Заговор против маршалов. Книга 2

53

Через четыре дня после пятиминутного свидания с Герингом посланник Мастный попросил срочно связать его с Прагой и дал номер канцелярии президента. Разговор предоставили без малейшего промедления.

— Наши западные друзья подтверждают заявление второго человека,— срочность заставила пренебречь конспирацией.— Мне необходимо говорить лично с ва­ми. Когда разрешите вылететь?

— Если можете, то прямо сейчас.

Мастный глянул в окно: утро обещало быть солнеч­ным, но крыши домов по другую сторону улицы купа­лись в молочном тумане.

Только бы не помешала погода!

Погода не помешала, зато подкачал самолет. Пилот жаловался на неполадки в шасси. Но механики из «Люфтганзы» помогли устранить неисправность, и са­молет с посланником благополучно поднялся в воздух.

Машина из Града поджидала прямо на летном по­ле. Беседа с президентом продолжалась чуть больше часа.

Поблагодарив посланника, Бенеш вызвал Крофту и попросил пригласить советского полпреда.

— На двадцать второе апреля, в десять часов,— он сделал пометку на перекидном календаре. В запасе было почти десять дней. Вполне достаточно для провер­ки.— Найдите доктора Новака,— велел секретарю.

Начальник политической полиции прибыл только под вечер: в Либереце генлейновские молодчики взор­вали полицейский участок.

— Свяжитесь с вашими немецкими коллегами и отправляйтесь в Берлин,— президент устало про­вел рукой по глазам.— Инструкции получите перед отъездом...

— Я должен позвонить Мюллеру?—не поверил своим ушам доктор Новак.

— Если германской секретной полицией заведует именно этот господин, то я не понимаю, что вас так удивляет. Договоритесь о встрече и поезжайте. Министр Геринг обещал, что нашему представителю окажут любезный прием.

Сергей Сергеевич Александровский, член партии с 1906 года, принадлежал к элите советской дипломатии. Он великолепно зарекомендовал себя еще на службе в Берлине, где трудные ситуации считались нормой не только в нынешние, но и в прежние, благословен­ные времена. Проработав несколько лет полпредом в Каунасе и Хельсинки, он получил назначение в Прагу и только здесь понял, что значит настоящее счастье. Древний таинственный город совершенно заворожил его своей праздничной и легкой простотой, скрывающей трагизм и мистику столетий. Свободно владея и чешс­ким и словацким языками, Сергей Сергеевич чуть ли не каждый день делал для себя удивительные открытия. В лабиринтах Старого города совсем иначе раскрыва­лись дали времен, с обостренной свежестью воспри­нимались как новейшая, так и классическая литература, музыка, живопись. Дом Фауста с дыркой в кры­ше, откуда черт унес студента, польстившегося на нераз­менный талер, дом Моцарта, рыцарские замки, под­ворье Мальтийского ордена — все вековые загадки Европы протяжным эхом откликались средь башен и стен.

«В Словакии меня принимали за силезского чеха,— писал он в личном письме наркому после поездки по стране,— на Моравии — за словака, а в Чехии — за че­хословацкого немца».

Он обожал веселые кабачки, чешскую, еврейскую, немецкую кухню, легко сходился с художниками, ар­тистами. Жена, бывшая примадонна Венской оперы (когда-то пела вместе с несравненным Карузо), зарази­ла его страстью к органной музыке. Вдвоем они зачи­тывались Мейринком, Кафкой, а Библа и Незвала он открыл для себя сам. Благоговел перед Чапеком. По воскресеньям отправлялся с Коваржиком, старостой певческого союза, удить в горных ручьях крапчатую форель. Сочная, яркая, почти нереальная жизнь. И радостно, и страшно от того, что праздник длится так долго и за все придется платить непомерной ценой. Тем сильнее било по сердцу невольное сравнение спокойно- торжественной, как в менуэте, Праги с ожесточенно- суетливой Москвой, отгороженной от остального света неприступными стенами.

В отделе кадров ему предложили заполнить новую анкету и написать биографию. Особенно интересовались родственниками жены, урожденной Клары Спиваковской: кем приходятся, где живут, чем занимаются? Попросили уточнить и по возможности вписать каждо­го. Ищи их теперь, разметанных по всей Европе, а то и за океаном.

Были вопросы и по социальному происхождению. Казалось бы, давно все прояснено. Да, отец, Сергей Васильевич, действительно происходит из старинного дворянского рода, но эксплуататором никогда не был. Жил адвокатским трудом, защищал в суде социал- демократов, в частности Куйбышева, вступил в РСДРП сразу после Октября, получил от Советского правитель­ства пенсию. Какие еще могут быть неясности? Ну если надо, он, конечно, напишет опять.

В состоянии всеобщего помрачения — судили Пята­кова, Радека, Сокольникова — тут была своя, пусть из­вращенная, но все-таки логика. Л осадок остался тя­желый. Даже подумалось, что не дадут выехать: вы­зов дипломата в Москву нередко служит прелюдией ареста.

И все это жарким, разрывающим сосуды приливом бросилось в мозг, когда Эдуард Бенеш заговорил о заговоре Тухачевского.

— Такого просто не может быть, господин прези­дент! — задыхаясь от возмущения, перебил Алексан­дровский.— Никакие доводы не смогут меня разубедить в полной непричастности маршала Тухачевского. Он благородный человек, герой гражданской войны, на­конец, русский офицер... Несколько поколений его пред­ков верой и правдой служили России с оружием в ру­ках. Для победы Советской власти Тухачевский сделал больше многих и многих! Поймите, господин президент, сама мысль о его предательстве, измене родине, воинско­му долгу представляется дикой, абсурдной. Простите, господин президент, но это просто невозможно... Изви­ните мне мое волнение,— едва остыв и опомнившись, он ощутил гнетущую неловкость. По счастью, разговор велся с глазу на глаз, что, конечно, не извиняло несдержанности.

Бенеш с удивлением взирал на стоящего перед ним пунцового от возбуждения, бурно жестикулирующего человека. Пожалуй, в своих излишне эмоциональных выражениях он вышел не только за рамки дипломати­ческого протокола, но и элементарного почтения по от­ношению к главе государства. Единственное, что его оп­равдывало, так это совершенно очевидная искренность, не то чтобы редкая, но совершенно немыслимая для пос­ла. И, конечно, добрый чешский язык. Да и лицом он смахивает на рядового пражанина, раскрасневшегося от полдюжины кружек, регулярно перемежаемых рюмоч­кой бехеровки. Может, действительно пьян? Нет, не похоже...

— Прошу внимательно выслушать, господин по­сол,— холодно отчеканил Бенеш.— Речь идет о судьбе » наших стран, а возможно, и всего мира. Дело более чем серьезное.

— Я все понимаю, но прошу произвести тщательную проверку. Ведь я обязан немедленно уведомить о нашей встрече Москву!.. Подумайте, господин президент, как это может отразиться на судьбе Тухачевского...

Неуместная горячность Александровского вызвала легкую досаду, не более. Поколебать президента, а уж тем более остановить могли бы только неопровержимые факты. В политике эмоции не имеют ровно никакого зна­чения. Бенеш долго, возможно даже слишком долго, выжидал, прежде чем прийти к окончательному реше­нию, и уже не желал никакой отсрочки. Однако он сам, без чьего-то влияния, направил министериальдиректора Новака и еще одного высокопоставленного чиновника в Берлин для окончательной проверки. Поэтому имело смысл подождать до их возвращения.

— Я ничего не делаю без тщательной предваритель­ной подготовки, господин Александровский,— глубокий голос Бенеша чуточку потеплел.— Но уважение, которое я, безусловно, питаю к вам лично, и та громкая слава, что до последнего времени окружала имя маршала Ту­хачевского, требуют проявить осторожность. Вы настаи­ваете на проверке? У меня нет возражений. На днях, я надеюсь, мы снова увидимся и все обсудим.

— От всей души благодарю, господин президент. Всегда к вашим услугам.

На следующее утро доктор Новак докладывал президенту о результатах инспекции, которая вместе с доро­гой длилась двое суток. Мюллер-гестапо произвел на шефа политической полиции исключительно благо­приятное впечатление: простонародные манеры, цепкий крестьянский ум, к тому же весьма набожен и, что уди­вительнее всего, не состоит в национал-социалистической партии!

— Да-да, генерал СС и не член НСДАП. Оказыва­ется, и такое бывает. Старый полицейский служака, специалист, знаток криминального мира. Он был очень-очень любезен, но крайне скуп на слова. Приходилось вытаскивать из него буквально клещами. Если бы не приказ свыше, он бы вообще отказался обсуждать эту тему. Такое создалось впечатление. И, знаете, с профес­сиональной точки зрения его можно понять. Дело еще не закончено, и любая огласка, мягко говоря, нежела­тельна. Все же кое-какие документы он показал. «Когда решается вопрос об отношениях между государствами, приходится поступаться правилами!» Между прочим, его собственные слова.

— И что же это за документы?

— Вот подробный отчет, господин президент. Я со­ставил его, сидя в поезде, так сказать, по горячим следам.

Документы действительно представляли интерес. Сразу бросились в глаза текстуальные совпадения с первоначальными докладными, что поступили от Маст­ного еще в конце прошлого года. Это произвело на Бенеша наиболее сильное впечатление.

Военные перевороты в Москве и Берлине, военный союз между диктаторскими режимами, денонсация пак­тов с Прагой и Парижем со стороны России и разрыв договора с Варшавой со стороны Германии, раздел Ев­ропы.

Вселенский кошмар.

Следующее свидание с Александровским состоялось, уже в присутствии Крофты, 24 апреля. Но понадобилась еще одна встреча, и опять-таки через день, прежде чем советский посол капитулировал перед фактами.

После снисходительного кивка Германа Геринга, подтвердившего наихудшие подозрения посланника Мастного, а с его подачи — и руководства республики, загнанную лошадку истории словно пришпорил невиди­мый наездник.

Счет пошел на дни.

27 апреля поступила из Москвы депеша посла Павлу с текстом парижского демарша министра Да ладье: Франция подтверждала возможность заговора.

28 апреля в Прагу прибыл, естественно инкогнито, штандартенфюрер Беренс.

29 апреля имела место встреча между Беренсом и Виттигом в замке Ротенхауз, где были обговорены дета­ли передачи «Красной папки» президенту республики.

Страх двигал обывателями, чиновниками и сильны­ми мира сего. Страх подгонял заезженного одра исто­рии. Он чудовищно вырастал на скаку, превращаясь в облачный призрак Коня Бледного, и открылся всадник Апокалипсиса, что, помахивая песочными часами, вздымал отточенную косу.

Впрочем, не страхом единым, ибо сказано, что лю­бовь и голод правят миром. Король Великобритании отрекся от престола в пользу брата, чтобы вступить в брак с дважды разведенной американкой. Через двад­цать четыре часа после официального уведомления палаты общин он, уже как герцог Виндзорский, высту­пил по радио:

— Вы должны поверить мне, когда я говорю, что не могу нести груз тяжелой ответственности и выполнять так, как мне хотелось бы, свои королевские обязанности без помощи и поддержки женщины, которую я люблю.

Газеты все чаще писали теперь о предстоящей коро­нации Георга Шестого.

— Ничтожество,— отозвался Сталин о бывшем мо­нархе, когда решался вопрос о составе советской делега­ции.— Такую империю на бабу променял...

За британским посольством на Софийской набереж­ной в Москве усиленно наблюдали. Волновало предпо­лагаемое участие маршала Тухачевского в торжествах. Распространился слух, что посол Потемкин получит пост заместителя наркома иностранных дел. В связи с известным демаршем Даладье новость представляла особый интерес.

— Паспорт Тухачевского только что привезли на ви­зу в консульский отдел,— доложил германскому послу Шулленбургу второй секретарь.

— Я же говорил, что нельзя доверять вздорным слухам,— удовлетворенно кивнул посол.

— Тухачевский заболел,— объяснил он, немало оза­дачив англичан.

Фон Шулленбург лишь руками развел и велел за­шифровать новое сообщение.