Заговор против маршалов. Книга 2

54

Решение об отмене поездки Тухачевского в Лондон готовилось вне связи с беспрецедентным в дипломати­ческой практике противостоянием в Пражском Граде между президентом и послом. По крайней мере, за сутки до первого визита Александровского на зарубежной командировке маршала поставили крест.

Формальным основанием послужило спецсообщение Ежова Сталину, Молотову и Ворошилову, датированное 21 апреля.

«Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки товарища Тухачевского на корона­ционные торжества в Лондон над ним по заданию гер­манских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки терро­ристического акта создана группа из четырех человек (трех немцев и одного поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением выз­вать международные осложнения. Ввиду того что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану товарища Тухачевского, гаранти­рующую полную его безопасность, считаю целесообраз­ным поездку товарища Тухачевского в Лондон отме­нить. Прошу обсудить».

Сколько-нибудь конкретной характеристикой «ис­точника», еще более анонимного, нежели Г. и господин X. на процессе, Сталин не поинтересовался. Заслуживает полного доверия! — и этот вздор принял без тени улыб­ки. Точный текст сообщения также не был приложен, что в общем-то отвечало принятой процедуре, но резко диссонировало с международной значимостью визита.

Оперативный материал о повышенном интересе к поездке маршала поступал беспрерывно, но его уже не брали в расчет. НКИД работал по своей линии, НКВД — по своей.

«Членам ПБ — немедленно последовала безапелля­ционная резолюция.— Как это ни печально, приходится согласиться с предложением товарища Ежова. Нужно предложить товарищу Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин».

К Тухачевскому бумага поступила уже с визой Во­рошилова: «Показать М. Н. 23. IV.37 г. КВ».

Михаил Николаевич ознакомился и, как положено, подтвердил подписью. Он не то чтобы огорчился, но почувствовал смутный толчок беспокойства. Еще один признак неблагополучия. Они множились с января, усиливая и без того гнетущее чувство растерянности. Всякое, конечно, возможно. Теракция в том числе. Но если так, подумал он, то вполне могли бы послать и мо­рем, на крейсере или линкоре.

Узнав, что вместо него поедет другой замнаркома — флагман флота первого ранга Орлов, поразился вер­ности мелькнувшей ассоциации: море.

Решение Политбюро состоялось еще 22 апреля.

«1. Ввиду сообщения НКВД о том, что товарищу Тухачевскому во время поездки на коронационные праздники в Лондоне угрожает серьезная опасность со стороны немецко-польской террористической группы, имеющей задание об убийстве товарища Тухачевского, признать целесообразным отмену решения ЦК о поездке товарища Тухачевского в Лондон.

2. Принять предложение НК обороны о посылке товарища Орлова на коронационные праздники в Лон­доне в качестве представителя СССР по военной линии».

Несколько расплывчатое (в смысле конечного резуль­тата) понятие «террористический акт» Сталин перевел в более конкретную форму: «задание об убийстве».

Пока решение довели до консульского управления, документы успели свезти на Софийскую набережную. Пришлось опять посылать машину. Неудобно маленько, но ничего не поделаешь — заболел человек, и все тут. Никто не застрахован.

На банкете по случаю награждения большой группы чекистов заздравную чашу поднял Ежов. Развив так любезный его сердцу тезис вождя об «ордене меченос­цев», он перешел к текущим задачам.

— Мы должны сейчас так воспитать чекистов, чтобы это была тесно спаянная и замкнутая секта, безоговороч­но выполняющая мои указания.

Если и проскользнула тут струйка личных амбиций, то подсознательная. Не будь учение Фрейда подвергну­то остракизму, из такого родничка могла вырасти полноводная река толкований. Хозяин мечтал об ордене, грабительскую сущность коего все же прикрывали исторические регалии. Великого магистра титуловали «преи­мущественное величество». А секта? «Изуверская», «преступная» —иных определений в советской печати не знали. Но бог с ним, с психоанализом. Громадье ближайших планов требовало беспрекословного выпол­нения указаний наркома. Раскручивался следующий по порядку грандиозный процесс.

В качестве промежуточного этапа, своего рода анон­са, чтоб не заскучала страна и не размагнитились кад­ры, намечалось крепко прошерстить армию. Значитель­но крепче, чем это казалось еще совсем недавно. Переме­ны в самом НКВД предполагалось провести на ходу, не только не останавливая производства, но по-стахановски наращивая выработку.

По главным управлениям прошли собрания активов. Перед работниками ГУГБ выступил замнаркома Агра­нов. Выйдя победителем в жесткой внутривидовой борь­бе, он поделился с товарищами накопленным опытом, который стоило взять на вооружение. Заодно появился удобный повод лишний раз откреститься от прежних соратников. Они еще были опасны — могли давать пока­зания. Значит, нужно скорее топить, чтоб не успели куснуть из могилы.

— Я хочу рассказать, как удалось поставить на вер­ные рельсы следствие по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра,— начал он задушевно- доверительным тоном, поминутно массируя набрякшие мешки под глазами.— Неправильную, антипартийную линию в этом деле занимали Ягода и Молчанов. Молча­нов определенно пытался свернуть это дело, еще в апре­ле тридцать шестого года упорно доказывая, что раскры­тием террористической группы Шемелева, Сафоновой и Ольберга, связанной с И. Н. Смирновым, можно ограничиться, что это и есть троцкистский центр, а все остальные никакого отношения к делу не имеют... Молчанов старался опорочить и тормозить следствие по делам террористических организаций, которые были раскрыты Ленинградским и Московским управления­ми... При таком положении вещей полное вскрытие и ликвидация троцкистской банды были б сорваны, если бы в это дело не вмешался ЦК, лично товарищ Сталин.

А вмешался он следующим образом... По моему возвра­щению после болезни товарищ Ежов вызвал меня к себе на дачу,— наливая воду из графина, оратор покосился на железного наркома: как реагирует? — Надо сказать, что это свидание носило конспиративный характер. Ежов передал указание Сталина на ошибки, допускае­мые следствием по делу троцкистского центра, и пору­чил принять меры, чтобы вскрыть троцкистский центр, выявить явно невскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого в этом деле. Ежов поставил вопрос таким образом, что либо он сам созовет оператив­ное совещание, либо мне вмешаться в это дело. Указания Ежова были конкретны и дали правильную исходную нить к раскрытию дела. Именно благодаря мерам, при­нятым на основе этих указаний Сталина и Ежова, уда­лось вскрыть зиновьевско-троцкистский центр. Однако развертывание следствия на основе новых данных про­ходило далеко не гладко. Прежде всего глухое, но упор­ное сопротивление оказывал Молчанов... Пришлось обратиться к очень важным материалам, которые имелись в Управлении НКВД по Московской области в связи с показаниями Дрейцера, Пикеля и Э...

— Эстермана,— подсказал Ежов. Агранов все-таки его раззадорил.— Хочу заметить,— нарком назидатель­но, хотя вышло почти по-пионерски, поднял остро согну­тую в локте ручку,— аресты упомянутых Дрейцера, Эстермана и Пикеля производились, когда у нас еще не было изобличающих материалов. Следствие было вынуждено ограничиваться тем, что оно нажимает на арестованного и из него выжимает. На раскол брали.

Его проводили дружными хлопками и жизнерадост­ным смехом.

На людях легко смеяться; в коллективе растворяется личное и отступает страх. А он прокрался и сюда, сквозь эти толстенные стены и окна, непроницаемые для крика. Не проходило ночи, чтоб кого-нибудь не увели с руками за спину. Не дожидаясь, пока за ними придут, многие пускали себе пулю в висок. Порой прямо в слу­жебном кабинете.

События развивались настолько стремительно, что и уследить невозможно. Дабы восстановить, реконструи­ровать, хоть задним числом, их причинно-следственную сочлененность, придется пожертвовать строгой хроно­логией. Маховик начал раскручиваться, набирать обо­роты. Его уже не остановишь. И поэтому не имеет существенного значения точная дата — днем раньше, неделей позже — ни для истории, ни для судеб людских, ибо счет пошел на часы, а то и на минуты. Но не дни, а, вернее, ночи и не минуты определяли времени бег, а боль и терпение. Поэтому придется вспомнить так на­долго оставленного Артузова, замыкая начатую в каби­нете наркома и туда же приведшую траекторию.

Артура Христиановича взяли, не успел он сойти со сцены, украшенной огромным макетом ордена Красного Знамени и стандартно задрапированной алыми полот­нищами. Его выступление на активе прозвучало, как взрыв бомбы. Едва он завел речь о перерождении орга­нов и стал проводить параллели с карательными институтами буржуазии, в зале начали перешептывать­ся: в своем ли уме? Случаи помешательства, бурной истерии были не столь уж и редки.

Путь из зала с портретами и знаменами в камеру внутренней тюрьмы, быть может, самый короткий путь. И большая его часть проходит через шахту подземного лифта.

Когда Артузова привели на первый допрос, он гото­вился держать ответ перед вчерашними коллегами за крамольные речи, но вскоре понял, глотая кровавую слюну, что их интересуют совсем иные материи.

Сработала все-таки мина замедленного действия — та самая бумага, отправленная в архив!

— На каком основании был оставлен без последст­вий важнейший сигнал о военном заговоре генерала Тургуева, он же Тухачевский?

— На основании указания бывшего наркома Ягоды. «Это несерьезный материал,— заявил он.— Сдайте в архив».

— Несерьезный материал! Не приходится удив­ляться, что бывший нарком Ягода арестован как враг народа.

— В то время трудно было предвидеть, каким путем будут развиваться события.

— Только слепой либо заведомый изменник мог не видеть, что Ягода — враг.

— Тогда он был наркомом. А на Тухачевского и до того поступало немало сигналов.

— И чем вы можете объяснить столь упорное, а на самом деле преступное пренебрежение такими сигна­лами?

— Прелюде всего нашей, я имею в виду ОГПУ, ошиб­кой. Он был введен в известную операцию «Трест», осуществленную для разложения монархической эми­грации.

— Что значит «был введен»? Кем был введен?

— Нами и был введен. Желая придать «конспира­тивной монархической организации», которая была создана в качестве ловушки, больший авторитет, за границу дали знать о вовлечении в ее состав Тухачев­ского. Однако в конце двадцать третьего, а может, в самом начале двадцать четвертого выяснилось, что мы тут порядком переиграли. Нам было дано указание вывести его из операции, и мы это провели. Но мнение о нелояльном отношении Тухачевского к Советской власти уже получило широкое распространение. Следы в архивах зарубежных разведок остались, отсюда и последствия...

Артузов был расстрелян без суда.

«Каждый честный коммунист должен убить Стали­на»,— написал он на стене камеры своей кровью.

Собственно, это запоздалое прозрение человека, в меру сил старавшегося остаться порядочным до конца, и вынудило несколько забежать вперед. Пора вернуться на прежнюю колею, ибо точные даты тоже имеют глу­бинный смысл. Не столько сами по себе, сколько в сравнении.

В тот самый день, 22 апреля, когда доктор Новак ми­ло беседовал с Мюллером, когда независимо от его докладной и также абсолютно независимо от исхода первой встречи полпреда с президентом было принято решение Политбюро, перед следователями предстали бывший начальник Особого отдела Гай и бывший замес­титель наркома внутренних дел Прокофьев. В течение этой и двух последующих ночей от них были получены «показания» о преступных связях Тухачевского, Уборевича, Эйдемана и других крупных военачальников, включая командарма первого ранга Шапошникова и командарма второго ранга Корка, с врагом народа Ягодой.

— Личных связей в буквальном смысле слова среди военных у меня не было,— опроверг бывший нарком.— Были официальные знакомства. Никого из них я вербо­вать не пытался.

«Красная папка» еще лежит в сейфе Гейдриха, и Беренс, перепивший по случаю рождения фюрера, еще мучается от печеночной колики, и Шелленберг, натас­кивая своего человека, еще не знает срока его отправки, а уже все давным-давно решено.

Обезумевший маховик раскручивается по законам опрокинутой логики. Ложь не знает причинно-следст венной связности, она вне последовательности , вне реального пространства — времени, где мировые линии событий образуют непостижимый узор. Как хищник, отведавший человечины, крадется ложь по собственным следам.

Почти ко всем бывшим работникам НКВД были применены ускоренные (так стало именоваться) методы следствия.

В ночь на 27 апреля лично Ежов совместно со следо­вателем Суровицких и старшим оперуполномоченным Ярцевым допросили бывшего заместителя начальника отдела НКВД Воловича.

Фамилии, что ему надлежало назвать, были заранее подсказаны теми же Ярцевым и Суровицких, и он наз­вал их, да и сами показания отталкивались от заготов­ленного конспекта к парадному протоколу.

Тухачевский характеризовался в нем как один из главных участников заговора, готовивший армию для обеспечения военного переворота, и по смыслу это совпа­дало с версией «Красной папки».

— Это ваши работники,— Сталин вернул Ежо­ву парадные протоколы,— вот вы с ними и разбирай­тесь. Показания на военных должны дать сами во­енные, изобличенные в качестве немецких и японских шпионов.

Гая, Прокофьева, Воловича вместе с десятками, если не сотнями, сослуживцев тоже расстреляли «в особом порядке», то есть решением ОСО — Особого Совещания при наркоме НКВД. Ягоду сохранили для будущего процесса.

После первомайского парада и демонстрации, как и в прошлом году, обедали у Ворошилова. Пили много и часто — темп навязал Сталин, но невесело, с угрюмым ожесточением. Никто не решался споловинить, дабы вождь не заподозрил в неискренности. Он часто вставал и, обойдя стол, останавливался у кого-нибудь за спиной.

Пригубив рюмку, медленно двигался дальше или, уро­нив несколько незначащих, но угрюмых по интонации слов, возвращался на свое место. Необычная нервоз­ность вождя действовала угнетающе. Все напряженно чего-то ждали.

— Давайте выпьем за наших маршалов,— Сталин дал знак наполнить бокалы. Миновав Ворошилова и Егорова, опустил руку на спинку стула Семена Михай­ловича Буденного.— Они создали нам замечательную армию, но чем больше наши успехи, тем коварнее действует враг. Нужно с врагами покончить, ибо они имеют место в самой армии, в штабах и даже в Крем­ле,— он возобновил неторопливый обход. Не только военные, но и партийные руководители уткнулись взгля­дом в недоеденные тарелки.— С ними мы должны по­кончить, невзирая на лица. Партия сотрет их в поро­шок! — у него заклокотало в горле.— Я пью за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет свое место за слав­ным столом в октябрьскую годовщину.

Тухачевский, Егоров и комкор Урицкий, начальник разведуправления РККА, возвращались домой совер­шенно подавленные.

Михаила Николаевича, обычно крепкого на голову, неожиданно развезло. Он дал волю языку и наговорил много лишнего.

— «Хозяин»! Мерзейшее слово! Лакейское, подлое... Зачем, спрашивается, революцию было делать?.. Мне совершенно непонятно его германофильство. Сначала я думал, что у него только показной интерес к немцам, с целью «образованность показать». Но теперь вижу — нет. Он скрытый поклонник Гитлера. Думаете, шучу? Ничего подобного. Это такая ненависть, от которой только шаг до любви... Стоит Гитлеру сделать шаг на­встречу, и наш вождь бросится с раскрытыми объятиями к фашизму. Намедни, когда мы говорили частным порядком, он оправдал нацистские репрессии. Гитлер-де убирает все, что мешает продвижению к цели. Успехи фюрера слишком импонируют Иосифу Висса­рионовичу. Если внимательно приглядеться, то он мно­гое копирует у бесноватого. И бешено завидует ему. Что там ни говори, а Гитлер выше его чином — ефрейтор как- никак. Наш же и солдатом никогда не был. Когда бывший семинарист строит из себя по меньшей мере

Мольтке — это смешно, а в нынешней ситуации — грустно...

Весть о знаменательном тосте вождя быстро разлете­лась по военным верхам.

Сразу после праздников к Тухачевскому зашел комкор Фельдман, только что назначенный заместителем командующего Московским округом.

— Надо что-то делать, Миша, иначе он нас всех пе­редушит. Нельзя сидеть сложа руки.

— Что можно сделать?.. Не говори глупости! — Тухачевский резко оборвал разговор. Жизнь пошла на убыль, так и не достигнув зенита. Трепыхаться бес­полезно и незачем бередить душу.

Фельдман, однако, не успокоился и бросился к Якиру, который находился в Москве.

— Будет так, как решит партия,— Иона Эммануилович тоже замкнулся в себе. Всем, чего удалось до­стичь, он обязан исключительно революции. Если она потребует умереть, он умрет.

Посещение Фельдманом Дома правительства и дома военведа было зафиксировано охраной.

— Всех военных надо вывести в отдельную груп­пу,— распорядился Ежов, зайдя в кабинет к Фриновскому.— Ты сам подбери людей. И без всяких церемо­ний — времени на раскачку нет. Нужны решительные, убежденные следователи, полностью связанные с нами. Ты понял?.. И не беда, если за ними есть какие-нибудь грешки, лишь бы они сами знали об этом. И знали, что мы тоже знаем.

6 мая в Управление НКВД по Московской области привезли бывшего начальника противовоздушной обо­роны комбрига Медведева. Исключенный из партии за разбазаривание казенных средств, он четвертый год находился в запасе.

— Какие заговорщицкие связи? После увольнения из РККА вообще никаких связей с военными окру­гами у меня не было! Ведь я работал на строительстве больницы,— заявил он следователю Радзивиловскому на первом допросе.

Но под давлением все же дал показания на тех ра­ботников ПВО, которые вызывали у него сомнения в их искренности и преданности . Формулировку про­диктовал следователь. Он бы довел арестованного до нужной кондиции, если б не торопился к заместителю наркома Фриновскому на инструктаж.

— У вас проходят по материалам какие-нибудь крупные военные? — спросил Фриновский.

— Немного есть, но не так, чтоб очень крупные. Сейчас только что работал с одним.

— Поднажмите: Через таких можно выйти на круп­ных. Первоочередной задачей является разоблачить большой и глубокий заговор в Красной Армии. Вам, видимо, придется принять в этом участие. Картину необходимо развернуть как можно шире, чтоб в ЦК видели, что мы недаром жуем свой хлеб. Уяснили?.. Вот и славно. Мы с товарищем Ежовым на вас надеемся. А это вам для ориентировки,— замнаркома передал список на сорок человек. Первым значился Фельдман.

Радзивиловский понял, что от него требуется. Не за­давая лишних вопросов, он аккуратно сложил бумагу и для надежности спрятал в партбилет.

В эту минуту вошел Ежов.

— Вы, кажется, работаете с Медведевым? — нар­ком отличался превосходной зрительной памятью.— Его необходимо дожать. Действуйте ускоренными мето­дами. Чем больше он назовет руководящих военных работников, тем ближе к осуществлению будет постав­ленная задача.— Штампованное косноязычие прида­вало его наставлениям особый, безличностный смысл.

Уже восьмого Медведев признал свою принадлеж­ность к троцкистской военной организации , возглав­ляемой Фельдманом. (Оказывается, он знал о ее суще­ствовании с тридцать первого года.)

На следующем допросе ему пришлось подписать добавочный протокол, где обрисовывались задачи орга­низации: «...свержение Советской власти, установление военной диктатуры с реставрацией капитализма, чему должна была предшествовать вооруженная помощь интервентов. Во главе руководящего центра стояли Тухачевский (его прочили в диктаторы), Якир, Путна, Примаков, Корк.

— Но ведь ничего этого не было,— обреченно вздох­нул он, возвратив ручку.— Вы и сами это знаете.

Радзивиловский не стал возражать. Он с первой минуты понял, что Медведев давно оторвался от армии и вообще не был вхож к таким шишкам, как маршалы и командармы. Его взяли, что называется, наобум, без единой заковыки, просто как вычищенного из партии.

Но свое дело он сделал.

Ознакомившись с показаниями, Фриновский доло­жил Ежову.

— Доставьте его ко мне,— приказал нарком.

Сначала он долго сверлил взглядом сидевшего перед

ним человека, измотанного побоями и недосыпами, потом обернулся к Фриновскому.

— Тот самый Медведев?

— Он, товарищ нарком.

— Так-так... Это записано с ваших слов? — он вновь воззрился на бывшего комбрига.— Вы дали свои показания добровольно?

— Все это целиком и полностью вымысел! — у него хватило запала на мгновенную вспышку. Он даже по­пробовал приподняться с табурета, но бессильно упал.— Я уже заявлял следователю.

Фриновский неторопливо приблизился к заключен­ному и что было силы нанес удар в переносицу.

Ежов вызвал конвоира.

— Беда с этими вояками,— попытался оправдаться Радзивиловский.— Чуть опомнятся, и сразу в отказ.

— Признания надо закреплять,— попенял с мяг­кой укоризной нарком.

Радзивиловский перевел дух: начальство не серди­лось — давало наглядный урок.

— Любым способом верните его к прежним пока­заниям,— Фриновский отер выпачканную руку смятой промокашкой.

— Заявление об отказе не фиксировать,— преду­предил Ежов.— Учитесь работать чисто... Арестован­ного могут затребовать в Кремль,— он благоговейно понизил голос,— на очную ставку в присутствии членов Политбюро!

Протокол с показаниями Медведева он повез Ста­лину.

Вождь еще не решил, какую форму придать про­цессу. Об открытом суде не могло быть и речи: оборон­ные секреты. И вообще не тот контингент. Это хорошо, что в Европе засуетились. Значит, будет встречено с пониманием.

В ежовском списке он заменил Блюхера и Шапош­никова на Сергея Сергеевича Каменева, бывшего глав­кома, и командарма второго ранга Федько, но, хоро­шенько отоспавшись за день, вычеркнул и их обоих. Вспомнил, что Каменев успел благополучно отойти к праотцам и для процесса никак не годился, хотя мог быть использован в ходе следствия. Покойники в таком деле просто клад. Дрейцер с Мрачковским до сих пор работают. Федько тоже еще может пригодиться. Не все сразу. Семь-восемь, максимум десять человек. Для начала достаточно. Страх, от которого он так и не смог избавиться, возбуждал ярость, а это плохой совет­чик. Там, за кордоном, заранее греют руки, раздувая миф о какой-то великорусской оппозиции. Нельзя делать такого подарка. Отщепенцы, наймиты фашистских раз­ведок не могут представлять русский народ. Шляхтич Тухачевский, отсидевшийся в немецком плену, никак не представляет русский народ и его рабоче-крестьян­скую армию.

Сталин позвонил в штаб инспекции кавалерии. Все кадры там были из Первой Конной.

— Мы получили сигнал, что на химическом поли­гоне могут быть мины. Пошлите туда саперов, пусть хорошенько проверят местность. Только не надо делать излишнего шума. Потом доложите лично мне.

Дежурный не решился сказать, что инспекция не имеет прямого отношения к химполигону, хоть там и испытываются противогазы для лошадей. Если Ста­лин позвонил именно сюда, а не коринженеру Фишману, в чьем подчинении находился полигон, значит, у него были на то веские основания.

В четыре часа утра на полигон в сопровождении четырех саперов, вооруженных минными щупами, на­грянуло воинское начальство.

— Какие мины? — воззрился, протирая заспан­ные глаза, перепуганный комендант.— Отродясь их тут не было... Но я, конечно, понимаю — обстановка...

Время и впрямь было непростое: всяко могло слу­читься.

Мин не обнаружили, зато откопали четыре ящика новеньких, жирных от смазки винтовок и оцинкован­ный контейнер с ручными гранатами. Укрыто было до смешного небрежно — на глубине в полштыка, и земля совсем свежая, неутрамбованная.

Составили акт.

— А это что? — кто-то обратил внимание на поло­винки разрезанной автогеном цистерны, в которых мок­ли сосновые кругляши. Над урезом воды белела поло­ска солевых выпаров.

— Научный эксперимент,— уважительно объяснил комендант.— Сам товарищ Тухачевский наблюдает!.. Давненько к нам не заглядывал. И ассистента его чегой-то не видно...

— Журнал посещений ведется?

— А как же! Все честь по чести — вон в том домике. Из толстой амбарной книги, приспособленной под

журнал, выпала замызганная, протершаяся на сгибах контурная карта, испещренная чернильными и каран­дашными пометками.

— Италия?.. Венеция, Кремона... Конечно, Италия! Как фамилия ассистента?

Составленный на полигоне акт Сталин дал прочи­тать Примакову, привезенному прямо из Лефортово в Кремль.

— Вот в какое болото затянули вас троцкистские связи. Нет большой храбрости в том, чтобы выгоражи­вать заговорщиков, фашистских агентов. Это, напротив, очевидное проявление трусости. Не хочется думать, что герой революции Примаков — жалкий трус. Если все, что вы мне писали, правда, вам следует окончательно и бесповоротно разоружиться перед партией. Другой возможности заслужить снисхождение партии у вас не будет.

Примаков молчал. Для того, что он носил в себе все двести семьдесят шесть потонувших в одной нескон­чаемой ночи дней, что с болью рвалось наружу, не под­биралось слов. С ним работал начальник отделения Авсеевич. Путну, которого немного подлечили в боль­нице Бутырской тюрьмы и после вновь вернули в Ле­фортово, он довел до нервного истощения. С первых дней апреля его и Примакова почти ежедневно тас­кали на допрос, несколько раз водили к Ежову.

— Я серьезно предупреждаю вас о последствиях дальнейшего запирательства,— он не далее как вчера пригрозил Виталию Марковичу,— в последний раз.

Примаков ожидал еще более мучительной пытки и, чувствуя, что не выдержит, обещал подумать. Однако вместо следовательского попал в сталинский кабинет.. Сталин подавал ему руку помощи. Значит, он читал его письма, выделял из переполнившей тюрьмы без­ликой массы, может, даже хотел спасти.

У него потекли слезы, началась истерика. Ничего вразумительного он так и не сказал.

— Я ни в чем не виноват! — это было единственное, что он запомнил. И еще свой жалкий отчаянный крик.

— Будете давать показания о своей контрреволюци­онной деятельности? — спросил на следующую ночь Авсеевич.

— Буду. Я хочу написать заявление.

— На чье имя?

— Ежова.

Авсеевич вызвал Карелина и Бударева — они обыч­но сменяли его на конвейере — и велел не возвращать заключенного в камеру, пока тот не напишет как следует.

— Помогите ему.

«В течение 9 месяцев я запирался перед следствием по делу о троцкистской контрреволюционной органи­зации. В этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед товарищем Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Товарищ Сталин правильно сказал, что «Прима­ков — трус, запираться в таком деле — это трусость». Действительно, с моей стороны это была трусость и лож­ный стыд за обман. Настоящим заявляю, что, вернув­шись из Японии в 1930 году, я связался с Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну — с Мрачковским и начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полные показания».

Карелин, заместитель начальника отделения, охотно помог бывшему комкору, подсунув парадную заготов­ку на Якира. Осталось только переписать:

«Троцкистская организация считала, что Якир наи­более подходит на пост народного комиссара вместо Ворошилова... Считали, что Якир является строжай­шим образом законспирированным троцкистом, и до­пускали, что он, Якир, лично связан с Троцким, и, воз­можно, он выполняет совершенно секретные, нам не известные самостоятельные задачи».

Потом его заставили написать, что во главе заговора стоял Тухачевский, тоже секретнейшим образом свя­занный с Л. Д. Троцким, и еще сорок человек (Шапош­ников, Каменев С.С., Гамарник, Дыбенко, Фельдман, Урицкий и т. д.) составляли руководящее ядро.

Начальник Особого отдела Леплевский ознакомил Путну с показаниями Примакова.

— Надеюсь, что теперь у вас хватит благоразумия.

Угодив с больничной койки на следственный кон­вейер, Витовт Казимирович едва стоял на ногах. Ему разрешили оправиться: моча отходила с кровью.

Дерзкая выходка с Ворошиловым обошлась дорого: выбивали свидетелей. В горячечном бреду он назвал имя домашнего доктора, кротчайшего беспартийного человека. Для Тухачевского, Якира и Фельдмана сви­детелей не потребовалось. Леплевский велел Авсеевичу убрать заготовки. Он хотел, чтобы арестованный сам назвал имена. Как он говорил, так и заносилось.

Потом протокол оформили наново, с требуемыми подробностями и утвержденными свыше формулами.