Запретные наслаждения

Глава 25

Вечером Мадлен молча ехала в экипаже Фергюсона. С ними была Жозефина — этого потребовал Алекс. При ней они не знали о чем говорить. Но даже в ее присутствии они чувствовали себя так, словно попали в особый мир, созданный только для них двоих. У Мадлен было единственное желание: остаться в этом мире навсегда, не покидать его, никогда не соприкасаться с реальностью, которая могла в любой момент разлучить их. Стоило им оказаться в одной комнате — будь то в театре или в танцевальном зале Мейфэра, — возникало это волшебное чувство, а когда он заключал ее в объятия, она вообще переставала о чем-либо думать. В такие моменты она забывала, по какой причине отказала ему, у нее оставалось только одно жгучее желание: больше никогда не расставаться с Фергюсоном. Но что будет с ними, когда закончится этот месяц? Не развеется ли волшебство их любви, возможно, возникшее лишь благодаря необычному стечению обстоятельств, которое больше никогда не повторится?

Она посмотрела на Фергюсона. В темноте его лицо было едва различимо. Если бы они могли сейчас поговорить, если бы она могла узнать его мысли! Ведь Фергюсон задавал себе те же вопросы, но сомнения не терзали его, он знал: их любовь неповторима, и Мадлен должна стать герцогиней.

Мадлен верила в любовь, но в то же время понимала: разрушаясь, ладья любовного союза выбрасывает двух несчастных людей на берег скорби. Любовь — это смертельная ловушка. Отец Фергюсона был отравлен любовью. Блаженство и гибель оказались содержимым одного флакона. Смогут ли узы любви, опутывающие их сейчас, остаться крепкими навечно? Или они исчезнут, разорвутся по прихоти обстоятельств?

Видя печальный взгляд своей подопечной, Жозефина расчувствовалась и, когда они приехали, оставила ее ненадолго наедине с Фергюсоном, а сама отправилась проверить, насколько безопасна дорога до Солфорд Хауса.

Щеки Мадлен пылали от стыда, но, едва Жозефина ушла, она повела Фергюсона наверх. В спальне он жадно припал к ее губам. В экипаже он был внешне спокоен и сдержан, но сейчас его желания были очевидны. Они страстно целовались, он гладил ее бедра и ягодицы, а она нежно касалась его волос. Жар, тоска, похоть, страх — все сплавилось в остром удовольствии. Он развязал ее шейный платок, расстегнул и быстро снял сорочку. Мадлен потянулась к пуговицам на его сюртуке, но он жестом остановил ее.

— Любовь моя, тебе нужно как можно быстрее вернуться в Солфорд Хаус, — сказал он. — Мы должны сменить твой наряд, а не мой.

Он произнес «любовь моя» так, словно у него было безоговорочное право на нее, словно в их отношениях было все решено. А она любила и ненавидела его и не могла произнести заветные слова, которые Фергюсон хотел от нее услышать. Мадлен поцеловала его, чтобы отвлечься от невеселых мыслей.

Фергюсон подтолкнул ее к большому зеркалу.

— Мад, если мы сейчас не остановимся, я не смогу сдержаться.

С этими словами он исчез в гардеробной. Пока он разыскивал подходящий наряд, Мадлен рассматривала себя в зеркале. Напудренный театральный парик делал ее кожу еще бледнее, на щеках алели пятна румян, грудь была стянута бинтом, живот и плечи обнажены, бриджи плотно облегали бедра.

Фергюсон положил платье и белье на стул рядом с ней, потом обнял ее и стал извлекать шпильки из парика.

— Ты хочешь послужить своей госпоже? — хрипло спросила она.

— Если не возражаете, — ответил он. — Ведь если позвать Лиззи, я вынужден буду уйти.

Он положил парик на столик. Теплые ладони легли ей на плечи, спиной она прижалась к его широкой груди, шею обжег поцелуй. Она наклонила голову, чтобы ему было удобнее.

— Хорошо, но сначала я хочу убедиться в твоих талантах. У моей горничной должны быть ловкие пальцы.

Фергюсон тихонько рассмеялся. Она всем телом почувствовала его смех.

— Моя госпожа, я никогда не работаю без оплаты.

Мадлен хотела повернуться к нему, но он не позволил ей это сделать.

— Я хочу, чтобы ты смотрела в зеркало, пока я буду переодевать тебя, — шепнул он.

Она задрожала. Глаза Фергюсона снова загорелись демоническим огнем — он ни за что не ограничится простым переодеванием.

«Это замечательно!» — подумала она. Ей следовало смущаться, следовало подавлять столь постыдные, низменные желания. Но, боже, как же ей было хорошо! Она превратилась в гетеру, ненасытного суккуба. Во взгляде, которым он окинул ее, не было ни насмешки, ни упрека.

Мадлен стояла неподвижно и смотрела, как он ослабляет узлы, как медленно разматывает бинты, обнажая ее грудь. Она прижалась к нему, чувствуя крепкие мышцы и твердый горячий ком, давящий в поясницу. Он раздевал ее быстро и нетерпеливо, стремясь поскорее увидеть свой приз. Наконец полотняный бинт упал на пол, и Фергюсон прикоснулся к ее груди. Мадлен едва стояла на ногах, а он гладил и мял ее нежную теплую плоть. На коже остались следы от бинта, Фергюсон провел большим пальцем вдоль одного из них.

— Когда мы поженимся, ты больше не будешь мучить себя подобным образом.

Это прозвучало настолько естественно, словно только так и могло быть, а ей оставалось лишь осознать это.

— Значит, ты бы запретил мне играть? — спросила она. В ее голосе появились ледяные нотки.

Он легонько сжал ее сосок, и Мадлен вскрикнула. Ее соски после тугой утяжки затвердели и стали очень чувствительными. Она увидела в зеркале его довольную улыбку. Он повторил свою грубую ласку: вероятно, он хотел отвлечь ее от неприятных мыслей. Однако он сказал:

— Я думаю, это опасное, глупое и рискованное увлечение. Я должен запретить тебе заниматься этим, — и здесь он сделал паузу, чтобы запечатлеть долгий, страстный поцелуй на ее плече, — но я не буду этого делать.

Мадлен была потрясена. Ей даже не приходило в голову, что герцогиня может играть в театре. Фергюсон продолжал:

— Но, разумеется, если это станет тебе вредить, я попрошу тебя уйти. Однако сделаю это только ради твоего блага.

— Ты так говоришь, словно я уже согласилась выйти за тебя замуж. Но, кажется, я ясно дала понять, что не хочу этого.

Фергюсон больше не улыбался. Похоть и гнев смешивались в единое жгучее чувство. Он яростно набросился на нее, лаская и мучая одновременно. Мадлен застонала от удовольствия и боли. Соски торчали, как розовые бутоны, и словно умоляли о прикосновении.

Он не позволил ей повернуться. Мадлен, как и прежде, стояла напротив зеркала.

— Сегодня я не успею получить то, чего хочу, — шепнул он, обжигая кожу горячим дыханием. — Но я дам тебе то, чего хочешь ты.

Она должна была отказаться от его тела, как она отказалась от его имени и титула, но искушение было слишком велико, кровь бешено мчалась по венам. Противостоять желанию было невозможно. В зеркале отразилась возбуждающая картина: грубая загорелая рука на нежной коже живота. Большим пальцем ее обладатель провел по впадине пупка, а затем с мучительной медлительностью стал расстегивать бриджи. Продолжая ласкать ее одной рукой, он тесно прижался к ней сзади, его возбужденный член упирался в ее ягодицы. Вторая рука продолжала свое путешествие, расстегивая пуговицу за пуговицей, пока не достигла влажной цели. Мадлен закрыла глаза и застонала, когда он коснулся клитора. Она истекала. Фергюсон грубо погрузил в нее пальцы. Потом еще раз. С каждым толчком по ее телу проходила волна наслаждения. Ее обнаженной спины касался мягкий бархат жилета. Разгоряченное тело жалили холодные пуговицы, и для одурманенной, измученной удовольствием Мадлен эти ощущения были единственными доказательствами того, что мир все еще существует. Нежная грудь терлась о плотный рукав его сюртука, и каждое движение приносило еще больше удовольствия.

Она покачнулась на каблуках и попыталась опереться о стол, но Фергюсон не позволил. Он крепко держал ее, увеличивая темп и силу ласк. Мадлен уронила голову ему на плечо и впилась ногтями в руку, желая большего, она бесстыдно терлась о его руку, стремясь быстрее достигнуть разрядки.

Еще несколько движений — и она кончила. Он зажал ей рот, заглушая крик, вырвавшийся было из ее рта. Она тонула в сладостных волнах и не устояла бы на ногах, если бы он не прижимал ее к себе. Он погладил ее по щеке и приподнял подбородок, чтобы она открыла глаза и увидела свое отражение. «Боже, какой стыд…» — промелькнуло в голове. Но она, несомненно, являла собой чувственное произведение искусства. То, что отражалось в зеркале, было прекраснее, чем все непристойные гравюры, которые ей доводилось видеть. Фергюсон желал ее, его возбужденный член был явным тому подтверждением. Она никогда не считала себя привлекательной женщиной. Здешним мужчинам обычно не нравились ее неанглийский румянец и кудри. Но сейчас, в его объятиях, она выглядела как самая желанная в мире женщина. Она и была самой желанной для человека, который боготворил ее, который готов был носить ее на руках, обожал ее и клялся в вечной любви.

Но театр научил ее тому, что обожание — самая непостоянная вещь в мире. Люди, которые рукоплескали ей вчера, могли сегодня освистать ее. Страсть и любовь отличны настолько же, как небо и земля, и такой повеса, как Фергюсон не сможет любить ее вечно. Пока она размышляла о превратностях любви, Фергюсон обнимал ее.

— Может быть, ты будешь скучать по театру, но если скажешь мне «да», никогда не будешь скучать по этому. Лучшего тебе и не придумать.

Он был прав. Никакая благородная дама не согласится променять свою жизнь на голодную и холодную жизнь актрисы, которая не намного лучше жизни уличной проститутки. А с Фергюсоном ей будет гораздо интереснее и уже не придется терпеть бесконечную череду приемов тети Августы.

И все же она хотела быть хозяйкой своей судьбы. Судя по всему, Фергюсон уже принял решение и сделал свой выбор. Но позволит ли он выбирать ей?

Мадлен упрямо вздернула подбородок и холодно произнесла:

— Довольно. Помоги мне одеться. Я должна вернуться в Солфорд Хаус.

Фергюсон лишь сжал челюсти. Он быстро снял с нее бриджи, чулки и туфли, действуя осторожно, но без нежных прикосновений. Она подняла руки, и он помог ей надеть женскую сорочку, завязал тесемки и быстро расправил складки вечернего платья. Похоже, он не хотел лишний раз прикасаться к ней и просто делал то, что пообещал. Мадлен не могла обижаться на него: она понимала, что чаша его терпения переполнена.

Она попыталась разрядить обстановку шуткой:

— Никогда не думала, что мне придется благодарить твоих бывших любовниц. Ты превзошел все ожидания. Думаю, из тебя получится прекрасная горничная.

Но он даже не улыбнулся.

— Не говори глупостей. Не сравнивай себя с моими бывшими любовницами. Ты другая. Особенная.

Он внимательно смотрел на Мадлен, пока она не опустила глаза, чувствуя, что краснеет под его пристальным взглядом.

— Мад, ты знаешь, что больше всего меня удивляет в тебе? Не любовь к театру, не твой талант и не желание скрываться от всех. А то, что ты такая храбрая, когда дело касается сцены, и…

Не договорив, он снова пристально посмотрел на нее, будто пытаясь найти подсказку. А затем поцеловал ее, чувственно и нежно.

Наконец он отстранился. Мадлен ошеломленно и беспомощно смотрела на него.

— Такая храбрая, а в любви — такая трусиха! — закончил он.

У нее перехватило дыхание. Фергюсон, напротив, успокоился и насмешливо смотрел на нее.

— Я не стану силой вырывать у вас признание, сударыня. Вы обманщица и не заслуживаете моей помощи. Вы хотите меня, но вам проще сделать вид, будто вас принуждают, будто вы не верите мне так, как я верю вам.

— Фергюсон… — начала она, но он перебил ее:

— Молчи! Ничего не хочу слышать. — Несмотря на вспышку гнева, его голос был ласковым. — Я буду спрашивать снова и снова, пока не услышу «да». Но предупреждаю: я хочу твое тело, твою душу, твое сердце взамен того, которое ты забрала у меня, Я не могу жить без тебя. И если ты просто боишься… — он снова на миг жадно прильнул к ее губам, — …значит, я ошибся и ты совсем не та женщина, которую я полюбил.

Сказав напоследок, что пришлет Лиззи помочь с прической, он вышел, и Мадлен осталась одна. Ожидая горничную, она невидящим взглядом смотрела на блестящую гладь зеркала, потрясенная, потерянная, но наполненная удивительно радостным чувством. Их разговор, близость, размолвка — все пронеслось с быстротой огненного вихря. Прошло всего несколько минут, а казалось — несколько лет.

Неужели она действительно трусиха? Выступая на сцене, занимаясь любовью с Фергюсоном, она чувствовала себя такой смелой, такой порочной. Но, делая это, она словно жила во сне, а замужество — это реальность, то, что способно многое изменить.

Кончиками пальцев она коснулась губ. Они горели. Что она ответит ему в следующий раз? И что хуже: признаться ему в любви, несмотря на страх и дурное предчувствие, или отказать и согласиться с тем, что она — самая обычная трусливая зайчиха?