Записки старого книжника

БИБЛИОФИЛЬСКИЕ МЕЧТАНИЯ

Жизнь прекрасна еще и потому, что человек может путешествовать. Это давнее и верное наблюдение мне хочется дополнить соображением о том, что действительность, несомненно, привлекательна еще и тем, что у всех нас есть счастливая возможность почти всегда и везде читать книги. Путешествие и чтение — занятия, родственные между собой. Путешествуя, мы узнаем новые края, города, села, видим, как за далью вновь и вновь открывается другая манящая даль. Узнавая в пути ранее неведомых нам людей, приобретая друзей, а бывает, и недругов, расширяя круг знакомых, мы глубже постигаем самих себя… Но разве не то же происходит с нами при чтении литературы? От книги к книге мы идем, как путник от горизонта к горизонту. По мере того как человек читает, все выше и выше над ним поднимается, распахивается во всей глубинной красоте солнечный и звездный небосвод; открываются новые, ранее неведомые материки знаний, и герои книг несметною толпою все плотнее окружают нас, рассказывают — по нашему желанию — о жизни, делах, своем времени, свершениях, иллюзиях, горестях, удачах, разочарованиях. Давно замечено, что Дон Кихот не менее реален, чем Наполеон, что о героях «Капитанской дочки» мы знаем куда больше, чем о тех, кто на самом деле жил в оренбургских фортециях. К опыту своей быстротекущей жизни мы добавляем тысячелетний или многовековой опыт, заключенный в книгах. Листая за страницей страницу, мы слышим то величественные древнеегипетские гимны солнцу, то загадочные ассиро-вавилонские надписи-поэмы; мы постигаем мир Гомера и Шекспира, Бальзака, Пушкина, Толстого и Достоевского. Современность говорит с нами языком персонажей Максима Горького, Сергея Есенина, Михаила Пришвина, Михаила Шолохова, Александра Твардовского…

Человек на длительном историческом пути создал такие удивительные виды искусства, как музыка, поэзия, живопись, зодчество, ваяние, повествующие своим языком о многообразии окружающего нас мира. Но только Книга выражает человека полностью. Она воспроизводит человека всего — от мельчайших и тончайших душевных движений до его вселенских деяний. Думаю, что иногда общение с книгой значит для нас ничуть не меньше, чем общение с человеком. Книга дарует бессмертие. Беседуя с книгой, я могу сегодня услышать писца Древнего Египта, голоса эллинских ораторов, летописцев Киева и Новгорода…

От глубокой привязанности к книге — искренней, самоотверженной, всегдашней — до библиофильства расстояние короткое. Такое короткое, что иногда его и вовсе не заметно. Ведь в буквальном переводе библиофильство и означает любовь к книге. Но на самом деле все-таки существует явственное различие между просто любителем книги и библиофилом.

Книга вошла в каждый дом, в любую квартиру. И по справедливости любителя книги мы именуем Большим Читателем. Он — Большой Читатель — типичная фигура современности. Большой Читатель не расстается с книгой в метро и электричке; он гоняется, не жалея сил, за новинками; он покупает стихи и прозу, о которых спорят критики; он ревностно следит за литературой по своей специальности.

Библиофил же не просто ценит книгу и пользуется ею, а бесконечно влюблен в нее, для него важно все, что связано с прелестью старокнижия, с чудом, вышедшим из типографии или из-под руки древнего писца. Библиофил обращает внимание и на год издания, на рисунок и расположение шрифтов, на бумагу, на поля… Для меня, например, имеет особое значение, что я читаю пушкинское «Подражание Корану» в дельвиговском альманахе «Северные цветы» на 1826 год, в книге, которую, быть может, держал в руках сам Пушкин.

В старом, забытом издании, появившемся в свет в начале нынешнего века, метафорически рисуется образ тогдашнего библиофила: «На тихой, лежащей в стороне от „торговых дорог литературы“ лужайке библиографии все вырастают новые цветы. Они тем целомудреннее, что их почти никто не видит. Вот выходит на лужайку одинокий дед. Склоняется, срывает цветок и долго втягивает носом его ароматичность. Это библиофил».

Таков старый библиофил — одинокий дед, нюхающий цветы на лесной поляне… Все изменилось в подлунном мире. Конечно, современный библиофил так же, как и его предшественники, проводит сладостные часы с книгой, общаясь с ней один на один, вдыхая ее неповторимый аромат. Как и встарь, библиофил наших дней любуется начертанием шрифтов Альда Мануция и Эльзевиров, с благоговением всматривается в заставки, инициалы, типографские буквы и знаки на прочно-грубоватой бумаге петровских или елизаветинских времен. Думаю, что по своим знаниям книги, по любви к ней нынешний библиофил ни в чем не уступает своим дедам и прадедам, а по точности и скрупулезности хранящихся в его памяти сведений он нередко превосходит своих предков. Но есть одно отличие, имеющее важнейший характер. В наши годы библиофил перестал быть одиноким чудаком на лесной поляне. Библиофильство впитало в себя дух эпохи, сделавшей книгу общенародным достоянием. Теперь среди библиофилов люди разных возрастов и самых несхожих профессий.

Маститый ученый, крупнейший знаток поэзии профессор И. Н. Розанов оставил в дар Москве библиотеку стихотворных книг, где разделы восемнадцатого века и пушкинской эпохи не знают пробелов. Широкой известностью в среде столичных библиофилов пользуется библиотечка прижизненных изданий классиков с автографами, собранная писателем Владимиром Германовичем Лидиным. Поэзия книжного собирательства выражена в библиотеке Лидина с большой глубиной. Исключительные коллекции собрал Алексей Алексеевич Сидоров. В его собрании все, что издавалось у нас по искусству.

Но дело не только в масштабах библиофильства, которым увлекается уйма людей — от Кронштадта до Владивостока. Я не могу не согласиться с заключением такого глубокого знатока книги, каким был П. Н. Берков, проницательно утверждавшего: «Не надо отнимать права называться библиофилами у тех, кто любит книгу не только за ее красивую, изящную или трогательную своей примитивной простотой внешность, но и за ее содержание, за ее „конденсированную человечность“, за то, что часто она — хранительница человеческого гения, ума, сердца, что часто она — горькая память о прошлом, нелицеприятная совесть настоящего». Таким образом, не только круг современных библиофилов значительно расширился, но и сфера библиофильства, включившая в себя интересы. Это имеет огромное значение. Еще великий писатель-библиофил Анатоль Франс пламенно призывал: «Человек, даже когда это великий человек, не так уж много значит, если он один… Не будем же стараться рвать нити, связующие нас с народом; напротив, умножим эти связи… Будем руководствоваться мыслью, что истинно великими и полезными можно стать, только обращаясь не скажу ко всем, но ко многим».

Еще одно существенное соображение. Теперь библиофил — вполне современный человек, и он не хочет и не может чувствовать себя Робинзоном Крузо, живущим на необитаемом острове. Токи жизни, ее энергия и динамика явственно ощущаются даже в тиши библиотек. Теперь никому в голову не придет мысль доказывать, что библиофильство далеко от всякой общественной жизни, от политики. Все взаимосвязано в мире, а в мире книги — в особенности. Расскажу один эпизод.

В отделе старопечатных книг Национальной библиотеки в Варшаве меня пленило все: и толстые фолианты с кожаными корешками, и поразительные по красоте миниатюры средневековых рукописей, и старинные шрифты польских, французских, украинских, русских типографий, и, наконец, массивные книжные полки, изготовленные древодельцами прошлого века. Мне, как, впрочем, и другим читателям, было дано счастье, говоря словами поэта, «при лампе, наклонясь над каталогом, вникать в названья неизвестных книг… Воссоздавать поэтов и века по кратким, повторительным приметам: „Без титула“, „В сафьяне“ и „Редка“». Нельзя было не залюбоваться современными альбомами-папками, посвященными старым польским типографиям, где на отдельных оттисках любовно воспроизведены древние шрифты, концовки, инициалы. Собрание здешних раритетов — это и горькая память о давнем военном лихолетье. Выполняя приказ Гитлера о разрушении восставшей Варшавы, оккупанты подожгли особняк и находившиеся в нем редчайшие рукописи и книги. В огне погибла единственная в мире коллекция, которую нередко называли великолепным садом, где растет древо познания. Сгорели издания, собранные кропотливым трудом нескольких поколений. Удалось спасти героическими усилиями лишь крохи того, что вандалы XX столетия обрекли на истребление. Библиотекарь подвела меня к вазе, установленной на возвышении, и сказала, точнее, посетовала:

— Посмотрите на пепел — это все, что осталось от сотен и тысяч книжных редкостей Варшавы. От наших древних рукописей.

Я видел в своей жизни много монументов, посвященных минувшей войне. Ваза с пеплом книг — трагичнейший из памятников. Пепел в вазе напомнил мне о том, что я видел в военную пору, — и разоренную Ясную Поляну сорок первого года, и гибель библиотек на брянской и смоленской земле, на Украине, в Белоруссии. Глядя на пепел книг, я особенно ясно чувствовал, что книга — это тоже оружие. И ныне за мир во всем мире сражается старая и новая книга.

В последнее время на Западе стало модным в некоторых кругах толковать о «конце гутенберговой галактики», о том, что технический прогресс в недалеком будущем вытеснит книгу, заменит ее звучащим словом и телевизионным изображением. Создаются даже мрачноватые апокалипсические пророчества и утопии. В книге американского писателя-фантаста Рэя Бредбери «451° по Фаренгейту» рисуется общество будущего, в котором книга признана опасной и уничтожена. Тот, кто, вопреки запрету, держит у себя книги, должен быть уничтожен вместе с ними. Если у кого-нибудь обнаруживается, скажем, том Шекспира, к тому немедленно выезжают пожарные. Сжигается книга, убивается ее хранитель, его дом превращается в руины. Но несколько человек, скрывшись в еще уцелевших лесах, нашли способ, позволяющий воскрешать в памяти однажды прочитанное. И у первобытного костра читают на память вслух друг другу книги последние книгочеи, чтобы сохранить для будущих поколений сокровища человеческой мудрости. Трудно придумать более мрачное пророчество!

Мы уверенно считаем книгу наиболее сложным и великим чудом, содеянным человеком. Я, как и мои друзья-книголюбы, убежден, что книга будет жить вечно. Внешний вид книги, конечно, будет меняться. Книги на пальмовых листах с невыцветающими вечными миниатюрами — коллекцией таких книг я долго любовался в Улан-Баторе — имеют мало общего с современными изданиями в глянцевых суперах.

Нет радости более возвышенной, чем ежедневно через книгу входить, как говорил Л. Н. Толстой, в общение с мудрейшими людьми мира. Открывать новое в старом, читать и перечитывать.

Я читаю, следовательно, я мыслю, я существую…

Об уникальной библиотеке Николая Павловича Смирнова-Сокольского — выдающегося библиофила и видного артиста — многократно писалось в нашей периодике. Подвиг замечательного собирателя книг увековечен в кинолетописи, воспет поэтами в стихах, запечатлен художниками на полотнах, нашел свое воплощение в пластике. Но оценить в полной мере содеянное Смирновым-Сокольским мы можем только теперь, когда вышло в свет двухтомное описание его библиотеки, выпущенное издательством «Книга».

Библиотека Смирнова-Сокольского — плод собирательства и настойчивых, увлеченных библиографических разысканий, производившихся в течение почти четырех десятилетий. Недаром поэт написал о нем: «Он книжник был без лишних слов, азартный и суровый, за книгой он спешить готов, как бы на голос зова… Летит в жары и в холода, через туман и вьюгу, где книга светит, как звезда, как на свиданье к другу». Приобретая книгу, Николай Павлович заводил на нее карточку, куда вписывал все, что ему было известно об издании. Его записи не походили на обычные сухие библиографические справки. По сути дела, Смирнов-Сокольский создавал небольшие биографии приобретенных книг. Таким образом, год за годом возникали сотни, а затем и тысячи иногда довольно обширных, но чаще весьма лаконичных новелл о книгах. Новелл, в которых библиография, не утратив точности и научности, была возведена в поэзию. Известно, что Николай Павлович при жизни издал несколько сборников, в том числе знаменитые «Рассказы о книгах», полюбившиеся широкому кругу читателей. Но самого грандиозного своего замысла — полного описания библиотеки — Николай Павлович завершить не успел. После смерти великого книжника его работу продолжили друзья-библиографы, энтузиасты из числа тех, кого Смирнов-Сокольский называл «рыцарями книги».

И вот перед нами два прекрасно изданных тома. Нет нужды говорить о том, что теперь мы постоянно обращаемся к двухтомнику, что он стал настольным справочником.

«Моя библиотека» Смирнова-Сокольского — обширный свод сведений об отечественной книге, по сути дела, единственная в своем роде энциклопедия русской книги и периодики, рассчитанная на широкого читателя. В издании мы также находим опись русских выпусков зарубежных авторов и ученых, по преимуществу прошлого столетия. «Моя библиотека» — зеркало того, что делал замечательный московский библиофил всю свою сознательную жизнь, посвященную бескорыстному служению книге.

Основная тема собирательства Смирнова-Сокольского связана с историей русской журналистики. Николай Павлович собрал почти все, за редчайшим исключением, русские литературные альманахи и сборники, начавшие появляться на Руси с XVIII столетия. По ним можно проследить различные литературные школы и направления. Другой крупный раздел библиотеки — русские журналы, преимущественно литературные. Страстно и самозабвенно собирал Смирнов-Сокольский отдельные книги и собрания сочинений прозаиков и поэтов, отдавая предпочтение первым прижизненным и ранним изданиям. В библиотеку также вошли книги с автографами, альбомы, гравюры, рисунки, карикатуры. Известно, что Николай Павлович питал особую привязанность к издательской деятельности таких выдающихся просветителей, как Н. И. Новиков, П. П. Бекетов и А. Ф. Смирдин… Их издания собраны почти с исчерпывающей полнотой. Один из самых крупных разделов библиотеки был посвящен книгам XVIII столетия. В описи отмечается разнообразие имен, тем, жанров, типов изданий, богатство художественного и книгопечатного оформления. Этот отдел дает разностороннее представление о русской гражданской печати того времени. Просматривая великолепно сохранившиеся издания, невольно вспоминаешь о том, что Смирнов-Сокольский, как истинный книголюб, интересовался не только содержанием книги, но и самой книгой: как она напечатана, как переплетена, как иллюстрирована. Недаром он говорил: «Книга — это оркестр, все инструменты в котором должны звучать гармонично…»

Обширнейший раздел библиотеки посвящен пушкиниане. Прижизненные и посмертные издания великого поэта. Книги в таком виде, в каком знал их Пушкин и его современники, «Евгений Онегин», издававшийся по главам. Знаменитые обложки и виньетки пушкинской поры. Одно дело видеть их воспроизведенными в изданиях наших дней, совсем иное ощущение — трогать листы и типографские строки давних лет. Были у Смирнова-Сокольского и подлинные автографы Пушкина. Своеобразную часть пушкинианы занимают прижизненные издания произведений поэта в переводах на другие языки. Вот «Полтава» на украинском, «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» на немецком, «Бахчисарайский фонтан» на французском, появившиеся еще при жизни Пушкина.

Страстно увлекался Смирнов-Сокольский историей русской общественной мысли. Предмет его особой гордости и радости — первое издание «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, которое, как известно, было в свое время почти полностью уничтожено. В собрании мы видим сочинения и письма, вырезки из журналов, оттиски статей Н. Г. Чернышевского, П. Я. Чаадаева, А. Н. Пыпина, знаменитые сатирические листки и журналы шестидесятых годов прошлого века, носившие всякие уморительные названия, — «Бессонница», «Говорун», «Дядя шут гороховый», «Моим трутням совет», «Не журнал и не газета», «Муха», «Попугай».

Смирнов-Сокольский много размышлял о книге, о значении печатного слова в жизни народа и отдельного человека. Собиратель и библиофил говорил в свое время: «Я просто не верю, когда люди начинают бравировать своим равнодушием к старым книгам. Я точно знаю, что это неправда. Величие русской литературы, ее героическое прошлое, на основе которого растет и развивается наша новая, советская литература, — все это, выраженное в вечно живых свидетелях — книгах, не может не затронуть самых нежнейших струн человеческого сердца. Но кроме сердца у человека есть еще и разум, и знания, на развитие которых книга — новая она или старая — все равно оказывает решающее влияние. Книга — верный друг и помощник». Николай Павлович любил повторять, что книга щедро расплачивается за любовь к ней, что она учит даже тогда, когда вы этого и не ждете и, может быть, не хотите. Отсюда родилась основная философская идея Смирнова-Сокольского о власти книги, значение которой трудно переоценить. В этом высоком понимании общественной роли книги Смирнов-Сокольский выступал как верный последователь Белинского, считавшего, что книга — жизнь времени, что в ней нуждаются все — и старые и молодые.

Хочется отметить предисловие — прочувствованную статью С. П. Близниковской, верного друга Николая Павловича, нарисовавшей образ неутомимого труженика, доброго, остроумного, никогда не унывающего человека.

С. Близниковская пишет: «Рабочий день его начинался летом в шесть, зимой в семь утра. Недаром он называл себя „чернорабочим“, считая „талантом — труд“. До последнего вздоха он занимался любимым искусством эстрады, а уж о книгах и говорить нечего…»

Москва получала много подарков. Но даже среди обильных собраний города не затерялась библиотека Н. П. Смирнова-Сокольского, создателя единственного в стране музея отечественной книги. Издание каталога «Моя библиотека» — памятник великому книголюбу.

С детских лет в душе у нас живет рассказ о том, как смертельно раненный Пушкин прощался с книгами, со своей библиотекой. Поэту казалось, что он взбирается по книжным полкам ввысь. И на века прозвучало пушкинское, обращенное к книгам: «Прощайте, друзья!..»

Изучая книги, собранные вновь музеем в Михайловском, яснее начинаешь понимать, как рождался и воплощался гениальный замысел «Бориса Годунова». Конечно, древние холмы и стены Пскова, величавый ансамбль Святогорского монастыря, михайловские рощи подарили поэту живое ощущение эпохи. Невероятно многое, разумеется, почерпнул творец народной трагедии из устной поэзии, слушая нищих слепцов, запечатлевая в сердце сказки Арины Родионовны и лирические песни крестьянок. Но все это — важное само по себе — лишь скрепляло, наполняло жизнью знания, почерпнутые при чтении томов Карамзина, летописей, сводов Четьи Минеи и других книжных источников. Бесконечно далекий от начетничества, Пушкин был образованнейшим человеком своего времени, знатоком и глубоким ценителем печатного слова. Во всех скитаниях по стране Пушкина сопровождали книги. Думая о библиотеке Пушкина, перечитывая его пометы на книгах, невольно приходишь к выводу, что поэт был еще и гениальным читателем.

Тысячи людей, посещая дом в Ясной Поляне, с удивлением и благоговением рассматривают толстовское собрание книг. Библиотека расширяет и дополняет наши представления о художественном и философском мире Толстого.

Люблю не только рассматривать, но и скрупулезно изучать библиотеки великих писателей. Как важно знать, что именно эту книгу, хранящуюся в музее-усадьбе «Мураново», держал в руках Евгений Баратынский, что страницы объемистого тома перевертывал Гоголь, остановившись на отдых в гостеприимной семье Аксаковых в Абрамцеве, что журнал со своими стихами читал Есенин, а пометы на рукописи начинающего автора сделал Максим Горький.

Если подходить к литературе серьезно — а это единственно приемлемый подход, — то каждый писатель должен быть и идеальным читателем. В жизни, как известно, не все и не вся соответствуют идеалу, но стремление к нему должно существовать. Бывая у знакомых писателей, я всегда стараюсь узнать, какие книги они собирают, каковы их книжные интересы. Библиофильское любопытство носит не праздный характер. Собрание книг служит для меня глубокой и беспристрастной характеристикой его владельца. Единственные в своем роде библиотеки создали Л. М. Леонов, К. А. Федин, М. В. Исаковский. Не думаю, что кто-либо из названных писателей ставил перед собой задачу сбора уникальной литературы. Нет, разные по характеру книг и направленности, несхожие по объему, библиотеки сложились как своеобразные литературные цехи писательской мастерской. Обширнейшее книжное собрание К. А. Федина не только убедительнее всяких слов говорит о международных литературных связях художника, но и дополняет наши представления об эпохе, когда создавалась известная книга «Города и годы». Неослабевающее пристрастие автора «Катюши» к выразительному, простому и точному поэтическому стилю подтверждают не только сборники народных стихов, но и академические издания, посвященные вопросам родного языка.

Книга обладает способностью не только возвеличить, но и осудить своего владельца. Осудить строго, но справедливо. Недавно мне довелось побывать дома у плодовитого, но, увы, малоинтересного беллетриста. Вполне современный человек, он собирает все, в том числе и книги. Какие же книги я увидел? Есть люди, уподобляющиеся волей-неволей пушкинскому герою, который «отрядом книг уставил полку, читал, читал, а все без толку». У знакомого беллетриста библиотека составилась из книг, подаренных авторами-приятелями. Книг много, но в целом они являют собой какую-то бездумную мешанину, литературный винегрет. Книги здесь говорили, скорей, о равнодушии, чем об увлечении или любви. Поражало обилие пустых и ничтожных изданий. Особенно меня удивило отсутствие книг классиков — отечественных и иностранных. Когда я спросил беллетриста, почему в его обширном собрании отсутствуют книги классиков, он с недоумением ответил:

— Ну, знаете, классиков я прочитал еще в ранней юности.

Рассказанный мной случай — исключение. Но я тогда отчетливо понял, откуда проистекает духовная бедность героев знакомого беллетриста и убогий язык его повестей. Редкое исключение, ибо большинство писателей — люди, бесконечно влюбленные в книгу.

Писателя образует жизнь. Никакие книжные знания не заменят художнику собственное постижение действительности. Но, чтобы это постижение было глубоким, писатель обязан быть разносторонне начитанным человеком, досконально знать то, что написали его предшественники. Только при этом условии есть надежда сообщить читателю нечто новое. Не будем закрывать глаза на то, что существует немало авторов, попадающих в положение «изобретателя велосипеда». Иногда говорят, что чтение ведет к подражательству. Особенно часто об этом толкуют молодые стихотворцы. Долго жила в литературных кругах легенда о Есенине, якобы он полагался в основном на свою художественную интуицию. Одно из заседаний клуба книголюбов в Центральном Доме литераторов мы посвятили Сергею Есенину, точнее, книжным интересам поэта. Вечер был увлекательным и полезным. Все были приятно поражены обширностью книжных интересов и привязанностей великого поэта, широтой его литературного кругозора.

В старину существовало даже мнение, что книги составляют необходимость в жизни, а одежда — предмет роскоши. У нас в стране, как верно заметил однажды Александр Твардовский, народился высший тип читателя-собирателя. Я думаю, что писательские собрания книг имеют бесценное значение для всей современной культуры. Из них могут родиться прекрасные общественные библиотеки и музеи. Книжные сокровища, безмолвно стоящие вдоль стен, — вечное напоминание о смысле и красоте литературной работы тем, кто создает новые рукописи.

Несколько лет назад в Москве с поразительным и даже с несколько неожиданно шумным успехом прошла выставка, посвященная просветительской деятельности И. Д. Сытина, издававшего по баснословно дешевым ценам и в отличном типографском оформлении книги для народа. О заслугах Сытина ныне распространяться не приходится — о них много говорилось на вечерах и в печати, где вспоминались высказывания писателей, ученых, общественных деятелей, необычайно высоко оценивавших вклад издателя-подвижника в отечественную культуру. Отличной выставкой, развернутой в залах Комитета по печати, книжная Москва обязана Д. И. Сытину, много лет настойчиво собиравшему издания отца и превратившему квартиру в небольшой, но внушительный музей книги.

Когда я пришел на выставку, то в первую минуту мне показалось, что я попал в далекий мир своего довоенного детства. У нас в Костроме в тридцатых годах в библиотеках было полным-полно сытинских книг. Я с восторгом увидел, например, тома сытинской «Детской энциклопедии». Это иллюстрированное издание для меня и моих сверстников было окном в большой мир. Признаюсь, хотя и боюсь показаться сентиментальным, что на выставке я с трепетом взял в руки первый том и перечитал слова, которые помню с отроческих лет: «Там, где некогда росли деревья, теперь бушует глубина морская». Но ведь «Детская энциклопедия» — крохотная частица дела, сотворенного энергией, упрямством, умом и бескорыстием самоучки, вышедшего из народных низов. На выставке с особой убедительностью прозвучали горьковские слова о том, что Сытин, как народный просветитель, достоин того, чтобы ему был поставлен памятник.

…Конечно, издательское дело, полиграфия шагнули теперь далеко вперед. Но не надо думать, что история началась только с нашего появления на свет. И сегодня каждый причастный к печатному слову должен хотя бы полистать сытинские издания. Многому может в них научиться литератор, полиграфист, учитель, библиотекарь… Каждому полезно подержать в руках то, что печатал Сытин, — от многотомных энциклопедий до популярных брошюр, от специальных научных трудов до лубочных картин, от сочинений классиков до газет… Под руками бесценный материал, который грешно не использовать для современных потребностей общества.

Любовь к печатному слову у нас носит всеобщий характер. Тиражи книг говорят об этом довольно красноречиво. Да разве только тиражи!.. Зарубежные писатели, постоянно бывающие у нас, почти всегда обращают внимание на обилие читающих в скверах, метро, электричках… А жаркие споры о книгах, ведущиеся в читательской среде, — разве не удивительное явление нашей жизни? Дважды довелось побывать мне в Магнитогорске на знаменитом промышленном гиганте. Как там читают и как спорят о прочитанном! Не случайно также, что именно в нашей стране создано такое уникальное, наверное единственное в мире в своем роде, произведение, как «Крестьяне о писателях» Адриана Топорова. Я часто с горестным недоумением спрашиваю себя: почему мы до сих пор не создали по примеру Топорова такую насущно необходимую книгу, как «Рабочие о писателях»?

Далее. У наших ближайших соседей — в Варшаве, Бухаресте, Будапеште, Праге — давным-давно есть музеи книги. Во Львове появился музей книгопечатания. Музей книги открыт также в Киеве. Москва неотрывна от истории книги. Древняя столица всегда была крупнейшим книжным центром мира. От времени пушкинского Пимена, создававшего летопись в келье на Кремлевском холме, до наших дней, когда ротационные машины выбрасывают тысячи и сотни тысяч свежих оттисков, слова «Москва» и «Книга» неотделимы друг от друга. Москва — крупнейшее книгохранилище планеты, где что ни улица, то страница из древней повести, из Пушкина, Толстого и Достоевского, из книг новейших писателей — наших современников. А московские книжные редкости — средневековые миниатюры, красота петровских или елизаветинских шрифтов, великолепных сафьяновых переплетов XVIII века, украшенных виньетками, гирляндами и эмблемами, — есть чем похвалиться!

В наши дни Москва — средоточие издательств и крупнейших полиграфических предприятий. Мы умеем делать отличные книги, совершенные не только по своему содержанию, но и по внешнему виду. Но не будем закрывать глаза на то, что массовые тиражи нередко ведут к оформительской нивелировке, к полиграфическому стандарту. Без последнего, разумеется, не обойтись, но также нет сомнения и в том, что опыт старых мастеров должен быть бережно сохранен. Нам надо больше думать о красоте рисунков шрифтов, об искусстве книжной миниатюры, об изяществе переплетов. Нет сомнения в том, что Москве музей книги нужен, как воздух, как отправной пункт дальнейшего развития книжной культуры.

Отрадно, что в Ленинской библиотеке появился, наконец, музей книги, будем надеяться, что он займет со временем почетное место среди музеев столицы.

Я бы нынче хотел помечтать о том, каким должен быть московский музей-книгохранилище. Думается, что в нем должен быть отдел «Частные книжные собрания».

Я мысленно прохожу по залам будущего музея. Как прекрасны никогда не выцветающие книжные миниатюры, очаровательны работы графиков десятых и двадцатых годов нашего века, как радуют глаз орудия книжного производства — от палочки, которой выцарапывали слова на бересте, до новейших полиграфических машин. Наверное, нужно создать специальную выставку книжных переплетов, чтобы это славное ремесло находило новых последователей. Музей, конечно, будет школой для букинистов, да и вообще для тех, кто связан с книжной торговлей.

В свое время В. Г. Белинский писал: «Нет ничего приятнее, как созерцать минувшее и сравнивать его с настоящим. Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок из этой бездны, в которую все стремится и из которой ничто не возвращается, для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны. Как бы ни нелепа была книга, как бы ни глуп был журнал, но если они принадлежат к сфере идей и мыслей, уже не существующих, если их оживляют интересы, к которым мы уже холодны, — то эта книга и этот журнал получают в наших глазах такое достоинство, какого они, может быть, не имели и в глазах современников: они делаются для нас живыми летописями прошедшего, говорящею могилою умерших надежд, интересов, задушевных мнений, мыслей. Вот почему всякая книга, напечатанная у Гари, Любия и Попова гутенберговскими буквами, в кожаном переплете, порыжелом от времени, возбуждает все мое любопытство; вот почему, увидевши где-нибудь разрозненные номера „Покоящегося трудолюбца“, „Аглаи“, „Лицея“, „Северного вестника“, „Духа журналов“, „Благонамеренного“ и многих других почивших журналов, я читаю их с какою-то жадностью и даже упоением. Не худо иногда напомнить старину в пользу и поучение настоящему времени; не худо, к слову и кстати, воскрешать черты прошедшего, иногда для смеха, а иногда и для дела».

Всегда приятно взять с полки и бережно перелистать чуть пожелтевшие страницы редкой книги — альманаха пушкинской поры, блоковского или есенинского прижизненного издания… Вдвойне приятно обнаружить на внутренней стороне обложки ярлык с именем владельца книги и узнать, что старый альбом принадлежал Константину Коровину, что стихи находились ранее в библиотеке дяди Гиляя, что над изданием некогда колдовал в своей «пещере» Эттингер — известный коллекционер двадцатых годов. Экслибрис подобен записке, что доходит до нас в сосуде, запечатанном древними мореходами. Издание блуждает десятилетиями или даже столетиями в книжном море, но и через годы звучит голос его давнего владельца — будь то соловецкий монах Досифей, просветитель-издатель Новиков или загадочный Врубель…

Я много думал о книжном гербе, о его судьбе, обходя Первую всесоюзную выставку экслибриса, открытую в Центральном доме работников искусств. Выставке в зале на Пушечной нельзя было не радоваться, ибо она — наглядное, убедительное, вещественное доказательство того, что в семидесятых годах интерес к книжному знаку необычайно возрос. Пожалуй, можно сказать, что ныне экслибрис уравнен в коллекционных правах со своей младшей удачливой сестрой — почтовой маркой, практичной и вездесущей. Словно наверстывая упущенное, экслибрис спешит показать себя с наилучшей стороны на выставках, ставших в последние годы частыми и обширными. Сошлюсь хотя бы на выставку в подмосковном городе Серпухове, где книжные знаки были представлены по видам исполнения: ксилография, линогравюра, цинкография, офорт и т. д. Глубокое уважение вызывают к себе библиофилы и графики прибалтийских городов, настойчиво, с любовью и вкусом культивирующие книжный знак.

Событием в культурной жизни стал выпуск издательством «Книга» работы Е. Минаева и С. Фортинского «Экслибрис» с большим числом иллюстраций. И наконец, всесоюзная выставка, первая, точно характеризующая творчество художников страны, графиков различных поколений. Справедливо отдавая предпочтение гравюре, устроители (Московский клуб экслибрисистов) показали, как разнообразны манеры ее исполнения и техника. Перед нами на щитах миниатюры: то предельно лаконичный афоризм, то строгий сонет, то остроумная новелла, то многозначный символ, далеко не сразу поддающийся постижению, допускающий различные расшифровки. Впервые на выставке под одной гостеприимной крышей встретились книжные знаки Российской Федерации, Украины, Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии, Узбекистана, Киргизии, Азербайджана и Армении.

Книжный знак двуедин в своей основе. Разглядывая экслибрис, я прислушиваюсь, как течет беседа между владельцем библиотеки и художником-исполнителем. Паспорт владельца книги и выражение личности графика — вот что такое экслибрис. «Из книг И. С. Остроухова», — читаю я надпись, сделанную на этикетке старинными буквами, и невольно думаю не только об авторе «Сиверко», друге и советчике П. М. Третьякова и Л. М. Леонова, но и о талантливой семье Васнецовых, вписавшей не одну страницу в историю искусства.

Первая монография, посвященная отечественному книжному знаку, появилась еще в начале века. Но всеобщий интерес — дело наших дней. Что породило увлечение книжным гербом? Оно во многом связано с интересом к искусству книги. Современный читатель все глубже воспринимает книгу как ансамбль, в котором все взаимосвязано и звучит одновременно: и авторский текст, и красота шрифта, и иллюстрации, и поля, и титул… Кроме того, бурно растут личные книжные собрания. У всех на памяти примеры коллекций И. Н. Розанова, Н. П. Смирнова-Сокольского, Ан. Тарасенкова, обретшие счастливую судьбу: переданные в государственные хранилища, они постоянно привлекают специалистов.

Если бы мы теперь попытались составить всеобъемлющий каталог владельческих наклеек, то потребовалось бы многотомное издание. Поэтому журнал «Вопросы литературы», устраивая выставку экслибрисов, сознательно ограничил их число. Мы решили показать в редакции только книжные знаки, принадлежащие писателям или связанные с литературой — современной и классической. Подобного рода выставки еще не было в Москве. Во всяком случае, в таких масштабах…

Вот, наверное, первый писательский книжный знак, владельцем его был Антиох Кантемир. Коллекционеры высоко ценят наклейку из-за редкости.

Своеобразной сенсацией на выставке явился экслибрис Жемчужникова, одного из создателей бессмертного Козьмы Пруткова. Периодика, рассказывая о выставке — а отзывов было много, — упоминала об этом знаке, ставшем в последние годы прямо-таки знаменитым. Напомню, что библиотека Жемчужникова, ценная по своему составу, в довоенную пору хранилась в Ялтинской городской библиотеке имени А. П. Чехова. Она исчезла в годы оккупации, как исчезли в Крыму многие культурные ценности. Но если библиотеку и архив Сергеева-Ценского довольно быстро обнаружили в Берлине и вернули в Алушту, то жемчужниковские книги словно канули в море. При ремонте одного из ялтинских домов был обнаружен тайник с замурованными в нем книгами. С помощью книжного знака были сразу опознаны книги из коллекции Жемчужникова. Старейший крымский книговед-журналист А. И. Анушкин, изучивший книжные пометы, отыскал ключ к текстам, послужившим отправной точкой для иронических переосмыслений-афоризмов, которыми и славен «директор Пробирной палатки». Интересующихся отсылаю к работе Анушкина, опубликованной во втором выпуске «Альманаха библиофила».

Всеобщий интерес привлекли работы, выполненные А. Н. Бенуа, К. А. Сомовым, М. В. Добужинским, Б. М. Кустодиевым, Д. И. Митрохиным, Е. Е. Лансере, А. П. Остроумовой-Лебедевой, а также такими мастерами двадцатых годов, как В. А. Фаворский, И. Н. Павлов, А. И. Кравченко, П. Я. Павлинов, Н. И. Пискарев. Исполненные в различной манере, украшенные надписями-девизами, они сохраняют ощущение «домашности», интимности, выраженной давней формулой: «Для себя и для друзей». Издавна книжный знак был и своего рода охранной грамотой книги. Недаром на одном из экслибрисов написано: «Пользоваться, но не злоупотреблять. Пчела собирает мед, но не грязнит цветка». Говорят, что читать можно трояким образом: читать и не понимать, читать — понимать, читать и понимать даже то, что не написано. Сказанное можно полностью отнести к восприятию экслибриса. Его «читать» следует только последним образом, предаваясь размышлению и не стесняя воображения. Насыщенный символикой графический язык дает возможность многое узнать и об авторе, и о владельце, — тот и другой, выступая дуэтом, могут себя «придумать», но зоркий глаз быстро разглядит даже за павлиньими перьями истину. Напомню то, что говорил о книгах Бальзак. Его слова легко переадресовать и книжной миниатюре: «Когда мы читаем книгу, чувство правдивого говорит нам: „Это ложь!“ — при каждой неверной детали. Если это чувство говорит слишком часто и говорит всем, значит, книга не имеет и не будет иметь никакой ценности. Секрет всемирного вечного успеха в правдивости».

Рядом с графической классикой, отличающейся многообразием техники исполнения, едва ли сильно проигрывают во мнении знатоков книжные миниатюры мастеров наших дней. Тут есть большие творческие удачи. Назову хотя бы Е. Голяховского, В. Фролова, А. Калашникова, Г. Кравцова, Н. Бурмагина…

Создатели книжных миниатюр дают нам, зрителям, возможность заглянуть в мир владельцев экслибрисов, мир, интересный еще и потому, что в данном случае книги принадлежат тем, кто их создает. К работам хочется обращаться снова и снова — верный признак того, что перед нами создания искусства.

Когда мы видим изображения сабли на фоне книги и пера, то воображение мгновенно переносит нас в мир «Тихого Дона». Книжный знак Ефима Пермитина связан с образом охотника — постоянного персонажа лучших романов и повестей прозаика-сибиряка. К памятным страницам литературы ведут нас книжные знаки, исполненные с благородным изяществом, принадлежащие Анне Ахматовой и Константину Федину.

На выставке особенно отчетливо выступила и роль книжного знака как художественного критика, истолкователя литературных произведений, личности автора. Богатейший материал для этого дают миниатюры необъятной пушкинианы, бесчисленные изображения Дон Кихота, античного Пегаса, а также образы, рожденные современностью.

Не скрою, что и сегодня можно услышать от некоторых людей, имеющих прямое отношение к книге: зачем экслибрис, зачем такое сложное дело, когда можно поставить на издании простой штамп — дешево и мило? Суждение, что и говорить, не очень новое. Напомню по этому поводу слова Верещагина, писавшего в свое время с негодованием: «Этого рода знаки (штемпели), принесшие русской любительской книге, быть может, не менее вреда, чем черви, пыль, сырость и все остальные ее враги, вместе взятые…»

Уверенно можно сказать, что из всех персональных выставок книжного знака в Москве наибольшим успехом пользовалась выставка работ Анатолия Ивановича Калашникова. Развернутая в течение нескольких месяцев в двух обширных экспозиционных залах Министерства связи, выставка привлекла к себе общий интерес.

А. И. Калашников родился и вырос в семье московского рабочего. Влюбленный с малых лет в рисование, подросток с увлечением посещал заводскую изобразительную студию. Важным событием в жизни пятнадцатилетнего юноши явилась встреча с академиком Иваном Павловым, замечательным мастером станковой гравюры, который, уверовав в способности начинающего графика, раскрыл перед ним двери своей мастерской. Блестяще окончив Московское высшее художественно-промышленное училище (бывшее Строгановское), молодой художник освоил не только навсегда полюбившуюся ему графику, но и чеканку и резьбу по металлу.

Беря в руки нарядно украшенный конверт, наклеивая на него разноцветную марку, мы редко задумываемся о тех, кто создавал их. Анатолий Калашников — автор нескольких сотен гравюр на конвертах, выпущенных массовым тиражом. По преимуществу это пейзажи городов и заповедные природные уголки нашей Родины. В середине шестидесятых годов Калашников, найдя истинное свое призвание, обратился к созданию экслибрисов. В короткий срок он снискал всеобщее признание в нашей стране и получил первые премии на крупнейших международных конкурсах.

Успех не был случайным. График мастерски владеет резцом. Но значимость не во внешней выразительности почерка, не в бесконечно прихотливой игре черных и белых штрихов. В искусстве «что» и «как» нераздельны. Калашников нашел не только свою характерную манеру исполнения, — его не спутаешь с другими! — но, что неизмеримо важнее, обрел свой собственный взгляд на мир. Историзм, проникнутый чувством современности, придает миниатюрам Анатолия Калашникова выразительность. Когда я гляжу на гравюры, изображающие средневековый дом на суздальской улочке — здание, повторившее в камне формы деревянного зодчества, или любуюсь плавными очертаниями вологодского кремля, то невольно вспоминаю старую и вечно молодую заповедь: «Прекрасное должно быть величаво».

В многообразном мире народного искусства художник выбирает то, что больше всего соответствует его манере, то, что ближе его собственному восприятию действительности. Таким образом, традиционные мотивы в творчестве Калашникова приобретают характер новизны, чуждой стилизованной архаике. Во время очередного путешествия по русскому Северу художник был пленен обликом Великого Устюга — города на Сухоне, известного своими мастерами-умельцами, творцами красоты. Как человек, овладевший в свое время мастерством чеканки по металлу, Калашников не мог не залюбоваться изделиями из кованого железа, которыми местные ремесленники украшали свой город, — решетками, состоящими из завитков растительного орнамента, воротами, которые завершают нарядные просечные подзоры, дымниками-навесами над двускатными крышами, придававшими всему городу сказочный вид. На одном из лучших книжных знаков Анатолия Калашникова возник неповторимый художественный образ северного города с пленительными очертаниями флюгеров из кованого железа.

Многое дали поездки по большим и малым волжским городам. Анатолий Калашников воспел своеобразие городов Прибалтики. Особенно повезло Старому Таллину и его архитектурным памятникам. Значительное место в графической сюите Калашникова заняли портреты — от Данте до наших современников. Иногда на книжных знаках облик человека угадывается по признакам деятельности. На экслибрисе известного композитора Арама Хачатуряна изображены сабли, напоминая нам о знаменитом «Танце с саблями». На другой миниатюре мы видим сказочный настой — варево из трав, кипящих в змеином яде, заключенном в ендове — старой, дедовских времен посуде. Это знак гомеопата и переводчика древнерусских медицинских рукописей.

Нельзя не заметить проникновение художника в суть вещей, его четкую рациональность, чуждую всякой сентиментальности. Современность находит в его работах свое аллегорическое выражение.

1970–1975 годы.