Запретные навсегда

17

САША

Надежда — ужасная вещь. Я махнула рукой на то, чтобы выбраться отсюда, на то, чтобы жить дальше, и вместе с этим пришло странное умиротворение. Теперь, когда Наталья подарила мне новую надежду, я чувствую себя больной, и не только из-за гриппа, который медленно проходит благодаря антибиотикам, но и из-за беспокойства. Каждый шаг, каждое движение заставляет меня подпрыгивать, а мое сердце учащенно биться при мысли, что это охранник идет, чтобы отвести меня к Обеленскому, прежде чем Наталье удастся найти способ вытащить меня.

Я с трудом могу поверить, что это возможно. Даже если бы она смогла связаться с Виктором и Левиным, они в Нью-Йорке. Я не знаю, сможет ли Виктор вовремя организовать спасательную операцию, и даже если он это сделает. Эта мысль всегда остается напоминанием о том, почему оптимизм Натальи, скорее всего, неуместен. Он не пойдет на риск войны с Обеленским, а я — обуза.

Такое чувство, что я ежечасно хожу взад-вперед, раскачиваясь на маятнике от надежды к отчаянию, каждый мой нерв разорван в клочья. Я хочу, чтобы это произошло, просто чтобы я могла перестать удивляться, бояться и жить на острие ножа в ожидании, когда опустится молот.

Когда что-то наконец происходит, это не то, чего я хочу.

Я сижу, скрестив ноги, на раскладушке и ложками запихиваю в себя жидкую овсянку, когда слышу голос Обеленского из коридора. Я знаю, что это его, я до сих пор не могу забыть этот ужасающий, глубокий скрежет.

— Ты не имел никакого гребаного права впускать ее сюда! — Я слышу, как он рычит, его голос, полный обжигающей ярости, приближается и становится громче. — О чем, черт возьми, ты думал…

Я отступаю назад, когда он выходит из-за угла, его фигура, кажется, заполняет комнату, несмотря на свою худобу. Его присутствие ошеломляет, его ледяные голубые глаза сужаются и горят гневом, и я чувствую, как холодное осознание того, что это все, охватывает меня.

Ты не смогла сделать это вовремя, Наталья. Я тебя не виню…

Должна ли я сердиться на нее? Я почти чувствую, что должна это сделать, за то, что дала мне надежду там, где ее на самом деле не было. Я смирилась, и она забрала это у меня, но в то же время я встретила свою сестру, пусть и ненадолго. Я чувствовала себя совершенно одинокой в этом мире, и даже если Наталья не дала мне свободы, она дала мне кое-что еще. Она дала мне знать, что кто-то все еще заботится обо мне, даже если в конце концов это не смогло меня спасти.

Обеленский все еще кричит на охранников.

— Я собираюсь выяснить, кто из вас впустил ее сюда, — рычит он. — И вы пожалеете об этом. Я надеюсь, что улыбки и пустого обещания моей дочери было достаточно, чтобы оправдать ту боль, которую вы испытаете, когда я разберу виновных по кусочкам.

Перепуганный охранник не отвечает, он выглядит так, словно вот-вот описается, и Обеленский издает разочарованное рычание.

— Она что-то задумала, — огрызается он, его взгляд метается к его телефону. — Та сцена, которую она устроила в моем кабинете, а теперь еще и здесь, в гостях… — Его голос на мгновение замолкает, и я вижу, как сжимаются его челюсти. — Больше ждать нельзя.

Я чувствую, как мой желудок опускается к ногам, холод распространяется по мне вместе с ознобом, который кажется таким, как будто я, возможно, уже мертва. Обеленский мотает головой в сторону моей камеры, его ледяной взгляд пронизывает насквозь охранника, стоящего перед ним.

— Выведи ее оттуда. Пришло время покончить с этим.

На этот раз я ничего не могу с собой поделать. Я отползаю назад, когда охранник открывает дверь и делает шаг ко мне. На этот раз это не более мягкий охранник, и он бросается на меня, его рука больно сжимает мой локоть, когда он притягивает меня к себе.

— Нет смысла сопротивляться, девочка, — огрызается он, выуживая другой рукой пластиковые наручники. — Ты уже получила одну отсрочку. Пришло время встретиться лицом к лицу с музыкой.

Он туго затягивает наручники на моих запястьях, его челюсть сжата, а лицо бледное, и трудно винить его за грубое обращение со мной. Я могу сказать, что он в ужасе от Обеленского, вероятно, так же, как и я, или даже больше, и пытается не столкнуться с гневом моего отца. Охранник выталкивает меня из камеры, его рука сжимает мои запястья. Обеленский остается неподвижным, пока я иду перед ним, его челюсть сжата, когда он смотрит на меня сверху вниз.

— Надеюсь, ты знаешь, что я не получаю от этого удовольствия, маленькая. Это необходимая задача, вот и все.

— Как например, вынести мусор? — Я почти выплевываю эти слова, чувствуя, как они застревают у меня на губах от страха, но мне все равно удается выдавить их, когда я поднимаю подбородок, чтобы встретиться с ним взглядом. Теперь у меня нет надежды спастись, терять нечего, и все, чего я хочу, это храбро закончить это дело… плюнуть ему в лицо за его действия, вместо того чтобы умолять и плакать.

— Я не могу ожидать, что ты поймешь — спокойно говорит Обеленский. — Но ты — часть прошлого, которое мне нужно стереть, маленькая. Это неизбежное зло.

— Например, как ты убил мою мать? — Я пристально смотрю на него, удерживая его взгляд, желая заставить его смотреть на меня как можно дольше, чтобы увидеть, что он делает. — Она умерла из-за тебя! Потому что ты хотел ее, женщину, которая никогда не должна была быть твоей. Твой эгоизм создал меня, и твой эгоизм убьет меня. — Я бросаюсь вперед, чувствуя, как охранник больно выкручивает мне руки, оттаскивая назад, но мне все равно. — Я рада, что ты никогда не был моим отцом.

Обеленский делает шаг вперед, хватая меня рукой за подбородок. Его пальцы длинные и холодные, они прижимаются к моим щекам, когда он удерживает меня на месте, выражение его лица леденящее.

— Ты говоришь о вещах, которых не понимаешь, Саша.

Мое имя звучит хрипло в его голосе, и его пальцы сжимаются на моем лице.

— Ты ничего не знаешь об этом мире. Ты ничего не знаешь о том, что нужно для того, чтобы получить власть и сохранить ее. А теперь ты развратила и мою единственную дочь. Я только благодарен, что узнал об этом до того, как она сделала то, чего я не смогу ей простить.

Хотя я знаю, что это бессмысленно, хотя я знаю, что это не должно причинять боли, что-то в словах Обеленского о том, что Наталья, его единственная дочь, снова прокалывает мне грудь ножом.

— Я рада, что никогда не была твоей дочерью, — шиплю я. — И я уверена, что Наталья хотела бы, чтобы это было не так и для нее.

Что-то жесткое и уродливое искажает лицо Обеленского.

— Хватит, — рычит он, делая шаг вперед и хватая меня за локоть, когда отрывает от удерживающего меня охранника. — Это пустая трата моего гребаного времени.

Я пытаюсь сдержать страх, когда его другая рука сжимает мое плечо, заставляя опуститься на колени, отвернувшись от него, но это невозможно. Холодный ужас разливается по моим венам, пронизывая меня до глубины души, и я чувствую, что вот-вот упаду в обморок, когда комната передо мной качается, моя кровь внезапно, как патока, побежала по венам. Я чувствую, как Обеленский движется у меня за спиной, и я знаю, что он достает пистолет. Я слышу щелчок курка, и меня охватывает странное ощущение, словно я падаю, ощущение, что все сразу замедляется. Каждая клеточка моего тела кричит мне бежать, но выхода нет, спасения нет, и я не могу дышать, не могу думать, не могу делать ничего, кроме как дрожать на коленях, испытывая такой ужас, какого, как я надеялась, не будет.

Твердый металл давит мне на затылок, и я кусаю губы, чтобы не закричать, и закрываю глаза, чтобы сдержать слезы. — Господи, позволь мне снова увидеть Макса, — мысленно шепчу я, умоляя о единственном, на что у меня еще есть надежда. Позволь мне найти его где-нибудь снова.

Слышны шаги, крики в коридоре, хлопанье двери и булькающий звук, словно кто-то задыхается, звук падения тела на пол. Я чувствую, как Обеленский поворачивается, пистолет все еще прижат к моей голове, и мои глаза открываются только для того, чтобы я застыла в шоке.

Там, в проеме комнаты, с пистолетом, направленным на Обеленского, стоит Макс.

В этот момент я уверена в том, что произошло.

Я уже мертва, и моя последняя молитва была услышана.