34

Троцкистско-зиновьевский центр ставил главной своей задачей убийство руководителей ВКП(б) и в пер­вую очередь убийство Сталина и Кирова. Через членов центра И. Н. Смирнова и Мрачковского центр был связан с Троцким... „

Протокол допроса Г. Зиновьева

от 23—25 июля 1936 г.

...Единственным средством, с помощью которого мы можем надеяться на приход к власти, является орга­низация совершения террористических актов против руководителей ВКП(б), в первую очередь против Сталина . Протокол допроса Л. Каменева

от 23—24 июля 1936 г.

С целью ведения в Советском Союзе троцкистской контрреволюционной работы и организации террори­стических актов над Сталиным я нелегально приехал в СССР.

Я не решился без специальных указаний Седова идти на это и сообщил условным письмом Седову в Па­риж, что есть возможность наладить связь с крупной немецкой организацией крайне правого направления (речь идет о ГЕСТАПО...).

Протоколы допросов В. Ольберга от 13 февраля и 9 мая 1936 г.

В середине 1934 года Дрейцер Е. мне докладывал, что им подготовлялось одновременно убийство Воро­шилова, для чего должен был быть подготовлен Шмидт Дмитрий, бывший в армии на должности командира и не бывший на подозрении в партии.

Протокол допроса С. Мрачковского

от 19—20 июля 1936 г.

Следователь А. Я. Радзивиловский — секретарю ЦК ВКП(б)Н. И. Ежову: «Исключительно тяжелая работа в течение трех не­дель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания».

Содержание письма Троцкого было коротко... «До­рогой друг! Передайте, что на сегодняшний день перед нами стоят следующие задачи:

первая — убрать Сталина и Ворошилова,

вторая — развернуть работу по организации ячеек в армии,

третья — в случае войны использовать всякие неуда­чи и замешательства для захвата руководства».

Протокол допроса Е. Дрейцера

от 23 июля 1936 г.

Валентин Павлович Ольберг — следователю: «После Вашего последнего допроса... меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегод­ня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу огово­рить себя и сделать все, чтобы положить конец мукам. Но я не в силах возвести на самого себя поклеп и ска­зать заведомую ложь, г. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже — я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаи­ваюсь в нем. «Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата».

Н. И. Ежов — Я. Б. Сталину:

«Посылаю проект Закрытого письма ЦК ВКП(б) ко всем организациям партии о террористической дея­тельности троцкистско-зиновьевско-каменевской контр­ -р еволюционной группы.

Для перепроверки изложенных в письме фактов я их зачитал т . т . Агранову и Молчанову».

Сталин вычеркнул определение «каменевской» и исправил «группу» на «блок».

«Равным образом считается установленным,— впи­сал он для усиления,— что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами».

Дойдя до четвертого раздела, где в качестве «главной задачи» блока называлось «убийство товарища Стали­на», сделал длинные «вожжи», присовокупив к себе Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жда­нова, Косиора и Постышева. Вячеслав Михайлович Молотов оказался обойденным, недостойным пули фа­шистских наймитов.

Со в . секретно Экз. №
ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО ЦК ВКП(б)

О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока.

Обкомам, крайкомам, ЦК нацкомпартий, горкомам, райкомам ВКП(б).

18 января 1935 года ЦК ВКП(б) направил закрытое письмо ко всем организациям партии об уроках собы­тий, связанных с злодейским убийством товарища Кирова.

В этом письме сообщалось, что злодейское убийство Сергея Мироновича Кирова, как это было установлено судом и следствием, совершено ленинградской группой зинов ь евцев, именовавшей себя «ленинградским цент­ром». В письме говорилось также о том, что «идейным и политическим руководителем ленинградского центра был московский центр зинов ь евцев, который не знал, по-видимому, о подготовлявшемся убийстве тов. Ки­рова, но наверное знал о террористических настрое- ниях «ленинградского центра» и разжигал эти настрое­ния».

Как известно, тогда Зиновьев и Каменев признали свою вину только в разжигании террористических настроений, заявив, ч т о о ни несут за убийство С. М. Ки­рова лишь моральную и политическую ответствен­ность...

На основании новых материалов НКВД, полученных в 1936 году, можно считать установленным, что Зи­новьев и Каменев были не только вдохновителями террористической деятельности против вождей нашей партии и правительства, но и авторами прямых ука­заний как об убийстве С. М. Кирова, так и готовивших­ся покушениях на других руководителей нашей пар­тии и в первую очередь на т. Сталина...

Начальник экономического отдела НКВД Миронов поехал показаться Казакову в Институт эксперимен­тальной медицины.

Чудодей-доктор однажды посодействовал ему свои­ми органопрепаратами по мужской части. Курс лизатов вроде бы подействовал на какое-то время. Теперь же требовалась помощь иного рода: от расстройства сна. Ночные бдения вызвали полное истощение нервной системы.

Из трехсот оппозиционеров, вот уже более года си­девших во внутренней тюрьме, на процесс «объединен­ного центра» предполагалось вывести двенадцать че­ловек, но Сталин вписал еще четырех.

Вчерне работа была закончена. Оставалось лишь подогнать стыки, устранив разночтения в показаниях. Сталин безжалостно правил протоколы, вставлял целые абзацы, вычеркивал одни имена, добавлял другие. Усиление военного акцента потребовало корректировки всей схемы, что чрезвычайно нервировало следствен­ный аппарат. Назначенная в первом приближении дата катастрофически надвигалась.

С главными участниками осложнений не предви­делось. Психологическое и иное давление научило их по-доброму ладить со своими «опекунами». Тем более что в обмен за сотрудничество были обещаны высокие гарантии. Зиновьева и Каменева возили в Кремль, где в присутствии Ежова с ними беседовали Сталин и Ворошилов. Иван Никитич Смирнов выговорил сво­боду для дочери и бывшей жены у Ягоды. Рейнгольда и Мрачковского дважды вызвал к себе Ежов. Словом, комплексное воздействие принесло ожидаемые резуль­таты.

Мрачковский, не исправив ни единой запятой, подписал все шесть «парадных», заранее отпечатан­ных протоколов. Лишь на вопрос о связях с загранич­ным троцкистским центром потребовал предъявить доказательства.

— Я и самого Маркса заставлю сознаться в работе на Бисмарка,— наставляя новичков, хвастал Заков­ский, перекованный уголовник.

Но одно дело — выбить признание, другое — вы­ставить обвиняемых перед судом. Тут всегда есть эле­мент риска. Особенно с таким народом, как военные.

Командир первой и пока единственной в СССР брига­ды тяжелых танков Дмитрий Шмидт не годился не то что на процесс, но даже на очную ставку. На каждом новом допросе он наотрез отказывался от прежних показаний. Работать с таким все равно что бегать по замкнутому кругу. Сколько времени и нервов погублено зря. А тут еще постоянное подхлестывание сверху, и что ни день, то требовательнее, нетерпеливее. Миро­нов сочувствовал товарищам, которые вели Шмидта и Кузьмичева. Они тоже находились на последнем пределе. По-видимому, и у Сталина нет полной уверен­ности, что открытое слушание пройдет столь же гладко, как процесс «Промпартии» или «шахтинское дело». Оно и понятно: высылать раскулаченных и чистить техническую интеллигенцию психологически легче, чем вчерашних единомышленников, товарищей по борьбе.

Домысливая за вождя, Миронов не брал в расчет самый простой вариант. Ненавидеть можно только того, кого знаешь лично, а ненависть устраняет внутренние преграды, если имеется такая предрасположенность. Сталина не устраивали проволочки, ненужная кани­тель, в сущности, стиль давно изжившей себя машины. Она нуждалась в капитальном ремонте.

Миронов надломился на пустяке. И все потому, что не смог избавиться от вредной привычки осмысливать каждый новый сигнал. От него требовалось одно: четкое исполнение. Он же анализировал, сопоставлял, ибо, как всякая мыслящая единица, инстинктивно стремился к пониманию.

До вчерашнего дня ему казалось, что он-то знает, по каким рельсам несется «локомотив истории». Куда ведет его «машинист», как назвал вождя нарком путей сообщения Каганович.

Недавно ЦК партии принял по предложению Ста­лина постановление о предоставлении органам НКВД чрезвычайных полномочий сроком на один год. Затем, опять-таки по требованию Сталина, спустили секрет­ную инструкцию о допустимости в следственной прак­тике любых форм физического воздействия в отношении «шпионов, контрреволюционеров, белогвардейцев, троцкистов и зиновьевцев».

— Известно, что все буржуазные разведки исполь­зуют такие методы против представителей социалисти­ческого пролетариата, притом в самой отвратительной форме,— на инструктаже Ежов почти дословно воспро­извел стилистику вождя.— Возникает вопрос: почему социалистические органы государственной безопасно­сти должны быть более гуманны по отношению к беше­ным агентам буржуазии и заклятым врагам рабочего класса и колхозников? ЦК ВКП(б) считает, что методы физического воздействия должны, как исключение, применяться по отношению к известным и отъявлен­ным врагам народа и рассматриваются в этом случае как допустимый и правильный метод.

Инструкция, по существу лишь узаконившая суще­ствующую практику, была воспринята правильно, как поощрение. Смутил неожиданный поворот в ходе след­ствия, прямого отношения к ней не имеющий. На нем и споткнулся начальник ЭКО, ибо вдруг перестал понимать, куда все идет.

«Что вверху, то и внизу»,— записано в «Изумруд­ной скрижали» Гермеса Трисмегиста. Большое от­ражается в малом, мир живых — в мире мерт­вых, внешний поток — в потоке внутреннем, под­земном.

Последовательность имен в официальных публика­циях, равно как и расположение вождей на трибуне, проливала луч света на порядок кремлевской иерар­хии. Позволяла судить о близости того или иного вождя к вождю вождей.

Перемещения истолковывались однозначно. Полное выпадение — тем паче.

Внося свою правку в протоколы допросов, Сталин из показаний Рейнгольда вычеркнул фамилию товари­ща Молотова. Точнее — вычеркнул из перечня, где она стояла второй в канонизированном на данный момент ряду: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович...

Это должно было означать, что враги народа, замышлявшие злодейское покушение на членов пра­вительства, почему-то сделали исключение для Пред­седателя Совнаркома.

Вывод напрашивался единственный, ибо как внеш­нее отражалось во внутреннем, так и внутреннее — подземное — столь же определяюще изменяло под­лунный мир.

Миронов на сигнал, понятно, отреагировал и, пере­печатав протокол заново, показал подопечному. Рейн­гольд, естественно, подписал, ничуть не заботясь о том, останется Молотов в числе грядущих жертв военно- троцкистских терактов или угодит в списки другого рода. Это его не волновало. А вот Миронова оставлен­ная знакомым синим карандашом черта повергла в подобие гипнотического ступора. Примерно как в опыте с курицей, которая замирает перед меловой линией.

Даже тот, хлестнувший бичом, окрик Сталина: «Без признаний Зиновьева не приходите» — и то пере­жить оказалось легче. По крайней мере полная ясность. А тут? Агранов ничего не знал, Ягода, если и знал, при­нял с похоронным молчанием, обращаться с вопросом к Ежову не рекомендовалось. Тем более что уже поступило указание впредь руководствоваться отредак­тированным списком. Молотов из протоколов исчез и в Закрытом письме упомянут не был. Вскоре стало известно, что Вячеслав Михайлович отбыл в Сочи, на отдых.

Член партии с 1906 года, Молотов еще при жизни Ленина вошел кандидатом в Политбюро, занял пост Ответственного секретаря ЦК. С приходом Сталина остался в секретариате и проявил себя незаменимым аппаратным работником. От подчиненных требовал неукоснительной точности, усидчивости и послушания. Сталину служил ревностно, даже самозабвенно, но без угодливости и показной суеты. Основные этапы об­новления партии на новой основе и формирования аппарата проходили при его деятельном, порой и руко­водящем участии. Лестные слова «ближайший сорат­ник товарища Сталина» подходили к нему более, чем к кому бы то ни было. Предан по убеждению и верен из принципа, ибо Сталин олицетворял систему, пол­ностью отвечающую его, Молотова, идеалу. Извращение ленинского наследия, если оно не затрагивало внешних черт, воспринималось им как необходимое творческое развитие. Канонизированные символы революции, яв­ляясь декором власти, способствовали ее прочности и динамизму. И прежде всего — ленинская гвардия, старые большевики. Он и сам по праву принадлежал к их когорте. Широковещательный судебный процесс мог подорвать один из краеугольных камней, что грозило потерей устойчивости. По крайней мере так ему виделось. Уголовные клейма «шпион», «терро­рист», «убийца» пятнают знамена. И дело тут не в конкретных личностях. Никого из них не жаль, они заслужили свое. Но от балласта можно избавиться и не прибегая к огласке. Опыт последних съездов позволял усовершенствовать и без того отлаженный механизм кадрового обновления.

Ознакомившись с более-менее окончательным про­ектом процесса, включая речи защитников и послед­нее слово обвиняемых, Молотов попытался отговорить Сталина. Те, кого следовало посадить, уже благопо­лучно сидели, и он не видел необходимости в риско­ванном спектакле.

Момент был горячий. Нежданное противодействие вызвало вспышку, усиленную застарелой неприязнью к Полине Жемчужиной, жене Молотова. И хотя разговор был с глазу на глаз, сведущие люди считали, что из отпуска Вячеслав Михайлович уже не вернется. Во всяком случае, не в предсовнаркомовский кабинет.

Ворошилов автоматически переместился на вторую позицию, и ночи его расточились в кошмаре бессонницы. Первый среди соратников — это замечательно, а первый на очереди... Опасная честь. Списки, поступавшие из НКВД, он подписывал с лета: сначала подписывал, а уж потом читал, цепенея от ужаса.

Встречаясь с Ежовым, хватал его полудетскую ручку и долго тряс ее, умильно заглядывал в глаза, называл себя старым чекистом. И на Военном совете предавался, часто не к месту, воспоминаниям: предсе­датель комитета по охране Петрограда, член ВЧК, нарком внутренних дел Украины.

Письмо, в котором Шмидт обращался к своему нар­кому и боевому товарищу незабываемых дней обороны Царицына, он немедленно переправил в НКВД. Ответ не заставил себя ждать: Шмидт «вернулся» к прежним показаниям.

Климент Ефремович позвонил по ВЧ Якиру.

— А ты не верил, еще и заступался за эту блядь! Они ведь и тебя намеревались убить, и Амелина твоего, и Дубового... Не вышло! Скажи спасибо нашим доблест­ным чекистам. Арестованы Туровский и Гарькавый. Ты с ним, кажется, в родстве?.. Видишь, как опутывают со всех сторон, собаки, фашистские сволочи! Ничего, всех за жабры возьмем.

Якир медленно опустил трубку и рухнул в кресло.

— Илью,— ответил на испуганный взгляд жены.

Густая кровь ударила в мозг, разрывая сосуды.

Он не услышал звона подставки для столовых приборов, стукнувшей по краю тарелки. Уши заложило, как в пикирующем полете.

— Дядя Илья? — Петя прижался к матери, ища защиты от темной безжалостной силы, проявлявшей себя то телефонным звонком, то случайно подслу­шанным словом, но чаще молчанием: обрывался раз­говор, неразличимые шепоты за стеной маминой спаль­ни не давали уснуть.— Мама? — позвал он беззвучно.

Она покачала головой и легонько оттолкнула его:

— Иди поиграй,— шепнула, словно маленькому.— Не надо, Маруся, я сама,— отослала домработницу, приняв блюдо с соленым арбузом.

Якир стиснул виски и заелозил, откинувшись, по парусине чехла, но пульсирующая боль продолжала взрываться черными искрами. Горящий абажур, белая скатерть и лица, немного расплывчатые,— все подер­нулось слабой рябью, как вода от легкого дуновения.

— Илья,— что-то хлопнуло, как откупоренная бу­тылка, он услышал гудок машины на улице и повторил машинально, срывая с папиросной коробки заклей­ку: — Арестован Илья.

— Не кури,— сказала больше по привычке жена.— Лучше поешь, хоть капельку.— Первая мысль была о сестре: «Что с ними будет со всеми?» — Бедный Илья Иванович. За что?

— За что? — он закашлялся дымом.— Яша Лив­шиц вот так же спросил... Заика Яша.

Об аресте замнаркома путей сообщения Лившица, в прошлом чекиста, узнали давно и как-то успели свыкнуться, не найдя объяснений. Всякий раз, когда случалось такое, приходилось повторять заново и му­чить себя бесплодными догадками, что-то выстраивать, и вновь с концами не сходились концы.

Иона Эммануилович затворился в кабинете и ходил там от окна до дверей, хрипло покашливая, пока не искурил всю коробку.

Илья! Начдив-45 Илья Гарькавый! Товарищ, брат... Его-то за что? Ни в каких оппозициях не замешан. Служил в старой армии? Если можно так, ни с того ни с сего, уничтожить такого человека, командующего войсками округа... Тогда все можно. Кому это надо?

Поздно спрашивать, поздно.

Пришла пора отвечать. Не живым — тут другие пойдут разговоры — мертвым. Без них ничего не понять. А они звали, когда еще были живыми. Теперь не зовут.

Тогда, в начале тридцатых, красноармейцы прино­сили в штаб жуткие письма с родины. Буквы кровью наливались, как в «Страшной мести» у Гоголя. Костями стучали в окно.

«Дядьки, а дядьки, не закапывайте, бо мы ще жи­вые!» — «Так мы сами пухнем, другий раз уж не воро­тимся, шоб вас закопать».

Голод выкашивал деревни, целые районы, и некому было хоронить высохшие тела. Отходили в обнимку с мертвецами. Что ни хата, то братская могила. Хоть бы семенной фонд не трогали, дали как-нибудь пере­биться, так нет же, гребли подчистую: хлебозаготовки, план, чуть что — расстрел.

Якир с Дубовым бомбардировали Харьков звонками, депешами — бесполезно. И сами ничего не решают, и в Москву звонить не хотят. Станислав Косиор жестко проводил линию.

— В центре знают. Все оттуда и идет, из центра.

— И Сталин знает? Да такого просто не может быть! От Сталина скрывают.

Вместе с Якиром и Дубовым письмо подписали: секретарь Киевского обкома Демченко, Днепропетров­ского — Хатаевич, Одесского — Вегер.

Из Москвы пришла телеграмма: «Дальнейшие по­ставки хлеба приостановить, наиболее пострадавшим районам оказать помощь».

Пусть с запозданием, но справедливость восторже­ствовала. Мертвых не вернешь, а каждая спасенная душа — подарок. Пока живем, надеемся, радуемся.

Радость, однако, была отравлена вестью, поступив­шей окольным путем.

— Чем у тебя военные занимаются? — указал Во­рошилову Сталин.— Они не в кооперации работают. Военные должны своим делом заниматься, а не рас­суждать о том, что их не касается.

При первом удобном случае Климент Ефремович не преминул выговорить:

— Зачем было лезть вам с Дубовым? Вас это никак не касается. Еще и меня подвели. В следующий раз хорошенько подумай, прежде чем высунуться.

Вот и сейчас, обрывая разговор, он повторил свой давний совет: «Сиди тихо и не высовывайся».

И некого попросить за Илью. Все дороги отрезаны.

Среди ночи Петя проснулся с криком: «Папа! Папоч­ка!» Насилу удалось успокоить.

— Что тебе приснилось, сын?

— Не помню,— глотая слезы, через силу выдавил он. Знал, что нельзя говорить. Крик еще бился в горле, и руки были, как не свои, словно остались в той суме­речной комнате, откуда уводили отца. «Папа, папочка, куда ты? За что?..»

Утром — светило солнышко и безмерная тяжесть ушла вместе с ночью — Петя все же не удержался и рассказал.

— Не говори глупостей,— шикнула мать.

Загрузка...