Закон палаты

ейчас, сейчас, — говорил Севка, не поворачивая головы к Евгении Францевне и книгу не выпуская из рук.

— Не сейчас, а сейчас же.

«Авиация фашистов опоздала перерезать путь тяжёлым эскадрильям майора Петрова. Гудящие громады зашли правым крылом и обогнули огневой вал фронта. Красные бомбы легко подавили две батареи…»

Перед самым мёртвым часом Ганшину удалось снова выпросить «Истребитель» у Кости — и вот звонок на дневной сон.

— Ганшин, что я сказала?

— Евгения Францевна, ну пожалуйста, ну до главки только, — умоляюще протянул Ганшин.

«Следующий эшелон расстрелял из пулемётов закопошившихся среди разбитых орудий людей. И грянула красная артиллерия мощными, неслыханными огневыми ударами…»

— Нет. Ты сказал «сейчас», будь хозяином своего слова.

— Ну, только до конца страницы… Я сказал сей час, а не сию минуту.

На отговорку Евгения Францевна рассердилась, выхватила книгу и унесла её на тумбочку у противоположной стены, в ногах у Зацепы, где прежде коптилка стояла.

Костя укоризненно взглянул на Севку: балда, теперь выручай книжку. Если бы вовремя спрятал, можно было ещё втихую на мёртвом часе почитать. Книгу раскрытую пристроить у плеча, накрыться с головой, одеяло домиком, только маленькое окошко для света оставить — и чеши. Правда, неудобно, душно, глаза в полутьме, косить надо, да ещё каждую минуту ожидай — войдут и одеяло сдёрнут. Ну да ладно, теперь что говорить: ищи-свищи.

А спать днём — всё равно не заснёшь. Ганшин сколько раз пробовал: и просто с закрытыми глазами лежал, и до ста считал — не выходит. Как быстро летит время, если о нём не думать! А если думать, кажется, никогда этот час не кончится. И разговаривать нельзя — Евга по коридору между палатами ходит.

Разве что шёпотом.

Ганшину сделалось вдруг жарко, и он раскрылся по пояс. Одеяло свесилось и стало мести пол.

— Ты что, с ума или с глупа? — спросил тихонько Поливанов. — Не холодно? — И он оглянулся на заледеневшее по краям окно.

— Не-а, я могу весь мёртвый час так пролежать, — неожиданно для себя похвалился Ганшин.

— Ну да! — шёпотом сказал, повернувшись к нему, Костя. — Спорим, не пролежишь?

— Спорим. На что?

— На «челюскинцев». («Челюскинцы» была серия марок, которую недавно прислали Севке, она ещё не перекочевала в Костин мешок.) До звонка голый пролежишь, десять французских колоний отдаю.

Спор сладился. Ганшин совсем сбросил одеяло, простыня повисла вслед, прикрывая одни торчащие ступни.

В палате было тихо — не дай бог, Евга накроет, — но никто и не думал спать. Десять пар глаз жадно следили за исходом поединка.

Ганшин твёрдо решил держаться. Лебедеву в фашистском плену было похуже, а он всё вынес, не выдал наших секретов… На счастье, Евга пока не объявлялась. Становилось, однако, прохладнее. Струйки холода поднимались от коленей к животу и бежали по рукам ознобом — холодные, противные мурашки. Чтобы время не тянулось так медленно, Ганшин попробовал считать до тысячи. Проползли, наверное, минут пять, потом десять. Что-то заскреблось в горле у Ганшина, защипало в носу, и он понял, что сейчас чихнёт. «Да ведь я после ванной», — вдруг вспомнил он. Что-то заходило у него в носу и потекло в глотку.

Костя заскучал и недобро посматривал на Севку.

— Ладно, укройся, — великодушно разрешил он.

Но Ганшин не шелохнулся. С какой стати, если столько пролежал?

Он мелко дрожал всем телом, но со злым упрямством повторял про себя: не сдамся, не уступлю.

— Укрывайся! — громким шёпотом снова сказал Костя. — Я ничью предлагаю.

Похоже, он боялся проиграть.

Ганшин лежал, весь покрытый гусиной кожей, пытаясь удержать маршевую дробь, которую выбивали зубы.

— Кончай, Севка, — поддержал Костю испуганный Игорь Поливанов. Спор принимал нехороший оборот.

— Вот что, — произнёс Костя неожиданно, — ты мне всё равно проиграл, потому что я спорил, что ты пролежишь голый, а ты ведь рубахи не снял. Ну, так и быть, пусть ничья.

Ганшин едва не расплакался от обиды. Но у Кости правота железная — скажет, не возразишь.

Севка молча подтянул, захватив с пола пальцами здоровой ноги, простыню и одеяло. Закрывшись с головой и жарко дыша в ладони, он стал понемногу согреваться…

Вот и мёртвый час проскочил, а после полдника кое-что хорошее ожидалось. Говорили с утра ещё, что в дежурке разбирают почту, там писем навалом. А потом Изабелла обещала привести настоящего военного, командира РККА. О нём давно все рассказывали. На войне он командовал артиллерийской батареей, приехал долечивать в тыл тяжёлые боевые ранения и в Белокозихе сразу стал знаменитостью: по званию капитан и только-только с фронта.

Но прежде возник Юрка Гуль с защитного цвета сумкой на боку. Он зажёг свет, прогоняя ранние сумерки, и объявил, что пришёл знакомить будущих пионеров с правилами противохимической защиты. Он натянул себе на лицо резиновую маску, отчего стал похож на слона с мотающимся хоботом. Большие круглые стёкла закрывали глаза, а на месте носа оказалась толстая серая трубка, собранная в гармошку.

Юрка попробовал что-то сказать, но из-под маски раздалось одно гнусавое ворчание. Палата громыхнула смехом. Гуль сорвал маску с красного прыщавого лица и почему-то рассердился.

— Вы не уважаете честь пионерского звена! — запальчиво закричал он. — Немедленно ухожу в другую палату.

Все испугались, что он унесёт противогаз, и дружно запротестовали. Его так жалостно просили объяснить действие этой штуки и хоть немного дать подержать её, что Гуль смилостивился.

Первым надевал противогаз Гришка, потом Костя, наконец, дошло и до Ганшина. Растянув послушную резину, он напялил зелёную маску и с трудом сделал первый вдох. Слабые лёгкие не могли продышать сквозь уголь, которым была наполнена сумка. Дыхание становилось всё короче, стёкла запотевали, резина хлюпала у носа и щёк, и пришлось сбросить маску, чтобы не задохнуться.

— Лучше всех у Гриши выходит, — отметил Гуль. — Надо, ребята, тренировать себя на задержку дыхания и сильный вдох. В боевых условиях противогаз нельзя снимать, пока не покинешь зону заражения газами. Непосредственно вам пока это не грозит, химическая война ещё не объявлена, но советские дети ко всему должны быть готовы. Будь готов к труду и обороне — вот наш девиз!

Противогаз рвали друг у друга из рук Поливанов и Жаба, а Юрка тем временем подошёл к Ганшину и протянул ему картонный узкий коробок. На нём был нарисован цветной забавный человечек с ведёрком и кистью в руках. Это были краски!

— Вот, с сегодняшней почтой тебе прислали, — сказал Юрка, наклонившись над постелью Ганшина и доверительно понизив голос. — К сожалению, коробка некомплектная. Родители, что ли, так послали или в дороге потерялось? Бандероль надорванная пришла. И перевод там ещё на двести рублей — я Изабелле Витальевне отдал.

— А письма от мамы нет? — спросил Ганшин. Он привык, что с бандеролями приходили и письма.

— Письма почему-то не было, — ответил Юрка. — На почте много теряют. Надо разобраться, я с директором поговорю. Вот у девочек тоже: Лякиной родители четыре блокнота послали — пришло два, Бухарцевой выслали двадцать открыток, а получили десять. И книги не все доходят. Может, военная цензура не пропускает? — наморщил лоб Юрка.

Но Ганшин уже его не слышал: он разглядывал краски. Синей и красной, жалко, нет — только оранжевая, зелёная, коричневая, фиолетовая… Зато в особом отделении тоненькая пушистая кисточка. Эх, порисуем!

А Гуль снова поднял руку, призывая ребят к тишине.

— Внимание! Жабин, отдай противогаз… Поливанов, не тяни трубку. Ти-хо! Вы знаете, все советские люди в тылу помогают фронту. Не только работают ударно, а шлют посылки с продуктами бойцам, вяжут варежки, носки, кисеты. Простой колхозник Ферапонт Петрович Головатый передал сто тысяч рублей в фонд обороны. Ему товарищ Сталин лично благодарность прислал, все газеты писали. У нас в крае тоже начат сбор денег на танковую колонну, и санаторий не останется в стороне. Каждый трудовой рубль — вклад в нашу победу. Кто хочет подписаться?

Ребята изумлённо молчали.

— А если денег нет? — первым решился Костя.

И все зашумели: «Ещё бы не хотеть…», «Мы бы тоже…», «А где деньги взять?».

— Ну, положим, некоторым родители посылают, — сказал Гуль. — Что я, не понимаю, что у вас при себе нет. Вам денег не положено держать. Но ведь подписаться вы можете. А тот, на чьё имя родители переводят, по вашему желанию обязан выдать в фонд обороны.

Все посмотрели на Ганшина. Он густо покраснел.

— Я что же, я согласен.

— На сто рублей подпишешься? — спросил Гуль.

Севка кивнул. В первую секунду ему стало немножко не по себе: не то что жалко, а не обиделась бы мама. Но тут же он устыдился: чего раздумывать? Ганшина затопила вдруг волна гордого удовольствия. Он сам, как взрослый, помогает фронту.

— А если на сто пятьдесят? — выпалил он неожиданно для себя.

— Ну что ж, отлично, — одобрил Гуль.

— А можно на двести рублей, Юра? — снова спросил Ганшин, замирая, как азартный игрок от счастливого риска. Ему страстно хотелось теперь по-своему распорядиться деньгами, помочь защитникам родины, всё отдать, всем пожертвовать.

— Конечно, можно, — поддержал его Юра. — Мне Изабелла Витальевна сказала, что у тебя триста с лишним родительских.

— Сева, — сказал вдруг, жалостно мигая куцыми белёсыми ресницами, Костя. — А мне пятьдесят рублей не продашь? Я тебе французские колонии отдам, те, на что днём спорили, и ещё тридцать открыток.

Ганшин был в каком-то весёлом угаре.

— Конечно, продам. Юра, запиши, Костя пятьдесят вносит.

Но тут и Поливанов попросил — ему тоже мама писала, что высылает перевод. А пока взаймы пятьдесят, а?

Ну, как откажешь другу? Бери, Игорь, сколько просишь, вноси на танковую колонну!

— И мне, и мне, и мне! — закричали Жаба, Гришка, Зацепа. Но им давать — велика честь. Больно жирно будет. Да и денег вроде не осталось.

— Ладно, ребята! — остановил разгоравшийся базар Гуль. — Молодцы. Вижу, в седьмой палате лежат патриоты. Да я в вас и не сомневался. Всё для фронта, всё для победы! Наш танк поможет бить врага. Кто знает, может, и мы телеграмму от товарища Сталина получим. А Севу Ганшина отметим особо, вынесем ему благодарность и ко дню Красной Армии, двадцать третьего февраля, — в пионеры.

Подойдя к тумбочке, Гуль стоя стал заполнять какой-то лист. Лицо его выражало глубокую сосредоточенность, а уши, и вообще-то напоминавшие крылья, ещё больше разлетелись в стороны.

В эту минуту в палату заскочил, далеко выбрасывая костыли при каждом шаге, Толик Белоусов. Остановился рядом с Жабой и, дурачась, запел:

Все заулыбались. Толик поздоровался и спросил:

— Рёбушки, вас на танк подписывали?

— Подписывали, — ответил за всех с показным равнодушием Ганшин.

— Я бы тоже подписался. Никто пять рубликов взаймы не даст?

— Держи карман шире, — сказал Костя, — у нас у самих больше нет. Да ты и не отдашь, с тебя взять нечего.

— А я вам стеариновую свечку достану, — пообещал, понизив голос, Толяб. Он воровато оглянулся на Юрку, всё ещё возившегося у тумбочки. Но тот, похоже, не слышал.

Никто на предложение Толяба не отозвался. Ему вообще уже мало кто верил. Менял Толяб, менял — и весь променялся. Последний раз доску свою клетчатую с дырочками променял Косте на сто щелбанов. Костя сразу перевёл щелбаны на Жабу, и Толик ему отщёлкал: лоб у Жабы медный, только и вся радость. А теперь прыгает с пустыми руками.

— А я что зна-а-ю! — протянул заманивающе Толяб. Ему теперь только новостями и торговать. — Зоя Николаевна больше уроков вести не будет… Она теперь не учительница. Её в кастелянши перевели и вместо Наточки нас стричь.

— Юра, верно? — заволновались ребята.

— Верно, — подтвердил Гуль, подняв голову над бума гой. — Проверили — не отвечает квалификации. Зачем она бралась вас испанскому языку учить? И чего, чудачка, придумала. Пуэрко, — фыркнул Юрка, — «свинья»… Надо же, наука… И вообще не соответствовала. Она и так на ниточке держалась.

— А куда же её? — спросил растерянно Поливанов.

— Толик правильно сказал. Парикмахерскую машинку осваивает, стричь вас будет. Хлебные карточки — они всем нужны. Мария Яковлевна пробовала её защищать: «старые кадры, старые кадры», но Ашот настоял. Кремень-мужик! А арифметику и географию буду я у вас временно… Аста ля виста!..

Юрка забрал у Жабы противогаз и, приобняв за плечи Толика, увёл его из палаты, расспрашивая по дороге, каким это образом и где именно тот намеревался достать стеариновую свечку. Глупо думать, что он, Юра Гуль, ничего не слышал.

А Ганшин весь ещё был переполнен счастливым возбуждением. На животе лежал присланный мамой коробок с красками. Он перебирал их, вынимая из картонных гнёзд, и расставлял по-новому. Но главное, он казался сейчас сам себе первым человеком в палате. Что ему Гришка с его бицепсами и вертлявый Жаба, что ему сам Костя, если он и за него отдавал деньги на танк!

Он уже видел в мечтах этот свой танк с красной звездой на башне, грозно лязгающими гусеницами и надписью «Алтаец». Танк летел на полном ходу и стрелял из скорострельной пушки, а из люка высовывался краснощёкий танкист в боевом шлеме, придерживавший древко знамени.

Танкист был совсем такой, каких видел Севка до войны на улице Горького в день парада. Он снова отчётливо вспомнил себя в то майское синее утро, в длинном пальтишке и вязаной шапке, немного смахивавшей на будёновку. Они с отцом только что вышли из дома и остановились у самого устья переулка. Пробравшись вперёд, сколько можно было, Севка застыл в разрыве оцепления, просунув голову под чьими-то скрещенными руками. И понеслись из чёрных раструбов репродукторов боевые весёлые марши, и помчались, цокая копытами, огненные кони, запряжённые в тачанки. Замелькали перед глазами красноармейцы в будёновках, командиры в зелёных фуражках, задрожала земля, грозя пустить трещинами свеже положенный на булыжник асфальт, загремел воздух, глуша живые голоса, и появились, наконец, танки… А у Севки — звёздочка на груди, в одной руке сине-розовая вертушка, в другой — прозрачный малиновый петушок на палочке — счастье!

Ганшин вспомнил, как мечтали все во дворе, чтобы скорее началась война. Настоящая война! Мама с ужасом взмахивала руками, слыша эти слова. А в тот день, когда война в самом деле началась, он лежал с другими мальчиками на верхней террасе в Сокольниках. Перед обходом, во время солнечных ванн, вдруг забегали с озабоченными лицами, зашептались взрослые, и кто-то произнёс негромко: «Война». «Ура-а-а!» — завопила вся верхняя терраса. Ожидалось что-то необычное, весёлое, беспокойное! И потом — завывание сирен воздушной тревоги, буханье зениток, стоявших неподалёку в парке, ночёвки на тюфяках в подвале…

Вспомнил он и лицо мамы, когда она наклонилась над ним, поспешно прощаясь в палате московского санатория — через полчаса их увозили из города. Мама говорила, что не может взять его домой, как некоторых берут. Врачи не советуют, да и сама она не знает толком, куда их учреждение из Москвы поедет. И заплакала. Севка сказал смущённо: «Мама, я не знал, что война — такая гадость» — и тоже заплакал.

Ганшин мотнул головой, прогоняя эти видения. Лучше о другом думать. Теперь его танк будет бить врага. Интересно бы знать, сколько стоит танк? Эх, забыли спросить у Юрки. Ясно, что на его деньги не то что танк, наверное, и пушечку, стреляющую из башни, не купишь. Но хотя бы мушку на стволе — на неё-то Севкиных денег хватит?