Завещание ворона

Глава девятая Геронтологическое древо (сентябрь 1995, Санкт Петербург)

Уж неизвестно, чего добивалась знойная красотка Ларина, собрав под крышей «Прибалтийской» всех своих мужиков, бывших и нынешних, но одного она добилась точно: разом перевернула всю устоявшуюся, вроде бы, жизнь Люсьена Шоколадова. На другое утро проснулся он, терзаемый не только лютым похмельем, но и ощущением никчемно, губительно прожитых лет... А ведь на месте воскресшего Павла Чернова — как его теперь там?.. Розена Мимозена, — миллионера, счастливого отца и мужа самой восхитительной, самой желанной женщины на свете мог бы быть он, Люсьен... Да какой, на хрен, Люсьен — Никита Всеволодович Захаржевский, блистательно образованный, в совершенстве владеющий тремя языками, дипломат, кинематографист, специалист по мировой экономике, виртуозный пианист...

А в зеркале отражалась скабрезная, потасканная, педерастическая рожа. Люсьен Шоколадов не желал уходить без боя...

Что ж, как говорил покойный папаша-академик — мы дадим бой!

И весь гей-гардеробчик безжалостно отправляется на помойку.

И огненному аутодафе предается записная книжка с «этими» телефонами и адресами.

И под ножницами парикмахера «артистические» лохмы преображаются в пристойную, неброскую, короткую и вполне гетеросексуальную стрижку...

А потом, в видах дальнейшего жизнеустройства, Никита плотно садится на телефон.

— Нет, никаких переводов предложить не можем, лето, понимаете ли, не сезон...

— Обслуживание иностранных туристов? Извините, штат укомплектован...

— Секретарь-референт со знанием языков и персонального компьютера? А как у вашей дамы насчет бюста?..

— Какие картины, Никита Всеволодович, вся студия третий год без работы...

— Ну, старик, какая летом халтура? Свои-то все по Европе разъехались, в подземных переходах подрабатывают...

— Экономист-международник? Три иностранных языка? Большой опыт административной работы? Нам вообще-то грузчики нужны, без вредных привычек...

— Да, нашей стремительно растущей международной компании жизненно необходимы профессионалы вашего уровня... Да, в любое удобное для вас время с двенадцати до восемнадцати... Нет, резюме не обязательно, дипломы тоже не обязательно, а паспорт с пропиской желательно прихватить...

Вот так, дожив до благородных седин и разменяв пятый десяток, Никита Захаржевский приобщился к торговле флоралайфом!

Вообще, все в этой затее было унизительным от на чала и до конца. От начала хоть бы потому, что Никита, как человек здравомыслящий и достаточно образованный, изначально и сам не верил в то, что принимая вовнутрь эту израильско-американскую дрянь, можно взаправду поумнеть... И не только поумнеть, но и похудеть, очиститься от ненужных шлаков, укрепиться в сексуальной потенции, вернуть себе юношескую густоту шевелюры и прочее, прочее, прочее...

И, может, как раз именно от того, что Никита Захаржевский сам ни на йоту не верил во весь этот флоралайф, то и доклад его со сцены дворца Первой пятилетки, что он, Никита, младший менеджер по продажам, делал для потенциальных клиентов, заманенных сюда обещанными фирмой бесплатными подарками, разумеется, не отражал никакой внутренней убежденности.

«Да имейте в себе веры с горчичное зерно», — вспомнилось Никите по этому поводу, когда его начальница Илона принялась делать ему выволочку за полный его провал в амплуа публичного дилера...

Не верил Никита, и все тут!

И все эти лицензии, сертификаты и отзывы розовощеких академиков, по всему Никитиному разумению были чистой воды туфтой. Особенно раздражали его демонстрировавшиеся по всем телеканалам рекламные ролики, где не имеющие никакого стыда актеры и актрисы разыгрывали счастливое изумление, показывая фотографии, какими они были до начала курса лечения, и соответственно, рисуясь, какими они стали после... Ну мыслимое ли дело, приняв сто пусть и недешевых порошков, сделаться, грубо говоря, умнее?

Вот снова ролик показывают. Актриса, играющая роль типичной домашней клушки, этакой повернутой на детях заботливой мамаши, всерьез рассказывает о том, что ее сын до курса лечения имел самый низкий в классе Ай-Кью, и просто не имел никаких шансов на высшее образование. Тут же для убедительности мамаша демонстрировала фото записного дегенерата с безвольно отвисшей челюстью и безумным взором... Однако, когда мальчик принял все сто прописанных флоралайфом порошков, ай-кью у ее Сережи стал зашкаливать за высшую отметку, и его с радостью приняли в самый престижный столичный университет. И как бы в подтверждение этого, мимо счастливой мамаши, обнимаемый с двух сторон двумя обворожительными красотками, проходил ее Сережа, держа в руках скрипичный футляр и шахматную доску...

Но так или иначе, ничего более достойного и главное — реального, кроме торговли флоралайфом, Никита пока придумать для себя не мог.

И так на вступительный взнос, на покупку лицензии на торговлю этим модным препаратом, Никита израсходовал всю имевшуюся у него наличность, включавшую в себя и последнюю полусотенную долларов, полученную от Ленечки Рафаловича, и миллион четыреста тысяч рублей, которые в антикварном, что на углу Малой Садовой и Невского ему дали за майсенскую пастораль, изображавшую барочного пастушка со свирелькой и такую же пастушку, всю в фарфоровых кружевах и кринолинах... Пасторалька натурального майсенского фарфора была из того немногого, что вообще осталось у Никиты в память о детских годах и о некогда слывшем «полной чашей» отчем доме.

Обманули сволочи, конечно же.

Майсен этот как минимум пятьсот долларов стоил. Но приемщик-товаровед нашел там пару трещин, пару микроскопических сколов, да потом еще и усомнился в подлинности клейма, мол мечики — мечиками, да не совсем такие...

— А какие? — раздраженно переспросил Никита, но тут же согласился на унизительные миллион четыреста тысяч сразу, чем ждать, когда продадут....

Они тут в комиссионке — все как один и жулики и психологи хорошие. Знают, как цену сбить.

Сплошной экзистенциализьм, как сказал бы на это его бывший френд Гусиков... Кстати, что-то давненько его не видел...

Одним словом, с флоралайфом этим как-то сразу у него не покатило.

И эта начальница его — ну просто и смех, и грех. А вернее, наказание Никите за его грехи. И прежде всего, за грех гордыни. Супервайзер компании «Флоралайф» Илона с соответствующим бэджем на субтильной груди. Был ты, Никитушка, некогда с людьми высокомерен, так вот и получи теперь за эррогантность свою сполна. Илонка эта, сопля пятнадцатилетняя, теперь строит по стойке смирно тебя, сорокалетнего, с двумя высшими образованиями, мужика... Видавшего лучшие, скажем, времена. Но ей-то — Илоне-супервайзеру, на твои лучшие времена, которые ты когда-то видал, наплевать с прибором... Или положить с прибором... Если можно так выразиться в отношении пятнадцатилетней супервайзерши. Были, конечно, и в англосаксонской культуре свои пятнадцатилетние капитаны, да и наша отечественная культура, тоже знавала Гайдаров-Голиковых, что в пятнадцать лет полками командовали... Но командовать отделением полушарлатанской маркетинговой фирмы — тут ни особой смелости, ни навигационных или иных тактических познаний не требовалось. Разве что наглая самоуверенность знаменитой английской медяшки, что как известно — bold as brass...

В общем, Илона его строила.

Воспитывала его Илона, как молодого бойца дембель воспитывает...

— Никита, вы в своем уме, что вы этой группе покупателей предлагали? Вы предлагали им «лайф-ультра плюс», в то время, когда товар со знаком «ультра плюс» — это для молодых женщин, с гормональными проблемами эндокринной системы, ожирением, задержками, бесплодием... А у вас группа покупателей — мужчины за пятьдесят, с облысением, ослабленной потенцией и все такое...

Илона изобразила в своих сузившихся зеленых глазках полное презрение к нему, Никите — этакому ничтожеству, что никак не может запомнить отличия марки «ультра плюс» от марки «экстра супер».

— И потом, — продолжала нудить Илона, — ну что это за промоушен такой вы устроили? Вышел на сцену с унылой рожей, простите меня за выражение, и начал бубнить, как будто он не флоралайф, а цианистый калий рекламирует, — Илона изобразила унылую харю, как она ее себе представляла, и принялась пародировать его Никиты давешнее выступление со сцены. — Я купил флоралайф в прошлом году, когда от меня ушла жена, и когда меня выгнали с работы... С той поры я стал директором фирмы и женился на молоденькой... да кто вам в это поверит, в то что вы с такой унылой рожей женились на молоденькой, в то что с работы выгнали — в то поверят, а во второе — нет!!! — прикрикнула Илона, — и потом, Никита, вам ведь объясняли, как вам надлежит быть одетым на маркетинговую акцию, разве нет?

Пигалица пялила на него свои зеленые с желтизной глазенки и при этом жевала свой нескончаемый дабл-минт...

«Les yeux verts — ces des viper...» — Никита не слышно припомнил про себя французскую поговорочку: «зеленые глазки — это гадючьи глазки...»

— Никита, вы же не маленький, в самом-то деле, — продолжала жевать свою жвачку юная наглая супервайзерша...

«Это она жует, чтобы изо рта не воняло, если кто-то из мужчин вдруг захочет ее поцеловать», — подумал Никита...

— Никита, вы член команды, мы вместе продвигаем на рынок товар двадцать первого века, а вы, извините, одеты, как обсос, и это на ответственной маркетинговой акции, — челюсти ее продолжали совершать круговые жевательные движения...

«Не стал бы я ее, даже если бы и очень попросила. И даже если бы литром „Джонни Уокера“ проставилась, не стал бы. И даже если бы сто долларов дала...»

— Вы член команды, черт вас побери в конце концов, и вам не стыдно ли, что Машенька Ярцева, она всего три дня работает, а продала втрое больше?

"Ни хрена мне не стыдно, — думал про себя Никита, — мне только вот за поколение мое обидно, что такие сучки незаметно подросли, и где же мы вас проглядели-то? "

— Никита, вы член команды, мы решаем общую задачу, и как ваш менеджер, я обязана назначить вам десять очков штрафа, вы меня поняли?

Илона глядела на него снизу вверх, как если бы она глядела сверху вниз, да еще не просто так, а сквозь линзы микроскопа, а он — Никита Захаржевский, человечище — был не сформировавшейся личностью сорока двух лет, этаким микрокосмом Вселенной, хранителем уникального опыта, а ничтожным микробом, инфузорией на предметном столике ее микроскопа...

Он вышел из ДК имени Пятилетки, где флоралайф проводил свою рекламную акцию, и побрел к Мариинскому, дабы сесть там на двадцать второй автобус.

«Экое место неудобное, — подумал Никита, — ничем отсюда не выедешь, а ведь и опера, и консерваторская сцена, да еще и эта Пятилетка тут же!»

Никита брел, понурив голову, думая про то, чем обернутся ему десять штрафных очков.

— Вот ведь мура какая! — неслышно бормотал он, — всякая мелюзга повылезала откуда-то, словно тараканы на просыпанный сахар, и это называется теперь новым поколением и нашей надеждой на будущее, в то время, как мы уже поколение не то чтобы потерянное, а совершенно никчемное, которое легче убить, чем переучить и прокормить...

С этими невеселыми мыслями он и подошел к остановке двадцать второго, и уже принялся высматривать не вынырнет ли из-за угла военного училища железнодорожных войск белый силуэт долгожданного «Икаруса», как вдруг рядом остановилась машина, и кто-то окликнул его по имени.

Передняя дверца новенькой «Ауди» призывно приоткрылась.

Это был Гусиков...

«Ах ты старый педрило, а я ж тебя только сегодня вспоминал!» — удивился про себя Никита, садясь в так кстати объявившееся вдруг транспортное средство...

— Хай, Люсьен, петит ами, — начал было Гусиков...

— Слушай, Гус, давай-ка сразу договоримся, я тебе больше не Люсьен и не петит ами, о'кэй? — сразу ощетинился Никита...

— О'кэй, — ответил Гусиков вполне дружелюбно, — вижу, что ты имидж поменял, и в садик в наш... — Гусиков с многозначительной усмешкой сделал акцент на словах «наш садик», — в клуб больше уже не ходишь?

— Не хожу, — угрюмо буркнул Никита...

Поехали до Никольского собора, там свернули направо в сторону Нарвской заставы...

— Флоралайфом торгуешь? — спросил Гусиков, кивнув на огромный бэдж, украшавший лацкан Никитиного пиджака.

— Пытаюсь, — тяжело вздохнув, ответил Никита.

— Ага, жисть новую начал, значитца! — понимающе причмокнул Гусиков, поворачивая на светофоре, — но и я теперь уже не Гус, надеюсь, понятно?

— Ну а ты, судя по машинке, — Никита похлопал ладонью по торпедо, — судя по новой «Ауди», дела у тебя идут нормально, ты флоралайфом не торгуешь!

— Не торгую, правильно, я теперь сменил среду обитания, в садик в наш давно уже не хожу, я теперь на таких людей вышел, у тебя голова от высоты закружится...

— Да ну? Кто ж такие? — Никита изобразил на лице участливую готовность изумиться.

— Кто такие, говоришь? А такую фамилию как Гогенцоллерн слыхал? Или Романовы? Дашковы, Татищевы, Голицыны? Валуа, наконец? — Гусиков с некоторым торжеством посмотрел на своего пассажира... — Сегодня, кстати, старый князь Иван Борисович на даче на Каменном коктейль устраивает, не желаешь пару сотен долларов заработать?

От таких речей Никита испытал некое возбуждение, потому как во флоралайфе двести долларов — это почти месячный заработок. А если учесть наложенный на него Илоной штраф...

— Что, где, когда? — выпалил Никита.

— Во-первых, приведи себя в порядок, — назидательно сказал Гусиков, — сходи в парикмахерскую, побрейся, оденься прилично. — Гусиков скосил взгляд на лацкан Никитиного пиджака со значком флоралайфа. — Есть у тебя темный костюм, приличные туфли и свежая сорочка с галстуком?

— Что, приглашаешь меня продвигать флоралайф на правительственной резиденции? — не без куража переспросил Никита. — А то моя начальница тоже мне сегодня выговор учинила за внешний вид.

— Я тебе чистенькую работенку даю. За тапера на светской вечеринке лабать фоновый, так сказать, музон, компри?

Гусиков свернул с Новопетергофского на Нарвскую площадь и по кругу устремился дальше, вырываясь на простор проспекта Стачек.

— Двести баксов? — уточнил Никита.

— Сто сразу аванс и еще сто по окончании суаре, — сказал Гусиков.

— А где, когда? — уже совсем по деловому и без лишнего куража спросил Никита.

— Дачку ка-два на Каменном острове знаешь?

— Знаю, — ответил Никита.

— Вот там, ровно в семь и не опаздывай... Гусиков остановил машину напротив метро Кировский завод, и высаживая Никиту добавил:

— Интересная публика соберется, скучать не будешь, обещаю... — И, когда Никита уже было почти вылез, окликнул его: — Аванс-то возьми, а то еще придти забудешь...

Придти Никита не забыл.

И даже наоборот, пришел на двадцать минут раньше назначенного.

Время не сумел рассчитать, от метро Черная Речка на Каменный остров оказалось всего пять минут пешком. Вот и пришел с запасом. Думал еще и не пустят, придется ждать.

Но пустили.

Два прапорщика ФСБ в штатском по его звоночку открыли ворота и, проверив фамилию в списке, впустили на территорию.

Никита здесь вообще-то бывал пару раз, хотя и давно. Все было так же, как и тогда. Чисто выметенные асфальтовые дорожки, зеленый газон, двухэтажные корпуса светло-серого камня с огромными, не для северного климата окнами с вечными в них зелеными занавесками...

В холле его встретил все тот же Гусиков.

— А-а-а, молодец, что пораньше пришел, иди, вон там твой стейнвей тебя дожидается, — и еще спросил участливо: — Кофе или чаю не хочешь? Официантов в зале не дергай, тебе не положено, а покормят тебя потом, там где стол для персонала... и гляди, со спиртным там не переусердствуй, ты меня понял?

«Стейнвей» вообще-то оказался «Блюттнером», вполне строил и, если не считать глухой безответной «до» в пятой октаве, то в остальном инструмент был вполне пригоден.

Никита сперва одной правой наиграл из второй части двадцать первого фортепьянного концерта Моцарта, потом, оглядев пока совсем еще пустое фойе, сбацал классическое буги-вуги, плавно переведя его в Шопена...

Снова подошел Гусиков, большим пальцем показывая, что играет Никита, как надо, и даже лучше...

— А что это за люди? — не прерываясь, поинтересовался Никита.

— А-а-а. Дворянское собрание нынче тут, их светлость князь Новолуцкий из Парижа приехать изволили, на, так сказать, пепелище, пользуясь моментом послабления режима к старорежимной аристократии... — витиевато ответил Гусиков и быстро слинял, потому как в залу начал набираться народ.

Вообще, народ, собиравшийся на коктейль в честь князя Ивана Борисовича, что всю свою жизнь, включая оккупацию сорокового — сорок четвертого годов, прожил в Фонтенбло и о России посему имел самое отдаленное и книжное представление, народ, что собрался на коктейль, князя, мягко говоря, удивил.

За подбор «кадров» для собрания, вообще-то отвечали два человека, председатель дворянского собрания Ардалевский-Арташевский и его помощник Гусиков.

Но собрать под крышей госдачи К-2 большое общество только по принципу принадлежности к истребленному большевиками сословию было нереально. Поэтому, устроители не отказывали всем желавшим просто потусоваться.

Здесь кого только не было.

Никита отметил про себя и пару вице-губернаторов, которые своей воровской паханской наружностью напоминали ему строчки из блатной песенки, которую в тайне от родителей они распевали летом на даче: «вон налево прокурор, а он на морду чистый вор...».

Отметил он и пару — тройку известных телеведущих...

Были тут и явные, выражаясь евангельским языком, «нищие духом», прикидывающиеся потомками благородных... Причем, среди таких имелись и явные потенциальные клиенты психбольницы имени Кащенко — с длинными сальными волосенками и с безумными взорами мутных очей. Заметил Никита и пару местных арт-знаменитостей — бородатого художника, специалиста по боди-арту, в вечном его ярко-бордовом костюме и режиссера одного модного заумного театра...

Подле самого виновника торжества неотлучно пасся главный дворянин всех питерских окрестностей, одновременно служивший в мэрии помощником по внешним связям. У него была какая-то сложная фамилия, Никита все никак не мог ее запомнить.

Народу все прибывало.

Официанты разносили шампанское и водку.

Никита аккуратно наигрывал пьяно-пьяно... проходя в памяти от популярных вещей из Шумана и Грига до родного Петра Ильича, который со своими местами из «Щелкунчика» всегда вытягивал любую программу...

Публика не обращала на него никакого внимания, но он играл. Самого фортепьянного из всех популярных композиторов, Фредерика Шопена, его ноктюрны от первого до шестого ре-минор, которые хорошо помнил.

Вообще, дьявольски хотелось есть.

Да и выпить бы не мешало.

Но он помнил правила, и до поры сдерживался...

Наконец, Гусиков вспомнил про него и, кометой Галлея пробегая мимо, шепнул:

— Иди вон туда, видишь, куда официанты ходят, там стол для обслуживающего персонала, там и перекусишь...

Вообще, было во всем этом что-то этакое, крайне унизительное.

Вот тут же в зале для гостей он видел десятки знакомых лиц, половине из которых при иных обстоятельствах бы и руки не подал, а вот нате! Нельзя ему, Никите Захаржевскому, с ними с одного фуршетного стола и тарталеточку взять! Потому как он сегодня всего лишь тапер...

На столе в буфетной стояли блюда с закусками, и Никита соорудил себе невиданной толщины бутерброд из трех слоев ветчины с жирком, перемеженных листьями зеленого салата и парой ломтей мягкого швейцарского сыра. Налил себе полстакана водки... Хорошая, ливизовская, «Пятизвездочная»... Из ящика, стоящего рядом, достал бутылочку «хайнекена»... И не желая разделять компании с официантами, как бы подчеркивая свой особый статус творческой интеллигенции, встал в дверном проеме... Вроде как и не гость, но в тоже время и не обслуга...

А рядышком стояли три изрядно поддатых дворянина. Один в военно-морском мундире, два других в штатском. С ними еще стояла одна дама, по видимости иностранка...

— Ах, бросьте вы, Гай-Грачевский, — говорил первый изрядно поддатый дворянин, тому, что был в военно-морском мундире, — лучше солгите нам что-нибудь из ваших приключений, у вас это, ей-богу, здорово выходит, гораздо лучше, чем династические рассуждения...

— Да! Вот помню служил я третьим военно-морским атташе в Восточном Бильбао... И почил в бозе тогда их король. Ну, сами понимаете, во дворце траур, все посольства с соболезнованиями... В дипкорпусе разговоры разные — поговаривают, что если к власти придет малолетний Абу-Хазис Восьмой, то тогда всех нас отзовут, потому как за этим Абу-Хазисом стоят силы реакционной оппозиции... Ну и... Мы, помню, напились все в дрезину...

Никита дожевал свой бутерброд, допил пиво и, вернувшись к столику в буфетной, налил себе еще сто пятьдесят «Дипломату»...

Когда он вернулся в свой дверной проем, господа дворяне уже переключились на другую тему.

— Гогу этого Гогенцоллерна в цари? — хорохорился военный моряк. — Да этой Леониде Георгиновне хрена лысого, а не трона российского, не бывать этому никогда!

— Э-э-э, батенька, — похлопывая своего визави по полковничьему погону, приговаривал изрядно подвыпивший дворянчик, — вы не в курсе, Собчак уже договорился с Леонидой о помолвке Ксюши с Гогой, и более того, Гошу Гогенцоллерна нашего в Нахимовское училище уже заочно записали, чтоб как английский пры-нец сперва в военно-морских силах послужил, так-то!

— Гогу в Нахимовское!? — захлебнулся от гнева дворянчик в морском кителе. — Да мы его там в гальюнах сгноим, будет салага старшим ребятам фланельку детским мылом стирать после отбоя!

— Не-е-е, господа, Гогу Гогенцоллерна с Леонидой Георгиевной никто не позволит, это господа, отработанный материал, — вмешался второй поддатый в штатском, — мы в Москве так полагаем, что надо доверить тонкое дело выдвижения новой фамилии — нашей церкви...

— Не церкви, а учредительному собранию от всех сословий, — перебил его третий в штатском.

— Какому еще учредительному собранию, да от каких еще там сословий, вы в своем уме? — ответил третьему второй. — Учредительное собрание ваше какую-нибудь хрень придумает, вроде Горбачева или Ельцина...

— Не только! — перебил второго первый, — есть и здравые мысли, вроде дочерей или внучек маршала Жукова...

— И это вы называете здравыми мыслями? — скорчил лицо второй. — Можно довериться только Патриарху и Православной церкви, только в Свято-Даниловом могут решить...

— И решат — Никитку Михалкова! — бодро вставил морской полковник.

— А что? Никита Сергеевич из очень достойной фамилии, между прочим, — вставил первый в штатском. — Помните, как в шестьсот пятнадцатом бояре Мишу Романова тоже сперва с сомнением выдвигали?

— Во-первых, уже не помню, а во-вторых, правильно сомневались, потому как Николай Второй Романов все наше великое дело своим идиотским и совершенно незаконным отречением коту под хвост пустил, — отпарировал второй...

— А чем вам Никита Сергеевич не нравится? — продолжал настаивать первый.

— А Никита Сергеевич ваш — он просто жлоб и быдло, вот почему, — ответил первому второй.

— Это как же так жлоб?

— А так вот, потому что истинные его роли, где он истинно воплотился, это хамло-проводник Андрей в «Вокзале для двоих» и проститут Паратов в этом кино по Островскому... ну, мохнатый шмель на душистый хмель...

— Сами вы батенька, жлоб, — сказал первый, вперившись во второго совершенно пьяными глазами.

— Я жлоб? — переспросил второй. — Да ты со своим Гогенцоллерном, вы оба свиньи, и иди целуйся со своей поросячьей мамой Леонидой!

Второй для убедительности толкнул первого в грудки.

— Я свинья? Да ты сам свинья! — ответил первый, неожиданно въехав второму в ухо...

Подвыпивших дворян бросились растаскивать.

Разделенные на две группы, удерживающими их от боевого соприкосновения товарищами, первый и второй продолжали орать:

— Да ты сам свинья!

— Да я тебя замочу, свинью!

— Да я тебя сам!

Никита понял, что его место за роялем и почти бегом бросился к своему «Блюттнеру».

Размахнувшись растопыренными пятернями, он могучим ФОРТЕ грянул «Боже царя храни». В зале вдруг стихло...

— Боже царя храни

Сильный державный

Царствуй на славу... -

затянул кто-то.

Господа дворяне подхватили...

И вот вокруг Никиты уже сгрудилась публика. На крышку «Блюттнера» перед ним кто-то немедля распорядился поставить бокал шампанского...

— Молодец, — по-отечески похлопав Никиту по плечу, сказал похожий на вора в законе вице-губернатор...

И тут ему попросту стали давать деньги. Сували на крышку рояля и двадцатки доллариев, и полтахи, и даже благородные стохи...

Накушавшийся водочки вице-губернатор, обняв Никиту за плечи и обжигая его горячим влажным дыханием своим, велел сыграть «Таганку»... И, закрыв в истоме глаза, затянул:

— Быть может, старая тюрьма центральная меня мальчишечку по новой ждет!

«Вещего Олега» и «Боже царя храни» пели раз двадцать, не меньше...

И ему все подносили. И ему все наливали...

И он пил, пил, пил и не закусывал...

Очнулся он в четыре часа утра на холодном и жестком диване в каком-то закутке... Жутко болела голова. В горле пылал огонь неугасимой жажды.

Что-то ему снилось?

Он попытался вспомнить...

А снилась ему бабка...

Приснилось ему, что он играет в зале питерской Филармонии, только она теперь не филармония, а снова, как и до революции — Дворянское собрание... И приснилось ему, будто он играет, а господа сидят в зале, где теперь вместо рядов с креслами — столики, столики, столики, а промеж них официанты бегают... И что подходят к Никите господа во фраках и делают заказы, — сыграй мол, любезный для моей девки-Палашки «Семь-сорок»! И отваливает ему, Никите, за заказ золотыми николаевскими десятками — целый мешочек... А второй барин, похожий на злого чечена, подходит к Никите и говорит, сыграй любезный для моей девки-Наташки — лезгиночку, и тоже бросает на крышку рояля мешочек с золотыми десятками... А потом третий подходит, сыграй для корешей моих — «Сидели мы на нарах...»

А бабка...

А бабка машет ему руками из-под верхнего обреза органных труб, оттуда, куда почему-то ведет крутая белая лестница. И Никита хватает свои мешки с золотом и бежит по лестнице наверх...

А эти снизу хватают его за фалды, — стой! А семь-сорок?! А лезгиночку?! А порюхались мы с корешом на нары?!..

Никита спустил ноги на пол. Он спал, не сняв пиджака и туфель. Только вот галстук куда-то пропал. Жалко. Хороший был галстук, еще сестрица Татьяна, не к ночи будь помянута, ему из Англии прислала... Да, ладно. Бог с ним, с галстуком...

Никита пошарил в карманах, там везде были мятые долларовые бумажки разного достоинства. Он повынимал их все, сложил аккуратной стопочкой, пересчитал...

Шестьсот семьдесят долларов...

Pas mal! <Неплохо! (франц.)>

«Во флоралайфе я хрен такие деньги и за два месяца заработал бы...» — подумал Никита...

Но, однако, надо бы найти опохмелиться, наверняка ведь осталось!...

Он по памяти пошел было в зал, потом через длинный боковой коридор по какому-то наитию прошел в буфетную...

Налил себе сперва граммов сто водочки.

Выпил залпом.

Потом налил еще сто пятьдесят.

И со стаканом в руке пошел назад в зал, где в полумраке благородно поблескивал его кормилец — «Блюттнер»...

Клавиши были не прикрыты.

Вот небрежность!

Никита отхлебнул еще из стакана и сел за рояль...

Взял первый аккорд из Аппассионаты...

— Нечеловеческая музыка, — копируя карикатуру на Ленина, сам себе сказал Никита, и принялся вдруг наигрывать буги-вуги...

— Qui etes vous? <Кто вы? (франц.)> — послышалось вдруг за его спиной, когда буги-вуги закончились...

Никита обернулся. Перед ним стоял старый князь.

— Qui etes vous? — повторил Иван Борисович,

— Je suis tapper. Vous permettez? <Тапер. Вы позволите? (франц.)> — ответил Никита.

— Fetes com ches vous, — сказал князь. — Et comment vous appellez-vous, monsieur tapper? <Как вам будет угодно. Как ваше имя, господин тапер? (франц.)>

Никита назвал себя полностью, по имени и фамилии.

Князь издал некое подобие довольного мурлыкания, из которого однозначно следовало, что фамилия Захаржевских ему хорошо знакома.

— Vous etes bien eleves <А вы недурно воспитаны (франц.)>... Хотите коньяку, виски или кальвадоса? — уже по-русски спросил князь, — знаете, Никита, здесь все теперь пьют виски и текилу, и я этого не могу взять себе в толк... Водку вот уже не могу пить по состоянию здоровья, а глоток коньяка... — князь помолчал, как бы сбившись с мысли и по-старчески позабыв, о чем давеча шла речь, но мысли, потоптавшись в его склеротических извилинах, поехали дальше, и он все же закончил начатое: — Так вот, если мы сейчас перейдем в кабинет, я угощу вас превосходным кальвадосом... Ему сорок лет этому кальвадосу, я купил его в Анфлере в Нормандии, это истинный нормандский вкус...

Приглашение старика выпить пришлось как нельзя кстати. Они поднялись на второй этаж. Возле потрескивающего березовым полешком уютного камина Никиты стояло только одно кресло.

— А вы садитесь к инструменту, господин Захаржевский, — сказал князь, беря в руки квадратную бутылку и наливая ему на два пальца с половиной.

— Ну что я вам говорил, дружок? — сказал князь, когда Никита, выпив, состроил удовлетворенную гримаску. — Это же лучше всякой шотландской сивухи?

— Vous etes a raison, mon Prince <Совершенно справедливо, князь (франц.)>, — кивнул Никита, втайне желая тут же повторить.

— А для тапера вы неплохо воспитаны и образованы, — во второй раз отметил князь, — я лично знавал двух Захаржевских...

Князь снова замолчал, а Никита предался счастливому ощущению проникновения благородного алкоголя в самые сокровенные уголки его истощенного похмельем организма.

— Сергей Васильевич Захаржевский, одна тыщща восемьсот семьдесят девятого года рождения, окончил Николаевское кавалерийское училище, в Первую мировую воевал у Драгомилова и Великого князя Николая Николаевича, потом в Гражданскую был на Степном фронте, командовал Зюнганским калмыцким полком, потом тринадцатой конной бригадой... И между прочим, это он вашего этого... Ча-па-я в Урале утопил, хе-хе-хе... — князь довольно захихикал, — так что, думаю, если бы ваши начальники в годы Сталина хорошенько бы покопались в истории, то вам и родителям вашим...

Князь снова замолчал, видимо энциклопедическая точность воспоминаний снова наткнулась на препятствие в виде склеротического сосуда...

— Так вот, с Сергеем Васильевичем Захаржевским мы вместе в Фонтенбло, да в Сербии не одну бутылочку за преферансом, хе-хе-хе...

И снова мысль наткнулась на склеротический сосуд...

Никита боялся показаться невоспитанным и внутренне с великим трудом перебарывал желание налить себе в стакан еще на три пальца.

— А вы налейте себе еще, дружок, не стесняйтесь, — читая его мысли, сказал князь. — Знавал я и еще одного Захаржевского и, кстати, не родственника Сергею Васильевичу, тот служил начальником штаба второй пластунской бригады у Корнилова, был ранен тяжело... умер совсем недавно, в Льеже двадцать пятого апреля одна тыщща девятьсот пятьдесят четвертого года... Захаржевский Иван Александрович, светлая память его! — князь с чувством перекрестился на православный манер... — Не родственник он вам?

Никита что-то нечленораздельное промычал и на всякий случай тоже перекрестился и придал своему лицу выражение благоговейности...

— А своих предков-то надлежит зна-а-а-ать! — повысив голос, протяжно прикрикнул князь. — Знаете своих прабабок, прадедок-то, или позабыли, как Иваны не помнящие родства?

Никита было растерялся даже от такого напора, но, придав лицу еще больше благоговейности, на всякий случай утвердительно кивнул и вымолвил:

— Бабушка нам рассказывала, что род наш вообще-то древний, и что вообще прабабка наша из Шотландии...

Князь кивал каким-то своим мыслям...

— Ну и что для вас предки, что для вас предки, Россия, родина? Вы хоть словами-то ее можете определить? Березы, что ли, здесь, на Каменном острове? Так они и в Бельгии с таким же успехом произрастают. Слышали, небось. Где спать лег — там и родина?..

Старик снова взял долгую склеротическую паузу...

— Родина, милейший — это понятие емкое... и понятие ее дано видать не всем — это как музыкальный слух и чувство рифмы. Вот женятся все или почти все люди — а счастье в браке обретают только единицы. Получается — либо в постели с супругой не все как в мечтах, либо на кухне ругань и поножовщина! Так и с родиной. Страну обитания каждый в паспорте имеет — а любить ее и ценить умеют далеко не все. Это как дар. Мне родина — это и улица, на которой я... — старик вдруг всхлипнул, — Фурштатская улица, куда я теперь на старость приехал поглядеть на окна нашей старой квартиры... И... И ощущение ее государственных интересов, когда там во Франции, что приютила меня, газеты читаю... И ее ракеты, если угодно. И все нынешние эмигранты, что приезжают теперь, я их не по-ни-ма-ю... Мол, там жить хорошо, где творчество и быт! — Старик спорил сам с собой. — Бросьте трепаться! Для меня выехавший человек, как сирота. Как вечный беспросветный сирота...

Никите стало крайне неловко от того, что старик откровенно рыдал, он содрогался рыданиями, слезы душили его, они лились по его щекам, личико князя, и без того изрытое морщинами, сморщилось еще более, а плечи так трогательно дрожали, что Никита не удержался и, вскочив, обнял старика, прижав его к груди и приговаривая что-то вроде «ну, да что вы, что вы, не надо, не надо...»

Когда князь пришел в себя и белым батистом вытер слезы, он сказал:

— Друг мой, сыграйте мне... Сыграйте мне, знаете... Утро туманное...

Никита взял аккорд.

Потом другой...

И неожиданно для самого себя вдруг правильно пропел весь романс...

От начала и до конца...

— Я... Я просто обязан помочь вам... — лепетал, утирая слезы, князь, — я просто обязан, просто обязан помочь вам исследовать вашу родословную...

Он велел подать ему портфель, что лежал на секретере, долго копался в его внутренностях, потом достал оттуда золотой «паркер», чековую книжку...

— Во Франции, знаете ли, все уже смеются над нами стариками, а что поделаешь, привычка вторая натура, не доверяю я этим ле карт манетик, мне привычнее чек...

Старик написал на бланке сумму, поставил роспись, оторвал чек от корешка и протянул его Никите.

— Вот тут вам средства на ваши генеалогические поиски, Никитушка! И в добрый час!

Никита глянул на бумажку...

Банк Сосьете Женераль

Пятьдесят тысяч франков...