Заговор против маршалов

5

Лиловая дымка над Лондоном пахла горелым кок­сом. На зеленых лужайках, слезясь, оплывала ноздрева­тая ледяная глазурь. Знобкий западный ветер трепал приспущенный флаг над Букингемским дворцом. Крепо­вые ленты жалили на лету красный крест святого Геор­гия, синие диагонали святого Андрея. Вспугнутые коло­кольным звоном сорвались с квадратных зубцов Тауэра вещие вороны.

Почил Георг Пятый, король Великобритании и Ир­ландии, император Индии. Занавешены разделенные полуколоннами окна министерских апартаментов Уайт­холла. Улица Парламента, Трафальгарская площадь, Адмиралтейский экран — всюду черные банты, пере­витые шнурами. Траурные полотнища, дубовые листья, влажная хвоя венков.

Над каминными трубами «Конной гвардии» беспо­койно металась чайка, затесавшаяся в голубиную стаю. Когда на Темзе вскричали гудки, она взмыла вверх и, покружив возле «Часовой башни», скрылась за Вест- министерским мостом.

Похоронная процессия направлялась к собору. Кон­ногвардейцы в сверкающих нагрудниках и золотых шлемах с ниспадающими хвостами слегка покачива­лись в седлах. Изредка всхрапывали завитые мелким шариком вороные, прядая ушами, выдыхая горя­чий пар.

Артиллерийский лафет осеняли знамена, расшитые гербами Соединенного Королевства и Саксен-Кобург-Готской фамилии. Вернее, Виндзорской, как она стала именоваться после семнадцатого года, перевернувшего мир. Отречение от германских корней родового древа подвело своеобразный итог эпохе, сокрушившей родст­венные династии Гогенцоллернов и Романовых. Врага и союзника.

Окаймленные рамкой газетные полосы напоминали о деяниях покойного короля. Не посягая на прерогативы парламента и кабинета, он достойно представлял вели­кую империю, распростершуюся на бескрайних простоpax океанов и материков. Монарх и отец семейства, офицер флота и джентльмен.

Многочисленные фотографии воспроизводили досто­памятные эпизоды. Король в детском приюте, под бал­дахином на спине слона, на палубе дредноута, ощети­нившегося жерлами плутонгов. Какая эпоха, какие просторы, какая жизнь! Доки, заводы, блестящие рауты, праздничные улицы европейских столиц. Щемящая прелесть довоенного быта и военно-полевой аскетизм. Теплые встречи в Канаде, Австралии, Новой Зеландии. Охота на тигров в Хайдарабаде. Маневры в африканс­ких песках. Парады и аудиенции. Бок о бок с монар­хами, диктаторами, президентами, улыбчивыми раджа­ми в роскошных тюрбанах и вождями племен, увешан­ными клыкастыми ожерельями.

Не остался без внимания и трогательный жест пер­вых лет: пятьдесят гиней в пользу семей бастующих докеров. Своевременное напоминание нации, сумевшей сохранить единство перед лицом повального безумия, шквалом пронесшегося над континентом. И хоть косну­лось краем моровое поветрие, но милостью провидения не содрогнулись вековые устои. Воистину остров в бу­шующем море. Большевики, фашисты, анархисты — это не для старой доброй Англии. «Никогда, никогда, ни­когда англичанин не будет рабом!» Слава богу, перебо­лели кровавым бунтом в далеком младенчестве. Клас­совые бои, стычки с доморощенными нацистами, восста­ния на заморских территориях остались за кадром. Не стоит вспоминать, неуместно. Да и вообще нет памяти о прежнем, как учит Екклисиаст. Все суета и томление духа.

Пред дивным порталом и непроглядным мраком отверстых дверей, куда вливается торжественно-опечаленная процессия, утихают мирские страсти. Сюда, как в вечность, вливаются реки и вытекают отсюда. Тончай­шие колонны, слитые в пучки, расходящиеся звездами нервюр, в беспредельность рвущийся свод. И таинствен­ный гул, и мрамора холодное дыхание, и вещий сумрак.

Молодые люди с парадными аксельбантами плавно опустили венки, каменея вполоборота на карауле. Ми­нистры и генералы, расправив ленты, почтительно скло­нили головы. Кто солидно и обстоятельно, а кто и пос­пешно, словно преодолевая неловкость. Безмолвная дипломатия мимолетных касаний, призванная выразить всю глубину подобающих случаю чувств. Примиряю­щая символика взглядов, которыми обменивались даже представители соперничающих держав. И никто не за­метил, что кукловод, направлявший слаженное движе­ние фигурок во фраках, нечаянно перепутал нити. Пан­томима, призванная отобразить смирение власти земной перед властью небесной, дала осечку. В гротескных пируэтах старомодного танца a la Cranach [5] явственно обозначилась иррациональная аура века. Когда средст­во становится целью, общественное сознание начинает двигаться вспять. Во тьму инстинкта, где теплом ма­теринского лона дышат почва, кровь и беспамят­ство.

С пещерных времен смерть безотказно служила политике. Мировая бойня, открыв счет на миллионы и миллионы, содрала непрочную пленку цивилизации. Фридрих Ницше оказался пророком. Бог действительно умер. Зловещая эмблема, уместная прежде разве что на кладбище или в монашеской келье, перекочевала на солдатский мундир. Как раз к сроку подросло новое бес­памятное поколение, жаждущее упиться бредом. Под­точенный неизлечимым недугом мир разлагался зажи­во, но этого никто не видел. Пророков, как обычно, побили каменьями — кто мыкается на чужбине, кто подыхает за колючей проволокой.

Чисто внешне официальная церемония протекала без единого сбоя, в полном согласии с графиком и предпи­санным этикетом.

Жарко пылали свечи, отуманенные влажным ды­ханием цветов. Рябило в глазах от геральдической рос­сыпи алых и белых роз. Оранжерейной духотой одурма­нивали сингапурские орхидеи и нежные, чуть тронутые увяданием фиалки Пармы.

Фотографы, не сумевшие обзавестись пригласитель­ными билетами, приникли к пикам ограды. Дымно вспыхивал магний, высвечивая фасы и профили в раз­меренно продвигавшейся веренице высокопоставленных персон. Ордена на подушечках, вызолоченные кареты, бифитеры с алебардами — все было многократно запе­чатлено на пластинках и пленках. Люди на тротуарах. Кортеж лимузинов с флажками: «роллс-ройсы», «пак­карды», «альфа-ромео», «бьюики». Лакированные кас­кетки полиции. Августейшая вдова под белой вуалью. .

Белое — траурный цвет королев. Тщательно подвитые усы и бородка Эдуарда — крупным планом.

«Король умер, да здравствует король!» Жизнь про­должается.

Вспышка за вспышкой, словно блики в потоке бытия: услужливо распахнутые дверцы, медленно распрямля­ющиеся фигуры в цилиндрах и треуголках, адмиральс­кие фуражки, импозантные лысины, почтительно скло­ненные проборы. Азартная охота, расточительная, как сама жизнь. Разве что сотая доля отснятого материала обретет вневременность застывшего мига на цинковой пластине набора. Остальное — насмарку, а всего лучше в огонь, чтоб извлечь из пепла серебро. В огне обновляет­ся природа, но заключенная в черепе вселенная, не­повторимый микрокосм исчезают бесследно. Всеведущая наука открыла, что и в человеческом теле содержатся драгоценные элементы, правда в ничтожных количест­вах. Немецкие ученые даже сумели подсчитать, сколько это будет в пересчете на пфенниги. Ничтожная сумма! Волосы, идущие на парики, намного дороже находя­щегося в них золота.

В атмосфере разливалось растлевающее дыхание гидры, еще не готовой плюнуть огнем.

Британия правит морями, Британией — кабинет министров, король представительствует. Минули дни официального траура. Страна отпраздновала корона­цию Эдуарда Восьмого. Сейсмограф дипломатической активности лихорадочными всплесками регистрировал назревавший разлом земной коры. Шифровальщики трудились в поте лица. По всему выходило, что тридцать шестой год станет переломным.

Советская делегация — правительство представлял Литвинов, армию — Тухачевский — оказалась в центре всеобщего интереса. Англия как бы заново открыла для себя романтического героя, который уже однажды стоял под стенами Варшавы и вполне способен на куда бо­лее дерзкий поход. Срочно переводилась изданная во Франции биография маршала. Оказалось, что и в эпоху сплошной механизации личное обаяние кое-чего стоит.

Особняк на Кенсингтон пэлес гарденс, 5, где разме­щалось советское полпредство, превратился в одно из наиболее притягательных мест британской столицы.

Полпред Иван Михайлович Майский (на пригласи­тельных билетах, как и в верительных грамотах, ранг советского представителя полностью соответствовал титулу Венского регламента [6]) устроил прием, на кото­рый были приглашены высшие офицеры Великобри­тании.

Специально для них прокрутили порядком исцара­панную ленту, запечатлевшую воздушный парад. Когда на небольшом экране замелькали выпрыгивающие из люков фигуры в комбинезонах и шлемах, десятки, сот­ни, может быть, тысячи раскрытых куполов, послыша­лись восхищенные возгласы. Массовость десанта и юве­лирное приземление одновременно восхитили и ошело­мили обычно сдержанных англичан. Как только зажег­ся свет, посыпались вопросы:

— Это солдаты или тренированные спортсмены?

— Сколько человек было в воздухе?

— Вы создаете отборные формирования?

— У вас есть воздушные командос?

— Кинотрюк исключен?

Тухачевский и военный атташе комкор Путна едва успевали отвечать.

— Вы все видели собственными глазами, господа,— Михаил Николаевич кивнул на экран.— Именно в таком направлении развивается военная мысль.

— Не смею сомневаться в ваших словах, господин маршал,— зажав под мышкой стек, поднялся генерал Бэль.— Но, на мой взгляд, воздушные десанты не могут иметь самостоятельного значения. Эти впечатляющие сцены из области научной фантастики. Нечто вроде «Борьбы миров» Уэллса.

— Уэллсом я зачитывался еще в гимназии. Но, если говорить серьезно, в научной фантастике немало дельно­го. Я, например, вполне допускаю, что еще мы с вами станем свидетелями межпланетных полетов.

— «Из пушки на Луну»? — вызвав корректный смех, спросил генерал.— Я тоже люблю поразвлечься фантазиями.

— Не хочу делать дурных пророчеств, но в гряду­щей войне нам придется столкнуться с боевыми ракета­ми. Если эта тема вас занимает, мы бы могли встретить­ся на этих днях и продолжить обсуждение.

В четверг Тухачевского принял начальник штаба военно-морских сил адмирал Четфилд.

— Зная, что нам предстоит увидеться, господин маршал, я не стал докучать вам расспросами, хотя до сих пор под впечатлением увиденного.

— Смею уверить, что это не кинотрюк.

— Фантазии, трюки, цирковые фокусы — боже, какая глупость. Можно подумать, что мы выращиваем своих офицеров в инкубаторе. Не стану скрывать, но мне известно, что вы уже использовали воздушный де­сант в ходе маневров. Жаль, что при этом не было наших наблюдателей. Остается лишь позавидовать французс­ким коллегам. Лично меня весьма интересует возмож­ность совместных операций авиации и флота.

— Это очень интересный аспект, господин адмирал. Исход многих операций был бы совершенно иным, если бы атаке с моря предшествовала выброска парашютис­тов. Я совершенно с вами согласен... Что же касается посылки наблюдателей, то, уверяю вас, мы будем только рады принять английских друзей. Считайте это офи­циальным предложением. Подробности мы можем сог­ласовать по обычным каналам.

Тухачевский мысленно поздравил себя с успехом. До конкретных договоренностей было еще далеко, но обнаружился интерес, и это давало надежду. За Четфилдом стоял самый могучий флот на земном шаре.

Политика Уайтхолла строилась на абсолютной уве­ренности в том, что агрессивные устремления Гитлера направлены прежде всего на Восток. Отсюда со всей ес­тественностью вытекало индифферентное отношение к самой идее коллективной безопасности. Литвинов, при всей его опытности, так и не сумел стронуть англичан с этой железобетонной позиции. Даже его доверительное свидание с Иденом не привело к сколь-нибудь сущест­венным сдвигам. Разве что стали понятнее позиции обеих сторон. И вот первая долгожданная ласточка. Она хоть и не делает весны, но, безусловно, сулит потеп­ление.

Вечером советская делегация посетила Букингемский дворец.

В сиянии хрустальных подвесок утонченная роскошь двора произвела впечатление даже на искушенного наркома. Стол в виде широкой подковы был сервирован в лучших традициях восемнадцатого века: массивные, пунктированные алмазом бокалы работы Гринвуда, ворчестерский фарфор с рельефным, ослепительно си­ним декором, знаменитое серебро королевы Анны, не­превзойденное по простоте и благородству форм.

— В прошлом у нас были кое-какие трудности,— приветствовал Литвинова Эдуард Восьмой.— Но мы можем жить в добром согласии и успешно развивать торговлю.

Задушевный тон придал светской банальности долж­ную значимость, а намек на «трудности» не стоило принимать близко к сердцу. Если подразумевался арест английских электриков, вызвавший действительно серьезное осложнение отношений, то дело давным-давно уладилось. ЦИК досрочно освободил осужденных инже­неров. Словом, король сказал все, что положено королю, а министр ответил, как подобает министру.

Тем более что Эдуард сразу же переключил внимание на Тухачевского:

— Какая строгая и вместе с тем импозантная фор­ма! — простодушно восхитился он и глазом знатока скользнул по золотым звездам на рукавах и петлицах.— Очень-очень к лицу, сэр маршал... Говорят, наши дамы без ума от вас? Поздравляю!

Михаил Николаевич сдержанно поблагодарил за сомнительный комплимент. Он давно примирился с восторженным поклонением прекрасного пола и хлест­кой назойливостью газетчиков. Ничего хорошего это не принесло. Скорее, напротив, доставило множество огорчений, подчас серьезных. «Красавец маршал», «большевистский Александр», «военный гений револю­ции»... Эти и подобные им журналистские перлы, мягко говоря, не прибавляли друзей. С легкой руки французов, которые первыми стали трубить о «красном Бонапарте», английские журналисты с удивительным единодушием навалились на исторические параллели. С кем только из наполеоновских маршалов его не сравнивали!

Эта навязчивая доминанта, пожалуй, была опаснее всего. Тухачевский превосходно понимал, какой сугубо специфический смысл обретает на родимой почве даже вскользь брошенное словечко — «бонапартизм».

И года не прошло, как была перепечатана пятнадца­тилетней давности беседа со Сталиным. Зачем, спра­шивается, вновь раздувать отгоревшие уголья? Значит, ничего не забыто и каждое лыко в строку.

Маршал почти осязал, как сгущается и растет аморф­ная липкая масса, выбрасывая то здесь, то там хищные щупальца. Это заставляло постоянно держаться насто­роже, обдумывать каждое слово, контролировать каж­дый жест. Особенно здесь, за границей, где тоже велись свои закулисные игры, чьи ходы лишь смутно угадыва­лись в общем контексте международной политики. Хотелось верить, что стрельба ведется по площадям не прицельно, но уж слишком открытой была позиция, чтобы не придавать значения даже пустяковым, слу­чайным на первый взгляд попаданиям.

Когда закончилась, притом очень скоро, официаль­ная часть и гости налегли на закуски, маршала отыскал Бэль.

— Рекомендую попробовать омара под майонезом,— посоветовал генерал и, ловко орудуя пинцетами и крюч­ками, разделал клешни.— Должен заметить, что с опе­ративной стороны применение массивного десантирова­ния встречает определенные возражения...— продол­жил он вне всякой связи с гастрономическими рекомен­дациями. Но развить тему не пришлось, потому что рядом словно из-под земли возникла высокая дама в палантине из баргузинских соболей. Молодящаяся, эффектная, перегруженная бриллиантами: бальная княжеская коронка, ожерелье, браслет.

— Как поживаете, генерал?

— Спасибо, миледи, превосходно... Как вы поживае­те?.. Маршал Тухачевский, леди Астор,— с непринуж­денностью старого знакомого выполнил он лаконичный обряд представления.

Видимо, именно этого и ждала дама, сразу же завла­дев вниманием гостя.

— Счастлива знакомству с вами, знаменитый мар­шал!.. Говорите по-английски?

— Немного. С французским дело обстоит несколько лучше.

— Я читала о вас в газетах. Поистине блистательная карьера! — она легко перешла на французский.— Ока­зывается, вы дворянин, маршал?..

— Как и Ленин, мадам.

Она рассмеялась, давая понять, что принимает ответ за шутку, и сразу зашла с другой стороны:

— Надеюсь, вы не англофоб?

— С чего бы это?.. По убеждениям, как вы могли бы, наверное, догадаться, я интернационалист.

— Полностью разделяю ваши взгляды... Однако вы говорите, как истый парижанин. Впрочем, чему я удив­ляюсь? Столько лет французский был языком дворянст­ва, а для благородных людей не существует националь­ных границ... Немецкий знаете так же хорошо, господин Тухачевский?

— Пожалуй,— с заминкой ответил он.— Но пред­почитаю все же французский, как международный язык дипломатии.

— Браво, маршал! Вы действительно дипломат, и очень тонкий. Я, кажется, уже успела сказать, что наши немецкие друзья совершенно очарованы вами.

— О каких друзьях речь, мадам?

— Разве вы не останавливались в Берлине, господин Тухачевский? Прошлой осенью?

Тухачевский внутренне подобрался. Разговор приоб­ретал подозрительную остроту.

— Я солдат, миледи,— он и не пытался заглушить металл в голосе.— Боюсь, что мы не поймем друг дру­га.— И уже мягче, с задумчивой улыбкой обронил: — Вряд ли у нас найдутся общие друзья. Мои — все в России.

— Я, очевидно, неловко выразилась,— леди Астор казалась смущенной.— В пересказах всегда возникает путаница... Виной всему впечатление, которое произвёл ваш остроумный тост... Ах, прошу прощения, сэр Генри делает мне какие-то знаки! — изящно присев, она скользнула к старому джентльмену, угрюмо вертевше­му пустой бокал.

— Генри Детердинг,— счел необходимым пояснить Бэль.— «Роал Детч Шелл». Второй в мире магнат нефти. Между нами говоря, ужасный мизантроп.

— Понятно,— кивнул Михаил Николаевич. Имя Детердинга многое говорило.— А дама?

— Леди Астор? Очаровательная женщина! Конечно, в своем роде... Лично я не одобряю пронацистских сим­патий.

Ситуация прояснялась. Детердинг, щедро финанси­рующий движение Освальда Мосли, эта Астор... Конеч­но же она ввязалась в разговор с определенным намере­нием. Да и информирована превосходно. Одно слово «останавливались» чего стоит! Характерный акцент. Об «остановке» в Берлине знал очень узкий круг лиц. О краткой встрече с генералами вермахта и тосте в ответ на здравицу в честь Красной Армии — тем более. Утеч­ка, притом почти наверняка преднамеренная, могла быть только с немецкой стороны.

«Останавливаясь» в Берлине, Тухачевский выполнил личное пожелание Сталина, озабоченного слишком рез­кой реакцией нацистской пропаганды на советско-чехословацкий договор. Изменил ли ситуацию обмен комплиментами? Едва ли. Но сейчас важно не это... На докладе в Кремле присутствовал только нарком Воро­шилов. «Кто из немецких генералов встречал вас, това­рищ Тухачевский?» — поинтересовался Сталин в самом конце.— «Фриш, Бломберг, Гальдер. Все старые знако­мые с веймарских времен».— «Это хорошо, что знако­мые. Но теперь эти знакомые — фашистские генералы. Поэтому их заверения о желании восстановить с нами добрые отношения имеют особое значение. Но мы, ко­нечно, не можем полагаться на одни добрые заверения. Добрые заверения подкрепляются делом».

Именно так и закончил тогда Сталин, многократно варьируя по своему обыкновению одни и те же сочетания слов. Зная его манеру, легко было восстановить в па­мяти.

О протокольном (выпили по бокалу секта) обмене тостами Михаил Николаевич не доложил, посчитав это ничего не значащей мелочью. И вот оказалось, что это вовсе не мелочь в иных глазах...

— Нас прервали на самом интересном месте, мой маршал,— Бэль со вкусом обыгрывал характерные нюансы французского языка.— Меня действительно живо интересуют возможности воздушных десантов. Обстановка, конечно, не самая подходящая, но тем не менее...

— Совершенно с вами согласен. С картой в руках мы могли бы провести маленькую штабную игру,— Туха­чевский принужденно улыбнулся. Беседа с леди Астор оставила неприятный осадок.

— Думаю, такая возможность представится... На­сколько мне известно, вы встречаетесь с адмиралом Четфилдом? Он любит мысленные эксперименты. Поче­му бы и нам не взять для примера какую-нибудь опера­цию минувшей войны?

— На ваш выбор,— маршал понял, что армия не хочет отставать от флота.— Вы хозяин.

— Предположим, неудачную воздушную атаку на базы германских подводных лодок в Брюгге. Должен сказать, что она вызвала разочарование в возможностях военно-воздушного флота.

— Я знаком с точкой зрения Морриса, даже написал предисловие к русскому переводу. Единственное преиму­щество массированных налетов он видит в преследова­нии уже разгромленного противника, причем «мало­культурного». Это не выдерживает серьезной критики. Насколько я знаю, британская военная мысль развива­лась в ином направлении. У вас есть замечательные достижения во всех областях авиации, включая де­санты.

— Борьба мнений не утихает,— Бэль скептически улыбнулся...— Оценить возможности парашютистов на примере операции в Брюгге будет весьма поучительно.

— Можете играть за любую сторону. Выбирайте сами: Антанту или немцев?

— Предпочитаю свою команду. Какова численность парашютистов?

— Допустим, тысяча. Для начала. Перед нами ставятся следующие задачи: вывести из строя храни­лища горюче-смазочных материалов, перерезать пути подвоза, создать площадки для приема подкреплений, включая тяжелую технику. В современных условиях тут нет ничего невозможного. А в будущем... Кстати, генерал, я возлагаю большие надежды на совершен­ствование автожиров и геликоптеров. Хотелось бы ознакомиться с вашим опытом в этой области.

— Боюсь, что вы убедили меня.— Бэль уклонился от ответа.— Я вынужден коренным образом пересмот­реть мнение о Красной Армии. Признаю свое пора­жение.

— Поражение? В данном случае атакующие войска одержали победу. Хотелось бы надеяться, что в союзе друг с другом наши страны сумеют предотвратить войну.

Расстались с Бэлем почти сердечно. Тухачевский догадывался, что англичане занимаются боевыми раке­тами, и не случайно заговорил о межпланетных пере­летах. Если сегодня доступ к секретным разработкам закрыт, пусть отложится на будущее. О дальнем обна­ружении самолетов посредством отражения электро­магнитных волн он даже не заикнулся. С научной сторо­ны эта проблема была решена учеными физико-технического института еще в те годы, когда Тухачев­ский командовал Ленинградским округом.

Утро следующего дня оказалось свободным.

— Не хочешь прокатиться по городу? —предложил Витовт Казимирович Путна.— Лондон того стоит, уве­ряю тебя. Когда еще доведется увидеть?

— Переодевшись в штатское, они удобно устроились на заднем сиденье «кросслея».

— Есть специальные пожелания? — Путна пред­упредительно протер запотевшие окна, поднял внутрен­нее стекло.

— Разве что музей музыкальных инструментов? Хотелось бы взглянуть на здешние «Страдивари», но это не обязательно.

— Посмотрим, где оно может быть,— Путна вынул путеводитель.— Ройал колледж оф мьюзик, наверное?.. Принц Консорт роуд. Где-то совсем рядом, у Саут Кен­сингтон.

— Тогда на обратном пути.

— По-прежнему увлекаешься скрипками?

— Что делать? Музыка — жизнь души. Жаль, вре­мени катастрофически не хватает.

— Не раскрыл еще секрета лаков?

— Еще не раскрыл...

Они выехали на широкую Бейсвотер. По правую сторону проносились лужайки парков, среди темных стволов мелькала позеленевшая бронза конных статуй. Слева тянулись тесные ряды домов, удививших Туха­чевского обилием дверей, разнообразием цвета и мелких архитектурных деталей.

— У каждого свой вход, свой дом, пусть хоть часть дома. Оригиналы!

— Этого у них не отнимешь. Даже движение и то левостороннее.

— Не хочется верить, что и здесь фашизм пустил свои липкие побеги. Нацизм — это болезнь, парализую­щая волю к сопротивлению. Чехословакия, Франция, Австрия, Польша — всюду дает знать о себе эта ба­цилла.

— Верно. Только в Англии все немножко не так. Британца не заставишь орать: «Хайль!» Не тот харак­тер. Ирландское государство — разговор особый. Там действительно всякое возможно. Но здесь... У Мосли и его хулиганов нет прочной опоры в народе.

— А как насчет промышленников, высшей аристо­кратии?

— Ты имеешь в виду эту Астор? Лорда Лотиана?.. Политические симпатии налицо, и с ними нельзя не считаться. Но у доморощенных фюреров нет шанса. Наши газеты определенно перехлестывают насчет Англии. Это никому не на пользу, кроме Гитлера.

Великобритания — могучая страна. Договор с фран­цузами, нет слов, крайне важен, но без англичан он так и останется на бумаге.

— Ты меня агитируешь? — уголками губ улыбнул­ся Тухачевский.— Будем надеяться, что Максим Мак­симович сумеет найти общий язык с Иденом.

— Иден, к сожалению, не премьер.

— Даже не министр иностранных дел. В основных позициях я согласен с тобой, но вся беда в том, что твои хваленые англичане попустительствуют Гитлеру. Ду­мают, что останутся в стороне... Зато они весьма чув­ствительны к разбою чернорубашечников в Африке. Понимают, что Абиссинией не ограничится. Поддержка Франции для них тут очень важна. Вот мы и попро­буем нажать на Лондон через Париж.

— Чертовски хочется повидать Иеронимуса!

— Он нас будет встречать, уверен.

— Судя по откликам, французы в восторге от ма­невров. Молодец Уборевич!.. Кстати, английские газеты довольно язвительно проехались на наш счет. «Фашист­ские наблюдатели на военных учениях большевиков» и далее в том же духе. Это к вопросу о принципиаль­ности. Пригласив итальянцев, мы потеряли в глазах прогрессивной общественности.

— Политически это был правильный шаг. Бели у меня и были какие сомнения, то здесь, в Лондоне, они окончательно отпали. Я даже рад, что англичан это задело за живое. Мы ясно дали понять, что наша система союзов преследует одну-единственную цель — коллективную безопасность. Двери открыты для всех.

— И для Гитлера?

— Гитлер никогда не откажется от своих планов, а значит, и не присоединится к европейскому сооб­ществу. Иначе бы он не порвал с Лигой Наций. Анти­советская установка Германии очевидна для всех. Но это отнюдь не значит, что, прежде чем бросить­ся на Восток, вермахт не ударит по Западной Европе. Мы были бы последними простофилями, если бы не пытались сыграть на противоречиях между импе­риалистами. Принципы не всегда совпадают с реальной политикой.

— Марбл Арч,— Путна показал на монументаль­ные трехпролетные ворота, напоминающие триумфаль­ную арку.— Там дальше Гайд-парк.

Машина плавно свернула на Парк-лейн.

— Тот самый?

— Уголок ораторов... Хочешь взглянуть? — Путна постучал в стекло шофера.— Так уж устроен человек, что ему необходимо бывает выговориться.

Они пошли по аллее, блаженно щурясь навстречу солнечной неге. Ласковый ветерок перегонял по траве лоскутки прелых листьев. Снега почти нигде не оста­лось. Тянуло прижаться щекой к платану и погладить замшевую кору. Она казалась мягкой и теплой.

Ни ораторов, ни слушателей в парке не встретили. На скамейке, изредка покачивая коляску, дремала моло­дая мама. Тут же шуршал газетой старичок в распах­нутом пальто, а чуть поодаль две благовоспитанные девицы играли в серсо.

— Тут это и происходит? — оглянувшись по сторо­нам, спросил Тухачевский.

— Странно, что никого нет. Обычно как войдешь, так сразу же наткнешься на очередного цицерона. Каких только призывов не услышишь! Один требует немедленно уйти из Африки и заняться Европой, дру­гой — напротив, чуть ли не всем миром переселиться в Уганду. Кто претендует на роль пророка, кто защи­щает права престарелых моряков... Всего и не пере­числишь. Над этим, конечно, можно потешаться, а мож­но и нет...

Тухачевский уловил недосказанное и ничего не от­ветил.

Витовта он знал чуть ли не с самого детства. Вместе служили потом в лейб-гвардии Семеновском полку. В гражданскую прошли от Волги до Камы. Кротовка, Бугуруслан, Уфа, Челябинск — это ли можно забыть? Тухачевский принял армию в самый критический момент. «Штаб отбивает атаки противника»,— доло­жил начштаба. Куда уж дальше... Пятая отступала, измотанная до последнего предела, обескровленная в боях. Отступала, «огрызаясь жестоко», как проникно­венно заметил Витовт. До Волги белым оставалось два, от силы три перехода. Но они не сделали их. Пятая устояла и перешла в наступление. Блюхер, Вострецов, Хаханьян, Эйхе, Борчанинов, Ермолин, Гайлит, Матиясевич, Лапин — каждый в отдельности и все вместе они совершили почти невозможное. Не верить им, сом­неваться — все равно что не верить себе, а Путна, комдив-27, витязь Витовт — самый близкий.

Омская стрелковая сражалась и на Западном фрон­те. Ее командир знает, почему Тухачевскому пришлось отступить от Варшавы. И когда было приказано пода­вить кронштадтский мятеж, он опять оказался рядом. Доблестный всадник, как на гербе «Погоня»[7]. Это сокровенное, устоявшееся. На всю жизнь.

Но было и другое, пребывавшее в некой почти аб­страктной обособленности. Подобно слоям керосина и воды, сосуществующим, но не поддающимся смеше­нию. «В 1923 году состоял в троцкистской оппозиции». «Примкнул к объединенной оппозиции, от которой ото­шел в конце 1927 года». Две короткие строки в личном деле, точно крест-накрест забитые доски.

Впервые за все эти дни, впрессованные в жесткий распорядок программы, они остались с глазу на глаз. Молчание скорее соединяло, нежели разделяло. Оба думали об одном и том же, а слово могло обернуться ложью. Скупо отмеренная недреманным, имплантированным в мозг соглядатаем, ставшим частью души, речь утратила свое исконное предназначение. Есть вещи, которые не принято обсуждать. Для них суще­ствуют готовые формулы, раз и навсегда закрываю­щие проблему. Поэтому лучше и вовсе не говорить, даже если молчание угнетает. Или переключить­ся совсем на иное, принудив смириться бунтующий разум.

— Что вообще происходит? — осторожно, точно пробуя тонкий лед, спросил Путна.— Какие ветры веют?

— Сам-то как ощущаешь, Витовт Казимирович?.. Нелегкий вопрос. И все же легче спросить, чем отве­тить.

— Понимаю.

— Чего ж тогда спрашиваешь, ежели понима­ешь? — Тухачевский снял перчатку и с нажимом обвел извилистые узоры коры. Пальцы обожгло проморо­женным наждаком.— Ну, скажу я тебе, старый това­рищ,— суровые ветры. Успокоит такой ответ? Ненуж­ный это разговор, Витусь, вокруг да около. Если есть что конкретное, давай напрямую. Увиливать не стану.

— Прости, Михаил Николаевич! Мы же здесь, как на необитаемом острове. Буржуазной прессе веры, ко­нечно, нет, но тут столько наверчено, так бьет по нервам... Московские газеты приходят с запозданием, радио... А что радио? Словом, тяжело.

— Терпи, казак. Трудное время нам выпало. Но мы солдаты: надо служить... С тобой лично, по-моему, все в полном порядке. Никаких вопросов.

— Пока...

— Вот и довольствуйся этим «пока». Человек не властен над собственным завтра. Нигде и никогда. Но есть народ, есть великая страна. Этим и нужно жить.

— Все так, Михаил Николаевич. В большом у меня нет и тени сомнений. Все правильно. Но как доходит до отдельно взятого человека, верного, испытанного в борьбе товарища... Вот тут — извини. Не могу понять. Хотел бы, очень хотел, но не могу.— Путна ослабил галстук, повернул вдавившуюся в кожу запон­ку.— Помнишь «Повесть о непогашенной луне»?

— Еще бы.

— С ним тоже «все в порядке», с Пильняком?

— Точно не знаю, но тревожных сигналов как будто нет. В свое время всыпали по первое число, потом успокоились. Тебя-то это с Какого боку затрагивает?

— Меня? — Путна окинул Тухачевского пустым, отрешенным взглядом и отрицательно помотал голо­вой.— Не обо мне речь, не только обо мне... Мы все, как Гаврилов. Прикажут лечь под нож, и мы безропотно ляжем. Потому что «так надо», потому что этого тре­буют «высшие интересы». Вот в чем штука.

— Может, и так... Но мы с тобой не пешки, Витовт. От нас очень многое зависит, и мы многое можем сделать. Столкновения с фашизмом не избежать. Это и есть «высшие интересы». Поэтому не лезь на рожон.— Тухачевский взмахнул зажатой в руке перчаткой.— И не поддавайся на провокации... Поедем?

Они повернули к выходу, вминая листву во влаж­ный песок. Изредка похрустывали под ногой прошло­годние желуди, колючие орешки платана.

— В музей?

— Как-нибудь в другой раз.

Проскочив перекресток, где замерли перед свето­фором два встречных потока красных автобусов и чер­ных кебов, машина вырвалась на Гросно-плейс и по­неслась по Воксхолл-бридж роад. Показалась бурая Темза, суда на приколе. На набережной свернули на Майлбэнк и, миновав парламент, влились в поток, про­двигавшийся к мосту Ватерлоо.

Тухачевский воспринимал великий город как разор­ванную партитуру. Обрывками завораживающей ме­лодии летели навстречу колоннады и купола. Жизне­утверждающим трагизмом звучала воздушная готика. Гениальный порядок в хаосе небытия. Шостакович! Это его музыка звучала в ушах. Милый Дим Димыч, это он стоял и стоял перед глазами.

«Правда» со статьей об опере «Леди Макбет Мценского уезда» добралась до Лондона только вчера. Гля­нув на заголовок — «Сумбур вместо музыки», Тухачев­ский ощутил резкий прилив крови к вискам. Не сразу удалось сосредоточиться, дочитать до конца. За огуль­ными обвинениями и бранью угадывалась недвусмыс­ленная угроза. Критике подвергался не только компо­зитор, создавший себе на беду гениальное творение. Раздраженный выпад насчет «наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» обнаруживал куда более далекий прицел. Ради того, чтобы лишний раз заклей­мить левое искусство (в газете упоминалось «левацкое»), не стоило городить огород. Трудно было отделаться от мысли, что опера явилась лишь поводом для очеред­ного нагнетания страстей. Крушение воинского эшело­на, падеж скота, клеветнический роман, хозяйственное дело — не в отдельной личности суть и не в событии как таковом. Жертвой пропагандистской кампании с одинаковым успехом мог стать и прославленный музыкант, и безвестный доселе расточник коленчатых валов.

Статья была без подписи, следовательно, имела директивный характер. Молнию низверг Олимп. Ос­тавалось гадать, куда именно направлен главный удар.

Литвинов выразил опасение по поводу Мейерхольда. «Пятая годовщина РККА,— бесстрастно и коротко напомнил Максим Максимович,— премьера спектакля «Земля дыбом». Не помните?.. «Троцкому работу свою посвящает Всеволод Мейерхольд». Тогда такое счита­лось в порядке вещей, но нынче... Не знаю».

Михаилу Николаевичу оставалось лишь подивиться сложным узлам, которые завязывала жизнь. Ничто не проходило бесследно. То, что даже мимолетная, а то и вовсе случайная близость к Троцкому могла обер­нуться крупными неприятностями, в общем было по­нятно. По крайней мере поддавалось объяснению. Но когда брошенная с широким замахом сеть накрывала «й чистых, и нечистых» и все они превращались в оди­наково виновных, трезвый разум отказывал.

— Через Стренд на Пиккадилли? — Путна отвлек маршала от изнурительного бега по замкнутой траек­тории.— Колонна Нельсона, Национальная галерея...

— Давай-ка лучше до дому, Витовт Казимирович. Могут быть телеграммы...

— Завтра Иван Михайлович дает завтрак. Военный министр Даф-Купер уже прислал визитку. И вообще день забит до отказа.

— Ну и замечательно. Я почти уверен, что англи­чане примут приглашение, а уж Якир не подкачает. У него есть на что посмотреть.

— Скрипочки, значит, побоку?

— Попробуем послезавтра, если ничего не случится.

— «Что день грядущий мне готовит?..» — невесело пропел Путна и расстегнул пальто.— Душновато, не находишь?.. Я почему Пильняка вспомнил... Ты читал его «Красное дерево»?..

— «Красное дерево»?.. Что-то такое припоминаю. По-моему, именно за это и прорабатывали?

— Дело знакомое. Пророков всегда побивали ка­меньями. А он определенно пророк. «Всех ленинцев и всех троцкистов прогонят»... Попробуй кто скажи такое... А он посмел.

«По слову его»,— пронеслось в голове Витовта Казимировича. С запоздалым сожалением он подумал о том, что у Тухачевского, который не только никогда не при­мыкал к оппозиции, но и не раз схлестывался с самим Троцким, тоже нет охранной грамоты.

— Не помню подобного «предсказания»... Это когда было? В двадцать девятом?

— Двадцать восьмом... Я книжку в Берлине купил.

— Не имеет значения. Судьба троцкизма решилась окончательно и бесповоротно еще в двадцать седьмом. Тебе ли не знать? — Тухачевский дал понять, что не желает продолжения разговора.