Запретная страсть

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

К тому времени, как Тим Уиттейкер закончил свой рассказ, он окончательно протрезвел. Келси сидела рядом, держала его за руку, и у нее было такое чувство, словно она находится под водой и наблюдает за всем сквозь плотную полупрозрачную массу.

Всю дорогу до кабинета Брэндона она старалась убедить отца в том, что не стоит распространяться о своих трудностях перед Брэндоном. Но отец, очевидно, почуял, что Брэндон не откажется помочь ему, и решительно настроился все рассказать, а Брэндон, по одному только ему известным причинам, настроился выслушать.

Она было отказалась пойти с ними, надеясь таким образом показать Брэндону, что не собирается участвовать в этом… в этом попрошайничестве. Но, опасаясь, что, если не будет сдерживать отца, он может наговорить много лишнего, она прошла с ними в кабинет.

Пока Тим Уиттейкер рассказывал, Брэндон не проронил ни слова. Он сидел за столом, Келси слушала и думала: он точно богиня справедливости и с завязанными глазами – не видит ни отцовского стыда, ни моей растерянности, только сидит и бесстрастно взвешивает факты.

История была весьма банальная: букмекер предложил Тиму заманчивую ставку и у того не хватило духу отказаться.

– Сколько вы проиграли?

Келси и отец, как по команде, одновременно взглянули на Брэндона, услышав, каким спокойным тоном он задал вопрос. Но ничего похожего на Справедливость с весами они не увидели: у Справедливости не может быть такой презрительной усмешки. Признания Тима не шокировали Брэндона, а лишь подтвердили его самую низкую оценку человеческой природы. Келси отвернулась.

– Сколько же?

– Пять тысяч долларов, – ответил отец, и у него хватило совести чуть-чуть покраснеть.

Келси застонала. Она никак не ожидала, что так много.

– Ах, папа! – прошептала она, изо всех сил нажимая пальцами на глаза, словно хотела заставить эту унизительную сцену исчезнуть. – Папа, как ты мог?!

– Он же предложил мне пять к одному, – жалким, кающимся тоном проговорил отец. – Если бы я выиграл, то получил бы двадцать пять тысяч. Ты же знаешь, что это значило бы для нас, Келси.

– Но ты не выиграл, – проговорила она тихо, не глядя в его сторону. – Ты никогда не выигрываешь.

– Вот уж нет, я выигрывал, – наивно возразил отец.

Со щемящим сердцем Келси посмотрела на Брэндона, гадая, услышал ли он за этими словами незащищенность и уязвленное самолюбие.

– Папа, – чувствуя себя неимоверно жалкой, проговорила Келси. – Прошу тебя, не втягивай в это Брэндона. Пойдем ко мне. Что-нибудь придумаем…

– Я выигрывал! И дал тебе окончить колледж, – продолжал Тим, делая вид, будто не слышит ее. – Не слишком дорогой, конечно, ты заслуживала лучшего, но…

У отца покраснели глаза, в них появился блеск, от которого у Келси упало сердце. Значит, предстоит та еще ночка – сплошные слезы и жалобы. Ну что же, возможно, это лучше, чем когда он храбрится и пыжится.

– Ах, папа, я знаю, сколько ты для меня сделал, – сказала она, ни капельки не кривя душой. Он ей помогал, хотя крошечные суммы, которые она получала, но чаще не получала, с трудом покрывали затраты на учебники. И все равно она знала, как трудно было ему скопить даже эти деньги, и ценила любовь, с какой они посылались ей. Она брала ссуды на учебу в колледже, по вечерам перепечатывала диссертации, а по выходным работала официанткой – хваталась за любой заработок, какой только могла найти.

Но отцу хотелось хорошо выглядеть в глазах Брэндона, и она не могла отказать ему в такой слабости.

Брэндон отреагировал очень сдержанно – очевидно, лирическое излияние не произвело на него впечатления:

– Позвольте мне уточнить, правильно ли я понял. Вы просите Келси заплатить ваш долг?

Отец неловко заерзал.

– Ну, больше всего на свете мне не хотелось бы перекладывать это на Келси… но…

– Но вы все равно это делаете, – хмуро проговорил Брэндон.

– А к кому же мне обращаться?

Глаза у отца продолжали поблескивать, и у Келси снова беспокойно сжалось сердце. Она не могла видеть его таким. Еще меньше ей хотелось, чтобы Брэндон подумал, будто Тим Уиттейкер всего лишь слезливый, слабовольный пьяница.

Нельзя судить о человеке только по его слабостям. Она подняла подбородок, хотя Брэндон не мог этого видеть.

Брэндону ничего не известно о годах, когда отец один растил и воспитывал ее, о ночах, когда он до утра носил ее по комнате, напевая ирландские колыбельные, чтобы дочке легче было перенести высокую температуру. Брэндон ничего не знает о часах, которые отец брал за свой счет, чтобы поприсутствовать на школьном конкурсе или выстаивать с распаренным лицом у раздевалки во время школьного бала.

Брэндону невдомек, как старается отец остаться трезвым и как ненавидит себя, когда это ему не удается.

Она твердо взглянула на Брэндона и снова взяла отца за руку.

– Вот и правильно, что обращаешься ко мне, – решительно произнесла она. – Мне бы не хотелось, чтобы ты обращался к чужим людям.

Она подчеркнула последнюю фразу, надеясь, что Брэндон поймет.

– А к кому же мне еще обращаться? – повторил отец. – Кто у меня еще есть?

Брэндон вскинул голову.

– Вы хотите сказать – теперь, когда умер мой брат?

И слова и тон, каким это было сказано, звучали оскорблением, и Келси даже отпрянула, будто получила пощечину. До ее отца доходило медленнее, но через несколько секунд и у него шея и щеки стали наливаться краской.

– Я не совсем понял: что вы имеете в виду? – настороженно спросил он.

– Дуглас оплачивал долги твоего отца, так, что ли, Келси?

Ей показалось, что она тоже покраснела, и она приложила к лицу онемевшую руку. Щеки были холодными, будто кровь у нее остановилась.

Но Брэндону было все равно, побелела она от ужаса или покраснела со стыда, ведь он не мог этого видеть. Для него подобные детали были так же неразличимы, как звездное небо и темный, непроницаемый свод в ночных джунглях. Она смотрела на закрывшие его глаза бинты. Он столького не может видеть, подумала она, столького не понимает…

– Ну хорошо, – стараясь не потерять достоинства, проговорил отец. – У нас с Дугласом были кое-какие деловые отношения…

– Я спрашиваю Келси, – оборвал его Брэндон ледяным тоном. – Дуглас оплачивал долги твоего отца?

– Да, – тихо ответила она, устремив взгляд мимо его головы на венецианское окно.

Как внезапно все изменилось! И за окном тоже. Набежали облака, скрылись из виду звезды. Ночные деревья уже не присыпаны серебряной пудрой, они сделались грязно-серыми, с веток свисают безжизненные листья. Но ведь это, напомнила она себе, все те же деревья. И разница только в освещении, в иллюзии.

– Да, – повторила она, тверже и увереннее, и снова посмотрела на него. Она тоже осталась прежней. Изменилось только восприятие Брэндона, когда между ними пробежало облачко прошлого. – Да, оплачивал.

– Сколько? – почти не двинув губами, сжавшимися в прямую линию, спросил Брэндон. – Сколько?

– Семнадцать тысяч долларов, – ответила она, довольная, что удалось произнести эти слова ровным тоном, не запинаясь.

Отец глубже вжался в мягкое кресло и был похож на проколотый воздушный шар. Он прятал глаза, ему было страшно услышать эту холодную, упрямую цифру. Келси это знала. Он бы на ее месте сказал что-нибудь вроде «не так уж много» или «несколько тысяч». То есть отделался бы общими фразами. Или, еще хуже, не моргнув глазом солгал.

С горечью она призналась себе, что и она тоже не говорит правды. Хотя семнадцать тысяч долларов – точно, до единого цента – составляли сумму, которую Дуглас выплатил нетерпеливым букмекерам за отца, но она ведь обошла молчанием двадцать пять тысяч, которые отец взял в кассе.

Косвенная ложь – все равно ложь.

У нее просто не хватило мужества сказать об этом Брэндону. Несмотря на все, что произошло в саду совсем недавно – на губах у нее еще чувствовался вкус его поцелуев, – она не могла. Это всего лишь секс, и вовсе не значит, что он меня любит, сказала она себе. Или доверяет мне. Или полагается хотя бы на одно слово, которое я ему скажу…

– Семнадцать тысяч долларов… – Брэндон повторил эти слова медленно, как будто взвешивая каждое из них отдельно. Судя по тому, как искривились его губы, вывод был неприятный: – Ты очень дорого стоишь.

Руки Келси застыли на подлокотниках кресла, она замерла. Но внешнее спокойствие было только оболочкой. Где-то глубоко внутри у нее начала разгораться дикая, неуправляемая злость, о которой она никогда даже не подозревала. Это уже слишком! Слишком, чтобы молча все терпеть. Даже отец попытался выразить свое негодование.

– Брэндон! Я уверен, ты не хотел оскорбить… – нерешительно, почти извиняющимся тоном проговорил он, но резкий голос Брэндона оборвал его.

– Очень дорого, – холодным, как сталь, голосом проговорил Брэндон. – И, насколько я могу судить по тому, что видел собственными глазами, за свои деньги он, черт побери, получил очень мало.

Все! Чаша ее терпения переполнилась. Маленький вулкан возмущения перевалил критическую точку и взорвался. Келси вскочила.

– Твой брат получил все, что хотел, все до последней мелочи, – бросила она в лицо Брэндону с жаром. – У него была власть, у него все было в руках. У него было убийственное чувство превосходства над людьми, – с беспощадной иронией перечисляла она. – А главное удовольствие он получал, когда видел, как мы корчимся от бессилия и унижения.

Брэндон не открывал рта, только на скулах заходили желваки и он до боли сжал край стола, так что побелели суставы пальцев.

– Но ты говорил про секс, верно, Брэндон? Ты думаешь, твой брат страдал от желания переспать со мной?

Краем глаза она видела, как отец инстинктивно протянул к ней руку, чтобы остановить поток ее гнева, но она все равно продолжала. Все ее мысли сконцентрировались на Брэндоне, сидевшем неподвижно, как статуя, лицом к ней, как будто он мог видеть ее сквозь бинты.

– Ну что же, ты прав. Он таки хотел переспать со мной. Но не потому, что безумно любил меня, а потому, что желал владеть мною во всех, какие только можно придумать, отношениях. И если я решила не отдавать ему этой части моего «я», если отказывалась расстаться со всеми до единого остатками моей чести и достоинства, то это мое право.

Ее голос перешел почти на крик.

– Больше мне нечего сказать тебе, Брэндон. Ты мне запретил произносить при тебе имя Дугласа. Так вот, теперь я говорю тебе то же самое: не смей никогда произносить при мне имя Дугласа. Я так решила. – И медленно, отчеканивая каждое слово, закончила: – Знай, это не твое дело.

Во время ее тирады Брэндон не пошевелился, но под конец уголок рта у него скривился в ухмылке.

– А как насчет пяти тысяч, которые должен твой отец? Это чье дело?

Каждый удар сердца отдавался у нее в ушах.

– Мое.

Она снова почувствовала, как нервно дернулся отец:

– Но, Келси, у тебя же нет пяти ты…

Она не посмотрела на него.

– Достану, – процедила она сквозь стиснутые зубы, только бы он замолчал, и с силой прижала ладони к бокам, так что рукам стало больно до самых плеч.

– Может быть, ты продашь ту вульгарную каменюгу, которую называешь обручальным кольцом? – наклонившись вперед, спросил Брэндон и плотно сжал губы. – Если ты уже этого не сделала. Я все-таки заметил, что ты его больше не носишь.

Келси инстинктивно потерла безымянный палец, где раньше было кольцо, вспомнив, как Брэндон недавно гладил ее руку. От этого воспоминания ее пронзила острая боль, словно он грубо ударил по незажившей ране.

– Оно в ящике этого стола, – сказала она пульсирующим от боли голосом. – Никогда в жизни не притронусь к нему. Ты прав, оно вульгарное, такое же вульгарное, каким был Дуглас. – Келси почувствовала, как всю ее затрясло. – Такое же вульгарное, Брэндон, каким становишься ты, когда говоришь мне подобные вещи.

Он промолчал. На подгибающихся ногах Келси кое-как добралась до двери. Остановилась и обернулась.

– Смешно, – проговорила она, хотя уже не могла справиться с дрожью в голосе. – Я почему-то думала, что тебе будет трудно занять его место, но я ошибалась. Ты точно такой же, как он!

Брэндон никак не мог понять, почему это его так задело.

Просто дешевое оскорбление, и больше ничего. Почему же я всю ночь ворочался в постели? Это ведь не больше чем попытка уклониться от критики, перейдя в наступление. Почему же ее слова застряли у меня в мозгу, как отравленная стрела, и не дают сосредоточиться, любая мысль невольно возвращается к одной и той же насмешливой фразе: «Ты точно такой же, как он… Ты такой же, как он…».

Брэндон запихнул рубашку в брюки, потом просунул пуговицу на манжете рубашки в петлю с такой силой, что она оторвалась и, звякнув, покатилась по паркету.

Да черт меня побери, если я стану ползать на четвереньках, чтобы нащупать проклятую пуговицу, которая, скорее всего, закатилась под кровать специально, чтобы позлить меня… И все потому, что она бросила тот последний упрек: «Ты такой же, как он».

Выругавшись, Брэндон сорвал с себя рубашку и ощупью нашел шкаф, чтобы взять другую.

С какой стати я вообще сейчас думаю об этом? Через час я буду в кабинете доктора Джеймса и наконец расстанусь с этими чертовыми бинтами. Я должен чувствовать ликование. Смеяться, танцевать, орать об этом со всех крыш. Скоро я снова стану здоровым человеком. А вместо этого моя голова занята дурацким, мальчишеским препирательством с Келси Уиттейкер.

Что плохого в том, что ты такой же, как Дуглас? – нашептывал ему внутренний адвокат. Он перечислял положительные качества Дугласа, а потом, вопреки всякой логике, доказывал, что Брэндон другой и лучше.

И так далее, и тому подобное. Бессмысленно. Утомительно.

Надев и как следует застегнув рубашку, он нащупал край кровати и с облегчением опустился на нее, чтобы дать ноге отдых. Надеть брюки и носки было настоящей пыткой – проклятая нога никак не хотела сгибаться. Он потыкал здоровой ногой, стараясь найти туфли, которые Франциска аккуратно поставила так, чтобы он без труда нашел их.

Час, еще только час. А потом я покажу Келси…

Его мысли прервал деликатный стук в дверь, и он так и не придумал, что же такое он покажет Келси.

– Мистер Брэндон!

Безошибочный радар Франциски, должно быть, вовремя подсказал ей, что он заканчивает одеваться.

– Могу я войти? Вам тут посылка.

Он нахмурился и сунул ногу в туфлю, стараясь проделать эту операцию беззвучно, хотя боль прострелила ногу от колена к бедру.

– Конечно. – Он услышал, как открылась дверь. – Что за посылка?

Франциска вошла в комнату, тяжело отдуваясь. Посылка, наверное, очень тяжелая. Ему было не по себе оттого, что он не в силах ей помочь.

– Нужно было попросить Грега, чтобы принес это, – хрипловатым голосом сказал он. – Ты же надорвешься.

– Уф! – Франциска со стуком поставила большущую коробку на пол или на стол – во всяком случае, на какую-то деревянную поверхность. – Когда ты был мальчиком, я таскала тебя по этим лестницам, и ничего, а ты весил куда больше этого ящика. – Она еще не отдышалась, но голос слышался ближе. – Посылка от какого-то мистера Фуллера и, наверное, набита кирпичами. Тяжелая, как сталь.

– Свинец, – автоматически поправил ее Брэндон, но голова у него была занята чем-то другим. – Сколько времени?

– Почти полдень. Тебе пора ехать, если не хочешь опоздать на прием или вообще пропустить его. – В голосе экономки слышалось поддразнивание. – Конечно, если ты не торопишься, доктор всегда может назначить тебе прием на следующей неделе.

– Уж это как пить дать, – в свою очередь улыбнулся Брэндон.

Значит, Фуллер передал досье в указанное ему время. Слава Богу. Не хотелось бы говорить по этому поводу с адвокатом. Не хотелось бы даже думать, что кто-то еще узнает, чем занимался Дуглас.

«Ты такой же, как он»… Теперь, когда на столе перед ним лежали эти досье, Брэндон почувствовал, что не вынесет, если об этом узнает Келси. И тут его осенило, почему его так преследует ее обвинение: как ни странно, она стала понимать Дугласа лучше, чем я. Перерождение его личности происходило у нее на глазах… Она знала об этих переменах в Дугласе задолго до меня. Как выразился Фуллер, я слишком много времени провел в джунглях.

Он пытался представить себе, каким образом Келси узнала об этой темной стороне личности Дугласа – страсти копаться в чужих тайнах и жестоко злоупотреблять узнанными секретами. Благодаря тому, что произошло с ее отцом? Или у нее самой есть какие-то собственные тайны?

Но главное, что Келси презирала за это Дугласа. Она не могла притворяться до такой степени, чтобы правдоподобно изобразить это чувство своим голосом. Так же, как раньше, я без труда различаю ложь и правду, когда слышу их из ее уст.

Однако интуиция, по-видимому, выводила его на новые мысли, от которых голова шла кругом.

Если она ненавидела Дугласа, да еще до такой степени, то почему согласилась выйти за него? Только для того, чтобы обеспечить финансовую поддержку отцу? Тут не сходятся концы с концами. Может ли женщина, такая, как Келси, и в самом деле отказаться от собственного счастья ради того, чтобы ее отец имел возможность просаживать деньги на бегах?

Он сжал кулаки и ткнул ими в мягкий матрац. Пора заставить Келси ответить на несколько вопросов. До сих пор я как-то боялся нажимать на нее. Боялся, что она будет по-прежнему лгать. Или что скажет правду. Но теперь я очень ясно понимаю, что так больше не может продолжаться.

Я увлекся ею еще до смерти Дугласа, а сейчас тем более. Но у нас не может быть будущего, если мы не разберемся в прошлом. Оно превратится в беспросветные, тягостные страдания от сомнений, подозрений и обид. Терзания, перемежающиеся, конечно, поцелуями под луной, от которых будет еще тяжелее и неопределеннее.

Нам нужно поговорить. Теперь я достаточно окреп, чтобы добиться от нее правды и самому взглянуть в лицо этой правде. Как только я снова буду видеть…

– Франциска, сделаешь мне одолжение?

Он протянул руку, и она тут же взяла ее.

– Какое хочешь, – сказала она. – Только не подвинуть этот ящик хотя бы на дюйм.

– Скажи Келси, что я прошу ее отвезти меня к врачу.

Экономка смешалась, потом сжала его руку.

– С удовольствием, – проговорила она неожиданно проникновенным голосом.

– Она может не захотеть, – неуверенно сказал Брэндон, не зная наверняка, догадывается ли об их ссоре Франциска. – Сегодня у нее главная встреча с мистером Фарнхэмом, так что у нее, наверно, нет времени…

– Встреча только к концу дня, – нетерпеливо оборвала его Франциска, которой явно понравилась просьба Брэндона. – Вы вернетесь домой задолго до этого времени. О да, я думаю, ее можно уговорить, – весело заключила она. – Мы с Джинни сумеем, нам она не откажет.

Улыбаясь, Брэндон спросил:

– Она тебе нравится, правда?

– Конечно, нравится. – Экономка глубоко вздохнула, как будто разговаривала с маленьким несмышленышем. – Дурачок. Я просто обожаю ее. Все ее обожают, все, кто ее знает. А ты, наверное, первый.

Брэндон затаил дыхание: как жаль, что я не могу заглянуть в глаза Франциски и прочитать в них, на что она намекает!

– Ладно, – осторожно поправилась она. – Не все. Дуглас не обожал. Он хотел жениться это так. Но он был не из тех, кто может обожать, по крайней мере он стал таким за последние годы. – Франциска еще раз вздохнула. – Но кроме него – да, я уверена: все обожают.

Значит, мои чувства к ней видны всем?! Впервые Брэндон почувствовал растерянность, и не только растерянность, но и вину. Дуглас, Фуллер, Франциска… Черт побери, неужели об этом знает вся Калифорния? А я-то думал, что был таким осторожным, таким осмотрительным!

– Скажи мне, – спросил он изменившимся голосом. – Как, ты думаешь, Дуглас относился… к другим людям? Обращал на них внимание?

Франциска долго молчала, и он знал, что она старается найти правильные слова. Она никогда не покривит душой, но постарается донести правду так, чтобы не травмировать его.

– Да, мне кажется, обращал, – медленно произнесла она, по-видимому, запамятовав, что должна быть не в ладах с английским. – Но не так, как ты думаешь. А как охотник, увидевший оленя. Понимаешь? Или как кошка, если у нее вырвать изо рта воробышка.

Франциска накрыла своей теплой ладонью его руку.

– Я знаю, это больно слышать, – ласково сказала она, и Брэндон почувствовал ее пристальный взгляд. – Но ты должен помнить это. Он обращал внимание на других, однако не видел ничего дурного в том, как это делает.

И не успел Брэндон решить, признаться ли, что он ее понял, Франциска вышла. В воцарившейся тишине он ухватился за столбик кровати, внезапно почувствовав, что со всех сторон на него смотрят наполненные ужасом глаза оленей и в каждом углу беспомощно хлопают крыльями воробышки.

Келси продолжала сердиться. Несмотря на то что она была предельно любезна, он все-таки уловил колючие ледышки в ее голосе, когда она позвонила и сказала, что отвезет его к доктору.

И вот теперь, сидя рядом с ним в переполненной приемной доктора Джеймса, она не позволяла себе откинуться на спинку кресла. Она просто взяла журнал и с громким шелестом переворачивала страницы, хотя было ясно, что ее внимание не задерживается ни на едином слове.

Он представил ее себе: длинные волосы ниспадают до середины спины, щекоча напряженный позвоночник. А может быть, они рассыпались по плечам, когда она наклонилась, притворяясь, будто погружена в чтение. Он вцепился в ручку кресла, чтобы преодолеть желание протянуть руку и проверить. Черт бы побрал эти бинты!

К счастью, холодное молчание Келси компенсировалось радостным щебетаньем Джинни, сидевшей по другую от него сторону. Джинни просила, чтобы ее взяли в больницу, и Келси с Брэндоном, обрадовавшись тому, что между ними будет этот жизнерадостный буфер, согласились.

– Я хочу быть первой, кого ты увидишь, – говорила Джинни, неистово ерзая в своем кресле, отчего тряслись и соседние. – Ладно, второй. Ведь тебе придется посмотреть на доктора Джеймса. Но больше ни на кого не смотри: ни на медсестру, ни на кого другого, ладно? Обещаешь?

– Обещаю, озорница, – ответил он самым снисходительным тоном, на какой только был способен, хотя на душе у него становилось тепло при мысли, что он снова увидит ее веснушчатое личико, такое милое, умненькое и такое незаурядное. – А теперь, ради Бога, перестань прыгать.

Джинни сразу угомонилась, но понятно было, что надолго ее не хватит. Да, по правде говоря, ему этого не очень-то и хотелось, потому что ее бесконечная возня отвлекала его от тревожных мыслей о предстоящем. Он проигрывал эту сцену в голове тысячу раз. Значит, так: я вхожу в кабинет доктора Джеймса, как будто это самый обычный визит, а он вынимает свои тупоносые ножницы и срезает марлю. И тогда…

И тогда я открываю глаза и вижу все: дипломы в рамках, вымытую до блеска стеклянную колбу с ватными тампонами и голову самого доктора в таких же белых, как вата, кудряшках.

Впервые за несколько недель я увижу собственное лицо. Или то, что от него осталось.

Большая часть порезов была поверхностной, они практически уже затянулись, хотя оставшиеся после них рубцы все еще чесались. Но его беспокоил глубокий и очень длинный порез, который тянется через всю скулу, и еще один, рассекший правую бровь. Он знал, что рана была большая, потому что страшно болела, но из гордости не спрашивал, похож из-за нее на монстра или нет.

А теперь я сам все увижу…

Стоило ему подумать об этом, как у него начинало колотиться сердце. Уже два дня, всматриваясь перед собой, он даже сквозь бинты различал свет и тени. Доктор Джеймс сказал, что это хорошо – значит, кровь рассасывается и оттекает от восстановленных тканей. Для Брэндона эти слова означали одно: он будет видеть.

И хотя мозг продолжал повторять это как заклинание, внутри у него все сжалось и свилось в тугой узел. А если что-нибудь не так? Вдруг, когда Джеймс снимет бинты, все равно не будет ничего, кроме непроглядной тьмы? О Боже!..

Его охватил страх, казалось, сердце в отчаянии заметалось в грудной клетке, ударяя по ушибленным ребрам, не хватало сил вдохнуть. Внезапно захотелось сорвать бинты, как это бывает с человеком, боящимся высоты, который бросается со скалы, только бы не мучиться больше от страха перед падением.

Журнал, которым шелестела Келси, вдруг умолк, как будто она услышала перебои в его дыхании и внимательно прислушивалась, пытаясь понять, что это значит. С большим усилием он заставил себя снова дышать ровно и спокойно. После коротенькой паузы листы ее журнала снова зашуршали с монотонностью метронома.

Но почему за мной не приходит медсестра? Мы сидим здесь уже не меньше получаса!

Он подумал было спросить у Келси, сколько сейчас времени, но не стал. Не было полной уверенности, что голос не дрогнет, а ему претила сама мысль, что она может заподозрить, будто он трясется от страха.

Черт побери, просто бесчеловечно так долго держать меня здесь!

– Мистер Траерн!

Ну вот, наконец-то.

Голос сестры был профессионально бесстрастным, но для Брэндона прозвучал как сигнал к бою. Он заставил себя подняться, сохраняя непринужденный вид, хотя все мышцы были натянуты так, что могли бы катапультировать его из кресла.

Келси и Джинни тоже вскочили, словно подброшенные, поддерживая его с обоих боков, чтобы он не ударился о мебель, пока дойдет до сестры.

Джинни тараторила, не закрывая рта, Келси молчала. Можно было подумать, что ее вовсе здесь нет, если бы она не держала его под руку.

Перед тем как передать его медсестре, Келси заговорила:

– Я только хотела сказать… – в голосе у нее звучала какая-то нерешительность, мягкие нотки, как будто ледышки стали обтаивать по бокам, – я уверена…

Казалось, она не в состоянии продолжать.

– Ах да, твоя кофейная гуща! – Ласковая интонация в собственном голосе удивила его, удивило и то, что он сумел утешить ее, когда сам нуждался в поддержке и утешении. – Спорю, она сказала, что все будет хорошо, правда, Келси?

Он знал, что пора идти, его ждут, но не мог вот так бросить Келси.

– Да, – сказала она. От ледышек не осталось и следа, они растаяли, закапав слезинками из глаз Келси. – Я уверена, все будет хорошо.

– Отлично, – проговорил он, положил руку на коснувшиеся его груди пальцы Келси и на мгновение прижал их к себе. – Я начинаю очень верить твоим предсказаниям.

Брэндон понимал, что она растерянна, оттого что голос у него сейчас ласковый, не то что накануне. Он тоже был растерян. Он никогда не знал, что и думать, когда был с ней. Он чувствовал себя как на качелях, которые раскачивали его между обидой и желанием.

Скоро, подумал он решительно. Скоро, хочет она того или нет, эти безумные качели остановятся. Должно быть одно из двух: либо возмущение, либо желание.

И того, и другого одновременно быть не может. Не должно.

Скоро. Как только я увижу ее, как только смогу прочитать выражение ее глаз. А когда мы будем глядеть друг другу в глаза, я заставлю ее сказать правду.