Запретная страсть

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Где-нибудь в седьмом круге ада, думала Келси, приходится ждать вот так же мучительно. Сидеть спокойно и прикидываться, будто читаешь рецепт яблочного струделя, в то время как в соседней комнате кто-то решает твою судьбу.

Она посмотрела на часы. Прошло уже так много времени! Хорошо это или плохо? Или это просто часть того, что нужно претерпеть в аду? Ждешь и ждешь, без конца ждешь, ждешь так долго, что начинает разрываться сердце, а нужно сидеть и читать, улыбаться и притворяться.

Джинни не притворялась. Она стояла у дверей в перевязочную и подбегала к Келси только для того, чтобы поинтересоваться, сколько времени, а потом кидалась обратно к двери.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что именно Джинни увидела его первым.

– Брэндон!

Ее крик рассыпался по комнате золотистыми блестками, ослепительными искорками счастья, и, когда она бросилась к брату, все посмотрели на нее и заулыбались.

– Брэндон!

Джинни уткнулась лицом в его грудь и разразилась бурными слезами. Но это были слезы радости.

При звуке ее голоса Келси поднялась с кресла и встала как вкопанная, прижимая к груди онемевшими пальцами забытый журнал.

Она не могла закричать, броситься в объятия Брэндону. Она могла только стоять и смотреть.

Вышедшая вместе с Брэндоном сестра потрепала Джинни по плечу и обменялась с ним понимающим взглядом. Увидев это, Келси почувствовала такое облегчение, что закружилась голова. Он видит!

Она зажмурилась и молча отдалась радостной волне благодарности. Его тяжкое испытание позади. Хотя он за это время ни словом, ни жестом не показал страха, она понимала, что он боялся больше всех. Она догадывалась об этом по тому, что после аварии он стал совершенно не похож на себя: вспыхивал от гнева, бросал чужие для него, оскорбительные слова. Она понимала, что, когда он сердился на нее, на самом деле он обижался на судьбу.

Но теперь, когда прошло ожидание, а вместе с ним досада и злость, она могла надеяться на исполнение самой своей сокровенной мечты: как только он увидит ее, он все вспомнит…

От долго сдерживаемых переживаний на глаза набежали слезы. Она сильно сжала веки, чтобы не заплакать, а когда открыла глаза, то увидела, что Брэндон пристально смотрит на нее.

От неожиданности у нее перехватило дыхание. Он все еще обеими руками обнимал Джинни, но уже поднял голову и смотрел на Келси, и глаза у него были прежние – чудесные лесные глаза, но в то же время до боли другие. Такие другие, что почти невыносимо было смотреть в них.

Шрам, рассекавший правую бровь, придавал лицу задумчивое выражение. От задорной симметрии не осталось и следа. В уголках глаз появились новые морщинки – свидетельство того, что за последние недели он свел близкое знакомство с болью.

Келси сделала попытку улыбнуться.

– Я так рада за тебя, – тихо проговорила она, настолько тихо, что ее можно было и не расслышать в другом конце комнаты.

Но он все равно не слушал. Он перевел взгляд с ее глаз на рот, щеки, нос, разглядывая ее лицо от лба до подбородка, как будто ища что-то знакомое. Она вспомнила едва приметную паутинку шрамиков там, где затянулись порезы на ее лице, и подумала: он тоже приметил во мне кое-какие перемены.

Или… Она вспыхнула от жарко разгоревшейся в груди надежды. Возможно, он просто пытается по линиям ее лица найти дорогу назад – туда, где можно отыскать утраченные воспоминания.

Она старалась не шевелиться, чтобы ему было легче вспоминать.

Взгляд Брэндона скользнул вниз, медленно охватывая все ее тело. И там, где он задерживался, появлялось ощущение легкости, почти невесомости, но она заставляла себя не двигаться и дать ему возможность хорошенько рассмотреть ее. Да! – мысленно кричала она. Да! Ты гладил меня здесь… и здесь…

Но так долго и пристально, так интимно рассматривать ее на людях становилось уже неприлично. Почти незаметным движением Брэндон поднял голову и перевел глаза на ее лицо.

– Поехали домой, озорница, – проговорил он, взъерошив волосы сестренке. – Ты готова, Келси?

Обида и горечь обманутой надежды охватили Келси. Даже после того, как он так долго и так внимательно вглядывался в нее, в глазах у него не промелькнуло ни единого проблеска, он ничего не вспомнил.

Вдруг она подумала, что не в силах больше все это выносить. Ей хотелось закричать, зарыдать, ударить его, сделать что-нибудь такое, что могло бы шокировать, пробудить его. Ей хотелось взять руки Брэндона и прижать к своему лицу, чтобы он мог вспомнить его. Хотелось выплакаться, рассказать ему все, до мельчайших подробностей, пока одна из этих подробностей не сработает, как спусковой крючок, и не высвободит скованную память.

Но она не сделала ничего. Не могла. Она просто положила журнал на место и взяла со столика свою сумку.

– Готова, – улыбнувшись, сказала она, но улыбка получилась натянутой, а голос прозвучал неестественно весело.

Джинни обернулась к ней, не отпуская Брэндона.

– Ой, Келси, – радость в ней била ключом, – как же все чудесно! – Она не понимала, что для Келси это не совсем так.

Прошло несколько часов. Брэндон сидел, откинувшись в кресле, у рабочего стола Дугласа. Ну вот, кажется, сделал все, глубоко вздохнув, сказал он себе. Позвонил всем, кому давно уже собирался: друзьям, коллегам, клиентам.

Он пробежал глазами список имен, чтобы проверить, не пропустил ли кого, а скорее, просто от удовольствия снова видеть написанное собственной рукой. Слепота лишала его сотни удовольствий, но больше всего он скучал по книгам. Особенно вечерами, когда, окончательно вымотанный упражнениями со снарядами, он долго не мог уснуть и в голове плясали сотни черных хохочущих чертиков.

Что бы почитать сегодня? Он мысленно перебирал названия книг, заранее предвкушая, с какой радостью погрузится в чтение.

Рассеянно оглядел стол, и взгляд его задержался на огромной кипе папок, лежавших на самом углу. И тут бег его мыслей неожиданно остановился, как будто кто-то натянул поводья. Кого я дурачу? На самом верху лежат три папки с именем Келси Уиттейкер. Едва ли какой-нибудь роман может посоперничать с историей, заключенной между пока молчащими желто-коричневыми корочками.

Он неловко заерзал в кресле. Почему я не доверяю ей? Когда я в первый раз увидел ее сегодня, там, в приемной доктора Джеймса, она была такой красивой, что глазам больно было смотреть. Она стояла, прижимая к груди журнал, волосы рассыпались по плечам, и была еще восхитительней, чем я ее помнил.

И еще невиннее.

Память как-то преувеличивала ее чувственность, делала ее больше похожей на сирену и меньше на ангела. Нельзя было сказать, что она не сексуальна. При виде ее у него сразу же взыграла кровь. Но она совсем не походила на рекламируемых модными журналами красоток в облегающих джинсах и с надутыми красно-карминными губками. Ее обаяние не кричало о себе и не выражалось с помощью макияжа и наряда, а источалось самим ее существом, чем-то таким, что было необычайно созвучно его существу.

Глаза Келси были наполнены слезами, отчего казались еще голубее и еще светлее. Он чуть не бросился к ней, чтобы прижать к себе, как прижал к себе Джинни, чтобы ее слезы капали на его рубашку, а он гладил бы ее по шелковистым волосам.

А может быть, совсем и не как Джинни. Он не мог побороть желания рассмотреть ее всю, с головы до ног, и в душе у него поднялась буря: ему приходилось примирять зов нежности с неожиданно яростным порывом страсти.

Но когда он посмотрел в эти голубые глаза еще раз, что-то было уже не так. Она казалась… Он пытался точно определить. Рассерженной? Нет. Скорее, разочарованной. Выражение ее лица привело его в недоумение. Он ждал, что она обрадуется, увидев его зрячим, и, в общем-то, в первый момент у нее было такое же, как у Джинни, заплаканное, радостное лицо. А потом откуда-то появилось разочарование.

Или я неправильно прочитал выражение ее лица? Может, она заметила в моем взгляде голод и обиделась на это? Брэндон провел рукой по волосам и почувствовал знакомое ощущение беспомощности и бессилия, которое, как он думал, вместе с бинтами оставил в больнице. Черт побери, я абсолютно не понимаю ее! Иногда все проходит замечательно, как вчера вечером в саду. Но иногда… иногда в ее поведении проскальзывает какая-то чужая нота, точно фальшивит ослабшая гитарная струна.

Вот почему надо прочитать эти папки. Сегодня вечером я их раскрою и попытаюсь сложить головоломку.

Ему помешал робкий стук в дверь. Подхватив папки с именем Келси, Брэндон быстро прохромал в спальню, бросил их на столик рядом с креслом и уже только после этого ответил на стук.

Это был Тим Уиттейкер, боявшийся попасться на глаза Келси. Когда Брэндон его приглашал, они договорились не ставить Келси в известность – во всяком случае, пока.

Глядя на него, Брэндон понял, что прошлой ночью сделал множество неверных предположений. До этого ему не приходилось встречаться с отцом Келси, и потому он представлял себе негодяя с прилизанными волосами, в кричащей клетчатой паре, с хитрым остреньким носом и черными глазами-бусинками.

Но как же он ошибался! До того как отец Келси стал предаваться излишествам, которые оставили на нем свои отметины: нездоровый цвет лица и отвислые щеки, – он наверняка был исключительно привлекательным человеком. Одевался он щегольски, и пышные седые кудри делали его похожим на патриция.

Особенно поразили Брэндона голубые глаза Тима Уиттейкера. Они были заплывшими, белки покраснели, но в них светились ум и частица обаяния, свойственного Келси, хотя и без ее открытости и непосредственности.

Какая жалость! – подумал Брэндон. Пропал человек, а ведь Тим Уиттейкер был создан для большего. Келси рассказывала, что ее мать умерла, когда она была еще маленькой. А удерживать Тима от его пагубных увлечений было бы непосильной задачей и для любящей жены, не то что для десятилетней девчурки.

Возможно, эта задача не по зубам и мне, подумал Брэндон, но нужно попробовать. Он жестом предложил Тиму сесть в кресло, а сам сел за стол.

Некоторое время они молчали, изучая друг друга. Брэндон обратил внимание, что Тим уже не такой словоохотливый, каким был накануне. По-видимому, он осознал, что лучше прийти на эту встречу трезвым как стеклышко.

Первым заговорил Тим, негромко, осторожно выбирая слова:

– Вы сказали, что хотели поговорить относительно денег.

– Правильно.

Брэндон никак не мог придумать, как подойти к вопросу, и в конце концов решил брать быка за рога. Тиму нужны не церемонии, а хорошая выволочка.

– Я предлагаю сделку.

Тим, насторожившись, покосился на него.

– Какого рода?

– Думаю, выгодную. – Брэндон сунул руку в ящик стола и вытащил листок бумаги с несколькими именами. – Я уплачу за вас пять тысяч долларов, – проговорил он с равнодушным видом, – после того как вы встретитесь с одним из этих докторов.

Он подтолкнул бумажку через стол. Тим взял ее не сразу, сначала долго смотрел на нее, потом прочитал и нахмурился, между густыми белыми бровями пролегла глубокая складка.

– С психиатром? – Он волком посмотрел на Брэндона.

– Да, – все еще безучастным тоном, но твердо произнес Брэндон. – До тех пор пока вы не побываете у одного из этих докторов, я не заплачу ни цента.

– Черт бы вас побрал! – Побагровев, отец Келси смял бумажку в кулаке. – Я не душевнобольной.

– А я этого и не утверждаю. Но ваше увлечение азартными играми и спиртным – болезнь, и вам нужна врачебная помощь. Вы и сами прекрасно это понимаете.

– Ну вот еще!

Брэндон не удивился. Психиатры предупредили, что он встретит сопротивление.

– Если вы хотите, чтобы я вам помог, вам придется пойти. – Он пожал плечами и постучал ручкой по столу. – Ведь это так просто.

– Ну а если я не хочу?! – вызывающим тоном начал Тим. – Келси сказала, что она…

При упоминании имени Келси вся старательно выдерживавшаяся Брэндоном видимость равнодушия испарилась, и он наклонился вперед, с силой сжав ручку.

– Послушайте, Уиттейкер, – прервал он, подавив в себе желание схватить старика и встряхнуть его хорошенько. – Как можно быть таким эгоистом? Мне казалось, что вы любите Келси.

Тим попробовал запротестовать, но Брэндон жестом остановил его. Слова, как говорится, ничего не стоят. Нужны доказательства.

– А если любите, – продолжил Брэндон, – то не заставите ее пойти на это. Я уверен, она так или иначе найдет деньги, но какой ценой? Вы что, хотите, чтобы она заложила свои украшения? Хотите, чтобы она по уши влезла в долги, да еще под невероятные проценты, взяв деньги у какого-нибудь бессовестного ростовщика?

Брэндон чувствовал, как с каждой секундой в нем нарастает злость. Он читал Тиму нотацию, и его собственная лекция помогала ему увидеть жизнь Келси во всей ее уродливой правде. Заложить украшения? Да это, наверное, уже давно сделано. Он никогда не видел на ней никаких драгоценностей, если не считать подаренного Дугласом обручального кольца. За свои двадцать шесть лет она наверняка побывала в ломбардах столько раз, сколько любая другая женщина за всю свою жизнь. Год за годом она билась, чтобы не дать своему папаше пойти ко дну.

– Но побойтесь Бога, – закончил свою речь Брэндон, уже почти не скрывая отвращения. – Это же не ее долги. Это ваши долги. И приносить жертвы должны вы, а не ваша дочь.

Отец Келси уперся в Брэндона долгим взглядом и молчал. Потом перевел взгляд на свои руки, сложенные на коленях. Разжав кулаки, он принялся разглаживать смятую бумажку, положив ее на бедро. Когда он снова посмотрел на Брэндона, у него блестели глаза.

– Моя маленькая девочка, – хриплым голосом проговорил он. – Вы знаете ее женщиной, Брэндон, а я помню еще, как она была моей маленькой дочкой.

Искренняя боль в голосе старого человека тронула Брэндона, и весь его гнев и раздражение перегорели, как детский фейерверк. Тим не прикидывался, не изображал сентиментальности, от которой Брэндону накануне хотелось заскрипеть зубами. Нет, ему было больно, по-настоящему больно.

– Означает ли это, что вы пойдете? – спросил Брэндон.

Но старик, казалось, совсем ушел в свои мысли.

– Знаете, – сказал он с задумчивым видом, – ваш брат никогда не требовал, чтобы я пошел к докторам…

И это тоже не удивило Брэндона. Но, странное дело, именно то, что он не удивился, испугало его. Зная теперь достаточно о методах Дугласа, Брэндон понимал, что брату, вероятнее всего, было решительно наплевать, что будет с отцом Келси. Болезнь позволяла держать Тима в зависимости, превращая его в раболепного лакея. А главное, выступая в роли великодушного спасителя, Дуглас получал возможность требовать от Келси послушания и бесконечной благодарности.

От этих мыслей к горлу подступила тошнота.

– Я не мой брат, – несколько громче, чем это требовалось, проговорил Брэндон.

– Все считают, что, если я только соберусь с духом, мне ничего не будет стоить встать на ноги без посторонней помощи.

Тим повернулся лицом к Брэндону, и в его растревоженных глазах Брэндон прочитал такую трезвую тоску, что был потрясен. Да, эти годы были далеко не сладкими для отца Келси.

– Но у меня никогда не получалось. Как бы мне ни было худо. На этот раз, когда Келси… когда Дуглас… – он громко вздохнул и нервно потер лицо, – на этот раз я подумал, что все, дальше некуда, и подумал, что, может быть, смогу собраться с духом, но…

Брэндон откашлялся. Если поддаться жалости, то ничего хорошего не получится, нужно постоянно напоминать себе об этом.

– Вам нужна помощь, Тим. Самому вам не справиться.

– Знаю. – Отец Келси проговорил это слово, закрыв рот ладонями, и оно прозвучало, как разбившееся стекло. – Знаю.

– Итак, вы пойдете?

Старик отнял руки от лица.

– Да, – промолвил он, медленно наклонив голову в знак согласия. – Ради нее пойду.

После ухода Тима Брэндон не находил себе места. Так много нужно было сделать, столько накопилось неотложных дел, а он никак не мог сосредоточиться. Из своего окна в башне он смотрел, как маленький автомобильчик Тима лавирует на крутых поворотах дороги, и с облегчением вздохнул, когда тот наконец скрылся из виду, к счастью не столкнувшись с Келси, которая вот-вот должна была вернуться после встречи с Фарнхэмом. Они провели вторую половину дня в городе, осматривая подобранные ею места для строительства его нового административного здания.

Пора бы ей уже вернуться, в самом деле! Брэндон посмотрел на часы и поблагодарил Бога за то, что может сделать хотя бы это.

Почти восемь. Скоро стемнеет.

Будем надеяться, что она поспешит. Похоже, собирается гроза.

Со времени несчастного случая он беспокоился обо всех, кто ездил в такую погоду. Особенно о Келси.

Так он стоял у окна и ждал, не сводя глаз с дороги. Набежавший ветер покачал головками львиного зева, потом невидимой рукой провел по высокой летней траве. Верхушки деревьев засуетились, зашептались, как нервозные старые девы, а небо было как будто из ртути – плотное, мокрое, серебристое.

Он знал, о чем это говорит. Скоро разразится настоящая буря. Очень скоро. Он сжал зубы и попытался представить себе, что делается там, дальше, на Клифф-роуд.

Но это же смешно! Может быть, она решила переждать грозу в Сан-Франциско. И она вовсе не обязана звонить и предупреждать меня. Я же не опекун ей.

Брэндон плюхнулся в кресло у рабочего стола и от нечего делать открыл ящик. Ничего, кроме писчей бумаги и почтовых марок. Неужели Дуглас совсем не работал здесь? Брэндон задвинул ящик и открыл следующий.

Я не опекун для Келси и уж тем более для ее отца. Тогда почему я готов выкинуть пять тысяч долларов на оплату его проигрышей? Почему стараюсь заставить его пойти к врачам? Келси просто выйдет из себя, узнав, что я вмешался. Накануне вечером она недвусмысленно дала понять, что это не мое дело…

Но я тоже несу ответственность, ведь Дуглас несправедливо обошелся с Тимом Уиттейкером, беззащитность Тима была ему очень на руку. Если бы удалось заставить Тима начать лечение, у меня было бы легче на душе. Я свел бы на нет последствия «помощи» моего брата и дал бы возможность каждому с чистой совестью идти своей дорогой.

Но разве мне хочется, чтобы мы разошлись разными путями? Я хочу помочь Тиму Уиттейкеру потому, что хочу помочь Келси. А Келси я хочу помочь потому, что…

Досадуя на себя за такие выводы, он потянул еще один ящик, и в тот же миг все его мысли как будто запнулись и встали. На пакетиках с резиновыми колечками и коробках со скрепками, резко бросаясь в глаза, лежал маленький черный бархатный футляр. Брэндон медленно протянул руку, вынул футляр из ящика и уставился на него, словно это была бомба, готовая взорваться при малейшей вибрации.

Он не стал его открывать. В этом не было нужды, он и без того знал, что внутри. Это большое и вульгарное кольцо, оно навевает столько воспоминаний, что в голове начинается путаница и столпотворение мыслей.

Оно было ей не по размеру, а может, она похудела. Когда она опускала руку, оно соскальзывало к суставу. И перевертывалось к мизинцу, когда она печатала. Наверное, оно доставляло массу неудобств, потому что Келси часто снимала его. Дугласа это очень раздражало. Как только он входил в комнату, его глаза немедленно устремлялись на ее левую руку, а вопрос, который он неизменно при этом задавал: «Келси, где твое кольцо?» – был настолько требовательным, что она виновато вспыхивала и быстро надевала его.

При этом она старалась не смотреть на Брэндона, как будто ее вынудили сделать что-то грязное и ей не хотелось, чтобы кто-нибудь это видел. А ему и не хотелось смотреть. Всякий раз, как брильянт скользил по ее пальцу, сердце подпрыгивало у него в груди и начинало бешено биться.

Надо ли удивляться, что Дуглас догадался, как я отношусь к ней. Наверное, я был скрытен, как поезд, сошедший с рельсов. Но я ничего не мог поделать с собой – я ненавидел это кольцо.

Брэндон встал. Утром я немедленно избавлюсь от этого кольца – возвращу, продам, подарю на худой конец. А сейчас надо поскорее убрать его с глаз долой.

У Дугласа был тайник под полом, страшно секретный сейф, какие он любил. Шифр замка он доверил только родному брату. Вот самое подходящее место для захоронения образчика дурного вкуса и параноидного чувства собственничества, решил Брэндон.

Но когда, согнувшись в три погибели над половицей, скрывавшей тайничок, он набрал шифр и открыл замок, оказалось, что Дуглас уже схоронил там что-то. Неужели этот листок бумаги он считал такой ценностью?

Изумленный Брэндон долго простоял на коленях, пока наконец коленка не разболелась так, что не было сил терпеть. В сотый раз он читал и перечитывал бумагу, думая о том, что это самая большая и самая важная загадка из всех.

Если бы только сообразить, какую роль она во всем этом играет!