Завещаю вам жизнь

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

После комедии «переговоров» в Виши, закончивших, как всегда, капитуляцией дряхлого Пэтена, немец Дипломаты получили приказ вернуться в Берлин, но граф фон Топпенау подал прошение об отпуске и остался в Париже.

Свидание с Францией и радовало и страшило. последний раз он посетил ее в тридцать восьмом, сопроводил Анну-Марию и детей в Биарриц. Теперь он был в Париж один, без семьи, но Париж был оккупирован, все в нем могло измениться, стать враждебным и чужим.

По дороге с вокзала к отелю «Фонтан» граф с волнением и тревогой приглядывался к улицам, домам и прохожим. Он не замечал разительных перемен. Правда, среди дамских накидок, мужских макинтошей, среди пальто и курток нет-нет да и мелькали серые мундиры и голубоватые шинели вермахта, но казалось, на них никто не обращает внимания.

Шофер такси вел машину с равнодушным лицом. Возможно, он не догадывался, что его пассажир немец.

— Странно видеть немецких солдат на шоссе д'Антен, — сказал граф.

— Мне как-то не повезло: всю жизнь живу в другом районе. — невозмутимо ответил шофер.

На душе сразу полегчало: если парижане сохранили юмор - можно на что-то надеяться.

Хозяин отеля месье Тюрбо пополнел и поплешивел, но выглядел по-прежнему импозантно. Графа он узнал сразу и улыбнулся с прежней приветливостью, с готовностью немедленно выполнить любое желание столь важного клиента.

— Ваш приезд — большая честь для меня, — кланяясь, сказал Тюрбо. — Ваша очаровательная супруга здорова? Дети, надеюсь, тоже?

Казалось, что он вернулся в далекое прошлое, где нет войны, ни постоянных тревог за жизнь...

В прекрасном номере на диване лежало покрывало с рисунком большого кота, а на камине мелодично вызванивали часы с буколическими фигурками на крышке, перед мраморным камином светлел расшитый шелком экран, простыни на кровати сияли тугой белизной, пахли фиалками.

— Me вуаля! — сказал Топпенау своему отражению в высоком трюмо. — Иль е пробабль, ке ла вне се ревьен-*

Первые три дня он отдал ленивому, похожему на полузабытье отдыху: много спал, подолгу завтракал, ходил пешком по знакомым улицам, радуясь всему, что сохранилось в неприкосновенности от предвоенного времени. Его почти до слез умилила витрина галантерейной лавочки на улице Савояров. Правый верхний уголок витрины был заклеен белой бумагой точь-в-точь так. как раньше. Топпенау ничего не требовалось, но он зашел и купил дюжину подрубленных вручную носовых платков: хотелось сделать приятное владелице лавки.

Погода стояла неровная: ясное, теплое утро сменялось холодным, ветреным, дождливым днем, а дождливый день — неожиданно тихим и теплым вечером. В лужах мокли оборванные осенью разноцветные листья. На набережных над книжными лотками черными цветами распустились зонтики.

— Мосье скучает? — спрашивали молоденькие женщины» если он подолгу останавливался на углу, рассматривая публику.

Вопрос был профессиональный, интонация чересчур искренняя. Топпенау не интересовался «птичками», но отвечал им отечески ласковой улыбкой: ведь они тоже были из того почти забытого, но тем более любимого мира. На четвертый день он позвонил мадам Арендтри.

мадам, услышавшей голос Эриха, зазвучали радостные нотки ну вот кажется, жизнь вернулась!- Она не скрывала восторга, и граф знал этот восторг искренний: он никогда не скупился.

— Если вы приедете не позже двух, вы увидите бриллиант, — сказала мадам Арендтри.

Фон Топпенау приехал в половине второго.Брильянтом оказалась двадцатилетняя бретонка с черными как смоль локонами и пухлой нижней губкой.

В пять ей пришлось уйти: к шести возвращался с работы муж.

— Вы довольны? — спросила мадам Арендтри.

Граф положил перед мадам еще одну купюру сверх условленных.

— Я бы хотел видеться с мадам Женевьевой по средам и пятницам, — сказал он.

Так постепенно он втянулся в беспечную, легкую, пьянящую, как молодое вино, жизнь, и ему уже почти не приходилось делать усилий, чтобы совершенно не вспоминать о войне, о Берлине, о «мистере Смите» и прочих печальных реалиях этого кровавого мира.

Кровавый мир напомнил о себе сам.

Однажды поздним утром коридорный, чистящий обувь, постучав, передал фон Топпенау плотный почтовый конверт без обратного адреса.

Не вскрывая конверта, граф всмотрелся в штемпели. Письмо отправили из Парижа вчерашним утром. Мадам Арендтри послать это письмо не могла: накануне Топпенау встречался с малюткой Женевьевой, разговаривал с мадам, и та ни словом не обмолвилась о каком-либо послании. Женевьева тоже, конечно, не писала. Тем более не знала адреса.

Топпенау запер дверь на ключ, прошел в дом задернул занавеси, зажег ночник. Положив плотный конверт на туалетный столик, смотрел на написанное энергичным незнакомым почерком.-возникло тошнотворное ощущение пустоты, желудок инстинктивно втягивался, губы высохли.

Извещение из банка прислали бы в фирменном конверте. Из военной комендатуры или из другого официального учреждения — с соответствующей отметкой. Нет! Это было не то. Скорее всего, письмо пришло «оттуда». И это было возмутительно! Ведь он заявил, что не станет поддерживать никакой переписки! Что не хочет получать никаких письменных извещений или поручений! Что связь согласен поддерживать только через одно лицо!

Первым побуждением было порвать конверт, сжечь обрывки, немедленно уехать из Парижа, вернуться в Берлин и устроить скандал. Однако граф сдержался. Он вспомнил полученный совет: в непредвиденном случае не спешить, обдумать возможные последствия опрометчивого шага.

Войдя в столовую, он налил из серебряного графина стакан холодной воды с лимоном, медленно, смачивая губы, выпил до дна.

Постояв, вернулся в спальню.

Сел на парчовую банкетку. Закурил...

Если письмо действительно прислано друзьями «мистера Смита», оно могло побывать в руках военной цензуры или в руках гестапо. Уже один тот факт, что на письме направленном немецкому дипломату, нет обратного адрeca, должен был насторожить тех. кому поручено проявлять бдительность. Значит, это письмо взято на учет и прочитано. Что из этого следует?., А из этого следует- что уничтожать письмо и тем более немедленно уезжать из Парижа, прервав отпуск, нельзя. Это вызовет подозрения даже в том случае, если письмо по внешней линии.. стоит ли вскрывать конверт?

Могут спросить, зачем вы его распечатали,почуствовали неладное?

Стоп! Но ведь почувствовать неладное может только человек, чья совесть беспокойна или нечиста. А совесть графа фон Топпенау, советника Министерства иностранных дел, члена партии с 1933 года, близкого знакомого Риббентропа, приятеля фон Палёна, свояка Круппов фон Болена, бывшего офицера, кавалера Железного креста II степени не может быть неспокойной или нечистой! Вывод?.

Только один: письмо нужно распечатать. Как вскроет письмо человек, который ничего не опасался? Возьмет и надорвет конверт. Небрежно. Как попало.

И только потом, не поняв странного содержания, не поняв каких-то намеков, будет охвачен волнением, станет рассматривать конверт, вознегодует и примет необходимые меры, способные предохранить его в дальнейшем от каких-то странных провокаций.

Пепел сигареты упал на полу халата. Граф раздраженно смахнул пепел на ковер. Раздавил сигарету в фарфоровой пепельнице.

— Подлецы! - пробормотал он в адрес друзей «мистера Смита».

Взял конверт, надорвал край, расширил образовавшуюся щель ногтем мизинца, вынул из конверта сложенный вдвое лист белой бумаги. Внешняя часть сложенного листа оказалась чистой. Топпенау развернул лист.

Пальцы рук мелко задрожали: внутренняя часть тоже оказалась нетронутой.

Абсолютно нетронутой, снежной, как вершина Юнгфрау в хорошую погоду.

Растерянный, он опять поглядел на внешнюю ста, потом опять развернул бумагу. Нигде ничего.

Тело под халатом покрылось липким холодным потом. Осторожно положив «письмо» на столик, Топпенау, не глядя, взял пачку сигарет, зажигалку, долго нащупывал колесико, высекающее из кременька искру, не нащупал, бросил на зажигалку раздраженный взгляд и увидел, что забыл открыть ее. Это вывело из душевного равновесия: он понял, что плохо владеет собой, впадает в панику.

Вдобавок внезапно явилась мысль, что сейчас могут постучать, войти и застать врасплох.

Схватив письмо, он бросился было в столовую, на пороге сообразил, что в столовой делать нечего, вернулся к постели, сунул письмо под подушку.

Стоял и озирался, как загнанный зверь. Дыхание стало прерывистым, шумным.

В левой лопатке и локте левой руки возникла неотвратимая» злорадная боль.

Топпенау осторожно, боясь раздразнить эту боль, прошел в ванную, достал из аптечки таблетки, проглотил.

Вернулся в спальню, обессиленный, лег на кровать Ждал, что сердце успокоится. Лихорадочно убеждал себя, что терять голову нельзя. Надо взять себя в руки, что, собственно, случилось? Пришло загадочное письмо- не представляет, кто бы мог такое письмо послать. Но встревожен.

Может быть, это какой-то шантаж? Или идиотская шутка?

У него нет друзей, способных на идиотские шутки, значит, это шантаж!

Да именно так и следует заявить господам из гестапо, вправится сразу же. как полегчает с сердцем боже мой, как надерганы нервы! Кто все-таки послал письмо?

Друзья «мистера Смита»? Зачем?!

Может быть, они давно не получали сообщений едва нашли в полученном материале ошибки и решили припугнуть?! Но тогда они последние мерзавцы! Отъявленные негодяи, вот они кто!

Граф фон Топпенау вспомнил, как в тридцать восьмой «Эко де Пари» выступила с сенсационной статьей, уличающей Интеллидженс сервис в использовании разведывательных данных для ведения коммерческих дел. Тогда граф взорвался, бросился в Варшаву и решительно заявил друзьям «мистера Смита», что работать в дальнейшем на подобную «контору» отказывается. Он полагал, что имеет дело с лучшей разведкой мира, а его, оказывается, втянули в грязную лавочку! Сегодня они скандально провалились с торговыми комбинациями, завтра провалят своих людей, если это запахнет прибылью! Позор! Он умывает руки! Пусть его навсегда оставят в покое!

Разговор получился тяжелый. Графа выслушали, но объяснили, что в разведке либо дружат до последнего дня, либо немедленно становятся врагами со всеми вытекающими отсюда последствиями. Тогда он испытал страх.

И по трезвом размышлении согласился вести работу дальше, однако твердо оговорив условия.

Одним из условий было доверие. Другим — взаимный отказ от каких-либо угроз. Фон Топпенау условие это соблюдал. Почему же друзья «мистера Смита» его нарушили?! Какую цель они преследовали?! Тем более что он да вал самую подробную информацию, какую только мог. Ничего никогда не утаивал!.. Новая мысль ударила ток: «Гестапо!..»

Топпенау приподнялся на постели, сел. Может быть правда, гестапо? Может быть, что-то пронюхали, испытывают нервы?

Но что они могли пронюхать? Когда он уезжал из Берлина, все выглядело очень спокойным. Отношения с отделом кадров, с министром, вообще со всеми оставались самыми теплыми. «Польские грехи» забыты. О них никто не поминал. Почему же гестапо должно заинтересоваться им сейчас? Ни с того ни с сего?

Но мысль о гестапо не уходила, так же, впрочем, как и мысль о друзьях «мистера Смита». И Топпенау понимал: в любом случае надо немедленно, сегодня же идти в государственную полицию.

В первом часу он позвонил генералу, знакомому по вечерам у фон Папена, просил устроить встречу со штурм-баннфюрером Люгге. Объяснил, что причина для ветречи сугубо личная, но говорить о ней по телефону не хотелось бы.

— Сущие пустяки, — сказал генерал. — Вы у себя? Сейчас я позвоню Люгге и дам вам знать, когда он примет.

Генерал позвонил через час. Прежней приветливости в его голосе не слышалось.

— Люгге крайне занят и сам принять вас не может сказал генерал. — Может быть, завтра вас примет~ э-э-э... (Чувствовалось, что генерал отыскивает записанную на ходу фамилию.) Вот! Вас примет ротенфюрер Крамер. Его телефон». Звонить лучше всего с девяти утра!

— Но мне вовсе не нужен ротенфюрер Крамер! вырвалось у Топпенау. — Мне нужен Люгге! Согласитесь, я как советник».

— Ничем не могу помочь, — сказал генерал. — Люгге уже занят. Извините, Эрих, у меня тоже дела.

Топпенау ждал, что генерал по крайней мере пригласит его к себе. но тот, попрощавшись, повесил трубку.

Такая резкая перемена в поведении что-то означала. Видимо, Люгге что-то генералу сказал. Но что же? Что?! Если случилась какая-то беда...

Топпенау хотелось немедленно позвонить в Берлин, в министерство. Он догадался бы о плохом по одному только тону сотрудников реферата! Осторожность говорила: нельзя! Даже Анне-Марии сейчас позвонить нельзя. Телефонные разговоры могут подслушиваться. И даже самую невинную беседу могут истолковать как попытку прощупать почву, вызнать новости.

Нет, звонить в Берлин нельзя.

По крайней мере сегодня.

А до завтра еще предстоит дожить...

В третьем часу ветер разогнал тучи, освободил солнце и утих. Из окна номера фон Топпенау видел, как оживали улицы. Сквозь стекла пригревало. В любой другой день граф не усидел бы в отеле. Но нынче толпа вызывала отвращение.

— Стадо... Безмозглые муравьи... — пробормотал он.

Ему стало жаль себя.

Опять почувствовал себя одиноким.

Как тогда, шесть лет назад...