35

Отгремели ночные июльские грозы. В лесах сплош­ной россыпью вызрела земляника. На рынке бойко тор­говали грибами. Особенно уродились лисички — круп­ные, как-то по-особому хитро заверченные.

— Хоть косой коси, аж страшно,— судачили бабы, выкладывая на газету рыхлые горки.— Неужто к войне?

— Ты тут агитацию не разводи!.. Почем кучка?

Брали целыми кошелками.

«Фашизм — это война! Социализм — это мир!» — чернели припорошенные землицей и мохом литеры заго­ловка.

Значит война?

Фашисты бомбили Мадрид. Самураи прощупывали нашу оборону на всем протяжении дальневосточной границы. Не в деревенских приметах и уж конечно не в гороскопах, чем пробавлялся кровавый гитлеризм (новогодний фельетон Кольцова впечатался в память), искали сигналы грядущего. Для тех немногих, кто не умел жить сегодняшним днем, выискивая во всем осо­бенный корневой смысл, постоянное ожидание стало неизбежным бременем. Нельзя знать, откуда, с какой стороны обрушится беда, но это не будет внезапно. Заранее подготовят, оповестят.

Прислушиваясь к каждому слову диктора, при­стально вчитывались в каждую газетную строчку. Нарочитая скупость была продиктована понятной сек­ретностью. Мелочей в такой обстановке быть не могло. Все слишком серьезно.

В номере от 5 августа «Правда» поместила объемис­тый, двухколонник «Об академике Н. Н. Лузине. Заклю­чение по делу академика Лузина». Грозный смысл, таившийся в словах «дело» и «заключение» — многие решили, что Лузин уже арестован,— не очень подкреп­лялся, однако, легковесным характером обвинений, выдвинутых против знаменитого математика. Созда­валось впечатление, что маститые академики и профес­сора более всего уязвлены авторитетом, которым поль­зовался их коллега за рубежом. В заключении, скреп­ленном таким количеством авторитетных подписей, о самом предмете — математике — вообще не упоми­налось. А ведь это наука точная: дважды два везде и всюду четыре. И если даже сюда, в эту абстрактную сферу, от которой впрямую зависит инженерный рас­чет, а значит, индустрия, оборона, могли просочиться вредители, то их зловещие козни воистину не знают пределов.

Привычное представление об осажденной крепости превращалось в психическую доминанту, с характер­ными признаками мании. Утверждение, кстати, не под­крепленное никакими примерами, что Лузин в основ­ном печатал свои работы только за границей, а в СССР — второстепенные, преломлялось в массовом со­знании крайне своеобразно: разоблаченный вредитель вооружал классового врага, маскируя предательство никчемными формулами и уравнениями, в которых черт ногу сломит. Назови газета вещи своими именами с при­вычной для читателя прямотой, сомнений бы не воз­никло. Но недоговоренность и хромающая на обе ноги логика порождали всевозможные кривотолки. Почему этого Лузина (авторитет-то дутый, значение работ пре­увеличенное) печатают за границей? Что-то тут не вя­жется одно с другим. Уже само определение — «второ­степенные» — разрушало основу претензий ученых мужей. Они-то, мягкотелая интеллигенция, тщатся дока­зать, что возомнивший о себе Лузин чуть ли не без­дарь, а на поверку выходит совсем иное — талант. Про­давшийся за буржуйское золото, но талант. Там ведь тоже не дураки, знают, чего брать. Тем омерзительнее представал академик в глазах оскорбленной обществен­ности. У них торгует научными секретами, а тут барах­лом пробавляется для отвода глаз? Раз математика, думал, никто не поймет. Ничего, нашлись, которые разо­брались...

Никто не знал, что Петр Леонидович Капица, не математик — физик, был единственным, кто написал в защиту ученого аргументированное письмо на имя Предсовнаркома Молотова. В разнузданной травле гения, составлявшего славу и гордость отечества, он прозорливо усматривал возобновление кампании про­тив науки в целом, как международного института, принципиально несовместимого с изоляционизмом. Любимый ученик великого Резерфорда, много лет про­работавший в Кембридже, Капица не утратил естест­венной, как дыхание, привычки прямо и независимо формулировать мысль.

Молотову письмо показалось вызывающе непонят­ным, чуть ли не враждебным. «Англичанином» следо­вало бы серьезно заняться, но помешал вынужденный отпуск. Пришлось ограничиться резолюцией: «Вернуть гражданину Капице за ненадобностью».

Но и Капице было невдомек, что Лузина просто ис­пользовали для общего фона, как Яншина (Бутона), ничуть не заботясь, как это отразится на старике, на его школе, на науке вообще. Он тоже всего лишь под­вернулся, попал в случай.

Уже через день, когда «Правда» вышла с передови­цей «Уметь распознавать врага», начали распростра­няться слухи о широкой чистке. Изъяснялись, правда, намеками, междометиями. Умному, как говорится, достаточно. Правдинский призыв прозвучал как сигнал к бою.

«После убийства Кирова не были до конца вскрыты все факты белогвардейской террористической деятель­ности троцкистско-зиновьевского блока и его руководи­телей, трижды презренных Троцкого, Зиновьева и Каме­нева».

Имена, тон, эпитеты — все говорило за то, что гря­дет грандиозный судебный процесс. Второй для Зиновье­ва и третий для Каменева. Окончательный приговор сомнений не вызывал.

«Для коммуниста не должно быть большего стрем­ления, чем стремление быть таким же бдительным, та­ким же непримиримым борцом за дело пролетариата, каким является наш вождь товарищ Сталин»,— при­зывала статья.

В том же номере нашлось место и для заметки А. Лаврецкого, посвященной пятнадцатой годовщине со дня смерти Блока: «Автор «Двенадцати» все же не увидел реальных движущих сил нового мира».

Едва ли тут содержался запланированный намек. Для Мехлиса это было бы слишком изысканно, да и ненужно. Вьюга, напевшая слова «Ничего не жаль», сама напомнила о себе. Сколь не случайны случайные совпадения, но в них различается трубный зов роковой неизбежности.

Как ни крути — «белогвардейские террористы», «трижды презренные», но вместе с ними будет сидеть на скамье подсудимых сама революция. Пусть и неви­дима, как тот, за вьюгой, в белом венчике из роз...

В гаданиях («Кто еще?») потянулись хмурые дни. «Больше бдительности на любом участке»,— требовала 9 августа очередная передовица. Казалось, это случится завтра, но на другой день все волшебно преобразилось. Москва приветствовала героев. Запруженные, как в самый большой праздник, улицы, кружащиеся в небе листовки, конная милиция, флаги. В открытых маши­нах с ног до головы усыпанные цветами Чкалов, Бай­дуков, Беляков. Их жены и дети. Знаменитости. Члены правительства. Стихи и песни, гремевшая в репродук­торах музыка вызывали радостное чувство подъема и облегчения.

Что значит какая-то горстка отщепенцев перед мощью великой страны? Счастливая, героическая, могу­чая, она сметет с пути, не омрачая взора, устремлен­ного в будущее, любые преграды. Выше всех, дальше всех, быстрее всех.

Среди победных рапортов прошло почти незамечен­ным сообщение о решении днепропетровского общего­родского партактива, озаглавленное «Презренные дву­рушники». Речи ораторов, клеймивших «небезызвест­ных оруженосцев Троцкого, Ленцера и Красного», обильно пересыпались здравицами в честь героев- летчиков. Большое и малое, будь то добро или зло, отражалось в Едином. Наши достижения! Чкалов! Что перед этой сияющей явью козни врага, будь то сам Троцкий или его ничтожные прислужники? Придорож­ный прах.

Но замах уже угадывался — сверху донизу, повсе­местный. Областным масштабом не ограничится и до районов дойдет. Предупреждалось же: «Больше бди­тельности на любом участке». Значит, захватит и пер­вичное звено.

10 августа из Киева сообщили по телеграфу (Ежову и Ягоде) о том, что арестованный Голубенко дал пока­зания на Пятакова.

На другой день Ежов уже докладывал Сталину о своей беседе с Юрием Леонидовичем, первым замести­телем наркома тяжелой промышленности:

«Он понимает, что доверие ЦК к нему подорвано. Противопоставить показаниям Рейнгольда и Голубен­ко, кроме голых опровержений на словах, ничего не может. Заявил, что троцкисты из ненависти к нему клевещут. Рейнгольд и Голубенко врут... Виновным себя считает в том, что не обратил внимания на контрре­волюционную работу своей бывшей жены... Поэтому решение ЦК о снятии с поста замнаркома и назначе­нии начальником Чирчикстроя считает абсолютно пра­вильным».

Процесс «параллельного центра» действительно развивался параллельно с процессом «объединенного», слегка отставая по фазе. Каменева, Евдокимова, Рейн­гольда и Дрейцера вынудили подписать показания.

На пересечении волн, что усиливали друг друга, зарождались и центры «троцкистского заговора в РККА».

«Локомотив истории» спешил наверстать четырех­летнее опоздание. Так вычислил машинист.

И вот грянуло, разразилось.

ВРАГИ НАРОДА ПОЙМАНЫ С ПОЛИЧНЫМИ

Мы публикуем сообщение Прокуратуры СССР о передаче на рассмотрение Военной коллегии Верхов­ного Суда СССР дела Зиновьева, Каменева, Евдоки­мова, Смирнова И. Н., Бакаева, Мрачковского, Тер-Ваганяна, Гольцмана, Рейнгольда, Пикеля и других по обвинению в организации ряда террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского госу­дарства.

«Правда», 15 августа 1936 года

В ПРОКУРАТУРЕ СССР

Следствием установлено, что троцкистско-зиновьевский блок организовался в 1932 году по указанию Л. Троцкого и Зиновьева в составе: Зиновьева, Каме­нева, Евдокимова, Бакаева, Смирнова И. Н., Мрачков­ского, Тер-Ваганяна и других и что совершенное 1 де­кабря 1934 года злодейское убийство т. С. М. Кирова было подготовлено и осуществлено также по непосредст­венному указанию JI . Троцкого и Зиновьева и этого объединенного центра.

Этот день заместитель командующего войсками Ле­нинградского военного округа комкор Примаков встре­тил в Лефортовской тюрьме. Его взяли накануне, 14 ав­густа, и без задержки препроводили в Москву.

Лефортово успело снискать дурную известность, но он еще ничего не знал об особом изоляторе НКВД. Если на Лубянке, по крайней мере на первых порах, избиение и пытки получили сравнительно ограниченное распространение, то здесь это стало обыкновением.

У каждой тюрьмы свое лицо и свои специфические традиции. В одной конвоир звякает ключами, преду­преждая, что ведет на допрос заключенного, в дру­гой — постукивает по пряжке ремня. Разница не суще­ственная, а результат один. Заслышав такую музыку, встречный надзиратель запихивает своего подопечного в ближайший бокс. Чтоб не знали, не видели, не обща­лись ни взглядом, ни жестом.

Все некрополи земли в сущности неразличимы, как люки для сточных вод. Внешний поток продолжается подспудным течением. Склепы да мавзолеи, один дру­гого богаче,— это живым, а мертвому — безвременье нижнего мира. И переход к потустороннему несущест­вованию всюду достигается одинаково: через смерть.

Зримыми приметами ее стала гнусная процедура домашнего обыска, тоска и ужас в глазах родных. Оплакав живого без слез и стонов, они проводили в дорогу безропотную тень.

И круги, что ей суждено пройти — тюремные кори­доры, как нарочно, смыкались ярусами — были неис­числимы. В Лефортове и при старом режиме было не­сладко. Ныне ж его мрачную славу составили много­дневный конвейер и пытка бессонницей. Прежде чем попасть на тюремные нары, предстояло пройти через несколько последовательных этапов, каждый из кото­рых безжалостно отрезал дороги назад.

Спороли пуговицы, отняли ремни, даже резинку из трусов вытянули, забрали очки. И, как венец всего, холодное надругательство над неостывшим телом:

— Раскройте рот, раздвиньте ягодицы и прочее.

— Думаешь, ты человек? — скажет на первом доп­росе следователь.— Ты — дерьмо. Так и запомни на будущее: дерьмо.

И будет по-своему прав.

Примакову на первом этапе повезло, если это можно назвать везением. Ему достался обходительный следо­ватель. Точнее — он достался такому следователю. Ком- кора допрашивал сам Слуцкий, начальник иностран­ного отдела. Возможно, тут сыграли свою роль подроб­ности биографии (Примаков был военным советником в Китае, военным атташе в Японии и Афганистане), но скорее всего сработали иные причины. Прежде всего процесс, на который денно и нощно работал весь нар­комат.

— В чем меня обвиняют? — спросил Примаков после того, как Слуцкий занес в протокол обязатель­ные ответы: фамилия, звание, последняя должность и прочее.

— Куда вы так спешите, Виталий Маркович? — будто сочувственно улыбнулся Слуцкий.— Впрочем, я вас понимаю, хотя, к сожалению, не могу ничем обра­довать... Вам, Виталий Маркович, инкриминируется участие в боевой группе троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации... Вас это устраи­вает?

Арест и все, что за ним последовало, многому на­учили Примакова. Он не возмущался, не спорил, хотя голос так и срывался на крик, но как можно спокой­нее — даже сам удивлялся себе, точно наблюдал за кем-то посторонним извне,— отвел обвинение.

— Значит, не признаете? — Слуцкий дал ему выго­вориться.— Отрицаете?

— Целиком и полностью.

— Что ж, дело ваше, так и отразим в протоколе... О существовании военной троцкистской организации тоже не знали?

— Впервые слышу от вас.

— Ас этим как быть? — Слуцкий, словно в совете нуждался, ознакомил с показаниями Рейнгольда и Мрачковского.— Помогите нам разобраться, Виталий Маркович.

Примаков с готовностью соглашался, но многослов­ная эквилибристика постоянно сбивала с толку, и он терял стержневую нить. Слуцкий тут же задавал два- три уточняющих, внешне невинных вопроса и давал прочитать протокол.

— Правильно записано? Правильно? — скрупулез­но беспокоился он.— Если что не так, вы скажите...

В записи как будто отражено было верно, но на сле­дующем допросе обнаруживался какой-то упущенный нюанс, который нежданно обретал самостоятельную значимость, затемняя вчера еще совершенно прозрач­ную картину.

Это вызывало ненужные оправдания и, как следст­вие, чувство вины, хоть на то и не было оснований. Примаков впадал в тихое отчаяние, ощущая грудную слабость и жжение, отдававшее тупой болью в спине, чуть пониже лопатки.

— Какие у вас отношения с Путной? — спрашивал следователь.— Вы передавали инструкции Шмидту?

Так продолжалось из ночи в ночь две долгих не­дели.

Ласковый, обходительный следователь приглашал к совместному размышлению, рекомендовал полностью разоружиться и помочь партии. Выпадали дни, когда Виталий Маркович чувствовал себя настолько плохо, что готов был согласиться на все, только бы кончилось это тихое истязание. Но даже на грани беспамятства он продолжал сопротивляться с ожесточением обре­ченного.

— Отрицаю! — упрямо твердил, не вдумываясь в существо, или просил вызвать врача.

Врач щупал пульс, давал успокоительные капли. Слуцкий, не теряя терпения, повторял вопрос.

— Да, состоял в оппозиции, но полностью отмеже­вался. К деятельности контрреволюционной организа­ции никакого отношения не имею,— стоял на своем Виталий Маркович, не желая вдаваться в подробности, которые засасывали, как болотная жижа.

29 августа он заявил, что хочет написать заявление на имя Ягоды.

— Лучше обратитесь к замнаркома товарищу Агра­нову,— порекомендовал Слуцкий и выдал чистый лист.

«Очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу троцкистской организации.— Сжимая трясущееся перо, Примаков выводил букву за буквой. Слово отдели­лось от смысла. Он едва улавливал взаимосвязь непос­лушных и как бы выхолощенных фраз. Поэтому повто­рялся, не сознавая, что его вертит по кругу.— Меня все больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень про­шу вызвать меня, так как я совершенно в этих обвине­ниях не виновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы...»

— Товарищ Агранов сейчас очень занят,— сказал Слуцкий на следующей ночной встрече.— Так что уж придется потерпеть, Виталий Маркович. Будем разби­раться дальше.

— В чем разбираться? В чем?.. Вся моя жизнь перед вами. Она отдана революции. Зачем вы меня запуты­ваете? Я честный большевик, вы понимаете это?

— Не совсем так, гражданин Примаков,— Слуцкий заговорил с официальной сухостью.— Постановлением Парткомиссии КПК от 27 августа вы исключены из партии, как контрреволюционер-троцкист... Вот как в действительности обстоят ваши дела, Виталий Марко­вич,— голос его слегка потеплел.— Мне искренне жаль вас, но вы сами во всем виноваты.

— Думаете, это конец? — превозмогая удушье, про­хрипел Примаков.— Нет, это еще не конец! Я буду бороться.

— С кем бороться, Виталий Маркович? — Слуцкий изумленно втянул голову в плечи.— С партией? С КПК — совестью партии?

— Я подам апелляцию.

— И вы всерьез надеетесь, что это может что-нибудь дать? — следователь с интересом вгляделся в сумрачно- собранное лицо комкора. Неужели он и впрямь рас­считывает чего-то добиться? Небывалый случай! Не желает смириться? Не может понять, что машина, кото­рая втянула его, не имеет обратного хода? Начальник секретного Политического отдела Молчанов крест-на- крест перечеркнул его партийный билет, когда пришла выписка из решения Партколлегии. Таков порядок, и никто не протестует. Снявши голову, как говорится, по волосам не плачут. Тоже мне Дон Кихот!

— Будь по-вашему,— поколебавшись, решил Слуц­кий.— Пишите.

Совершенно секретно тов. Шкирятову

Направляю Вам справки на арестованных участ­ников контрреволюционной троцкистско-зиновьевской антисоветской организации в СССР

1. Серебрякова Л. П.

2. Примакова В. М.

3. Зюк М. О.

4. Путна В. К.

5. Жаренова В. А.

6. Тивель-Левит А. Ю.

Начальник секретного Политического отдела ГУГБ.

Комиссар государственной безопасности 2-го ранга

Г. Молчанов

от 21.8.36 № 110281

СПРАВКА

Примаков Виталий Маркович, 1897 г. рождения. Член ВКП(б) с 1914, партбилет № 0471519. До ареста зам. командующего войсками Ленинградского Военного Округа. Является участником военной контрреволюци­онной троцкистской организации, входящей в качестве составной части Всесоюзной террористической контрре­волюционной организации[20].

Принимал непосредственное участие в подготовке террористического акта против тов. Ворошилова.

Зам. начальника 1-го отделения СПО ГУГБ, капитан государственной безопасности

26 августа 36

Григорьев

Строго секретно

Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б)[21]

Москва, Центр, ул. Куйбышева, 14 СПО НКВД т. Молчанову (для ознакомления

Примакова В. М.) ЦК ВКП(б) т. Власову, в дело (3)

27.8.36

Заседание Партколлегии КПК № 146/2 Слушали: дело Примакова В. М. Примаков Виталий Маркович, г. р. 97, член ВКП(б) с 1914 (партбилет изъят НКВД), последнее время комкор, заместитель командующего войсками Ленинград­ского Военного Округа.

Обвиняется в контрреволюционной троцкистской деятельности.

(Доклад т. Семенова, заочно)

Постановили: исключить Примакова В. М. из рядов ВКП(б) как контрреволюционера.

Секретарь Парткомиссии Шкирятов

Совершенно секретно

Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б)

тов. Шкирятову

Направляю Вам заявление Виталия Примакова.

Зам. Народного комиссара Внутренних дел Союза ССР

Агранов 3 сент. 1936

№ 57554


ЗАЯВЛЕНИЕ

Постановлением Партколлегии КПК от 27.VIII1936 я исключен из партии как контрреволюционер-троц­кист. Постановление это объявлено мне через Следова­теля НКВД т. Слуцкого.

Я не контрреволюционер и не троцкист, я большевик.

В 1928 году я признал свои троцкистские ошибки и порвал с троцкистами, причем для того, чтобы троц­кистское прошлое не тянуло меня назад, порвал не только принципиально, но перестал встречаться с троц­кистами, даже с теми из них, с кем был наиболее близок (Пятаков, Радек)...

...Уверен, что моя невиновность будет доказана и следствием НКВД.

Прошу о пересмотре по моему делу и восстановлении меня в партии.

Виталий Примаков

31. VIII 36 года Москва

Секретно

Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б) СПО НКВД т. Молчанову (для ознакомления

Примакова В. М.), ЦК ВКП(б) т. Власову, в дело (3)

Выписка из протокола Партколлегии КПК

М 155 пункт 8 от 5.Х 1936

Слушали:

8. Дело Примакова В. М.

Примаков Виталий Маркович, г. р. 1897, член ВКП(б) с 1914 (партбилет М 0471519 — изъят НКВД), последняя работа — Зам. командующего войсками Ле­нинградского Военного Округа — обвиняется в контрре­волюционной троцкистской деятельности.

Партколлегия КПК при ЦК ВКП(б) 27 августа 1936 г. постановила исключить Примакова В. М. из рядов ВКП(б) как контрреволюционера.

В настоящее время арестован НКВД.

Просит о пересмотре дела.

(докладчик т. Анискин, заочно)

Постановили:

В пересмотре дела Примакову В. М. отказать.

Секретарь Партколлегии Шкирятов

18 августа на Щелковском аэродроме состоялся тра­диционный воздушный парад. Великая авиационная держава рукоплескала героям-соколам.

«...Стальные руки-крылья,— гремело над летным полем, заглушая рев проносившихся эскадрилий,— а вместо сердца пламенный мотор...»

Фигурный строй самолетов серебристыми крести­ками по синему шелку вышивал дорогое имя. На три­буне рядом с вождем стоял Валерий Чкалов. Снимок напечатали во всех газетах.

Льющийся с неба поток тепла и света, окрыляющая музыка, победная песня могучих пропеллеров.

Но глубоко под пластами земли свивались черные струи подземных течений.

Обрушиваясь в смрадную мглу коллекторов, сточ­ные воды не уносят с собой даже искорку света.

— Никаких просьб, никаких заявлений,— пояснил Ежов секретарю Партколлегии Матвею Федоровичу Шкирятову, возглавлявшему ранее союз швейников.— Эти люди и думать не смеют о партии. Исключили — все. Органам дано соответствующее указание.

Суд над участниками троцкистского объединенно­го центра проходил под председательством армвоенюриста Ульриха в Октябрьском зале Дома Союзов. Обвинение поддерживал Андрей Януарьевич Вы­шинский.

Прокурор и судья не только знали, как и положено прокурорам и судьям, обстоятельства дела, но знали и то, как оно будет развиваться, вплоть до вопросов к подсудимым и ответов на эти вопросы, и то, чем закон­чится. Роли были разучены, в чем лишний раз убеди­лись следователи. Позволить себе отступление от тек­ста, импровизацию" мог один прокурор, обогативший юридическую науку фундаментальным принципом афо­ристического характера: «Признание обвиняемого — царица доказательств». Процесс и строился на одних признаниях, а отсутствие доказательств с лихвой ком­пенсировалось экзальтацией страха и ненависти, раз­дуваемых по всей стране пропагандистской махиной.

Требуемую тональность задавали редакционные статьи и передовицы «Правды», которые перепечатывались остальными газетами на всех языках народов СССР, передавались по радио. За ежедневной сменой заголовков-лозунгов следили с напряженным внима­нием.

19 августа . «Великий гнев великого народа».

20 августа. «Раздавить гадину».

21 августа. «Германские фашисты выгораживают Троцкого».

22 августа. «Троцкий — Зиновьев — Каменев — гестапо».

Динамичная хроника напоминала теорему, которой положено заканчиваться сакраментальной фразой: «Что и требовалось доказать».

Оппозиция предстала в омерзительном облике от­ростка мирового фашизма. Только закоренелые бесчув­ственные преступники могли так спокойно, даже с охотой рассказывать о том, как готовили и совершали убийства. Причем с такими подробностями, от которых леденела кровь. И в самом деле: люди ли это? Убили Кирова, готовили покушение на товарища Сталина. Зиновьев признал, что злодеяние было приурочено к открытию Седьмого конгресса Коминтерна. Безгра­ничный цинизм.

«Взбесившихся собак надо расстрелять!» — прозву­чало категорическое требование к суду, которому оста­вались — с перерывами на воскресенье — сутки работы.

В зал допускались по специальным билетам, кото­рые охрана тщательно сверяла с удостоверениями лич­ности. За исключением нескольких руководителей различных ведомств и членов ЦК, места для публики заполнили сотрудники НКВД, не очень занятые теку­щими делами. Якир, например, сидел рядом с хоро­шенькой машинисткой, которая то и дело принимала томные позы, строила командарму глазки.

— О чем он с тобой говорил? — спросил ее в пере­рыве замначальника отделения.

— Ни о чем! Молчал, как в воду опущенный.

— Ну и дура!

Сюрпризы начались в первый же день. На вечернем заседании Рейнгольд показал на Григория Сокольнико­ва. Затем в соучастии с «преступной контрреволюцион­ной группой» были обвинены Пятаков и Угланов, Раковский и Радек. Наконец, Томский, Бухарин, Рыков.

Государственный обвинитель сделал заявление для печати:

«На предыдущих заседаниях некоторые обвиняемые (Каменев, Зиновьев и Рейнгольд) в своих показаниях указывали на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова, как на лиц, причастных в той или иной степени к их преступ­ной контрреволюционной деятельности, за которую обвиняемые по настоящему делу и привлечены сейчас к ответственности. Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования этих заявлений обвиняемых в отноше­нии Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результата этого рассле­дования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных орга­нов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобли­чаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уго­ловной ответственности».

С Сокольниковым и Серебряковым (справка на него пошла в КПК в одной сопроводиловке с Прима­ковым и Путной) особых затруднений не предвиделось. За исключением личного момента, весьма волновавшего прокурора, чья лексика, засоренная канцелярскими штампами, оставляла желать лучшего. Но дело не в ней, тем более что громоподобные обличения воспри­нимались как верх красноречия. Просто Андрею Януарьевичу давно нравилась соседняя дача на Николиной Горе, а владельцем ее был не кто иной, как Леонид Серебряков. Обрисовалась двойная задача: серебряковский дом взять себе, а свой продать государст­ву. Вторая часть представлялась особенно проблематич­ной. Словом, у Вышинского появился особый инте­рес поскорее спровадить Серебрякова на скамью под­судимых.

«Расследовать связи Томского — Бухарина — Ры­кова и Пятакова — Радека»,— призвали от лица рабо­чего класса участники митинга на заводе «Динамо» име­ни Кирова.

«По-особому прозвучал гудок,— спешно, прямо в номер, передавал репортер.— Это сбор. Никто не ушел за ворота. Пять тысяч лучших рабочих столпились тесной семьей. Лица суровы, брови нахмурены...»

Кировцы, как это и было предусмотрено, потребо­вали к ответу убийц трибуна революции.

В пожарном порядке, но опять-таки в соответствии с планом выскочили в «Правде» статьи Раковского («Не должно быть никакой пощады») и Пятакова («Беспо­щадно уничтожить презренных убийц и предателей»). «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гет­ман — Троцкий» — называлось выступление Ра дека в газете «Известия». Казалось, что все три материала написаны одним пером, в одних и тех же узаконенных на злобу дня выражениях. Но яростные проклятия звучали предсмертным затравленным воплем. И, как ни странно, это дошло, подобно древнему завету: «Пом­ни о смерти». Сам факт публикации как бы намекал на то, что разоблаченные преступники намеренно окле­ветали честных людей. Дыма без огня, правда, не бы­вает, но бдительные органы и беспристрастный совет­ский суд разберутся. Раковский, Радек и Пятаков воз­мущаются, а Бухарин почему-то отмалчивается. И Ры­ков, и Томский.

Субботнее утро 22 августа, когда шофер привез га­зету с заявлением прокурора, Михаил Павлович Том­ский встретил на даче в Болшево. Еще в мае двадцать девятого он был освобожден от должности председа­теля ВЦСПС, а год спустя выведен из Политбюро, но оставался кандидатом в составе ЦК, занимая не слишком заметную должность заведующего объеди­нения госиздательств — ОГИЗ.

На службу, куда собирался, он уже не поехал. Под заявлением, где его имя шло первым, была подвер­стана большая статья. Строчки о «предательском пове­дении Томского» сразу бросились в глаза. Черными мушками заплясали буковки: «банда», «и сейчас скры­вает свои связи»...

Последняя встреча со Сталиным окончательно опре­делила отношения.

— А на меня кому будешь жаловаться? — Сталин, едва зашла речь о постоянных нападках в печати, с нескрываемым удовольствием взял сторону клеветни­ков.— Слыхал басню о лягушке, которую скорпион упросил переправить его на другой берег?.. Ты что, хочешь, чтобы я поступил, как эта глупая лягушка?

Михаил Павлович отпустил машину и позвал сына.

— Я ни в чем не виноват, Юра,— он протянул сло­женную газету.— Без партии жить не смогу...

Не он первый, не он последний. Тысячи, сотни ты­сяч повторят эти слова.

«Нас упрекают за границей, что у нас режим одной партии,— говорил Томский в двадцать втором году на Одиннадцатом партийном съезде.— Это неверно. У нас много партий. Но в отличие от заграницы, у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме».

Свобода, любовь, честь, наконец, сама жизнь — это как бы второстепенно. Главное — партия. Потому и шли на любые унижения бывшие оппозиционеры и уклонисты, что не мыслили жизни вне партии. И давали нужные показания во имя высших интере­сов ее, как уверяли следователи. И умирали с ее име­нем на устах. Томский избрал наиболее достойный выход.

«Я обращаюсь к тебе,— писал он последние в жизни строки,— не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никогда заговоров против партии я не делал...»

«Тов. Сталину»,— крупно начертал на конверте.

Вскоре за дверью оглушительно хлопнул выстрел.

Ночью приехал Ежов. Разбирая, на предмет изъятия, документы, нашел паспарту с фотографией улыбаю­щегося вождя. «Моему дружку Мишке»,— легко чита­лась размашистая подпись и год: 1926-й.

Смерть Томского, «запутавшегося в своих связях», как сообщили на другой день, ничем не осложнила мероприятие. Скорее напротив — подбавила непреду­смотренного разнообразия, коим живая жизнь так умудренно отличается от запрограммированных инсце­нировок. Эти признались, те тщатся оправдаться, а Томский... Всяко бывает. Но разве подобная трусость лишний раз не доказывает вину?

Версия была высочайше утверждена, а захоронен­ное на дачном участке тело эксгумировано работниками органов. Жену Томского, старую большевичку Ефре­мову, и сына Юрия отправили в лагерь. Обоих стар­ших сыновей расстреляли. Важно было подкрепить впе­чатление, что главные разоблачения еще впереди, хотя процесс и приближается к логическому финалу. Собст­венно, это и отвечало долговременным планам, изме­нявшимся в отдельных деталях сообразно обстоятель­ствам. Вышинский видел все слабости, хотя в целом спектакль удался. За исключением Смирнова, роли были отыграны. Досадно, конечно, «военная организа­ция», за недостатком подготовки, прозвучала слабо­вато, можно сказать, под сурдинку, но тут не вина, а беда. Кого дали, с теми и работали. Ни одного имени. Смирнов, Мрачковский — это тени, далекое прошлое. К тому же известно, что в начале тридцатых они были практически изолированы.

Кстати, это не помешало им доставить обвинению немало неприятных моментов.

Когда Вышинский потребовал от Смирнова подтвер­дить свое участие в объединенном центре, тот грубо бросил:

— Какой там центр!

Да, к Ивану Никитичу прокурор испытывал особую неприязнь. Чуть не испортил всю обедню. Кстати, он был единственным, кого, дабы не спутать с другими Смирновыми, постоянно давали с инициалами. Побе­дитель Колчака!

Мрачковский тоже хорош, даром что бывший комиссар. Позер, краснобай... Судьи и те недоуменно переглянулись, когда он брякнул ни с того ни с сего:

— И вот стою я перед вами как контрреволюционер!

Ничего себе?! Да еще и с ухмылкой.

А чего стоит досадный казус с Гольцманом? Сегодня он заявляет, что получил инструкции от сына Троцкого в Копенгагене, в отеле «Бристоль», а назавтра датские газеты с издевательским восторгом сообщают, что «Бристоль» снесли еще в том самом семнадцатом, когда по Зимнему якобы выстрелила «Аврора». Да еще требуют выложить доказательства на стол. Головы надо рубить за такую работу! Ягода еще ответит за такое следствие...

Забрасывая мостик на будущее, Вышинский позволил себе как бы случайно проговориться:

— Не бывший до этого на подозрении в партии комдив Шмидт должен был во время киевских манев­ров убить Ворошилова...

«Не бывший до этого...»— что было написано рукой хозяина, то и становилось законом.

Сурово-озабоченное лицо прокурора, многозначи­тельность его умолчаний, подавленное усилием воли благородное негодование — все должно было под­сказать, что приоткрылась лишь верхушка гигант­ского айсберга, грозящего опрокинуть корабль социа­лизма.

Наконец заключительный день. Смирнов практичес­ки отвергает главные обвинения и, вновь единственный среди всех, не просит о снисхождении. Но это уже не изменит общего впечатления.

Появляются судьи: Председатель Военной коллегии Верховного суда Ульрих, зам. Председателя корвоенюрист Матулевич, диввоенюрист Никитченко. Недолго они просидели в совещательной комнате.

Все стоят, пока Ульрих зачитывает приговор.

Так и есть — высшая мера.

По указу тридцать четвертого года исполняется немедленно.

Сталин желал знать, как встретят свой смертный час бывшие соратники. Ему доложили.

Каменев вел себя мужественно. Зиновьев бился в истерике. Когда тащили по коридору, так кричал, что пришлось впихнуть в первый попавшийся бокс. Лейтенант исполнительской команды кончил его из нагана, прямо там — нервы не выдержали.

Пока Сталин в раздумье прохаживался по кабинету. Ежов заметил на столе книгу в неприглядной бумажной обложке номерного специздания.

Странное совпадение. Это была «Моя борьба» Гитлера, выпущенная для служебного пользования в 1927 году по указанию Зиновьева.

— Нервы? — переспросил вождь. В проклюнув­шемся зерне он угадывал грядущий колос. За жатвой следует посев, затем новая жатва. Смена поколений — это всегда значительно.— Некоторые товарищи любят ссылаться на нервы... Думаю, мы не ошибемся, если скажем, что молодой лейтенант проявил находчивость, и дадим ему орден «Красной звезды».

Перед отъездом в Сочи Сталин вызвал Хрущева. Отчитавшись о положении дел в столице, Никита Сергеевич упомянул о ЧП в одном из комсомольских райкомов: во время ночного дежурства новоназначенный секретарь пытался изнасиловать стенографистку.

— Что собираетесь предпринять? — спросил Ста­лин.

— Снять, конечно, исключить из партии.

Путну арестовали двадцатого. Он уже успел прочесть о начале процесса и сделал для себя опре­деленные выводы. К дому подъехали на новеньком «ЗИСе». Трое поднялись в квартиру, один остался дежурить возле подъезда.

Ожидаешь, внутренне готовишь себя, но такое всег­да застает врасплох. Здоровое тело не верит рассуд­ку, сопротивляется, гонит прочь дурные предчув­ствия.

В первое мгновение Витовт Казимирович ощутил нечто близкое к полуобморочной растерянности, но переборол себя, заставил собраться в комок.

Главный чекист в майорских петлицах собственно­ручно простукал стены, распорядился отодрать скри­певшие при ходьбе половицы. Заглянули в духовку, полезли, грохнув чугунной крышкой, в сливной бачок. Вывалив на пол книги из этажерок, стали брать по одной и просматривать.

Обыск затянулся до позднего вечера. Изъяли все документы, все книги с пометками и дарственными надписями, письма жены. Наталья Павловна хранила их в лаковой, инкрустированной перламутром шкатул­ке вместе с драгоценностями.

— Японская? — спросил майор, забирая все скопом.

Особый интерес вызвала не до конца заполненная анкета устаревшего образца, случайно оказавшаяся в столе.


ГЕРМАНИЯ гор. БЕРЛИН

Должность: военный атташе, оклад: 280 амери­канских д олларов.

Фамилия: Путна

Имя: Витовт

Отчество: Казимирович

Год рождения: 1893

Национальность: по происхождению литовец, по убеждению интернационалист.

Знание языков и каких (пишет, читает, говорит): рус­ский, литовский, латышский, поль­ский, немецкий и отчасти английский.

Продолжительность пребывания за границей

страна название учреждения в качестве кого

полпредство военный атташе

Япония 27 авг. —28 авг. 12 мес.

Финляндия 28 окт. — 29 июнь 8

Германия 21июнь — по настоящее время

Кем направлен за границу из СССР или принят как эмигрант:

Рев. военсовет СССР


Листок долго рассматривали, передавая из рук в руки.

— Где находились после Германии? — хмуро спро­сил майор.— После Берлина?

Допрос не входил в его обязанности, но ведь время какое! И, главное, все, как на ладони: разъезжает по заграницам, загребает доллары — троцкист...

— В Лондоне,— безучастно ответил Путна. Волне­ние окончательно схлынуло, но еще покруживалась голова и затылок пульсировал болью.

— Почему не написано?

— Старая же анкета, разве не видите?

— Вопросы здесь задаю я... Почему не сдали по назначению? Зачем храните?

— А пошел ты знаешь куда? — Путна вырвал венский стул из-под сапога смазливого лейтенанта, разглядывавшего, согнув колено, альбом с видами Берлина и Потсдама, и отвернулся к окну.

В ту самую ночь, с 24 по 25 августа, когда расстреля­ли Зиновьева, Каменева и всех, проходивших по «объединенному центру», Путну допрашивал Леплевскии.

— Следствию известно, что вы являетесь активным участником военной контрреволюционной троцкистской организации... Имеете что заявить по этому поводу?

— Я за собой такого не знаю.

— Так ли? Вы же заядлый троцкист! Когда последний раз виделись с Троцким? Конк-кретно?

— Сладко поешь! Мы вас не про оппозицию спрашиваем. Прошлогодним снегом после займемся. Вы о своих шпионских связях расскажите. Где встречались с Троцким? С Седовым?.. В Германии? В Финляндии? В Англии? — самодовольно жмурясь, следователь при каждом вопросе подергивал пальцами, словно карты раскладывал, предлагая на выбор. Ему и в самом деле было все равно где.— А нелегальную поездку в Норвегию когда совершили? Конк-кретно.

«Далось ему это «конкретно»! — промелькнуло на грани сознания.— Выговорить и то не может как следует...»

— Вы же сами понимаете, что это невозможно для военного атташе.— Путна стиснул зубы и опустил голову. Доказывать, что, пока он работал на континенте, Троцкий несколько лет безвылазно просидел на остро­ве Принкипо? А теперь норвежское правительство не дает ему и пальцем пошевелить? И каждый шаг совет­ского дипломата известен?.. Напрасная трата слов. Они и сами все знают.

Ничего не добившись, Леплевский пригрозил, что в следующий раз будет разговаривать по-другому, и вызвал надзирателя.

Путну вернули в узкую, выложенную возле унитаза белым кафелем камеру внутренней тюрьмы.

В КПК справка на него поступила вместе с доку­ментом на Примакова. Они и названы были в единой сопроводиловке. И вообще, кроме упоминания о связях с Троцким, бумаги ничем между собой не различались. Те же подписи, то же число, и дело слушалось на одной коллегии.

СПРАВКА

Путна Витовт Казимирович является участником военной контрреволюционной организации, входящей в качестве составной части Всесоюзной троцкистской террористической контрреволюционной организации.

За границей был связан с Троцким, от которого получал директивные указания о терроре.

Зам. начальника 1-го отделения СПО ГУГБ.

Капитан Государственной безопасности

Григорьев

26 авг. 36

КПК

Москва, Центр, улица Куйбышева, 14 СПО НКВД т. Молчанову (для ознакомления Путна), ЦК ВКП(б) т. Власову/в дело (3)

27. 8. 36

Заседание Партколлегии КПК М 146 / 2 пункт 11 от 27. 8. 36

Слушали: дело Путна В. К.

Путна Витовт Казимирович, г . р. 93, член ВКП(б) с 1917 (партбилет изъят НКВД), последнее время комкор, военный атташе при Полпредстве СССР в Великобритании обвиняется в контрреволюционной троцкистской деятельности.

(Доклад т. Семенова, заочно)

Постановили: исключить Путна В. К. из рядов ВКП(б) как контрреволюционера.

Секретарь Партколлегии Шкирятов

Одно на первый взгляд незаметное различие все же имело место. В справке капитана Григорьева и, следо­вательно, в выписке из протокола, подписанной Шкирятовым, не был указан номер партбилета. То ли Григорьев случайно опустил, а может, недоглядела торопливая машинистка, но ни в НКВД, ни в КПК никто не обратил на это внимания. Недочеты — прямое следствие поточного производства.

Второй допрос состоялся через неделю.

Угрозу Леплевского Путна воспринял серьезно. В отличие от товарищей по несчастью — сокамерник, которого взяли незадолго до процесса, пребывал в уве­ренности, что в стране произошел контрреволюционный переворот,— Витовт Казимирович не терзался догад­ками. Находясь за границей, он пристально и с понятной тревогой следил за сенсационными разоблачениями, которые время от времени выплескивала печать. Погоду они не делали. Общественное мнение относилось к свидетельствам перебежчиков с невозмутимым безразличием, окрашенным дозой скепсиса. На первых порах это вызывало возмущенное удивление. Детская уверенность в том, что слово правды способно пере­вернуть мир, сменилась холодным презрением к сытому эгоизму. Мартин Андерсен-Нексе, Ромен Роллан, Герберт Уэллс, Бернард Шоу — светочи гуманизма — и те отказались поставить свое имя под предисловием к книге Дон Исаака, в которой были собраны свидетель­ства о Соловецких лагерях. Чего же требовать от прочих? Политики выстраивали головоломные трюки, а простой обыватель был слишком занят собой.

Путна примерно догадывался, чего ждет от него сле­дователь. Сначала Троцкий, потом гестапо, а после пуля в затылок. Сколько ни ломай голову, от этого не уйдешь. «Легкой жизни просил я у бога, легкой смерти бы надо просить»... Видно, не зря Миша Тухачевский так любит эти стихи. Легкую смерть не вымолишь, вырвать придется. Конечно, они попытаются привязать к Смир­нову, Мрачковскому, может быть, к Шмидту. Но ведь этим не ограничатся. Потребуют имена. Иван Ники­тичу уже ничем не навредишь, а вот дальше... О том и помыслить страшно. А надо, надо... Нужна своя незаметная линия, которая их же заманит в тупик.

На столе у Леплевского поверх папок лежал отрезок шланга.

— Не желаете ознакомиться? — следователь пере­дал газетную вырезку с приговором, все имена в которой были тщательно заклеены полосочками черной бумаги. Едва ли он забыл, что комкора взяли двадцатого. Наверное, так полагалось.

Путна, заставляя выдавливать слово за словом, признал, что на первом допросе вел себя неправильно. Да, он знал о существовании всесоюзного центра троцкистско-зиновьевского блока. И параллельного — тоже. «Что еще за параллельный?» И московского.

— Расскажите теперь о своем, совместно с Примако­вым, участии в военной организации троцкистов,— не отрываясь от записи, сказал Леплевский.

— Могу только о своем. Тем более что ни я, ни Примаков не играли сколько-нибудь видной роли. Строго говоря, мы не были даже участниками, скорее так... случайными свидетелями.

— Случайными свидетелями? — Леплевский по­нимающе закивал.— Почему же не поступили тогда, как положено честным большевикам? Или прошлое тянуло назад? Троцкистская заквасочка?

— И это,— одолевая удушье, пробормотал Путна.— Но больше другое. Слишком крупная фигура стояла над всем.

— Троцкий? — обрадованно уточнил следователь.

— Нет,— Витовт Казимирович локтем отер разго­ряченное лицо. Его внутренняя борьба была неприт­ворной. Наступал действительно переломный момент.

— Кто же?

— Ворошилов.

— Кто-кто?! — Леплевский от неожиданности выро­нил ручку.

— Климент Ефремович Ворошилов.

— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?

— Ну, если этого нельзя... лучше буду молчать.

— Нет-нет, продолжайте! — спохватился Леплев­ский, принимаясь записывать.

Протокол незамедлительно переслали Ежову. Войдя в приемную Сталина, он услышал за дверью взвинченный гневным окриком его голос:

— Кого вы защищаете — убийц защищаете! Через минуту из кабинета вывели, если не вынесли.

Надежду Константиновну Крупскую и Марию Ильинич­ну Ульянову. Даже Ежов не выдержал — отвернулся.

Двое незнакомых мужчин в одинаковых черных тужурках сидели, вдавившись в стулья. Один, более молодой, был бледен, другой, постарше, налился кро­вью. Казалось, его вот-вот хватит удар.

— Кто эти люди? — тихо спросил Поскребышева.

— С Путиловского завода, то есть с Кировского. Директор Отс и главный конструктор — Маханов, артиллерист.

— Пожалуй, мне не стоит сегодня?..

— Как считаете, Николай Иванович... Доложить?

— Нет, лучше в другой раз.

Фамилию Маханова Ежов где-то слышал. Кажется,это связано со спорами о какой-то пушке для танка. С Тухачевским связано. Заводчанам сегодня не поза­видуешь...

Бухарин, путешествуя по Памиру — исполнилась- таки давняя мечта,— о процессе узнал с опозданием. Возвращаясь самолетом в Москву, он приготовился к тому, что его возьмут прямо на аэродроме. Накануне отъезда пришла тревожная весть, что забрали Гри­шу Сокольникова. Миша Томский... ушел... Остальные все, кого перечислил Вышинский, почти наверняка арес­тованы.

Из Фрунзе Бухарин послал Сталину телеграмму, умоляя задержать исполнение приговора. Он просил очной ставки с Зиновьевым и Каменевым. В самолете нашелся свежий номер «Известий». Редактор Н. Бу­харин по-прежнему значился в хвосте полосы.

Сходя с трапа, Николай Иванович увидел бледное от переживаний лицо жены и мрачного, как туча, шофера Клыкова.

Не помня себя — спрашивал и отвечал, как во сне, и поездка казалась мучительно долгой — влетел в кабинет и бросился к вертушке.

— Товарищ Сталин в Сочи,— холодно и отчужденно ответил кто-то неизвестный.

— Такое творится, а он... отдыхает... Где Алексей Рыков?

— Вчера был дома,— вздохнула Анна Михайловна.

Предсовнаркома Молотов после затянувшегося на полтора месяца отпуска благополучно вернулся к своим обязанностям. Последние дни он провел в Сочи, вместе со Сталиным и Ждановым, секретарем ЦК, возглавившим после Кирова Ленинградскую парт­организацию.

Вскоре к ним, правда совсем ненадолго, присоеди­нился Ежов. Говорили о прошедшем процессе. В целом Сталин оценивал его положительно, несмотря на зна­чительные издержки. Больше всего беспокоили откли­ки. Злопыхательные нападки социал-фашистской печати грозили осложнить отношения с прогрессивной общественностью.

— Они хотят, чтобы на суде были защитники? Мы дадим им таких защитников,— сказал Сталин, когда от итогов перешли к планам.— Требуют от нас документов? Надо дать им такие документы. Хотят направить корреспондентов? Мы и этого не боимся.

Вечером собрались за вином и фруктами на полу­круглой веранде с беломраморной балюстрадой. Ста­лин снова завел речь о ближайших перспективах:

— Скоро мы дадим советскому народу самую демократическую конституцию в мире. Не кажется ли вам странным, товарищ Ежов, что по меньшей мере два члена конституционной комиссии заподозрены в пособничестве врагу? Мне так не кажется. Напротив, это закономерно. Осуществив поголовную коллективиза­цию, мы могли бы достичь значительно больших успехов в социалистическом строительстве, если бы не миндальничали со всякими отщепенцами. Упущено, как минимум, четыре года.

Ежов выжидательно заулыбался и закивал. Бухарин и Радек, а именно они имелись в виду, были в том же пакете, что и Сокольников, но санкция последовала лишь на него одного. Дает показания...

Но Сталин опять не сказал ни да, ни нет.

25 сентября в Политбюро поступила телеграмма- молния:

...Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост Наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела. Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова.

Сталин, Жданов

Загрузка...