Каждая исто­рическая эпоха предъявляет к кадрам свои требования, а кадры решают все, как учит товарищ Сталин. Не все могут соответствовать.

Чем дальше углублялся Ежов в знакомое дело, тем больше обнаруживал в нем нового, подчас поучитель­ного, ускользавшего прежде. Что там ни говори, а лич­ное дело действительно его конек. Здесь ему нет рав­ных. Хотя подрастает способная молодежь — Маленков, например, набирается опыта...

Бережно, чуть ли не трепетно, легким касанием ногтя перелистывая бумаги, Николай Иванович до­брался до объяснения, собственноручно написанного Тухачевским (желтоватая с глянцем бумага, красные чернила, тонкое перо):

Члену ЦКК т. Сахаровой

По поводу заявления сообщаю следующее:

1. Провозки семьи действительно имели место...

3. На аэроплане никогда не прилетал.

4. Усадьба, где живет моя мать, действительно при­надлежала моему отцу с 1908 г., потом он ее продал. Поселилась мать с сестрами во время революции.

Почерк был лёгкий, летящий, но в общем ясный, хоть и не все Николай Иванович смог разобрать. Осо­бенно по пункту 2, где опровергалось обвинение в еже­месячных поездках. Не стоило, да и неинтересно было в этом копаться. Тухачевский простодушно признал от­дельные факты, в частности выпивку, но указал, что не находил в том ничего дурного, очевидно по неопытно­сти, так как он еще молодой член партии, притом все представлено в искаженном свете й сильно преувели­чено.

«Свободно бы мог вообще от всего откреститься, лох! — даже пожалел Ежов на какой-то миг. С таки­ми правдолюбцами, кто не может переступить, даже ради собственного спасения, через эти вечно качающие­ся чаши: было — не было, справедливо — несправедли­во, бывает трудно, но чаще — легко. Их и ловят на объективности. Неосмотрительно поступил Михаил Николаевич, оставляя обвинению малюсенький кон­чик».

Несмотря на заключение Сахаровой, делу дали ход. Признал факт пьянки — отвечай.

Заседание Партколлегии ЦКК № 79 29.Х—23

Командующий Западным фронтом т. Тухачев­ский М. Н.

Обвинения: попойки, кутежи, разлагающее влияние на подчиненных.

(Доклад т. Петерса)

Строгий выговор за некоммунистические поступки.

Взыскание по партийной линии — это не просто пят­нышко в биографии. Выговоры снимаются по истече­нии уставного срока, но оставленные ими следы часто выводят на новый круг. При чистке, например, или в иных обстоятельствах, когда уместно взвихрить отце­женную муть.

Тухачевский М. Н.— командующий Западным фронтом.

Обвинение: имеет имение и не платит налогов (слух).

Установить факт не удалось, т. к. невыгодно под­нимать шум.

Секретарь ЦКК Шкирятов

Дело сдать в архив, как неподтвержденное све­дениями.

Матвея Федоровича Шкирятова Ежов знал по совме­стной работе и к схеме не приобщил. Положа руку на сердце, внимания заслуживал только один-единственный документ:

Протокол № 34 заседания Политбюро ЦК от 20.9.23

Предложение тов. Троцкого о передаче материалов о т. Тухачевском в ЦКК и немедленном назначении авторитетного члена РВС Западного фронта.

(тов. Троцкий)

Принять, поручив Оргбюро наметить срочно состав РВС Западного фронта, и внести на утверждение По­литбюро.

Секретарь ЦК И. Сталин

Знакомая, родная, вызывающая легкое обмирание в груди подпись.

И наконец, последняя бумажка, странноватого сти­ля и содержания, но наводящая на размышления:

Один из командиров корпуса, т. Павлов, уже исклю­чен из партии, а тов. Дыбенко тоже пьянствует и пере­носится на низший командный состав.

Что конкретно «переносится»: моральное разложе­ние, или пьянки командира стрелкового корпуса Ды­бенко, легендарного председателя Центробалта и нар­кома по морским делам в восемнадцатом году?

Вокруг Павла Ефимовича Дыбенко (командующий войсками Приволжского округа, командарм второго ранга, трижды награжден орденом Красного Знамени) и без того стрелок хватало: Тухачевский, Путна, Федь- ко (командарм второго ранга, четырежды орденоносец, в октябре 1928 г.— помощник командующего войсками Ленинградского округа Тухачевского, ныне командую­щий приморской группой войск).

Ежов послал порученца в архив за дополнительны­ми материалами.

В первом списке командированных в Германию значилось: Якир, Уборевич, Аронштам, Эйдеман, Корк, Тимошенко, Мерецков.

Развертывалось по-крупному.

— Работайте,— сказал Сталин, исключив комкора Тимошенко и комдива Мерецкова.— Кто будет давать показания о существовании в армии военно-троцкистской организации? Кого наметили?

— Сперва предполагалось подключить Толмачева, Смирнова и Эйсмонта — арестованы в тридцать треть­ем году, но в свете новых данных возник другой ва­риант.— Ежов развернул заранее отмеченные заклад­ками страницы альбома.— Замдиректора Челябинского завода «Магнезит» Дрейцер, начальник строительства железной дороги Караганда — Балхаш Мрачковский и начальник хлопкового управления Южного Казахста­на Рейнгольд.

В перечислении должностей не было надобности. Всех троих усиленно готовили к процессу «объединен­ного центра», и Сталин пристально следил за ходом следствия.

— Не могут сломать Смирнова? Это самый прибли­женный к Троцкому человек,— как всегда, он попал в точку.— Что у них там, санаторий?.. Нам очень ну­жен Смирнов. Он со многими связан. Его хорошо знают в армии. Его и Мрачковского, но его все-таки больше.

— С ним работают.

— Плохо работают. Возьмите под особый контроль. За Мрачковским, Рейнгольдом и Дрейцером должен стоять Смирнов... На следующей неделе жду вас вме­сте с Ягодой и остальными товарищами.

— Ясно, товарищ Сталин.

— А это что? — помахав над абажуром настольной лампы какой-то бумажкой, Сталин вернул Ежова.

— Это? — по «шапке», отпечатанной на четырех языках, Николай Иванович узнал бланк ЦИК Белорус­сии.— Письмо товарища Червякова Семену Михай­ловичу Буденному. В польском журнале напечатана статья о Красной Армии, в которой товарищ Буден­ный назван «Красным Мюратом». Автор статьи немец­кий генерал Гоффман, член делегации в Брест-Литов- ске,— доложил со всей обстоятельностью, но закончил неуверенно, с вопросительной ноткой.— Заладили, понимаешь, «Красный Наполеон», «Красный Мюрат»...

— Мюрат был маршалом у Наполеона,— Сталин превосходно знал историю, вернее — ее отдельные фрагменты. Такие фигуры, как Наполеон, Талейран и Фуше особенно привлекали его.— Мюрат верно слу­жил Наполеону. Следует различать Наполеона-генерала, могильщика революции, от Наполеона-императора, создавшего могущественное государство. Так учит нас диалектика,— потеплев голосом, объяснил он.— Наполеон породнился с Мюратом и сделал его Неаполитанским королем, может быть, Наполеону и не следовало так высоко возносить Мюрата, но он сам это сделал.

Ежов понял и забрал письмо.

По дороге в ЦК он зачем-то подумал о Реденсе, новом начальнике столичного НКВД. Реденс был женат на родной сестре покойной Надежды Сергеевны Алли­луевой. Пост видный, но до королевской короны еще далеко. И продвигался не гладко. После того как Бе­рия, спровоцировав скандальную пьянку, вытеснил Реденса из Закавказья, хозяин посадил его на Бело­руссию.