Замок и ключ

Глава 2

Работать мама не любила. Ее нельзя было назвать идеальным сотрудником, и на моей памяти она никогда не занималась тем, что ей действительно нравилось. Более того, в нашем доме понятие «работа» считалось ругательным, неприятной обязанностью, которой следовало бояться и, по возможности, избегать.

Может, все сложилось бы иначе, будь у нее какая-нибудь шикарная профессия — туристический агент или, скажем, модельер. Увы, мама всегда выбирала — по своей воле или в силу сложившихся обстоятельств — рутинную, малооплачиваемую работу, от которой не приходилось ждать ничего хорошего: официантка, продавщица, рекламный агент, сотрудник на полставки. Именно поэтому я обрадовалась, когда ее взяли в «Службу курьерской доставки». Конечно, не бог весть что, но хоть какое-то разнообразие.

Мамина новая контора гордо называла себя «фирмой по оказанию транспортных услуг широкого профиля», но занималась в основном потерянным багажом. В аэропорту у нее был небольшой офис, где со временем оказывались отправленные не в тот город или загруженные не на тот самолет сумки и чемоданы, после чего курьеры отвозили найденный багаж владельцу: в отель или прямо домой.

Прежде чем попасть в «Курьерскую доставку», мама служила секретарем в страховой компании и люто ненавидела свою работу из-за того, что приходилось рано вставать и общаться с людьми — оба занятия родительница терпеть не могла. Ее уволили через полгода, и пару недель она отсыпалась и сердито ворчала, пока наконец не наткнулась на объявление «Службы». Оно гласило: «Требуются водители-курьеры. Свободный график — днем или ночью». Конечно, идеальной работы для мамы не существовало, но эта выглядела вполне приемлемой. Мама позвонила, договорилась о собеседовании и уже через два дня приступила к своим обязанностям.

Вернее, мы приступили. Честно говоря, штурман из мамы был никудышный. Я всегда подозревала, что у родительницы легкая дислексия — она вечно путала право и лево — серьезная проблема для человека, которому нужно разъезжать по адресам, полагаясь в основном на письменные указания. К счастью, вечерняя смена начиналась в пять часов пополудни, и это означало, что мы можем ездить вместе. Предполагалось, что я буду сопровождать маму первые несколько дней, пока она не освоится, но в итоге мы стали напарницами и пять дней в неделю проводили в ее потрепанной «субару» по восемь часов, воссоединяя людей с их имуществом.

Как правило, наша смена начиналась в аэропорту. Сумки и чемоданы запихивали в машину, после чего мама вручала мне листок с указаниями и мы отправлялись в путь, вначале объезжая отели по соседству, а потом по остальным адресам.

Всякий раз, когда мы заявлялись к людям с их потерянным багажом, они реагировали вполне предсказуемо — либо радовались и искренне благодарили, либо срывали на нас злость на службу авиаперевозок в целом, в буквальном смысле считая, что во всем виноват посыльный. Вскоре мы уяснили, что проявление сочувствия — лучшая тактика в подобных случаях. «И не говорите! — соглашалась мама, показывая клиенту, где нужно расписаться, пока он изливал свое негодование по поводу того, что ему пришлось покупать одежду или туалетные принадлежности в чужом городе. — Это возмутительно!» Обычно этих слов вполне хватало, так как авиакомпании зачастую вообще не утруждали себя доставкой потерянного багажа. Но иногда нам попадались законченные придурки, которых невозможно было успокоить. Тогда мама просто ставила сумку на пол, разворачивалась и, не обращая внимания на выкрики вслед, шла к машине. «Это карма, — сообщала она мне. — Вот увидишь, скоро мы снова сюда приедем».

С отелями было проще, там мы общались только с портье или администраторами. За то, что мы обслуживали их в первую очередь, полагался бонус, и вскоре мы с мамой стали частыми посетителями гостиничных баров, куда заглядывали, чтобы перехватить по гамбургеру между доставками.

К концу смены на дорогах почти никого не оставалось, и порой только наша машина колесила в темноте по безмолвным холмам и равнинам. Иногда нашим клиентам не хотелось, чтобы их будили посреди ночи, и тогда они цепляли на дверь записку с пожеланием оставить багаж на крыльце или, договариваясь о доставке по телефону, просили положить сумку в багажник своего автомобиля. Такие поездки казались самыми странными — в полночь или еще позже мы, стараясь не шуметь, тормозили у темного дома, чтобы украдкой оставить там что-нибудь. Как будто ограбление наоборот.

Впрочем, в нашей работе было нечто утешительное, даже обнадеживающее. Словно все потерянное можно обрести вновь. Мы уезжали, а я пыталась представить: как это — открыть двери и обнаружить вещь, которую уже и не чаял найти? Может, она побывала в неведомых тебе местах, прошла через десятки чужих рук, меняя маршруты, и все-таки вернулась обратно еще до начала нового дня.

Я думала, что буду спать как в приюте — чутко и беспокойно, — но проснулась утром, когда Джеми постучал в дверь и сообщил, что через час нам нужно выходить из дома. Не успев толком прийти в себя, я не сразу поняла, где нахожусь. Посмотрела вверх, на потолочное окно, закрытое жалюзи и внезапно вспомнила: дом Коры. Неудачный побег. А сейчас еще и «Перкинс-Дей». Всего лишь три дня назад я прекрасно справлялась сама: жила в желтом коттедже, работала в «Службе коммерческой доставки» и ходила в школу Джексона. Теперь все снова поменялось. И, похоже, я начала привыкать.

Поначалу я даже не подозревала, что мама исчезла насовсем. Сочла это очередным загулом, который продлится до тех пор, пока у нее не кончатся деньги или пока она не надоест своему дружку. Несколько дней, не больше. Первые пару раз я страшно за нее волновалась, а потом, когда родительница приходила домой, была вне себя от радости и задавала кучу вопросов, чем неимоверно ее бесила. «Мне нужно личное пространство, понятно?» — сердито бросала мама, перед тем как уйти в свою комнату отсыпаться. Судя по всему, там, где она проводила время, сна ей явно не хватало.

Потребовалась еще парочка исчезновений — каждое на несколько дней длиннее предыдущего, — прежде чем я поняла, что веду себя неправильно, открыто выказывая беспокойство. Я стала делать вид, что мне совершенно безразлично, дома она или нет. Независимость — ее собственная, моя, наша — всегда была маминым пунктиком. Матушку можно было назвать какой угодно, только не назойливой. Своими уходами она учила меня самостоятельности. Только слабаки не могут обойтись без чьего-нибудь присутствия. Уходя, она словно становилась сильнее, а следовать ее примеру или нет, это уж как я решу сама.

Прошло две недели, от мамы не было ни слуху ни духу, и я с трудом заставила себя пойти в ее комнату, чтобы осмотреть вещи. Как я и предполагала, мамин неприкосновенный запас — триста долларов наличными — исчез, а вместе с ним ее сберегательные боны, косметичка и, самое главное, купальник и любимое летнее платье. Куда бы она ни отправилась, там, по крайней мере, было тепло.

Вообще-то я даже толком не поняла, когда точно она уехала, — в последнее время мы почти не разговаривали. Не то чтобы мы не ладили, просто подчеркнутая отчужденность в отношениях, которая поначалу могла длиться несколько дней, вскоре стала постоянной. Вдобавок мама бросила работу. По утрам она спала и не вставала до тех пор, пока я, придя из школы, не уезжала в «Службу коммерческой доставки», а к моему возвращению поздно ночью родительница уже обитала где угодно, только не дома. Какое уж тут общение… К тому же в тех редких случаях, когда мне удавалось ее застать, она была не одна.

Заметив у дома обшарпанный «кадиллак» ее дружка, Уорнера, я обычно парковала машину, обходила коттедж и залезала в свою комнату через окно, которое держала открытым как раз для подобных случаев. Это означало, что зубы придется чистить водой из бутылки, а об умывании забыть вообще — впрочем, не слишком большая плата за то, чтобы не пересекаться с Уорнером; он, казалось, всегда потел спиртным, выпитым накануне, а от его трубки весь дом пропах табаком. Развалившись на диване, Уорнер потягивал пиво и молча следил за мной взглядом всякий раз, когда я проходила мимо. Нет, он не делал ничего предосудительного, но не из-за своей исключительной порядочности, просто случая не было. И в мои планы не входило дать ему хотя бы маленький шанс.

Думаю, мама любила Уорнера, ну, по крайней мере, утверждала, что любит. Они встретились «У Халлорана», в маленькой забегаловке неподалеку от нашего коттеджа, — время от времени мама заглядывала туда пропустить кружку-другую пива и попеть под караоке. Уорнер отличался от ее прежних дружков, плотных и грубоватых типов. Всегда в темных брюках, дешевой мятой рубашке, парусиновых туфлях и фуражке с капитанской кокардой, он выглядел так, словно только что сошел на берег с корабля, причем пиратского. Я так и не поняла, тосковал он по своему морскому прошлому или надеялся стать моряком в будущем. Как бы то ни было, выпить он любил, деньжата у него водились, словом, идеальный ухажер для моей родительницы.

Позже, вспоминая маму, я иногда представляла ее где-нибудь на воде. Кто знает, может, они с Уорнером доехали на старом «кадиллаке» до Флориды и теперь стоят на палубе корабля, бороздящего морские просторы. Я подозревала, что на самом деле все гораздо хуже, но позволяла себе это небольшое отрицание реальности. Впрочем, у меня было не так уж много времени на глупые фантазии.

Мама ушла из дома в середине августа, когда до моего восемнадцатого дня рождения, после которого я смогла бы жить одна на законных основаниях, оставалось целых девять месяцев. Я прекрасно понимала, что придется нелегко, но рассчитывала на свою сообразительность. Я решила держаться за работу в «Службе коммерческой доставки» до тех пор, пока Роберт, хозяин компании, не обнаружит мамино отсутствие, а потом подыскать что-нибудь еще. За деньги я не волновалась — у нас с мамой были одинаковые имена, и я бы без проблем сняла с ее счета любую заработанную мной сумму. В общем, все было не так уж и плохо. «Главное — избегать неприятностей в школе, и тогда никто не догадается, что в моей жизни что-то изменилось», — так думала я в то время.

И кто знает, может, все бы прошло удачно, если бы чертова сушилка не сломалась. Тем не менее, хотя планы на ближайшее будущее пришлось поменять, я не собиралась отказываться от главной цели, а она, сколько я себя помню, была одна — свобода. Я не хотела зависеть ни от мамы, ни от государства, не желала висеть тяжким бременем на чьей-либо шее. В принципе, для меня даже не имело значения, где отбывать срок — в желтом коттедже или в доме Коры. Надо было только дождаться, когда мне стукнет восемнадцать и я смогу наконец оборвать все связи и получить то, о чем мечтала всю жизнь: независимость.

А пока я привела себя в порядок — совсем немного, учитывая, что в моем распоряжении имелись лишь ношенные два дня подряд джинсы и свитер, из которого я давно выросла. Ну и ладно, подумала я, дергая вниз край свитера на два размера меньше чем нужно. Мне бы все равно не удалось поразить учеников «Перкинс-Дей» своими нарядами. Там даже мои лучшие шмотки будут выглядеть унылым тряпьем.

Я взяла с кровати рюкзак и отправилась вниз. Дверь в спальню Коры и Джеми была чуть приоткрыта, и оттуда доносилось еле слышное попискивание, похожее на сигнал будильника, но не такое резкое. Я подошла ближе и увидела сестрицу, она с термометром во рту лежала в постели. Спустя мгновение Кора вытащила градусник и близоруко прищурилась, изучая цифры. Писк прекратился.

«Может, она заболела?» — подумала я. Кора всегда была словно канарейка в угольной шахте — первой цепляла любую заразу. Мама считала, что сестра слишком много нервничает, а тревога ослабляет иммунную систему. По словам родительницы, сама она «за пятнадцать лет ни разу не простывала», хотя я склонялась к мысли, что причиной того было изрядное количество алкоголя в ее собственной системе, а вовсе не душевное равновесие. Как бы то ни было, мои воспоминания о Коре были неразрывно связаны с ее недугами: ушными инфекциями, аллергиями, тонзиллитами, внезапными сыпями и лихорадками. Мне вдруг пришло в голову, что если мама права и все болезни от нервов, значит, в сестрицыном недомогании виновата только я.

Джеми сидел за кухонным столом перед открытым ноутбуком и прижимал к уху мобильник. Увидев меня, он улыбнулся и прикрыл трубку рукой.

— Привет! — сказал он. — Я сейчас закончу. Вон там хлопья и все остальное, угощайся.

Я посмотрела, куда он показывал, ожидая увидеть одну коробку и пакет молока, но на столе было несколько сортов хлопьев, почти все — в нераспечатанных упаковках, тарелка с оладьями, кувшин с апельсиновым соком и большая стеклянная миска с фруктовым салатом.

— А кофе есть? — поинтересовалась я.

Джеми кивнул на другой стол, где стояли кофейник и кружки.

— Да, в этом-то и дело, — проговорил Джеми в телефон, одновременно набирая что-то на клавиатуре. — Если мы будем рассматривать их предложение всерьез, нужно определить четкие критерии переговоров. Это очень важно.

Я подошла к столу, взяла кружку и налила себе кофе. На экране ноутбука я увидела хорошо известную мне главную страницу сайта www.Ume.com, принадлежащего социальной сети «Ты и я», где уже около года можно было найти любого, от участников любимой группы до собственной бабушки. Я тоже завела там страничку, но давно ее не проверяла — не было постоянного доступа к компьютеру с выходом в Интернет.

— Вот именно, — продолжил Джеми, переходя на другую страницу. — Они утверждают, что хотят сохранить целостность и основной замысел, но у них корпоративный менталитет. Слушай, поговори с Гленом, посмотрим, что он скажет. Нет, не сегодня утром, я сейчас занят. Буду к обеду. Хорошо. Позже.

Он положил мобильник на стол и принялся за оладью, но не успел откусить, как компьютер знакомым «Бип!» известил, что на почтовый ящик Ume.com пришло новое сообщение.

— У тебя есть страничка на «Ты и я»? — спросила я и села с кружкой кофе за стол.

Свитер снова задрался, пришлось очередной раз его одернуть.

Джеми на мгновение задержал на мне взгляд.

— Э-э… вроде того. — Он кивнул на мою кружку. — Почему ты не ешь?

— Не люблю завтракать, — сообщила я.

— Что за глупости!

Он поднялся, отодвинул стул, подошел к шкафчику и взял две миски, затем открыл холодильник и достал молоко.

— Когда я был ребенком, мама каждое утро готовила нам яичницу или блинчики, — произнес он, возвращаясь ко мне и ставя посуду и пакет с молоком на стол. — С сосисками или беконом и тостами. Завтрак нельзя пропускать, это пища для мозгов.

Я промолчала, наблюдая поверх кружки за тем, как Джеми открывает коробку с сухим завтраком. Высыпав хлопья в миску и залив их почти доверху молоком, он поставил посудину на тарелку, куда добавил оладью и щедрую порцию фруктового салата. Я уже было хотела съязвить по поводу его аппетита, но он подтолкнул тяжело нагруженную тарелку ко мне.

— Не надо, спасибо, — попыталась я возразить. — Я не…

— Съешь хотя бы немного, — сказал он, вытряхивая хлопья в свою миску. — Лишним не будет, вот увидишь.

Бросив на него настороженный взгляд, я опустила кружку на стол, взяла ложку и попробовала хлопья. Джеми с набитым ртом улыбнулся.

— Вкусно, да?

Я кивнула одновременно с писком ноутбука, следом раздался еще один «Бип!». Не обращая внимания на сигнал, Джеми подцепил вилкой кусочек ананаса.

— Значит, денек будет нелегкий?

— Похоже на то, — согласилась я, отправляя в рот очередную ложку хлопьев. Стыдно признаться, но я вдруг почувствовала, что страшно голодна и едва сдерживаюсь, чтобы не наброситься на еду. Я и забыла, когда в последний раз завтракала как все люди.

— В новой школе всегда трудно, — заметил Джеми после трех сигналов подряд.

Вот зануда, подумала я.

— Отец был военным, и мне пришлось сменить восемь школ за двенадцать лет. Ужасно! Я всегда был новеньким.

— И сколько ты проучился в «Перкинс-Дей»? — поинтересовалась я, решив, что, похоже, школа пришлась ему по вкусу исключительно из-за краткого в ней пребывания.

«Бип! Бип!»

— Пришел туда в средних классах. Лучшие два года в моей жизни.

— Неужели?

Джеми вопросительно поднял бровь, затем взял стакан с апельсиновым соком и сделал глоток.

— Знаешь, — сказал он, — я понимаю, что для тебя это непривычно. Но все не так плохо, как ты думаешь.

Я промолчала, отметив, что, судя по звуку, ему пришло еще четыре сообщения. Сзади что-то щелкнуло, я обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть Роско, протискивающегося в комнату через свою дверцу.

— Привет, дружище, — обратился Джеми к псу, который торопливой рысцой поспешил к плошке с водой. — Как там внешний мир?

В ответ раздалось только продолжительное хлюпанье да позвякивание собачьего жетона о край миски. Теперь, когда мне наконец представилась возможность разглядеть Роско как следует, стало ясно, что он довольно милый — если, конечно, вам нравятся мелкие собачки. У меня они особой симпатии не вызывают. Роско был фунтов двадцать весом, черный, с белыми лапами и животом и торчащими вверх ушками. Морда приплюснутая, что объясняло гнусавые звуки, которые я уже считала особой приметой Роско. Закончив лакать воду, он рыгнул и побежал к нам, остановившись на пол пути, чтобы слизнуть с пола крошки.

Пока я рассматривала Роско, ноутбук Джеми пищал не переставая: за последние пять минут пришло сообщений двадцать, не меньше.

— Не хочешь проверить? — спросила я.

— Что именно?

— Свою страничку, — пояснила я, показывая на компьютер. — Там уже куча посланий.

— А, не к спеху. — Его лицо неожиданно просветлело. — Эй, соня! Опаздываешь!

— Кто-то опять проспал, — проворчала сестра, заходя в комнату, босая, с мокрыми волосами, одетая в черные брюки и белую блузку.

— Этот кто-то, — сообщил Джеми, поднимаясь на ноги, чтобы встретить Кору, — был внизу на полчаса раньше тебя.

Кора закатила глаза, чмокнула Джеми в щеку и налила себе кофе. Затем, с кружкой в руке, наклонилась, чтобы погладить Роско, вертевшегося у ее ног.

— Вам, ребята, уже пора ехать, — сказала она. — Иначе попадете в пробку.

— Доберемся в объезд, — уверенно произнес Джеми, а я встала и в очередной раз одернула свитер, прежде чем отнести пустую миску и тарелку в раковину. — Когда-то я доезжал до «Перкинс-Дей» за десять минут ровно, включая остановки на светофорах.

— Это было лет десять назад, — возразила сестра. — Времена поменялись.

— Не настолько же, — заметил он.

Ноутбук снова пискнул, но Кора, похоже, не заметила — она смотрела, как я нагибаюсь, чтобы сунуть тарелку в посудомоечную машину.

— Разве у тебя нет… — начала было Кора и замолчала. Встретившись со мной взглядом, она продолжила: — Может, возьмешь что-нибудь из моей одежды?

— Спасибо, не надо, — ответила я.

Она, прикусив губу, уставилась на мой голый живот, который я все утро пыталась прикрыть, а потом коротко бросила:

— Пошли наверх.

Мы молча поднялись по лестнице, и она повела меня в свою комнату, огромную, с бледно-голубыми стенами. Там царил безупречный порядок, что меня совершенно не удивило. Даже подушки на заправленной постели располагались с изысканной точностью, словно их укладывали по специальной схеме, спрятанной где-то в ящике комода. Как и в моей спальне, здесь было несколько окон — одно под самой крышей, — а еще большой балкон, который выходил на расположенные каскадом терраски.

Кора, прихлебывая из кружки кофе, направилась в ванную. Мы прошли мимо душевой кабинки, сдвоенной раковины и встроенной в пол ванны в заднюю комнатушку, которая оказалась вовсе и не комнатой, а гардеробной. Огромной, со стойками, завешанными одеждой, у одной стены и высоченными — от пола до потолка — стеллажами у другой. Судя по всему, вещи Джеми — джинсы, парочка костюмов и множество футболок и кроссовок — занимали совсем мало места. Все остальное пространство было забито Кориными шмотками. Я стояла в дверях и смотрела, как сестра подошла к стойке и сдвинула одежду в сторону.

— Тебе нужны рубашка и джинсы, так? — спросила она, рассматривая шерстяные кофточки. — Куртка у тебя вроде есть.

— Кора.

Она вытащила свитер и окинула его оценивающим взглядом.

— Что?

— Почему я здесь?

Вопрос вырвался неожиданно для нас обеих. Видимо, его спровоцировало замкнутое пространство, а может, отсутствие Джеми, при котором мы сдерживались. Однако, спросив, я вдруг поняла, что отчаянно хочу услышать ответ.

Кора убрала руку со стойки, затем повернулась ко мне.

— Потому что ты несовершеннолетняя, а мать тебя бросила.

— Мне почти восемнадцать, — возразила я. — И я прекрасно справлялась сама.

— Прекрасно, — повторила Кора бесцветным голосом. Глядя на нее, я вдруг вспомнила, какие мы разные: я со своими рыжими волосами и бледной веснушчатой кожей разительно отличалась от голубоглазой сестры-брюнетки. Телосложением я пошла в маму, высокую и худощавую, а сестра была сантиметров на пять ниже и куда фигуристее меня. — И ты называешь это «прекрасным»?

— Ты ничего не знаешь, тебя там не было.

— Мне достаточно рассказа сотрудника социальной службы и того, что я прочитала в отчете. По-твоему, там все неправда?

— Вот именно.

— Значит, это не ты жила в запущенном доме без воды и тепла?

— Нет.

Кора прищурила глаза.

— Руби, где мама?

Я сглотнула и отвела взгляд, рука невольно потянулась наверх и прижала болтающийся на цепочке ключ к груди.

— Мне плевать.

— Мне тоже, — сказала Кора. — Но дело в том, что ее сейчас нет, а ты не можешь жить одна. Надеюсь, это считается ответом на твой вопрос?

Сестра вновь начала перебирать одежду.

— Я же сказала, мне ничего не нужно! — воскликнула я сдавленным голосом.

— Руби, хватит, — устало произнесла Кора.

Она сняла с вешалки черный свитер, перекинула его через руку, затем подошла к полке и достала зеленую футболку. Вручив мне обе вещи, она заметила:

— И поторопись. До школы добираться минут пятнадцать, не меньше.

Кора ушла, оставив меня в гардеробной. Пару секунд я стояла там и смотрела на аккуратные ряды одежды, удивляясь тому, что даже рубашки разложены по цветам. Потом посмотрела на выданные шмотки и сказала себе, что меня не волнует мнение обитателей «Перкинс-Дей» обо мне или моем дурацком свитере, все равно я в этой школе временно. Если на то пошло, я сейчас везде временно: что здесь, что там, что вообще где-нибудь.

Впрочем, минуту спустя, когда Джеми крикнул, что пора выходить, я торопливо натянула Корину футболку, явно дорогую и точно моего размера, а поверх нее мягкий и теплый свитер. Спеша вниз, чтобы поехать в школу, о которой никогда и не мечтала, в одежде с чужого плеча, я остановилась и взглянула в зеркало в ванной. Ключа на шее не было видно, он висел ниже края горловины, но, наклонившись поближе, я различила его очертания. Скрытый от посторонних глаз, почти незаметный, он был на месте, даже если его никто и не искал, кроме меня.

Кора оказалась права. Мы чуть не опоздали. Простояв на всех светофорах от дома до «Перкинс-Дей», мы въехали на школьную автостоянку вместе со звонком на уроки.

Все места для посетителей были заняты, и Джеми загнал машину — маленькую спортивную «ауди» с кожаным салоном — на парковку для учеников. Я посмотрела налево — кто бы сомневался, там стоял новехонький седан «мерседес». Справа расположилась еще одна «ауди», ярко-красный кабриолет.

Желудок, который почти всю дорогу делал попытки избавиться от завтрака, сжался, как мне показалось, с отчетливым щелчком. Часы на приборной панели показывали десять минут девятого, значит, в обшарпанном кабинете, примерно за двадцать миль отсюда, мистер Баррет-Хан, мой классный руководитель, уже начал медленно и невыразительно зачитывать объявления на сегодняшний день. Мои одноклассники наверняка не обращают внимания на его слова и минут через пять с криками поспешат к выходу, чтобы с боем пробиться на первый урок через коридор, явно не рассчитанный на такое большое число учеников. Интересно, моя учительница английского языка, мисс Вальхалла — обладательница джинсов с высокой линией талии и несметного числа безразмерных рубашек-поло, — знает о случившемся со мной или решит, что я бросила школу в середине учебного года, как некоторые из учеников? Наш класс собирался приступить к «Грозовому перевалу», роману, по ее словам, куда более интересному, чем «Дэвид Копперфилд», которого мы изучали вот уже несколько недель, продвигаясь со скоростью похоронной процессии. Теперь я не узнаю, обманывала ли нас мисс Вальхалла или нет.

— Ну что, готова к расстрелу?

От неожиданности я подскочила и вернулась к реальности. Джеми успел вытащить ключи из замка зажигания и внимательно смотрел на меня, взявшись за дверную ручку.

— Ой, похоже, я не то ляпнул, — сказал он. — Извини.

Джеми открыл дверь со своей стороны, я последовала его примеру, хотя внутри у меня все сжималось от страха. Едва я вышла из машины, как раздался еще один звонок.

— Вон там канцелярия, — сообщил Джеми, когда мы шли вдоль ряда машин.

Он показал на крытый переход справа от нас, за ним виднелись обширное зеленое пространство и еще несколько строений.

— А это школьный двор, вокруг него расположены учебные корпуса. Вон в тех двух больших зданиях, за площадкой, — спортивный и актовый залы. Школьное кафе здесь неподалеку. Ну, по крайней мере, раньше было. Давненько я туда не заглядывал.

По асфальтированной дорожке мы пошли к низкому длинному строению с множеством окон. Я молча плелась за Джеми и уже шагнула под навес, как вдруг услышала знакомое тарахтение. Поначалу я не могла определить источник странного звука, но потом оглянулась и увидела «тойоту» старой модели, которая с громким хлопком обратной вспышки заехала на стоянку. Мамин автомобиль вел себя точно так же, особенно на светофорах или когда я поздно ночью оставляла сумки у чьего-либо дома и старалась не шуметь.

Белая «тойота» с помятым бампером пронеслась мимо, затормозила у парковки для учащихся, мигнув стоп-сигналами, и втиснулась в просвет между машинами. Стукнула дверца, и послышались торопливые шаги. Мгновение спустя нас догнала темнокожая девушка с длинными косичками и рюкзаком на плече, к уху она прижимала мобильник. Оживленно болтая, она забежала в галерею и помчалась к площадке.

— Ага, запоздалая пташка! Навевает воспоминания, — заметил Джеми.

— Ты же говорил, что доезжал сюда за десять минут!

— Ну да. Только до звонка оставалось минут пять, не больше.

Мы очутились у центрального входа, и Джеми распахнул передо мной стеклянную дверь. В отличие от школы Джексона, где всегда царил запах сырости и дезинфицирующих средств, здесь пахло чистотой и свежей краской. Совсем как в доме Коры, и это меня пугало.

В фойе ждал человек в строгом костюме.

— Мистер Хантер! — воскликнул он и поспешил навстречу, протягивая руку. — Возвращение блудного ученика! Ну, как жизнь в высшей лиге?

— По высшему разряду, — улыбнулся Джеми. Мужчины обменялись рукопожатием. — Мистер Тэкрей, знакомьтесь — моя свояченица Руби Купер. Руби, это директор школы, мистер Тэкрей.

— Рад вас видеть, — сказал директор. Моя рука утонула в его большой и прохладной ладони. — Добро пожаловать в «Перкинс-Дей»!

Я кивнула, хотя во рту у меня пересохло. Неудивительно, учитывая мой прежний опыт общения с директорами, домохозяевами, полицейскими и прочими официальными лицами. Инстинкт словно предупреждал: «Бей или беги!»

— Пойдем, сейчас мы тебя устроим.

Мистер Тэкрей провел нас по коридору в просторный кабинет и сел за большой деревянный стол, мы с Джеми заняли места напротив. Сквозь окно за спиной директора я увидела большое футбольное поле с белой разметкой. По краю поля медленно двигалась газонокосилка с водителем, в морозном воздухе висело облачко пара от его дыхания.

Директор школы обернулся и тоже посмотрел в окно.

— Прекрасный вид, не правда ли? Единственное, чего там не хватает, так это таблички с именем щедрого дарителя.

— Не нужно никакой таблички, — поспешно произнес Джеми, запустив руку в волосы.

Он откинулся на спинку стула и скрестил ноги. Джеми был одет в пуловер с капюшоном, джинсы и кроссовки, по его виду никто бы не подумал, что он окончил школу лет десять назад. Года два-три, не больше.

— Нет, вы только посмотрите на него! — обратился ко мне мистер Тэкрей, удрученно покачав головой. — Подарил школе новый футбольный комплекс и не хочет, чтобы об этом знали!

Я бросила взгляд на Джеми.

— Это правда?

— Подумаешь, большое дело, — смущенно пробормотал Джеми.

— Конечно, большое, — не унимался директор. — Именно поэтому я бы хотел, чтобы вы изменили свое решение и дали нам возможность рассказать о вашем участии в проекте. К тому же это чрезвычайно интересная история! Наши ученики проводят на «Ты и я» больше времени, чем на других сайтах, а его владелец вкладывает часть полученных доходов в образование. Это же бесценный опыт!

— Футбол трудно назвать образованием, — заметил Джеми.

— Спорт необходим для всестороннего развития школьников, — возразил директор.

Я повернула голову и уставилась на зятя, внезапно вспомнив все сигналы о пришедших сообщениях. Что ответил Джеми, когда я спросила, есть ли у него страница на сайте «Ты и я»? «Вроде того»? Да уж, он явно недоговаривал.

— …а сейчас я принесу бланки, и мы составим для вас расписание, — продолжал мистер Тэкрей. — Хорошо?

До меня вдруг с опозданием дошло, что он обращается ко мне.

— Ага, — торопливо выпалила я и судорожно сглотнула. — Я имею в виду — да, конечно.

Директор кивнул и встал, отодвинув стул. Мистер Тэкрей вышел из кабинета, а Джеми по-прежнему сидел, рассматривая подошву своей кроссовки. За окном водитель газонокосилки расправился с одной стороной футбольного поля и медленно переезжал на другую.

— Ты что, на самом деле… — обратилась я к Джеми. Он взглянул на меня. — Правда, что «Ты и я» — твой сайт?

Он поставил ногу на пол.

— Э-э-э… не совсем. Мой и еще нескольких человек.

— Но директор сказал, что владелец сайта — ты, — не сдавалась я.

Джеми вздохнул.

— Ну да, я его основал. Сразу после университета. Сейчас я больше наблюдаю за его развитием.

Я молча смотрела на него.

— Председатель правления, — признался он. — Вообще-то слишком громкое название для куратора.

— Не могу поверить, что Кора ничего мне не сказала!

— Ты же знаешь Кору, — улыбнулся Джеми. — Ее трудно впечатлить, особенно если ты не работаешь, как она, по восемьдесят часов в неделю, чтобы спасти мир.

Я снова перевела взгляд на газонокосилку, которая медленно тащилась вдоль кромки поля.

— Кора спасает мир?

— Пытается, — ответил Джеми. — Разве она не говорила тебе о своей работе в адвокатуре?

Я покачала головой. Если честно, до вчерашнего дня, пока сотрудник социальной службы в приюте не спросил сестру, чем она зарабатывает на жизнь, я и не знала, что Кора изучала право. Лет пять назад до нас с мамой дошло известие, что она вот-вот окончит университет, и все. Собственно, мы узнали об этом случайно, когда неожиданно получили приглашение на выпускной вечер — карточку с ее именем в конверте из плотной бумаги. Помню, я вертела его в руках, недоумевая, с какой стати оно вообще пришло, ведь мы столько лет не поддерживали отношений с Корой. Я спросила у мамы, но она лишь пожала плечами, сказав, что, наверное, канцелярия рассылает приглашения автоматически. Это было похоже на правду, ведь к тому времени Кора ясно дала понять, что нам нет места в ее новой жизни, да мы особо и не возражали.

В кабинете воцарилось неловкое молчание, и мне вдруг стало интересно, что зять знает о моей семье. Кстати, к вопросу о потерянном багаже — может, Джеми раньше и не подозревал о моем существовании?

— М-да, — произнес он, — думаю, вам обеим предстоит многое узнать друг о дружке, не так ли?

Я промолчала, уставившись на свои руки. Через пару секунд вернулся мистер Тэкрей со стопкой бумаг в руках и завел разговор о табеле успеваемости и дополнительных занятиях. Мы с Джеми больше не возвращались к нашей беседе, но позже я жалела, что не рассказала ему всю правду. Было время, когда никто не знал Кору лучше, чем я, и она не пыталась спасти весь мир. Только меня одну.

В детстве мама часто мне пела перед сном, когда приходила пожелать спокойной ночи. Она садилась на край кровати, гладила меня по голове, убирая волосы назад, целовала меня в лоб, обдавая сладким от вина дыханием — тогда она еще выпивала как цивилизованный человек, один-два бокала, не больше, — и говорила, что мы увидимся утром. А когда она вставала, чтобы уйти, я просила ее спеть мне песню. Обычно мама соглашалась, если была в хорошем настроении.

Мне казалось, что мама сама сочинила все песни, и потому я страшно удивилась, услышав одну из них по радио. Чувствовала себя так, словно обнаружила, что часть меня на самом деле мне не принадлежит. Сразу возникло желание узнать, на что еще у меня нет прав. Но это было гораздо позже. А тогда, в детстве, были просто песни, только наши и больше ничьи.

Мамин репертуар делился на три части: песни о любви, грустные песни и грустные песни о любви. Истории со счастливым концом были не для нее. Я засыпала под «Фрэнки и Джонни» — балладу о несчастной любви, или под «Не сомневайся, все в порядке» — о тяжелом расставании, а иногда под «Потерянное время» — о человеке, который сожалеет о прошлом. Но ее коронным номером была «Ангел из Монтгомери» в версии Бонни Рэйтт — эта песня до сих пор напоминает мне о маме.[1]

Там было все, что маме нравилось в песнях, — разбитое сердце, крушение иллюзий, смерть — и одинокая пожилая женщина, рассказывающая о том, что потеряла навсегда. В детстве я этого не понимала, для меня это были просто переложенные на красивую мелодию слова, которые пел мне любимый голос. Их смысл дошел до меня много позже, когда глубокой ночью я лежала в кровати, слушала, как мама поет за стеной, но ее пение уже не успокаивало, а, наоборот, тревожило. Я удивилась, что в такой красивой песне говорится об ужасных вещах. Нечестно, вроде как тебя обманули.

Судя по маминым разговорам, в ее жизни все пошло не так, как она загадывала. Предполагалось, что она поступит в университет, а потом выйдет замуж за своего давнего поклонника, Рональда Брауна, нападающего школьной футбольной команды. Однако его родители решили, что отношения молодых людей зашли слишком далеко, и заставили Рональда бросить маму накануне Рождества в предпоследний школьный год. Убитая горем, она поддалась на уговоры друзей, которые затащили ее на вечеринку к малознакомым людям, где она и повстречала первокурсника Миддлтаунского технического колледжа, будущего инженера. В заставленной пивными бутылками кухне он рассказывал ей о подвесных мостах, небоскребах и прочих «чудесах инженерно-строительной мысли», наводивших на нее скуку. Я так и не поняла, почему мама согласилась с ним встречаться, а потом и переспать, в результате чего девять месяцев спустя на свет появилась моя сестра.

Короче говоря, в возрасте восемнадцати лет, когда ее одноклассники оканчивали школу, мама сидела дома с новорожденной дочерью и молодым мужем. Впрочем, первые годы совместной жизни были не так уж и плохи, если судить по семейным альбомам с сотнями фотографий Коры — в песочнице, с совком, на трехколесном велосипеде перед домом. Там встречались и фотки моих родителей, правда, их было мало, а тех, где они вместе, — еще меньше. На редких снимках юная мама с длинными рыжими волосами и бледной кожей выглядела потрясающе, а папа, темноволосый и синеглазый, обнимал ее за плечи или за талию.

Нас с Корой разделяло десять лет, и мне всегда хотелось узнать, было ли мое рождение ошибкой или последней неудачной попыткой спасти разваливающийся брак, ведь отец ушел, когда мне едва исполнилось пять, а Коре — пятнадцать. Мы тогда жили в нормальном доме в приличном районе и однажды, вернувшись из бассейна, увидели, что мама сидит на диване в гостиной с бокалом в руках. Собственно, в этом не было ничего особенного — она не работала и давно уже не ждала, пока папа вернется домой и нальет ей выпить. Странным показалось, что в доме играла музыка, а мама громко пела. Впервые в жизни ее голос не успокаивал, наоборот, я почувствовала тревогу и беспокойство, словно совокупная сила печальных песен обрушилась на меня разом. С тех пор мамино пение стало дурным знаком.

У меня почти не сохранилось воспоминаний об отце после того, как родители развелись. Иногда по выходным мы с сестрой ездили с ним завтракать или по будним дням обедать. Он никогда не заходил за нами в дом, даже не приближался к двери, просто останавливал машину у почтового ящика и сидел за рулем, глядя прямо перед собой. Как будто бы ждал не нас, а любого, кому придет в голову скользнуть на сиденье рядом с ним. Может, именно из-за этой отчужденности я его не запомнила. Иногда передо мной мелькали расплывчатые образы — вот он читает мне или во дворе жарит на гриле мясо, — но даже в этих воспоминаниях отец казался далеким, словно призрачным.

Я не помню, почему прекратились его посещения. Вроде не было ни ссоры, ни какого-либо происшествия. Он просто приходил, а потом вдруг перестал. В шестом классе мы рисовали семейное дерево, и тайна отцовского исчезновения занимала все мои мысли. Тогда мне удалось выпытать у мамы, что он переехал в другой штат, Иллинойс. Некоторое время он поддерживал с нами отношения, затем еще раз женился, поменял адрес и пропал, оставив маму без поддержки и без алиментов. Больше ничего мне узнать не удалось, как я ни приставала к маме. Она ясно дала понять, что эта тема ей неприятна и обсуждать ее она не желает. Для мамы прошлое было прошлым, она не собиралась тратить время на воспоминания об ушедших и того же требовала от нас.

С уходом отца мама начала постепенно отстраняться от ежедневной заботы обо мне — она больше не будила меня по утрам, не собирала в школу, не провожала до автобусной остановки, не заставляла чистить зубы, — и ее место заняла Кора. Незаметно, без громких заявлений. Это просто случилось, точно также, как мама начала больше спать и меньше улыбаться, стала петь по ночам. Ее дрожащий голос преследовал меня, даже когда я, зажав уши, сворачивалась клубочком у стены и пыталась думать о чем-либо другом.

Тогда Кора была единственной частью моей жизни, которая оставалась надежной и неизменной изо дня в день. Ночью я часто лежала в нашей комнате и слушала ее дыхание, пока не засыпала сама.

Я помню, как она шикала на меня, когда мы стояли в ночных рубашках в нашей спальне. Кора прижимала ухо к двери и с озабоченным лицом прислушивалась к маминым нетвердым шагам на первом этаже. Оценив услышанное — щелчок зажигалки, удар дверцы холодильника, позвякивание кубиков льда в стакане, сигнал поднятой телефонной трубки, — она решала, можно ли без опаски спуститься вниз, чтобы почистить зубы или наскоро перекусить, если мама забывала про обед. Когда мама засыпала, Кора брала меня за руку и мы тихонько прокрадывались на кухню. Там я держала старый акриловый поднос, а сестра нагружала его хлопьями, молоком или моими любимыми мини-пиццами, которые она готовила из булочек в тостере-гриле, бесшумно передвигаясь по кухне, пока мама храпела в соседней комнате. Порой нам везло, и мы возвращались наверх, не разбудив родительницу. В случае неудачи мама просыпалась с помятым ото сна лицом, садилась на диване и сердито спрашивала:

— А вы что тут делаете?

— Все в порядке, — отвечала Кора, — просто ищем, чего бы поесть.

Такого объяснения вполне хватало, если мама была достаточно пьяна. Однако гораздо чаще я слышала скрип диванных пружин, затем шлепанье босых ног по полу. Кора немедленно бросала все, чем занималась в эту секунду — мазала бутерброды, рылась в мамином кошельке в поисках денег на школьные завтраки, отодвигала открытую бутылку вина подальше, — и делала то, что больше всего ассоциировалось у меня с ней. При виде рассерженной, настроенной на драку мамы сестра всегда закрывала меня собой. Тогда она была на целую голову выше, и я отчетливо помню, как менялась картина перед моими глазами: пугающее зрелище становилось привычным. Конечно, я понимала, что мама приближается, но передо мной была Кора, и я видела только ее — темные волосы, острые лопатки, руку, которой она искала мою ладонь, когда все шло совсем плохо. Сестра стояла, готовая к удару или чему-то еще, надежная, словно нос корабля, врезающийся в гигантскую волну и превращающий ее в обыкновенную воду.

Именно Коре доставалось большинство хлестких пощечин, резких толчков двумя руками, от которых она отлетала назад, внезапных грубых рывков за предплечье, оставляющих на коже красные следы, а позже — синяки в форме отпечатков пальцев. Мы никак не могли понять, в чем наша вина, и, следовательно, избежать проступков в дальнейшем. Мы не спали, хотя должны были, слишком много шумели и всегда неправильно отвечали на вопросы, на которые, похоже, не существовало верных ответов. Закончив экзекуцию, мать трясла головой и возвращалась на диван или брела в свою спальню, а я ждала, пока Кора не скажет, что нам делать дальше. Чаще всего она сама уходила из комнаты, вытирая слезы, а я молча шла за ней, стараясь держаться поближе и чувствуя себя в безопасности лишь тогда, когда Кора стояла не только между мной и мамой, но и между мной и остальным миром.

Позже я выработала собственную систему обращения с подвыпившей матерью, научилась угадывать ее настроение по количеству пустых стаканов или бутылок на столе, выстроившихся к моему возвращению домой, или по интонациям, с которыми она произносила два слога моего имени. Порой мне тоже доставались затрещины, но гораздо реже с тех пор, как я перешла в среднюю школу. Самым дурным знаком всегда было мамино пение, заслышав его, я медлила у двери, прячась от света и не решаясь войти внутрь. Как ни красиво звучал ее голос, выводящий знакомые мне с детства мелодии, я знала, что за ним скрывается уродство.

К тому времени Кора уже уехала. Блестящая ученица, в старших классах она либо подрабатывала в мексиканской закусочной, либо сидела над учебниками, стараясь повысить свои шансы на получение университетского гранта. Она пытала счастья в нескольких колледжах сразу. Сестрица всегда была целеустремленной, ее ответственность и любовь к порядку успешно уравновешивали хаос нашего существования. Во всем доме царили грязь и беспорядок, а Корина половина комнаты сияла чистотой, каждая вещь лежала на своем месте. Книги стояли по алфавиту, обувь располагалась ровными рядами, подушка на аккуратно заправленной постели лежала под идеальным прямым углом к стене. Иногда, сидя на собственной кровати, я смотрела в ту сторону и удивлялась контрасту: словно на снимках до и после или в кривом зеркале, когда лучшее становится худшим, и наоборот.

В конце концов Кора получила частичный грант на обучение в университете штата, который находился в соседнем городе, и взяла студенческую ссуду. После того как ей сообщили, что она принята, всю весну и лето в доме происходили странные перемены. Я чувствовала их. Сестра, которая весь последний год избегала встреч с матерью — прямо из школы шла на работу, а потом ложилась спать, — внезапно повеселела, стала общительнее. Молодые люди заезжали за ней по выходным, весело переговаривались за открытыми окнами, сажали Кору в машину и уносились прочь. Иногда нам звонили девушки с приятными дружелюбными голосами и просили позвать Кору, она запиралась с телефоном в ванной, но даже из-за двери было слышно, что она разговаривает по-другому, не так, как с нами.

Меж тем мама стала вести себя тише, даже ничего не сказала, когда сестра принесла домой коробки и собрала вещи, очистив свою половину комнаты. Просто длинными летними сумерками сидела на заднем крыльце дома и курила, уставившись прямо перед собой. Мы никогда не говорили о Корином отъезде, но с каждым днем перемены чувствовались все сильнее, пока, наконец, мне не стало казаться, что я словно наяву вижу, как сестра вырывается на свободу и отдаляется с каждой минутой. Иногда я вскакивала ночью и, бросив взгляд на спящую сестру, ощущала облегчение, но всего лишь на миг, так как понимала, что вскоре она уедет навсегда.

В тот день я проснулась с больным горлом. Было субботнее утро, и я помогла Коре стащить вниз коробки и пару чемоданов. Мама не выходила из кухни, молчала и непрерывно курила, не желая смотреть, как мы выносим сестрины пожитки и грузим их в багажник «фольксвагена-джетты», принадлежащего девушке по имени Лесли, которую я видела в первый и последний раз.

— Отлично, — произнесла Кора, захлопнув дверцу автомобиля. — Вроде все уложили.

Я бросила взгляд в окно дома, увидела, что мама ходит из кухни в кладовку и обратно. «Неужели она так и отпустит Кору, даже не попрощавшись?» — подумала я. Время шло, родительница не подходила ни к двери, ни к нам, а потом и вовсе пропала из виду.

Кора стояла, засунув руки в карманы, и смотрела на дом, наверное, тоже чего-то ждала. Потом опустила руки и вздохнула.

— Я на секунду, — сказала она Лесли, та кивнула.

Сестра медленно пошла к дому.

Внутри она пробыла недолго — минуту, может, две — и вышла с неизменившимся выражением лица.

— Позвоню сегодня вечером, — пообещала она, затем шагнула ко мне и крепко обняла.

Помню, я смотрела вслед увозящей ее машине и думала, как сильно саднит горло и что наверняка я заболею. Но все обошлось. Утром я была совершенно здорова.

Кора сдержала обещание и позвонила вечером, а потом в следующую субботу — узнать, как у меня дела. Рассказывала о том, что у нее все хорошо, ей нравится соседка по комнате и занятия в университете, и оба раза из трубки доносились приглушенные голоса и музыка. Мне хотелось закричать, что я скучаю без нее и что после ее отъезда мама стала больше пить, но мы обходили эту тему, даже когда жили вместе, и вряд ли сумели бы обсудить ее по телефону.

Сестра никогда не просила позвать маму, а та не брала трубку, когда звонила Кора. Словно их отношения были не чем иным, как деловым соглашением, и закончились, стоило истечь сроку контракта. По крайней мере, я так думала, пока через несколько недель мы не переехали и сестра не перестала звонить совсем. Только тогда я поняла, что в контракте где-то было и мое имя, напечатанное мелким шрифтом.

Я долго не могла простить себе, что Кора прекратила с нами общаться. Ведь если бы я сказала, как мне без нее плохо, она бы нас не бросила. Потом думала, что она не знает наш новый номер телефона. Но стоило мне заговорить об этом с мамой, как та вздыхала и качала головой.

— У нее теперь своя жизнь, и мы ей не нужны, — объясняла она, ероша мои волосы. — Мы остались вдвоем, малышка, только ты и я.

Сейчас, когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что на самом деле трудно потерять связь с человеком, который никуда не уезжал из штата и живет в соседнем городе. Мы могли бы приехать к Коре в университет и найти ее в общежитии. Но тогда все выглядело так, словно Кора не желает иметь с нами ничего общего, и мы решили, что обойдемся без нее. Конечно, это никогда не обговаривалось вслух, как и наш с Корой союз несколько лет назад. Просто так вышло.

Собственно, я даже не особенно удивилась. Сестра выбрала момент, перемахнула через стену и сбежала. Мы обе только об этом и мечтали. Именно поэтому в глубине души я прекрасно понимала, почему она не хочет возвратиться хотя бы на день. К чему рисковать?

Тем не менее все эти годы, когда мы с мамой переезжали с места на место, я часто думала о Коре. Лежала по ночам без сна и пыталась представить сестру в комнате студенческого общежития. Нас разделяло всего сорок с лишним километров и целая вселенная. Я спрашивала себя: счастлива ли Кора и как это — жить в совершенно другом мире? И еще — думает ли она обо мне хоть изредка?