Завещание фараона

Часть 1. Глава 11. Погоня

Плавание шло успешно, и одиннадцать дней истекали. Позади остались прекрасные шумные города Кипра и Крита с их удивительной самобытной архитектурой и общительным народом. И если на Кипре полисы ещё напоминали финикийские, то на Крите уже чувствовалось дыхание близкой Эллады.

Товары в трюмах униеры менялись со сказочным разнообразием: тонкие вина Кипра, мечи, щиты и знаменитые «кабаньи» шлемы Крита, партия слоновой кости из Ливии — перекупленная у египетских торговцев во время последней стоянки, — персидские муслины, сирийское оружие, египетские яды и кинжалы, украшения чеканки знаменитейших ювелиров… Был даже очень редкий товар — невольницы из далёкой Индии, которых финикиец купил втридорога, чтобы потом впятеро поднять цену на афинском рынке.

Берега Крита остались позади. Финикийский корабль летел к последней стоянке в этом путешествии — Афинам.

Столица Греции… До неё уж было недалеко.

Ранним пасмурным утром Агниппа вышла на палубу. Корабль, подгоняемый свежим ветром и сильными взмахами вёсел, уверенно шёл вперёд. В небе с пронзительными криками кружили чайки.

Значит, земля близко.

«Что? Очередной остров — или материк?..» — гадала девушка.

К ней тихо подошёл её советник.

— Долго ещё, Мена? — не оборачиваясь, спросила у него царевна. — Я уже дождаться не могу, вся извелась!

Старик с улыбкой пожал плечами.

— Как я могу судить, о пресветлая? Я плавал на египетских кораблях и всё ещё не привык к скорости финикийских. Судя по всему, мы уже должны быть на подходе.

— Ты ведь бывал в Греции?

Мена почему-то немного помолчал — и ответил односложно:

— Да.

— Какая она?.. — с засиявшими глазами обернулась к нему девушка.

Бывший лазутчик фараона вздохнул.

— Увидишь.

— Что с тобой?.. — встревожилась его приёмная дочь, всматриваясь в помрачневшее лицо Мена. — Тебе нехорошо?

Он скупо улыбнулся.

— Прости, Агниппа. Просто вспомнилось… Знаешь, из Греции в Египет мы возвращались тем же путём, что идёт сейчас этот торговец: через Крит, — и там я… — он запнулся. — Там один мой друг купил твою мать в подарок фараону.

— В подарок! — горько усмехнулась Агниппа.

Мена тяжело вздохнул.

— Она очень тосковала… Всё подходила к корме и долго, с болью, смотрела в сторону Греции. А видела бы ты, какое отчаяние наполнило её взгляд, когда море скрылось за поворотом рукава Дельты! Она плакала, Агниппа…

— Она была незнатная?

— Да, простая афинянка. Если бы она была знатной, её выкупили бы родные, о царевна.

— Она красивая была?

В глазах Мена засиял странный свет — нежность, смешанная с неизбывной тоской.

— Очень, — тихо ответил он. — Лучистые синие глаза… Я никогда и ни у кого не видел больше таких. И волнистые волосы, лёгкие, будто пух — как у тебя. Она напоминала мне маленькую горную козочку из волшебной сказки… — Он снова тяжело вздохнул и, запрокинув голову, долго смотрел в небо, почему-то часто моргая. — Она после родов всего два часа прожила, — неожиданно, как-то невпопад, закончил он.

— А кого она хотела, девочку или мальчика? — с любопытством спросила Агниппа.

— Электра хотела мёртвого ребёнка.

Царевна остолбенела.

— Как?.. — еле смогла прошептать она.

— Чтобы не мучился, — коротко ответил Мена.

— Боги! — резко отвернувшись, чтобы он не увидел её лица, прошептала Агниппа. — Исида! Как она была мудра, как добра ко мне… Смилуйтесь над ней на суде Осириса!

Воцарилось молчание.

Агниппа думала о матери, но вскоре мысли девушки снова вернулись к Греции, «её Греции», как царевна мысленно уже называла Элладу.

Мена любовался своей приёмной дочерью. Почти месяц тревог, странствий, блужданий, ночёвок где придётся… и вот — всё подходит к концу. Скорее бы! Скоро на горизонте должны показаться берега Аттики — одной из многочисленных областей Эллады. Там ждёт его и Агниппу тихая, безвестная, спокойная жизнь. Девочка как никто заслужила её! Только бы быстрее…

Гул ветра в туго натянутом парусе, плеск волн, мерные удары вёсел по воде, крики чаек… Тучи постепенно расходились.

Начало подниматься солнце.

Оно поднималось величественно, заливая всё вокруг своим золотым светом, наполняя яркими красками: ясное небо стало глубоким и голубым, море — бирюзовым, сияющим ослепительными бликами. Эта прохладная бескрайняя стихия, которую тревожил их корабль своими вёслами и разрезал острым носом, как-то вдруг начала казаться тёплой и нежной.

А само солнце! Лучистый полудиск, что медленно поднимался из вод — не всесжигающий огненный лик Амона, а лучезарный венец Гелиоса, въезжающего на небеса в золотой колеснице…

Вдруг вдалеке, прямо по курсу их униеры, на границе неба и моря, вспыхнула некая сияющая точка, похожая на звезду. Сперва Агниппа приняла её за один из бликов на воде, но огонёк рос, блестел всё ярче — и на него вскоре стало так же больно смотреть, как на солнце. Свет будто вырастал из моря, подобно гигантской свече-колонне — и корабль шёл прямо на него.

Агниппа смотрела на это диво широко распахнутыми глазами, в которых страх смешивался с изумлением и восхищением. Наконец она смогла понять, на что похож этот светоч — на наконечник огромного копья.

А вот показалось над волнами и древко…

Девушка не выдержала.

— Мена, что это?! — воскликнула она, резко повернувшись к своему многоопытному советнику.

Тот был спокоен. И улыбался.

— Греция, — просто ответил он. — Мы на родине твоей матери, Агниппа. Это копьё огромной статуи богини Афины, стоящей на холме над городом. Оно служит маяком для судов. Его сделали из отполированной бронзы, и солнечный свет, что отражается от его наконечника, виден мореходам издалека. Скоро покажутся Афины — и порт Пирей. Греция, Агниппа, Греция!

Девушка радостно вскрикнула и повернулась к корме, желая в последний раз кинуть взгляд на ещё подёрнутую лёгкой туманной дымкой бесконечную даль — из которой она бежала, несмотря ни на что. Даль, скрывшую жестокий Египет и продажную Финикию…

И переменилась в лице.

Глаза беглой царевны от ужаса распахнулись неимоверно широко, и девушка побледнела.

— Мена, смотри! — крикнула она, невольно схватив своего советника за руку и крепко сжав её.

Он повернулся на крик своей воспитанницы — и обмер.

За кормой, вынырнув из полупрозрачного тумана, на горизонте показались двенадцать финикийских судов. Не близко, но и не так далеко, чтобы нельзя было различить два ряда вёсел и некоторые особенности постройки, позволявшие им легче держаться на воде и быстрее плыть. Было заметно, как хищно вытянуты вперёд их длинные носы, каким ровным строем они идут, как мерно, весло в весло, следуют взмахи — и, взглянув на это, каждый мог бы точно и уверенно сказать, что это военные биремы.

— М-может, это не за нами? — тихо и робко спросила девушка.

— Нет, — твёрдо ответил её советник. — Это именно за нами! Это не может быть не за нами. Вспомни: мы — единственный корабль, который выскочил из порта за секунду до его закрытия.

— Боги, боги! — Агниппа в панике начала заламывать руки. — Мена, что нужно делать?!

— Положиться на богов, о царевна. И заплатить нашему доброму хозяину, чтобы он ни минуты лишней не задержал нас на борту по прибытии в порт… если мы до него доберёмся, конечно. Этим я сейчас и займусь: заплачу ему оставшуюся сумму, а заодно обращу его внимание на погоню. А потом оседлаю наших коней. Будь готова и ты. Собери наши вещи в сумки и принеси мне, чтобы я приторочил к сёдлам.

С этими словами египтянин быстро направился вниз, к каютам — за деньгами. Агниппа последовала за ним.

А впереди уже вставали холмистые берега Эллады — с прекрасным городом, что раскинулся на их склонах — среди лесов и лугов, полей и рощ, на отрогах Геметского горного хребта.

На биремах тоже заметили торговый корабль — и поднажали. Минуты через две военные корабли приблизились настолько, что можно стало различить рисунки на их парусах — знаки бога Мелькарта, военные эмблемы Тира.

Строй бирем изогнулся полукольцом, и они ещё прибавили ход, собираясь взять униеру в клещи, а затем окружить и остановить. В этот момент на палубу и выскочил уведомлённый Мена об опасности хозяин — закончив все расчёты с пассажиром.

— Ашторет!.. — вскричал он, воздев руки к небу. — Пираты совсем обнаглели! Под наш царский флот маскируются! В прибрежных водах Эллады промышляют! Куда катится этот мир?! Разбойники, вам нужен мой груз?! — финикиец с отчаянием дёрнул себя за бороду — и стремительно обернулся к гребцам. — Ну-ка, поднажмите, ребята!.. Поднажмите!.. Эти ж бандиты вас в рабство продадут!.. За свободу, ребятушки, за свободу! Ударим вёслами!.. Быстрей!.. Дружно! Сильнее! Уже видно Афины, мы успеем! Давайте, давайте! — орал он, срывая голос и бегая вдоль скамей по палубе. — Нам бы только этот мыс обогнуть, а там уже и Пирей! Ну же, ну, ребятки!.. Кормчий, не спать!.. Твёрже рули держать!

Гребцы, напуганные угрозами потерять свободу, утроили усилия, и заработали вёслами как никогда. Униера рванулась — и вырвалась из тисков. На биремах тоже поднажали — и беглецов вновь начали догонять.

— Ну! Ну! — орал хозяин. — Держать темп! Мы сможем!.. Сможем!.. Немного осталось, друзья, немного!..

Уключины скрипели от непосильной нагрузки. Корабль летел. Нос его зарывался в волны, поскольку на такую скорость волнорезьбы его не рассчитывали. Вода вокруг бортов пенилась, и униера неслась, как дикая лань от собак.

Гребцы покрылись потом с ног до головы — лицо, шея, плечи, спина и грудь, — бедняг словно окатили из ведра. Купец сорвал голос. И, похоже, ценой безумных усилий им на какую-то минуту всё-таки удалось развить и удержать скорость военной биремы, потому что преследователи отстали на две гхальвы[1]. Корабль обогнул мыс, и перед беглецами открылась огромная гавань с беломраморными причалами и чернобокими кораблями, что лениво покачивались у блестящего пирса, наводнённого пёстрой шумной толпой.

Биремы сзади вновь начали нагонять…

И в этот момент из порта стремительно вылетела стройная греческая триера и величественно прошла между преследуемыми и преследователями.

Биремы покорно остановились, пропуская её — ибо не пропустить военный корабль Греции, госпожи морей, равнялось самоубийству… да ещё и в виду главного греческого порта.

Все знали, что у каждой триеры, военного корабля Эллады, выходя из острого носа, скрывалось под водой страшное пятиметровое металлическое лезвие — острое, как бритва. Это позволяло грекам на расстоянии пробивать борт противника, самим оставаясь на относительно безопасном расстоянии. А ещё у греческих судов был киль, ускорявший их ход и придававший устойчивость. Что же до триер, то они насчитывали четыре яруса: первый — палуба, а на трёх нижних размещались гребцы. Таким образом, триера обладала тремя рядами вёсел с каждой стороны, что несказанно ускоряло её ход. Сто восемьдесят вёсел, не считая кормовых! Разве удивительно после этого, что все прочие корабли убирались с дороги греческих триер! Никого не было сильнее эллинов на море, да никто и не смел оспаривать у них это первенство.

Пока триера, подняв два верхних яруса вёсел, на одном третьем, будто издеваясь, медленно проходила перед финикийскими биремами, купец успел войти в порт и бросить якорь.

Судно хорошо просмолённым канатом привязали к пирсу, с хлопаньем свернули парус и убрали реи. Вёсла втянули в борта и уложили на палубу — сохнуть. Мачта уже не возвышалась над головами, а лежала, снятая, вдоль борта.

Только когда униеру таким образом подготовили к долгой стоянке, хозяин позволил матросам спустить сходни. А у причала уже покачивались биремы финикийцев, и на их палубах тоже суетились, готовя солдат и коне й к высадке на берег…

Не дожидаясь последствий, Мена и Агниппа, что уже давно вывели своих скакунов из трюма, осторожно свели их по сходням на пирс. А там — в сёдла и сразу в галоп, не разбирая дороги. Только искры брызнули из-под копыт.

Вслед беглецам полетели возмущённые крики прохожих.

Так, провожаемые негодующими возгласами, всадники влетели в Длинные Стены, меж которых лежала дорога из порта в город — сто сорок шесть греческих стадий[2] в коридоре серых стен, средь испуганно шарахавшихся людей. Через полчаса всадники влетели в ворота Афин — города беломраморных храмов и домов знати — и серых каменных домишек простых граждан.

Здесь, под недоумевающими взглядами часовых, Мена и Агниппа остановили коней. Сирийский скакун советника оставался свеж и спокоен, а финикийская лошадка царевны потемнела от пота и, зло всхрапывая, встряхивала головой.

— Ну, кажется, оторвались… — Мена устало вытер лоб.

Девушка только облегчённо выдохнула… и тут за их спинами, издалека, вновь послышались возмущённые крики, свист, гик и конский топот. И — выкрики на финикийском: «Скорее! Скорее! Они не могли далеко уйти! В Длинных Стенах им некуда свернуть!»

— Быстрей! — бросил Мена, рванув за повод своего коня. Агниппа последовала за ним. Здесь, на городских улицах, где нельзя было разогнаться, её конь не отставал от сирийского жеребца.

— Вон они! — раздалось сзади.

Агниппа только сильнее хлестнула своего золотисто-буланого.

Лабиринт улиц… Дома, сады, какие-то общественные здания… Опять возмущённые, орущие вслед проклятья прохожие… Запах лавра, запах моря… Ровный, звонкий булыжник мостовой под копытами — ослепительно белый под лучами высокого солнца.

И все улицы — в гору, в гору, в гору…

— Куда мы скачем, Мена?! — крикнула Агниппа в спину своему советнику — по-персидски, чтобы преследователи не поняли их разговора.

— К Парфенону! — оглянувшись на скаку, бросил Мена. — Это недалеко: за городом, на холме. Мы скроемся в храме богини Афины.

— Ты думаешь, это нам поможет?

— Да! У эллинов такой обычай: те, кто просит защиты у богов — неприкосновенны!

— Но…

— Пригнись к шее коня, о царевна!

И снова, как семнадцать дней назад, в далёком Египте, ветер свистит в ушах, бьёт по лицу жёсткая конская грива — и совсем иначе, необычно звонко, стучат по булыжнику копыта, выбивая каскады искр. И вновь сзади крики погони и топот.

Только на сей раз он не отдаляется, а неумолимо становится всё ближе.

Увы, финикийская лошадь — это не сирийский скакун…

Как бешено стучало сердце Агниппы — быстрее бьющих по мостовой копыт! Как виденье, промелькнули ворота Афин, и дорога уже белой змеёй вьётся среди зелёных весенних холмов с тут и там белеющими валунами, карабкаясь вверх. И совсем недалеко, почти в трёх стадиях[3] — белеют стены акрополя.

За городом кони пошли во весь опор. Земля стонала под ударами копыт.

Всё выше и выше.

Конь Агниппы покрылся пеной, пытаясь идти вровень с белым скакуном советника — хотя Мена и старался сдерживать его.

Увы, ещё на корабле царевна наотрез отказалась меняться с ним лошадьми, потому что, как сказала девушка, она всё равно не знает, куда ей направляться в Афинах, и не видит смысла опережать Мена.

И неужели он думает, что она способна его бросить, спасая свою шкуру, пока он будет прикрывать её бегство — один против толпы?..

Ни за что!

Отсюда, с вершины холма, открывался потрясающий вид на сверкающее под солнцем море и прибрежные скалы. Но беглецам некогда было наслаждаться видом, Агниппа даже не чувствовала жары — она просто всем существом своим ощущала, как падает под конские копыта дорога — и нахлёстывала бока своего несчастного жеребца.

В конце концов, ей достался вовсе не плохой конь. Такой же, как у всех солдат Финикии. Не лучше, но и не хуже. Поэтому с трудом, но девушке удавалось держать погоню на расстоянии.

Беглая царевна так долго всего боялась, а вот теперь страх куда-то исчез, пережил сам себя. Осталось только одно сумасшедшее желание — жить. Месяц назад, в Ниуте, она желала умереть вот так: на всём скаку, чтобы стрела в спину — а стрелы уже наполнили своим зловещим пением воздух, но Агниппа уже не хотела умирать. Умирать теперь, когда цель достигнута, здесь, на родине своей матери… Нет!

На всём скаку кони влетели в ворота акрополя, промчались по улочкам между храмами, пронеслись через агору — площадь для собраний — и сквозь приземистые ворота в мраморной стене ворвались в пустынный внутренний двор беломраморного, стройного колоннами Парфенона.

Здесь стояла удивительная тишина, нарушаемая только щебетом птиц, но сзади, с агоры, настигали крики и топот погони.

— Быстрей! — крикнул Мена.

Беглецы спрыгнули с сёдел — и тут Агниппа, холодея, поняла, что не может сделать ни шага. Ноги словно одеревенели.

От ужаса сердце словно рухнуло куда-то вниз, в ледяную пустоту. Никогда прежде ей не становилось так страшно.

— Мена!! — с отчаянием крикнула она — и услышала топот погони в воротах.

Совершив немыслимое усилие, царевна на ослабевших, подгибающихся ногах вбежала следом за своим советником в прохладный полумрак пустынного Парфенона.

В царящей здесь тишине их шаги гулко раздавались под сводами, взлетая ввысь, туда, откуда через прозрачный, чуть не светящийся мрамор лился в зал свет солнца. Посреди храма возвышалась статуя прекрасной женщины-копьеносицы в высоком шлеме, изваянная из бронзы и слоновой кости.

За нею, в полутёмной глубине, скрывался второй ряд колонн — более приземистых, за которыми, наверное, находился вход в служебные помещения.

Агниппа затравленно озиралась, чувствуя себя в ловушке.

— Что делать, Мена?! — крикнула она.

— Беги к статуе, обними её подножие и не поднимай головы, — коротко велел советник. — Это значит, что мы просим защиты у Афины, и её жрецы вступятся за нас. Быстрее, не стой же, о царевна!

У портика уже раздавались крики — погоня подскакала к храму и сейчас, переругиваясь, решала, что делать дальше: следовать ли за беглецами в Парфенон или нет. Кто-то кричал, что у них приказ и что царь строго спросит, кто-то отвечал, что им не платят за стычку со жрецами и что никакого жалования не хватит, чтобы оплатить лично его отсидку в греческой темнице за святотатство.

Пока шла эта перебранка, Агниппа, поскальзываясь на бронзовых плитах пола, кинулась к подножию Афины и обняла статую богини. Рядом распростёрся Мена.

Агниппа так крепко прижалась к покрытым слоновой костью стопам, словно в них заключалась самая её жизнь. Со слезами на глазах египетская царевна молила эту неведомую ей богиню о защите, потому что родные боги — те, которым она молилась, алтари которых украшала — эти боги требовали её жизни, и только в этой неизвестной, чужой богине Агниппа теперь могла найти спасение.

И она молила о нём со всей пылкостью юного сердца.

Крики и шум у портика стали громче — и в храм, прямо верхом, въехало человек двадцать.

Все вооружены копьями.

Остальные остались во дворе, не дерзнув оскорбить храм Паллады.

— Вот они! — раздался чей-то возглас.

Сердце Агниппы сжалось.

И тут из-под одной из задних арок раздался твёрдый и властный голос, в котором звучали гневные нотки:

— Кто вы такие, нечестивцы, что осмелились въехать в святилище великой дочери Зевса на лошадях?! Вон отсюда, безбожники, или вы в полной мере получите наказание и от бессмертных, и от людей! Будь вы хоть трижды чужеземцы, но надлежит чтить и чужих богов — в особенности богов той страны, в которой вы находитесь!

Жрецу ответил наглый, развязный голос:

— А ты кто такой, жрец, что указываешь нам? Самоубийца? Какой смелый, а, ребята?..

Ответом стал дружный смех. Финикиец продолжал:

— Не волнуйся. Нам ничего не нужно в твоём храме, только эти двое. Мы заберём их и уйдём отсюда. А на будущее — знай своё место, жрец, и не лезь в дела воинов!

— Я не вижу воинов, я вижу разбойников! — не смутился и не отступил священник. — Что же до этих людей, то они ищут помощи у великой богини, и вы не получите их. Убирайтесь отсюда! И из храма, и из страны! А если вы думаете, что жрецы богини-воительницы не воины, то вы жестоко заблуждаетесь. Итак, если вы сейчас же не выйдете вон, то вам придётся столкнуться с воинами храма. Те из вас, кто выживет после этого, предстанут перед судом и будут либо казнены, либо отправлены рабами на каменоломни. Стража!

За спиной жреца из храмового сумрака выступил ряд молчаливых фигур с копьями и мечами. Священник, единственный безоружный, облачённый в белые одежды, сурово взглянул на смутившихся финикийцев.

Те, ни слова более не говоря, развернули своих коней и покинули Парфенон.

Жрец вышел за ними.

— Вы сегодня же должны уехать из города, иначе я все Афины подниму против вас. Я не дам в обиду людей, которые просят покровительства Паллады.

Старший, заметно поумерив свой гонор, почтительно обратился к святому отцу:

— Твой гнев справедлив, о жрец, но выслушай и нас. Эти люди преступники, и за них назначена высокая награда. Они бежали из Египта, и царица Нефертити, а также царь Бел приказали нам…

Жрец не пожелал даже дослушать. Нетерпеливым жестом он прервал финикийца.

— Чтобы мальчик и старик были преступниками? Верить ли мне ушам своим? Впрочем, даже будь они трижды убийцами, ворами либо заговорщиками — они просят защиты у Афины, а боги выше всех людских дрязг. Если здесь замешаны цари — так пусть Нефертити отправит к Агамемнону послов: как положено, с дарами. Воистину, Греции нечего бояться Египта — она не уступит ему в могуществе. Если же солнцеподобная считает иначе, то боевые триеры очень скоро умерят её пыл и жажду спора с богами. Ступайте, несчастные, и да простят вам олимпийцы сегодняшний день!

Финикийцам ничего не оставалось, как развернуться и покинуть акрополь. Вскоре и их корабли отплыли из Пирея. Они везли полученный ответ Белу и Нефертити. Как правильно сказал кто-то из финикийского отряда — никаких денег не хватит, чтобы оплатить заточение в тюрьме…

Едва солдаты Бела покинули двор Парфенона, жрец вернулся в храм, а стража удалилась. Под сводами святилища воцарилась тишина, лишь щебетали ласточки. Свет солнца лился сквозь портик, блестя бликами на бронзовых плитах пола и на позолоченной одежде Афины.

Агниппа подняла взгляд — и увидела над собой увенчанную шлемом голову богини, её чистые синие глаза и ясный лоб. А какой взор! Царевне он показался и ласковым, и мудрым, и спокойным… и немного печальным. Богиня словно говорила: «Девочка, девочка… Сколько тебе ещё придётся испытать… Но не бойся. Всё — к лучшему».

И тут Агниппе показалось, что статуя грустно улыбнулась уголками губ — и покачала головой!

Царевна коротко вздохнула и потеряла сознание.

Жрец тихо подошёл к ним, нагнулся и мягко положил руку на плечо Мена. Советник услышал его негромкий, необыкновенно добрый голос:

— Встаньте, чужеземцы. Ваши враги теперь далеко отсюда, вы в безопасности. Не бойтесь ничего — вы под высоким покровительством Афины Паллады, и здесь, в её городе, с вами не случится никакой беды. Встаньте.

Мена поднялся. Агниппа продолжала лежать, обняв ноги богини.

Мена склонился над своей приёмной дочерью.

— Агниппа? Агниппа, что с тобой? — встревоженно позвал он. — Всё кончилось. Мы в безопасности.

Не дождавшись ответа, старик взял царевну на руки.

— Она без сознания! — воскликнул он.

— Это девушка?.. — изумился жрец. — Бедняжка, сколько же ей пришлось пережить…

— Да, мы пережили немало, — задумчиво ответил египтянин. — Но прошу, помоги ей.

Жрец извлёк из складок своего хитона маленький хрустальный флакон с какой-то жидкостью, отвинтил крышку из золота и поднёс к ноздрям царевны. Та глубоко вздохнула, веки её затрепетали — и она открыла глаза.

И сразу тревожно взглянула на Мена.

Старик улыбнулся — радостно и ободряюще, с блестящими от слёз глазами.

— Всё! Всё! — выдохнул он. — Всё кончилось, дочка, всё!

Мена бережно поставил Агниппу на ноги. Девушка какую-то секунду стояла, словно не веря, а потом, когда полностью осознала, что всё кончилось и всё позади, такой груз свалился с её души, что царевна не выдержала. Слёзы потоком хлынули по её щекам, она обвила своего верного советника и приёмного отца за шею руками — и разрыдалась у него на груди.

И эхо Парфенона разносило её рыдания под сводами храма — вместе со щебетом ласточек и рокотом далёкого моря. И ветер задувал через портик, и нёс с собой запахи нагретой земли, травы, луговых цветов… Запахи лета.

И было в этом что-то извечное, глубокое, как корни самого бытия.

Спокойствие и умиротворённость царили здесь.

Мена обнимал девушку за вздрагивающие плечи и улыбался сквозь слёзы. А жрец, глядя на них, молча размышлял, сколько же пришлось пережить этим людям и какие же испытания выпали на их долю. И говорил сам себе, что ни за что на свете не хотел бы пройти через то, через что довелось пройти им.

— Странники, — сказал он наконец. — Я хотел бы знать, кто вы.

Мена опомнился. Агниппа перестала рыдать.

— Мы, — начал Мена, прижимая к себе тихо всхлипывавшую царевну, — бежим из Египта. Мы принадлежим к кругам самой высшей знати. Я приёмный отец этой девушки. Кроме меня, у неё никого не осталось. По матери она афинянка, и я хотел бы знать, может ли она рассчитывать на ваше гражданство.

Жрец чуть улыбнулся.

— Гражданство получить не так просто, но, в принципе, вы оба имеете на него право — поскольку вас изгнали с вашей родины. Также вы должны безвыездно прожить в нашем городе два года и заниматься каким-нибудь ремеслом, полезным для людей. Поскольку мать девушки, как ты говоришь, была афинянкой, а значит, имела право приобретать тут недвижимость и землю, то я могу помочь купить для твоей приёмной дочери небольшой дом. Ну что ж… — он вздохнул. — Я не буду расспрашивать о всех ваших злоключениях, ибо вижу, что вам тяжело вспоминать об этом. Зачем же заставлять человека вновь переживать всё плохое, что он пережил однажды?.. Но вы, верно, голодны? Приглашаю вас разделить с нами нашу скромную трапезу.

— Благодарю тебя, о жрец, — поклонился на персидский манер Мена. — Мы с удовольствием принимаем твоё приглашение. Как ты считаешь, Агниппа?

— Да, разумеется! — с улыбкой ответила царевна. — Я очень голодна. И я так благодарна тебе, жрец, за спасение!

Священник вновь улыбнулся.

— Что ты, прекрасная! Я лишь исполнил закон олимпийцев и веление своего сердца. Идёмте же. Жрецы уже ждут нас. А после трапезы мы обсудим, как вас устроить в Афинах.

Конец первой части

[1] На пятьсот метров. 1 гхальва (халдейская мера длины, применяемая в том числе в Финикии) равнялась 230,4 м.

[2] Греческий стадий равнялся 178 м. Иными словами, протяжённость Длинных Стен составляла 26 км.

[3] В трёх стадиях — в полукилометре.