Закон палаты

ётя Настя то и дело вынимала из кармана халата мятый платок и прикладывала его к покрасневшим уголкам глаз. Что, что случилось?

— Сироты теперь Лёнечка с Майкой, — сказала она, ни к кому не обращаясь, и яростно задвигала щёткой под кроватью. — Вчера извещенье принесли… пропал без вести, с февраля не числится в списках части…

И она некрасиво, потешно захлюпала, прижимая платок ко рту.

Ребята молчали. Видеть, как плачут взрослые, было непривычно.

— Тётя Настя, — насупившись, выдавил из себя Ганшин, — мы вырастем, тоже на фронт пойдём, отомстим…

Ещё продолжая хлюпать, тётя Настя улыбнулась, сунула мокрый платок в карман и провела ладонью по волосам Севки против ёжика.

— Эх, вояки, — сказала она уже обычным голосом. — У меня к вам кермендация… (Она хотела сказать «рекомендация», но ребята её поняли — тётя Настя любила редкие слова.) Лежите лучше, учитесь лишь на «хорошо» и «отлично». А то, знаю вас, в одно ухо впускаете, в другое выпускаете. Майка моя весной к переводным испытаниям готовилась, так я ей говорю: «Майка, по книжке учись!» — а она что? На крылечке сидит и шпангарки готовит…

Тётя Настя отошла к девчонкам и стала протирать влажной тряпкой гнутые жёлтые трубки кроватей. А ребята заговорили о войне.

— Рёбушки, а что, если па фронт удрать? — неожиданно бухнул Жаба.

— Как на фронт-то, если мы ходить не умеем? — рассудительно возразил Игорь.

— А чего, будто я не вставал! Ведь только до станции допереть, чтобы не поймали, факт! А там ночью в товарные вагоны заберёмся, спрячемся и в Москву покатим. А от Москвы до фронта — раз плюнуть.

Мысль эта в первую секунду показалась всем дикой, тем более что родилась она в шальной голове Жабы. Но прошла минута, другая, и соблазнительное мечтание, гуляя с одной постели на другую, пожаром воспламенило воображение мальчишек.

— Попробовать можно, рёбушки, — солидно, будто взвесив что-то про себя, сказал Костя. — Только без трёпа — подготовиться, припасов собрать, достать карту… Кто побежит?

— Я как Костя, — насупившись, сказал Гришка.

— И я! И я!

Поливанов, хоть и крикнул заодно со всеми, тут же и засомневался. Рассудок говорил ему, что из опасной затеи ничего не получится. Как-нибудь да лопнет, уж тысячу раз бывало — наутро рассыплется сама собой. Хорошо, если скандала не выйдет, а то ещё застукают, накажут… Но поделиться сомнениями вслух он ни за что бы не решился. Будь что будет! Важно, что сейчас он как все. Ну, Жаба дурак. Но ведь и Костя бежит, а ведь уж Костя — не дурак…

Волна воодушевления и смутных надежд поволокла за собой Игоря, и он сказал, что готов бежать.

Зацепа заныл что-то невнятное — о свищике, перевязках.

— Садани ему от меня десятка два щелбанов… Да покрепче, с оттяжечкой, с сальцем, — попросил Костя Жабу.

Придвинувшись к Зацепе бортом кровати, Жаба с готовностью стал выполнять приказ.

Зацепа слабо повизгивал. Его голова в шишках, замазанных зелёнкой, моталась над подушкой. Взглянув на него, Костя брезгливо ухмыльнулся и велел отставить.

— Фиг с ним, пусть не бежит. Слабак, его ещё зашатает по дороге, да перевязки ему делай…

— И я не побегу, — негромко, но так, что все слышали, сказал Ганшин.

— Ясненько, — повернулся к нему Костя. — Чего от бабника ждать? Ему батистовым платочком обмахиваться, а не на войну. Но помогать нам всё равно должен. Побег готовит вся палата. Иначе, как предателя…

И Костя угрожающе щёлкнул пальцами.

Если бы взрослые были чуть наблюдательнее, они, наверное, заметили бы две важные перемены, случившиеся в седьмой палате. Во-первых, у всех, решительно у всех мальчиков открылся вдруг волчий аппетит и даже самые равнодушные к еде стали выпрашивать на добавок горбушку. Во-вторых, у Юры Жабина и Кости Митрохина, презиравших прежде любые девчачьи занятия, обнаружился внезапный интерес к рукоделию. Им захотелось научиться шить, и они просили принести им иголку, нитки и куски холстины. Впрочем, что тут особенного? Девочки шили кисеты для бойцов, почему бы и мальчикам не попробовать готовить подарки для фронта?

Искололись, намучились, но в конце концов соорудили то, что требовалось. С этого дня в два грубо сшитых мешка, хранившихся в тумбочке, украдкой складывали куски хлеба, оставшиеся от завтрака, обеда и ужина. Хлеб совсем перестали есть, нажимали на кашу.

Мало-помалу собиралось и снаряжение. Раздобыли крепкие верёвки, жестяную кружку в крапинках, с отбитой эмалью. На дно мешков, вместе с ломтями и горбушками, легли спичечный коробок, перочинный нож, напильник и кусачки… На случай. Кто знает, может, проволоку по дороге придётся перегрызать? Да и орехи ими отлично колются. Костя даже немного ихтиолки в баночке через Олю достал. Будет как матушкин бальзам у д’Артаньяна, вдруг кто поранится?

Компас только добыть не удалось. Обещал было Толяб, да куда-то пропал, не ходит. Может, заболел? Зато настоящую карту из учебника географии для 9-го класса Изабелла принесла. Кинулись её разглядывать: нашли Москву — звёздочкой, а Белокозиху не нашли, и даже Вейска на карте не было. Водили, водили пальцем, обнаружили Алтайские горы размером с пятачок, и только одна гора Белуха обозначена.

— Халтурно карты делают, — сказал задумчиво Костя.

Если прикинуть по масштабу, как Зоя Николаевна учила, от Белухи до Москвы по прямой около четырёх тысяч километров. Много это или мало? Глядишь на карту — мало. А если пешком идти? Но вот, ведя пальцем вверх и влево, на большом зелёном поле, изображавшем низменность, нашли Новосибирск. Через этот город сюда ехали. До него бы добраться, а там и Москва — рукой подать.

Поливанов смотрел на карту — и не видел её. Он переступал через коричневые хребты и кряжи, пересекал голубые жилки рек и легко обходил отмеченные чёрточками непроходимые болота. Он взбирался по горным тропам, на самой крутизне, одной рукой держась за кусты, обхватывая стволы деревьев, чтобы не заскользить: камешки сыпались у него из-под ног. Он спугивал с пригретых солнцем камней проворных ящерок, продирался сквозь заросли малины и ольшаника. Задыхающийся, с пересохшим ртом, с исцарапанными руками, он доплёлся до кедрового леса, подбирая и луща шишки с мелкими, пахнущими смолой орешками, и, наконец, вышел на весёлую солнечную лужайку, где доспевала на бугорках розовая земляника, а в высокой зелёной траве полыхали оранжевыми огнями жарки́.

— Ты чего, Поливанов, губы распустил? Проедет губернатор — отдавит, — где-то над самым ухом произнесла тётя Настя.

Игорь виновато улыбнулся и стал растерянно оглядываться: замечтался.

Сквозь железные прутья кровати в головах видны лишь пропылённые кусты акации, дорога, затравеневшая по обочинам, а прямо за нею увалы, подножия сопок, засаженные в нижней, покатой своей части картошкой. Наверное, она уже зацвела своими нежно-фиолетовыми и белыми цветами, потому что временами долетал из-за дороги слабый сладкий её запах.

— Тётя Настя, а что там, за холмами? — спросил во время обеда Поливанов, махнув рукой за дорогу.

— Да ещё холмы. За ними — поле колхозное.

— А деревня далеко?

— Далеко. Там только сторожка одна. Старик с берданкой поле с тыквами сторожит. А на что тебе знать? Ты вот лучше кашу ешь — смотри, сколько по краям тарелки размазал… Ешь, пока рот свеж…

По вечерам, после отбоя, Поливанов шёпотом обсуждал с Костей подробности побега. Бежать надо, конечно, ночью. Главное, за дорогу незамеченными уйти, чтобы не преследовали. Дальше всё казалось ясным: где пройдём, где проползём. Взберёмся на холм, потом в ложбину, потом опять на холм и через поле на огонёк, к сторожке. Хлеб с собой, воды в колодце достанем. Хорошо бы сторожа подкупить, хлеб на молоко поменять, отдохнуть и дальше к железной дороге двинуть.

— Можно ещё курицу зарезать, если поймается. Ножик с нами, — говорил Костя.

— А как её сготовить? — сомневался Поливанов.

— Запросто. Костёр в поле разожжём и изжарим. А перья в волосы засунем, как у индейцев, чтобы нас пугались. (С Костей всё становилось ясным, как полдень, и неопасным.) Через пару дней наверняка к железной дороге выйдем, а там забраться в пустой товарняк, затаиться и ехать в Москву; от Москвы же и фронт неподалёку.

Поливанов уже въявь видел этот щелистый, вздрагивающий на стыках вагон с грудой тряпья в углу, где они устроятся тайком; мелькающие платформы, водокачки, стрелки па запасных путях и наконец Москва… Москва с окошками крест-накрест, опущенными на ночь чёрными бумажными шторами, с фонариками в руках редких прохожих, с аэростатами на площадях и нарочно выставленным напоказ серебристым туловищем сбитого «Юнкерса-88», о котором недавно писала «Пионерка»… Что будет с мамой, когда он позвонит в дверь на Страстном бульваре! «Игорь?! Откуда ты, Игорёк?» Наверное, надо всё-таки пожить дома денька три, а там уж на фронт…

И вдруг беспокойная мысль: как же без компаса идти? Заблудимся, потеряемся. Если по карте смотреть, надо на северо-запад выбираться. Но как его, этот северо-запад, ночью найдёшь?

Вот Зоя Николаевна всё это знала: и как по звёздам идти, и направление в лесу без компаса. Почему её тогда плохо слушали?

В их отделении Зоя Николаевна бывала теперь редко, по разику в месяц, в день стрижки. Но, на удачу, как раз явилась с парикмахерскими ножницами, машинкой и железным гребешком. Прежде словоохотливая, она теперь больше помалкивала. Подходила к кровати, подкладывала под затылок чистую пелёнку и, придерживая голову одной рукой снизу, другой начинала двигать стрекочущую машинку от лба к макушке; там, где проползала машинка, оставалась гладкая, пустая полоса. Потом просила повернуть голову набок и также молча обрабатывала затылок.

Стригла она, закусив от напряжения нижнюю губу. Шпильки вылетали у неё из большого пучка чёрных с проседью волос и падали на одеяло, но она этого не замечала. Видавшая виды, давно не смазанная машинка то и дело заедала, дёргала, ребята охали и морщились, и тогда Зоя просила:

— Ну, Игорь, ну, потерпи ещё минуточку.

Поливанов старался не пищать, хотя Костя и уверял, что Зоя дёргает нарочно.

Зоя Николаевна кончила стричь Игоря и вытряхивала под кустами пелёнку, когда Костя как ни в чём не бывало задал гвоздём сидевший в его голове вопрос. Голосом паиньки он спросил, как найти в лесу север и юг, если нет с собой компаса.

— Вы, Зоя Николаевна, объясняли, а я позабыл…

Взглянув на Костю близорукими глазами, Зоя Николаевна безропотно объяснила, что муравейники обычно расположены у подножья дерева с южной стороны, а седой мох накипает на стволе с севера. Если же ночь ясная, то определить стороны света вообще не составляет труда. Найди на небе Большую Медведицу, она ковшом светится, возьми пять раз расстояние, образующее бок ковша, противоположный его ручке, и увидишь Полярную звезду — вот тебе и север.

— Богомолка, богомолка, а зна-а-ет, — протянул Костя одобрительно, едва она отошла к девчонкам.

День побега откладывали и перекладывали раз пять. С улицы бежать, казалось бы, и легче, да нельзя. Тут всю ночь у крыльца на табуретке дежурная, закутавшись в одеяло, сидит, дремлет. Лучше уходить из палаты через окно. Но как назло, стояли сухие, ясные дни, и ребят оставляли спать на воздухе.

Наконец дождались. С утра небо затянуло, стал накрапывать дождь. Едва упали первые капли, как всех втащили в палаты. Лишь к вечеру стало разъяснивать, ветер унёс рваные облака и, прежде чем скрыться за холмами, солнце успело немного подсушить землю. Свежий, прохладный воздух влетал в открытое окно. На ночь вряд ли на улицу повезут, сыровато, да и персоналу койки взад-вперёд таскать — не велика радость… Побежим!

Пока всей палатой обсуждали и готовили побег, Поливанову было весело и ни о чём не хотелось думать. Но чем ближе наступал решительный час, тем меньше, говоря по совести, хотелось ему бежать. Да и как, в самом деле, побежишь? Игорь и вставать-то путём не пробовал, не то что Севка или Жаба. Может, его и ноги не удержат. Хоть бы само сорвалось, ещё отложилось бы, что ли?

Возможно, такие же мысли посещали и других ребят, но кто решится признаться? А между тем с каждым часом побег обретал непреложность, как бы уже не завися от их изменчивых желаний. Запасы сделаны, роли распределены, опасности и неожиданные приключения в пути сто раз обговорены — не бежать было нельзя. Хорошо тем, кто сразу отказался…

— Может, всё же с нами пойдёшь? — с надеждой спросил Игорь Ганшина.

— Что я, осёл? — ответил Ганшин. — Скажи спасибо, что на атанде постою.

Поливанов совсем скис. И как он, Севка, Костю не боится, такие слова выговаривать?

Ужин в тот вечер проскочил незаметно. Оля сдала дежурство Евге, остававшейся на ночь, погасила свет и ушла. Стены палаты потонули в густых августовских сумерках. Из тёмного окна повеяло вечерними запахами омывшейся дождём листвы.

— Значит, так: ты первый пойдёшь, — сказал Костя Поливанову и протянул ему туго набитый мешок.

— Вот ещё, с какой стати. Давай жребий тянуть, — возразил Поливанов. «Накроют, как пить дать накроют», — беспокойно пробежало у него в голове.

— Тогда Жаба полезет, — сказал Костя тоном, не предполагавшим возражений. — Следом Игорь, потом мы с Гришкой.

— Костя, а если жиган за дорогой ходит или дезертиры? — тонким голосом спросил Жаба.

Показалось, что за окном дёрнулась какая-то тень. Зашевелились кусты — может быть, кошка проскочила? Всем стало не по себе.

— Дурак, мы же нож с собой берём, — прислушавшись к ночным шорохам и выждав паузу, устыдил Жабу Костя. — Гришка припасы понесёт… Ганшин, ты будешь на шухере.

Ганшин знал, что хоть с некоторых пор он и сам по себе, но палату подвести нельзя. И стал молча выполнять приказ Кости.

Обычно дверь в коридор оставалась на ночь полуоткрытой. Теперь ему надлежало тихо придвинуться к ней на кровати и плотно затворить её, чтобы ни один звук не потревожил дежурных.

Дверь скрипнула и закрылась, проглотив последние лучики света, шедшие из коридора, и палата погрузилась в кромешную тьму. Виден был лишь серый четырёхугольник окна. Надо было действовать.

Тихо задвигались, заскрипели кровати, теряя свой обычный ровный строй, вырываясь из ряда, становясь наискосок. Костя зажёг спичку, и в коротком её свете палата предстала картиной ночного хаоса: всё, казалось, опрокинулось вверх дном, кровати кружились в каком-то безумном танце, вздыбились простыни и одеяла, летели сорванные вытяжения и подножники, а по стенам и белёной печи метались косматые тени.

Спичка погасла, тьма стала ещё чернее, и Костя скомандовал:

— Жаба, давай!

Койка Жабы стояла третьей от окна, и, хотя он заранее выдвинул её к центру палаты, ему предстояло преодолеть ещё заметное пространство, прежде чем очутиться у подоконника. Держась за спинки чужих кроватей, Жаба кое-как заковылял по полу, припадая на больную ногу. Он влез животом на подоконник, перевесился за окно головой, так что кровь прилила к лицу, и с опаской обдумывал, куда спрыгнуть: до земли было метра полтора, и там, он знал это, росли лопухи и крапива. Костя предусмотрел, что в крайнем случае можно спускаться вниз и на верёвке, как это делал д’Артаньян, прикрутив один её конец к спинке Гришкиной кровати. А если всё-таки спрыгнуть на здоровую ногу?

— Не торопись, — жутким шёпотом руководил Костя. — Взгляни, нет ли на дороге кого…

Пока Жаба вглядывался в чернильную ночь за окном, пытаясь справиться с головокружением, спустил ноги с постели Поливанов. В правой руке его были зажаты напильник и кусачки, левую он никак не решался оторвать от спинки кровати. Голые его пятки робко нащупывали пол.

Настала страшная, погибельная тишина. Лишь где-то далеко на краю посёлка стучал движок да лаяла собака. Поливанову казалось, что сердце его вот-вот разорвётся.

Жаба всё выжидал чего-то, лёжа на подоконнике и крутя головой по сторонам. Все чувствовали, что время уходит.

— Ну, прыгай же, прыгай, дурак, — просипел Костя.

В ту же минуту послышались торопливые шаги. Ганшин едва успел выдавить задушенным голосом: «Атанда!» Кто-то шёл по коридору, быстро приближаясь к седьмой палате. Мгновение — и шаги уже у двери. Щёлкнул выключатель: палату затопило нестерпимо ярким электрическим светом.

— Что здесь происходит? — воскликнула Евгения Францевна.

Она влетела в палату из тёмного коридора и ещё сама щурилась от света, оглядывая ряды смятых, растерзанных постелей. Игорь кое-как прикрылся простынёй, но Жаба не успел добраться до своей кровати и рухнул прямо в ногах у Гришки. В повисшем на одном плече одеяле, в белой, распахнутой на груди рубахе, он лежал поперёк чужой постели, зажмурив глаза, и хотел притвориться спящим. Костя ещё в темноте успел передать мешок Севке, шепнув ему, чтобы тот спрятал его в свою тумбочку, и укрылся с головой одеялом.

Это была катастрофа.

Через пять минут в палату уже вбежала вызванная Евгой из дежурки Ольга Константиновна. Ашота не нашли, послали нянечку на квартиру за Марией Яковлевной, и она тотчас явилась.

В палате горел полный свет. Со всех по очереди сдёргивали одеяла, проверяли фиксаторы и вытяжение. Обнаружили и отобрали две холстинных самодельных сумки с сухим хлебом и горбушками. Только инструменты удалось спасти под матрацем у Игоря.

Жабу отнесли на его постель и долго ещё обыскивали и приводили в порядок. Он заревел, размазывая кулаками слёзы по щекам, и зло огрызался на расспросы. Его поставили к печке, поменяв местами с Зацепой, и крепко привязали подножниками и кольцами.

— А теперь, дети, постарайтесь спокойно заснуть. Завтра будем разбираться во всём, что здесь случилось, — сказала своим унылым, чуть в нос голосом Мария Яковлевна, оставляя трепет в душах.

И Евга погасила свет.

— Жаба засыпался, факт! — сказал в темноте среди полного молчания Костя. — Но Гришку и меня, чур, не выдавать. Закон палаты… Кто предаст, пусть потом не жалуется…

Никто ему не ответил. Поливанов слушал, как тихонько скулит у печки Жаба.

«Утро вечера мудренее», — говорила всегда мама, — вспомнил вдруг Игорь. И неведомо почему это успокоило его. Не может быть, чтобы Костя не придумал завтра, как обвести вокруг пальца взрослых.