Завещаю вам жизнь

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Она не понимала, почему перестали будить среди ночи, не таскают в подвал, не бьют. Не понимала, почему вдруг прислали врача и тот выписывает пилюли и прикладывает свинцовые примочки, делает перевязки. Не понимала, почему разрешили прогулку.

Клерхен высказывала робкие догадки:

— Ваше дело прекращают... Вы их убедили...

Инга отказывалась верить: иллюзорные надежды способны ослабить волю.

Она пыталась понять тактику следствия. В чем ее хотят убедить?

Что пытаются внушить, прекратив истязания и ослабив режим? Может, убеждают, что ее показания вовсе и нужны, что суду хватит домыслов Хабекера? Может, рассчитывают на смятение, которое вызовет новый поворот событий? Или странное отношение к ней рассчитано на то, чтобы выставить Ингу Штраух в глазах других заключенных в качестве предательницы, заслужившей снисхождение тюремного начальства?

Последнее предположение казалось наиболее правдоподобным.

В тюрьме, где, казалось, царит полная немота, существовала своя, не подвластная никакому начальству система обмена новостями.

Новости проникали с воли, новости проникали из одной камеры в другую, новости доставлялись с Александерплац на Принцальбертштрассе и обратно.

Совершенно необязательно знать - как.

Новости проникали, и все.

И может быть, по камерам берлинских тюрем уже ходила весть о смягчении режима Инге Штраух, и товарищи тоже строили догадки, почему ей делают поблажки?

— Теперь надо ждать лучшего! — говорила бедняжка Клерхен.

Лучшего? О нет! Инга Штраух не уповала на гестаповские благодеяния.

Она ждала худшего.

Худшее же могло подстерегать только с одной стороны.

Однажды, выведенная на прогулку, она увидела, что навстречу под охраной эсэсовца медленно бредет высокий человек в полосатом арестантском халате.

Человек брел, заложив руки за спину, сгорбившись, и все же...

Приблизившись, она резко остановилась- тотчас ударили в спину, но Инга не тронулась с места-Заминка заставила высокого человека поднять седую стриженную под бобрик голову.

Она увидела лицо графа фон Топпенау- рот графа дернулся, в глазах мелькнули страх и ненависть.

Он отвернулся и убыстрил шаг.

Вперед! - приказал ей сопровождающий. гуляя по тесному дворику в цепочке заключенных Инга Штраух не различала лиц конвоиров, не следила за поведением товарищей по несчастью. Невидящие глаза упорно смотрели в спину идущего перед ней мужчины, на равномерно двигающиеся острые лопатки и неумело заштопанную прореху пониже левого плеча. Глаза все отмечали и ничего не видели.

Они арестовали фон Топпенау!

Почему?

На основании каких подозрений?

Как давно?

Что он сказал?

Почему отвернулся при встрече?

Почему в его глазах были ненависть и страх?

Означает ли это, что фон Топпенау пал?

Или он- Нет, он же не мог отрицать их знакомство! Но тогда-остаток дня она провела в ожидании вызова к следователю.Клерхен раздражала своим слезливым шепотом, рассказами о муже и первых годах семейной жизни.

Тюрьма все-таки повлияла на нервы, если раздражаешься по пустякам!

Не надо раздражаться из-за Клерхен.

Пусть говорит.

Не слушать.

Понять, случайной ли была встреча с Топпенау в коридоре, или это снова обдуманный ход Хабекера?

Понять, чем он сейчас располагает?

Признался ли граф полностью или следует обусловленной версии?

— Вам скучно меня слушать? — жалобно спросила Клерхен.

— Нет, нет! — с улыбкой ответила Инга Штраух — Просто вспомнила маму и брата...

Выдавать свое состояние даже Клерхен нельзя было. Клерхен тоже могли спросить, как повлияла на соседку но камере случайная встреча в коридоре.

Так как же повел себя фон Топпенау?

К чему надо себя приготовить?..

Наступил вечер.

Надзирательница принесла тюремную баланду и кусок серого хлеба.

Потом миски забрали.

Пришла ночь.

После двенадцати Инга Штраух уснула.

Проснувшись, увидела светлый квадратик оковка, расчерченный черными прутьями решетки.

День?!

Значит, ее не взяли на ночной допрос?

Почему?..

Адмирал Канарис любил цветы. Какое удовольствие получал этот человек, способный проводить в домашней оранжерее долгие часы за высаживанием луковки тюльпанов, за обильным поливом причудливых орхидей и прополкой ящиков со скромными ноготками, ни кто его обычно не понимал. Цветоводческую страсть начальника абвера его ближайшие сотрудники, объясняли посмеиваясь, что это свойственно любому стареющему человеку.

Канарис и сам усмехался: никто не догадывался, что цветы это же как разведка, требуют постоянного внимания мелочи, своевременности тех или иных мер и абсолютного порядка. Никто не знал что любимая оранжерея отнюдь не место куда адмирал удаляется?

А своего рода тренировочный зал где, отдыхая, продолжает совершенствовать и оттачивать те качества личности, которые считает самыми важными для человека своей профессии: терпеливость, сосредоточенность на том, что делаешь в данную минуту, аккуратность.

Не догадывался об этом и майор Граве, приглашенный в конце октября в оранжерею для разговора с глазу на глаз.

Майор послушно ходил за адмиралом между трехъярусными стеллажами, с деланым вниманием выслушивал пространные ботанические пояснения, с отвращением вдыхал густой, влажный, смешанный с пряными запахами тропических цветов запах земли, послушно нагибался, чтобы понюхать ту или иную диковинку, и проклинал того, кто однажды внушил его начальнику столь нелепую причуду — разведение цветов.

Адмирал, нахмурив густые черные брови, приподнялся на цыпочки, протянул руку и оборвал с какого-то цветка потемневший листок. Поджав губы, рассмотрел его, покачал головой, но не бросил, а спрятал в бумажку, которую положил в карман.

Адмирал что-то пробормотал, майор не расслышал, что именно, видимо, выразил досаду. И вдруг, пристально оглядывая соседние горшочки с растениями, приказал Граве снять засаду на квартире Штраух.

— Снять? — спросил Граве. — Что-нибудь случилось, господин адмирал?

— Да, — ответил Канарис, двигаясь вдоль стеллажа. — Связной из Москвы посетил Штраух, но его отпустили.

Граве остановился и отстал, но тотчас же догнал адмирала.

— Отпустили?! Я не понимаю...

— Понимать тут нечего, - сказал Канарис, выдергивая из очередного горшочка сорную травинку и пряча в ту же бумажку, в какую спрятал пожухший листок. -русские нас перехитрили... Обратите внимание на эту ту-розу, майор. Не правда ли, настоящая красавица?

Граве смотрел на ту розу, ибо даже просьбы начальства он всегда воспринимал как приказы, но ему было не до экзотической красоты. Последние недели Граве жил в предвкушении окончательного служебного триумфа. Он каждый день внимательно слушал, как дикторы хорошо поставленными голосами невразумительно сообщают о тяжелых боях под Сталинградом с фанатически сопротивляющимся противником, и с каждым днем все больше убеждался в очередном провале планов верховного командования. Рассуждая, он приходил к выводу, что теперь потребуется максимум сил, чтобы не откатиться, как случилось под Москвой, и удержать линию фронта по Волге и хотя бы по Северному Кавказу. Однако наступала зима, и можно было не сомневаться, что русские нанесут ответные удары и потеснят армии рейха. А это грозит затяжкой войны еще минимум на полгода. И это плохо. Плохо потому. что при условии открытия англичанами и американцами Второго фронта Германия окажется в крайне трудном положении. Наступление на Востоке сделается невозможным, большевики используют передышку предпримут наступление задолго до того, как удастся покончить с десантными войсками Рузвельта и Черчиля- Большевики-то оттягивать не станут! Сталину нужен Реванш! Реванш любой ценой! Значит, остается упорство и на рассудительность правительств Англии и второй фронт в сорок третьем открыться не должен. Ведь сокровенные интересы этих стран требуют обескровить,, Россию! А если так, то Второй фронт не откроют, то не все потеряно!

Тогда можно предпринять еще одно усилие, сломать хребет русской армии, одним ударом покончить с Англией, как возможной базой союзников, и устремиться на Ближний Восток, выйти на дорогу к Индии и другим британским колониям. Это спутает карты западных держав. Испания закроет Гибралтар. Вермахт захватит Суэц. Япония вышвырнет противника из Индокитая. Американцы уползут в свою заокеанскую берлогу и не посмеют носа высунуть. И тогда «новый порядок», воцарившийся в Европе и Азии, немедленно поглотит Африку. Победа!

Граве верил, что Германия все-таки победит. Тем более что после обнаружения советских передатчиков и ареста советских разведчиков в Берлине уже никто, по его мнению, не мог бы выдать военных планов рейха красным. Но в своих мечтах майор Граве шел дальше. Он надеялся, что радиоигра, затеянная абвером от имени Генриха Лаубе, и захват связного, посланного к Инге Штраух, откроют перед абвером невиданные до сих пор возможности дезинформации противника.

Если советский Генеральный штаб и получит какие-то сведения, то это будут сведения, подсказанные абвером. Они обойдутся русским в миллионы жизней! И заставит их уплатить по этому счету не кто иной, как майор Граве. Да, да! Никому доселе не известный майор Граве, человек, над которым так долго смеялись те, кто терпит сейчас поражение за поражением на фронте!

Оброненное как бы мимоходом замечание адмирала Канариса о бессмысленности дальнейшего пребывания Анны Рихтер на квартире Штраух, сообщение об исчезновении связного прозвучали для Граве звоном похоронного колокола.

Он все еще смотрел на кроваво-красный, прихотливо изогнутый цветок, но взгляд у майора был растерянно-обиженный, глуповатый, как у щенка, прыгнувшего на врага а лапами поймавшего пустоту.

Но... как же могли упустить? - пробормотал Граве - Я надеюсь, что служба безопасности приняла все меры?

Канарис, все так же внимательно оглядывая свои владения, в нескольких словах дал майору понять, что именно произошло.

— Надо полагать, что поиски «штурмбаннфюрера Эрбаха» окажутся совершенно бесплодными, - сказал Канарис. - Я думаю, что документов на это имя вообще

больше не существует. Человек, приходивший с ними, разгуливает по Берлину с другими бумагами. И, конечно, не менее надежно сделанными.

— Однако внешние приметы...

— Людей среднего роста с синими глазами в Германии найдется больше чем достаточно, — возразил Канарис. - Какие же это приметы?

— Что же делать? — тупо спросил Граве.

Канарис взглянул на своего начальника службы радиоподслушивания. Адмирал и прежде был не очень высокого мнения о нем как о разведчике и ценил в Граве только хорошего специалиста. Но такого глупого вопроса адмирал от Граве все же не ожидал. Молчание длилось минуты две. - Ваши посты не засекли в районе Берлина ни одной новой рации? -Нет.

Следите за эфиром. Исчезнувший связной постарается сообщить о провале Инги Штраух. Желательно его запеленговать!

Слушаюсь, господин адмирал!

Впрочем, может быть, он уже сделал свое дело.

В тот самый вечер, майор? сказал наконец адмирал.

— Так точно, господин адмирал!

— И все же следите за эфиром.

— Слушаюсь, господин адмирал.

Канарис опять разглядел какой-то сорняк.

— Как идет радиоигра от имени Лаубе? — спросил он немного погодя. — Тревожных симптомов не замечено?

— Никак нет. Русские отвечают регулярно. В последней телеграмме запросили сведения о строительстве Атлантического вала.

— Что вы думаете по данному поводу?

— Я, господин адмирал? Я думаю, что русские ничего не подозревают.

— Почему же тогда к Инге Штраух забросили связного?

— Связного, господин адмирал?.. Но, может быть, тогда, в сорок первом, связь со Штраух не установили? Ведь в ноябре Штраух на самом деле отсутствовала в городе. Она находилась в Дрездене, господин адмирал.

Канарис поправил длинную плеть какого-то плюща.

— Значит, вы полагаете, майор, что «Аргус», приехав из Брюсселя, не сказал Лаубе о существовании Инги Штраух? Что Лаубе не получал адреса «Альфы» и приказа для нее?

Граве был захвачен врасплох.

— Я не знаю, — признался он. — Но если Аргус» дал адрес...

Канарис остановился и обернулся к майору.

— Так думают в гестапо, — сказал он. — Но наши друзья ошибаются.

— Ошибаются, господин адмирал?

— Поставьте себя на место русских, майор. Они утратили связь с двумя группами разведчиков в Берлине. То, что групп было две, явствует из наличия двух адресов, сообщенных в Брюссель. Если бы Лаубе и Штраух принадлежали к одной группе, то не существовало необходимости давать сразу два адреса: найдя либо Лаубе, либо Штраух, связной из Брюсселя находил обоих. Вы согласны?

Граве переступил с ноги на ногу. Его мутило от запахов оранжереи, он еще не оправился от шока, нанесенного сообщением об исчезнувшем связном, и соображал туго.

— Да, но кто-то мог оказаться в отъезде... — выговорил майор.

— Допустим. И все же давать два адреса, если разведши входят в одну группу, бессмысленно. Обратите внимание: Москва назвала брюссельскому связному еще одно имя - доктора Крамера, но адреса Крамера не дала. Почему? Да потому, что Крамер, как мы теперь знаем, был хорошо знаком с Лаубе. А вот адрес Инги Штраух связной получил! И получил он этот адрес только по той причине, что Генрих Лаубе ее не знал.

— Действительно...

— Я скажу больше, — продолжал Канарис. — Я думаю что брюссельский связной и не имел полномочий взывать Штраух с Лаубе. Дело не в том, что две изолированные группы всегда имеют больше шансов уцелеть. в случае провала одной другая остается неприкосновен

Дело еще и в другом!

— Но мы с самого начала исходили из версии, что речь о двух отдельных группах! — обрадовался возможностью вставить слово Граве.

— Правильно. Однако кое-чего мы узнали.?-

— Могу вас обрадовать: граф фон Топпенау уже дал показания.

— Он завербован неким Больцем от имени Интеллидженс сервис.

" Значит, он признался?!

И видимо, он говорит правду. то русские и в этом случае проявили себя великолепными мастерами нашего дела. Во всяком случае, психологию графа они, конечно, изучили до тонкости. Да и сама идея блестяща — использовать своего яростного противника, как самого надежного союзника. Это был гениальный ход, майор. Ведь граф, как многие аристократы, относится к существующему режиму без особого энтузиазма... Но сейчас речь не об этом. Речь о признаниях графа. Они многое объясняют. В частности, почему молчит Штраух.

— Я не совсем понимаю...

— Гестапо предъявило ей телеграмму из Москвы, не так ли?

— Да.

— А Штраух тоже могла думать, что работает на Лондон, майор. И считала эту телеграмму фальшивкой. Верила, что следствие находится на ложном пути и не соберет никаких доказательств.

Канарис снова направился вдоль стеллажей. Граве последовал за ним.

Но если дезертир из люфтваффе, этот Гизеке, был переброшен русскими... — начал майор.

— Неужели вы думаете, что он докладывал Штраух о том, кто являлся ее настоящим хозяином? — с иронией спросил Канарис. — Он наверняка ничего не сказал.- Ах, как жаль, что поспешили с расстрелом этого радиста! В разведке никогда нельзя спешить, майор! Никогда!

— Мы предполагали, что именно рация Гизеке выходила в эфир с января по апрель... — сказал Граве, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Но ведь ее телеграммы не расшифрованы! — возразил Канарис. — И неизвестно, когда будут расшифрованы... Подумайте лучше о другом, майор.

Да, господин адмирал?

Канарис достал платок и вытер запачканную землей руку.

Первое, - сказал Канарис. - Если Штраух и фон Топпенау считали, что работают на англичан, то на ближайших друзей этой пары надо искать не среди лиц, в прошлом близких к так называемой демократии, к социалистам и коммунистам, а среди совершенно других людей. Но это не ваша забота, впрочем. И второе. Связной к Штраух мог прийти не с пустыми руками.

Граве опять ничего не понимаж

— Гизеке был арестован внезапно, не так ли? — спросил адмирал, видя замешательство собеседника. — Внезапно. Значит, сообщить Москве он ничего не мог. и Москва не понимает причины перерыва в связи. А связь нужна и Москве, и Штраух. Во всяком случае, Штраух начиная с апреля проявляет беспокойство, а Москва только что прислала к ней своего человека. Это бесспорно, не так ли?

— О да, господин адмирал!

— Существует одна любопытная деталь, — сказал Канарис. — Связной, прибывший на квартиру к Штраух, не был обманут внешностью Анны Рихтер. Он спросил у нее о каком-то что это владельце автомастерских... Как по-вашему что это означает, майор?

— Может быть, связной знал Штраух в лицо? - высказал догадку Граве.

И да и нет вряд ли. Скорее всего, Москва опасалась провала и связной проверял, нет ли на квартире засады - надо учесть, что внешность Рихтер не сыграла ни какой роли, то можно подумать, что Москва и не слишком доверяла Штраух. В самом деле, майор, ведь если Раух не коммунистка, не «идейный борец», как все наши противники, а обычный платный агент, ей внушили вдобавок, что она работает на англичан, этих, по мнению русских, империалистов, то о каком доверии к Инге Штраух со стороны Москвы может идти речь?

— Да, это бесспорно, господин адмирал!

— А из этого следует, что связной мог оказаться не рядовым агентом, получившим задание восстановить радиосвязь, а фигурой более важной. Не исключено, между прочим, что он имел приказ и припугнуть Штраух и фон Топпенау, если понадобится.

Адмирал сидел на корточках, подвязывая непокорную лиану.

— Но тогда у него имелись бы какие-то компрометирующие Штраух или фон Топпенау материалы, — подумав, сказал Граве, глядя на адмирала сверху вниз.

Адмирал поднялся, отряхнул ладони.

— Совершенно верно, — сказал он. — Например, копия письма Штраух или фон Топпенау к какому-нибудь третьему лицу. Или копия телеграммы, посланной Штраух в Москву.

— Тогда там была бы подпись! — воскликнул Граве. — Мы узнали бы клички Штраух и фон Топпенау!

— Их клички уже известны, — спокойно сказал Канарис. — Фон Топпенау назвал их. Кличка Штраух -«Альфа», а самого фон Топпенау называли «Зеро». А вот копии письма у нас нет.

На этот раз Граве сообразил.

— Но это же нетрудно сделать, господин адмирал! -широко улыбнулся Граве. — Однако принесет ли фальшивка пользу?

— Если Инга Штраух увидит подобную копию - помнить все посланные телеграммы она не может! — если она увидит подобную копию и узнает, что посылала свои телеграммы не в Лондон, а в Москву, то это может дать определенный психологический эффект! — сказал Канарис.

— Чувствуя себя обманутой, страшась связи с большевиками, надеясь, что связь с англичанами будет расценена как меньший грех, Штраух может наконец заговорить. Вы понимаете меня, майор?

Граве понимал.

— Может быть, тогда она назовет и шифр и волну! — возбужденно сказал Граве.

— Свяжитесь со службой Зейца, — приказал Канарис. — Подскажите им наш вариант: у связного, задержанного на квартире Штраух, изъята при обыске копия письменного донесения Штраух ее хозяевам. Под копией стояла подпись «Альфа». Связной признался, что заслан русской разведкой, считавшей, будто Штраух и фон Топпенау хотят отойти от работы. Он имел задание припугнуть обоих. Вам все ясно, майор?

— Так точно, господин адмирал!

— Сами рук не пачкайте. Фальшивку пускай изготовят в гестапо. Там тоже есть специалисты этого дела.

— Слушаюсь, господин адмирал.

— Вот и чудесно. А теперь, если не возражаете, я покажу вам свою гордость - розы из крымского дворца графа Воронцова... Впрочем, вы, кажется, устали, майор? В таком случае я вас не задерживаю. Можете идти.- Ничего, ничего, Граве, можете идти. Я не обижен. Я знаю настоящих знатоков на свете раз-два, и обчелся...

Наутро Штраух, пригласил к себе Хабекер вкратце он все рассказал- Инге как на ее квартире был взят радист, он нес какой то пакет? а там донесение с ее почерком. Вот фотокопии! Инга долго разглядывала снимки. -Это фальшивка сказала она, бросая фотокопии экспертизы. на стол следователя. Как? — спросил Хабекер.

Хабекер посмотрел на фотокопии.

— Tы Ты хочешь отрицать даже очевидное? — спросил Хабекер

— Я требую экспертизы!

— Ах так? Экспертизы?! Больше тебе ничего не нужно?

— Я требую экспертизы.

— Не твой почерк?

— Я требую экспертизы.

Хабекер придвинул фотокопии к себе.

— Ладно! — сказал Хабекер. — Я пошлю письмо на экспертизу! Но ты напрасно надеешься, что она поможет!

— Я требую экспертизы.

— Молчать! — взорвался Хабекер. — Экспертиза! Кому теперь нужна экспертиза? Мы знаем вещи почище этого письма! Твое предательство установлено, и мне не требуется никаких экспертиз!

— Я требую экспертизы.

— Ты замолчишь, падаль?

Хабекер выскочил из-за стола и принялся хлестать ее по щекам. Она не опускала головы, только закрыла глаза и стиснула зубы.

Задыхаясь, Хабекер оставил ее.

— Сейчас ты увидишь «экспертизу»! — пообещал он. — Подожди немного, увидишь!

Он нажал кнопку звонка.

Больше он ни о чем не спрашивал, чего-то ждал, но молчать не мог и теперь осыпал ее ругательствами. Методически. Испытывая наслаждение.

Она смотрела поверх его головы, на простенок между макушкой Хабекера и рамой портрета Гитлера. Радист из Москвы? Взятое у него письмо? Что это? Грубая уловка гестапо?

Но что же еще?!

Она твердо помнила: ничего похожего Эрвину никогда не писала. А уж назвать в письме фон Топпенау хотя бы по инициалам просто не могла! Это же недопустимо!

Значит, гестапо.

Тем более что Хабекер обмолвился насчет попытки принуждения, якобы предпринятой советской разведкой

Это ее, Штраух, хотели принуждать?! Игра следователя шита белыми нитками.

Но какую линию защиты избрать? Как отвести удар от себя и фон Топпенау. Как прикрыть, если понадобится, «Гнома», «Зигфрида» и «Веру»

Решать приходилось мгновенно.

Вот сейчас.

Сию минуту...

Она подумала: рассказать о ней мог только фон Топпенау. Но если он уж начал говорить, то сказал, наверное, все, что знал. Значит, версию о шантаже со стороны Больца применять нельзя. Не поверят. Остается одно -подтвердить показания Топпенау, взять всю вину на себя. Всю вину на себя, чтобы спасти остальных. Только бы спасти остальных!

Однако Хабекер не собирался оставлять ее в покое.

— Ты, может, рассчитываешь, что мы подделали телеграмму на твое имя? — спросил Хабекер. А! Ты на что рассчитываешь!

Ну, так ты ошибаешься! Я же не мог предъявить суду фальшивку! Фотокопии мы взяли у радиста, верно. Он попал в капкан, как кролик. И думал.

Что ты предательница. Поэтому и выложил все. Даже новый шифр, хотя держал его в голове.

И волну, на которой хотел работать.

Радист оказался поумнее тебя! Он предпочел обойтись без серьезных разговоров.

И правильно поступил!

Во всяком случае, он спас свою шкуру

Только скажи,- что тебе стоит сохранить жизнь. С кем была связана! Скажи всю правду

— Смотри в глаза!.. Тебе что, мало досталось -Тебе не надоело там, в подвале?..

Назови всех, слышишь? Скажи все! Слышишь?.. На свободу мы тебя не выпустим. Но жизнь сохраним. А потом помилуем. Если, конечно, станешь помогать нам... Что ты уставилась, как змея? Ты что, не хочешь жить? Ведь ты хочешь жить! Тебе же всего тридцать лет! Ты еще молода!.. Опусти глаза, тварь!.. Слушай, Штраух, тебе нет смысла молчать! Я устрою очную ставку с радистом, засланным к тебе! Ты убедишься, что я не лгу! Он расскажет, как ему приказывали припугнуть тебя и твоего графчика!.. Неужели ты не понимаешь, что хозяева тебе не верили? А с нами еще можно договориться!.. Посмотри еще раз на телеграмму, присланную «Альфе». Посмотри! Это ответ на телеграмму, посланную от твоего имени! Есть свидетели, которые подтвердят под присягой, что она подлинный ответ из Москвы! Тут чисто сработано, Штраух! Мы провели Москву! Пойми — тут чисто, и говори! Для тебя это единственный шанс на спасение!

— Я требую экспертизы...

— Ты подписываешь свой собственный смертный приговор! — крикнул Хабекер.

— Я требую экспертизы...

— Тварь!..

Он снова ударил ее. Теперь кулаком. По голове. Сверху вниз.

Со всей силой, на какую был способен. Ну, гадина! — прохрипел Хабекер. — Теперь пеняй на себя. Я сделал все, что мог. Больше я тебя спасать не стану!

Она сжалась, ожидая новых ударов. Но следователь, видимо, не собирался избивать, как прежде. Ударил просто так, чтобы дать выход ненависти.

Неужели он говорит правду?

Неужели они схватили радиста?

Неужели тому действительно дали фальшивые фотокопии..-

И вдруг она поняла

Вдруг она все поняла!

И как наяву услышала голос Эрвина:

— Мы живем только потому, что кто-то каждый час жертвует своей жизнью!

Но теперь она не подняла головы, чтобы Хабекер ничего не прочитал в ее измученных глазах...

— Повернись! — приказал Хабекер. — Так. Узнаешь, кто это?

Она пристально смотрела в лицо графа фон Топпенау, избегавшего ее взгляда.

Графа усадили на стул возле двери. Он побледнел, осунулся, плечи обвисли.

— Да, — сказала она. Это граф фон Топпенау. Начальник моего реферата.

— Отлично! — сказал Хабекер. — Граф, вам знакома эта женщина?

— Это Штраух, — по-прежнему избегая ее взгляда. Ответил фон Топпенау.

— Прекрасно! — сказал Хабекер. — Это Инга Штраух ваш секретарь и лицо, приставленное к вам Больцем в тридцать девятом году. Так?

— Да...

— Вы подтверждаете прежние показания. Топпенау.

— Да. Вы же!

— Прекрасно! А вот Штраух все отрицает.. по прежнему все отрицаете, Штраух, не так ли?

— Я не знаю, что сказал граф фон Топпенау. , сказала она не отрывая глаз от лица Топпенау.

— Я вам зачитаю показания графа. Слушайте их внимательно!..

Хабекер читал долго.

И по мере того, как он читал, перед ней раскрывалась бездна, в которую фон Топпенау вверг себя самого и ее. Варшавские встречи. Переезд в Берлин и встречи в Берлине. Характер информации, сообщаемой фон Топпенау. Методы передачи информации. Пересказ разговоров, ведшихся с глазу на глаз, о неудачах немецкой армии под Москвой, о необходимости открытия Второго фронта, о важности своевременной передачи сведений в Лондон. И все же это было не самым худшим. Не самым худшим!

Ибо фон Топпенау упорно отрицал всякую возможность связи с советской разведкой и не называл никаких имен. Кроме ее имени. Но как жалко он выкручивался! Твердил об угрозах со стороны Больца, о том, что Штраух преследовала его на каждом шагу!.. Что вынудило его признаться? Страх? Пытки? Провокация Хабекера, наверняка утверждавшего, что она все сказала гораздо раньше? Наверное, все, вместе взятое... Малодушный человек!

Хабекер закончил чтение.

— Здесь все верно, Топпенау? — спросил Хабекер. — Вы ничего не хотите прибавить?

Топпенау внезапно вытянул шею.

— Это она! Это они! — выкрикнул Топпенау, тыча рукой в ее сторону. — Я ничего не знал!

— Ну, Штраух? — спросил Хабекер. — Вам достаточно?

Он был рад, Хабекер. Очень рад. Он торжествовал.

— Уведите его, — глухо сказала Инга. — Я не хочу говорить при этом человеке.

— Мерзавка! — выкрикнул Топпенау. — Она должна сказать все, господин следователь!

— Уведите его! — приказал Хабекер охранникам.

Он дождался, пока закрылась дверь.

— Видите? — спросил Хабекер. — А теперь я слушаю. Но не вздумайте утаить что-либо, Штраух!

Она уронила голову на руки и вцепилась пальцами в волосы.

— Пишите... — сказала она.

— Я любила, господин следователь. В этом моя беда и мое несчастье. Я здесь по вине человека, которого любила.

— Это Больц? Вы знали его еще по Берлину?

— Да... Мы жили бедно. Моя должность секретаря оплачивалась невысоко, доходы матери от пансионата едва покрывали расходы. А мне было только двадцать лет.

— Где вы познакомились с Больцем?

— В Тиргартене. Один из жильцов пригласил меня на прогулку. Больц был его приятелем и случайно встретился нам.

— Больц бывал в пансионате вашей матери?

— Один или два раза... Заглядывал ненадолго к своему другу. Потом мне казалось, что он избегает знакомства с моей матерью.

— И вас это не насторожило?

— Тогда — нет... Я мало думала о матери. Я ненавидела жизнь в доме. Меня тяготили вечные разговоры о плате, о необходимости перешивать старые платья. о ценах на масло и на керосин. Мне хотелось жить иначе!

— Понятно! сказал Хабекер. А Больц производил впечатление состоятельного человека.

— О!.. Но он, кроме того, был внимателен. Я чувствовала, что не безразлична ему... Конечно, меня одолевали сомнения. Бедная девушка рядом с человеком, который делает хорошую карьеру... Я боялась быть обманутой.

Она закрыла глаза, поднесла кулаки ко рту и вцепилась зубами в костяшки пальцев.

— Дальше! — сказал Хабекер.

Она оторвала кулаки ото рта.

— Дальше?.. В тридцать первом году Больц уехал в Польшу. Он мне часто писал...

— Вы сохранили его письма?

— Нет. Он потребовал уничтожить их...

— Он приезжал из Польши в Берлин?

— Да. Несколько раз. Говорил, что сколачивает состояние, завоевывает положение в обществе и всячески расписывал мне жизнь в Варшаве.

— Он не предлагал вам поехать с ним?

— В качестве кого? Он знал, что я не согласилась бы... Он знал мои взгляды на брак...

— Каким же образом вы все-таки оказались в Польше?

— Я сделала глупость!.. Я же любила... И, кроме того, иногда я печаталась... Так, маленькие заметки... Больц подсказал мне заняться журналистикой. Я возражала, говорила, что у меня нет ни способностей, ни средств.

— Продолжайте.

— Теперь я понимаю, что сама хотела- Хотела, чтобы меня уговорили... Я убедила себя, будто ничего необычного... Просто я принимаю временную помощь. Но мои корреспонденции не печатались. Почти не печатались... А я была одна... И ведь Эрвин обручился со мной...

— Иными словами, вы согласились стать любовницей Больца, не так ли? — перевел Хабекер сбивчивую речь подследственной на язык официального документа. -Когда это случилось?

— В начале тридцать пятого года. В феврале.

— Больц содержал вас?

— Тогда — да... Он же согласился платить за мое обучение в Пражском университете.

— Почему не в Варшавском?

— Он не хотел, чтобы у меня в Варшаве было много знакомых.

— Вас это не удивило и не насторожило?

— Меня это оскорбило. Я предпочла бы не вспоминать об этом.

— Можете не вспоминать. Однако вы утверждаете, что любили Больца...

— Да, любила...

— Почему же, пользуясь его деньгами, обучаясь на его счет и даже посещая некоторые европейские курорты, вы сочли возможным встретиться еще с одним человеком?

— Вы имеете в виду доктора Хуберта?.. Это был бунт.

— Бунт?!

— Нелепый, конечно. Хотела чувствовать себя самостоятельной. Независимой... Однако я говорила вам правду- Доктор Хуберт был очень больной человек. Он не стал моим любовником. Только другом. Единственным настоящим другом, который ничего не требовал... Ничего!

— Вы хотите сказать, что в то время порвали с Больцем?

— Если бы порвала!.. Нет. Я не могла уйти от него. Я еще надеялась.

— Значит, вы остались с ним, — уточнил Хабекер. — Прекрасно. А теперь я попрошу вас придерживаться существа вопроса. Как началось ваше сотрудничество. Когда вас завербовали?

Она молчала, закрыв лицо руками.

— Я жду! — напомнил Хабекер.

— В тридцать седьмом... — еле слышно сказала она. В сентябре...

— Как это было?

— Это было... Дело в том... Видите ли, каждый раз, получая от Больца более или менее значительную сумму денег, я давала ему расписки...

— Сколько вы ему были должны?

— Много. Около двадцати шести тысяч злотых. И я не могла вернуть такую сумму.

— Но в это время вы уже печатались?

— Да, с помощью доктора Хуберта и Эрвина... Но этого не хватало даже на приличную одежду, а я бывала в обществе-

— Что же, Больц потребовал у вас уплаты долга?

— Уплаты? Нет!.. Он не требовал... Но он давно вел разговоры о готовящейся войне, о том, что Германия не сможет противостоять Англии и Франции, что большевизм затопит Европу...

— Вы не протестовали? Вы же немка!

— Я пыталась спорить, но он только смеялся... Приводил цифры, рассказывал всякие истории. И однажды прямо предложил оказывать ему помощь... В интересах одной великой державы.

— Что же вы?

— Я была ошеломлена. Мне казалось — это злая шутка. Глупая, злая шутка. Я рассмеялась и рассердилась-Но мне объяснили, что так не шутят. Что это всерьез... Я сказала, чтоб он шел прочь!.. Вот тогда он напомнил о моих расписках. Он сказал, что ни один здравомыслящий человек не поверит, будто я ничего не знала раньше. Жила с человеком, получала от него огромные суммы денег - и ничего не знала... И сказал, что эти расписки могут быть завтра же предъявлены куда следует, если я попытаюсь уехать или скрыться.. Он сказал, что меня найдут даже на дне морском.»

— Так! — сказал Хабекер. — Что же было дальше?

— Дальше?.. Сначала я плакала, умоляла не трогать меня, убеждала, что я не способна.. Это его не тронуло... Даже когда я просила во имя нашей любви!.. Но он утешал меня! Я обязана отдать ему должное, утешал! Он говорил, что не потребует ничего особенного, что ничто, в сущности, не изменится.. Говорил, что мир страшен и не надо быть наивной, ибо все решают в конечном счете только деньги... А денег он обещал немало. Сразу по еле войны... И просил понять его: он, мол, тоже мучается, но не принадлежит себе. От него требуют, чтобы я стала сотрудничать, и он обязан выполнить приказ.. Разве мне не жаль его?.. Но что я могла сделать, что?! Я была ошеломлена, испугана, разбита- Мне казалось, я сошла с ума... Или весь мир сошел с ума! Если нет ничего святого и даже такая любовь, как наша. О боже, боже мой! Боже мой!

— Вам следовало бы приехать в Берлин и явиться к нам, - покачав головой, сказал Хабекер. - Вот что вам следовало сделать!

— Я хотела жить! — страстно сказала она. — Понимаете жить! Кроме того, я надеялась, что рано или поздно покину Больца- исчезну из поля его зрения!

— Минуту, - сказал Хабекер. Чего потребовал Больц? Тогда, в тридцать седьмом?

— Ничего особенного- Он купил мне фотоаппарат учил делать снимки документов.

— Документы?. Больц рассказывал, откуда берет их?

— Нет, Но я догадывалась это были дипломатические документы! Вас интересует, когда меня познакомили с фон Топпенау, то я могу только подтвердить показания графа. Это было уже в тридцать девятом, накануне войны...

— Зачем?

— Мне было сказано, что Больц не поедет в Германию. Ему нельзя. И что я должна буду вместо него осуществлять связь фон Топпенау с теми людьми, которые нас найдут- Сам фон Топпенау встречаться с ними не должен. Они не должны знать его.

— Вы ни разу не назвали иностранной державы, для которой работали- Разве Больц вам ее не назвал?

— Назвал. Англия.

— Значит, в начале европейской войны, вернее, при вступлении наших войск в Польшу, вы получили приказ ехать в Берлин?

— Да. Он сказал, что я должна ехать следом за Топпенау.

— Вам не назвали других имен?

— Нет.

— И не дали адреса радиста?

— Адреса радиста?

— Вот именно!.. Ведь границы были закрыты, связь вы могли осуществлять только по радио!

— Мне не дали никакого адреса, — устало сказала она. — Мне просто сообщили пароль... Я обязана была верить человеку, который явится по этому паролю — И еще-сведения, получаемые от графа, я должна была зашифровывать и оставлять в условленном месте.

— Что это за место?

— Дом моей матери по Франкфуртераллее. Там на черной лестнице, на втором этаже, стоит бак для мусора По средам, от восьми до девяти вечера, я должна была оставлять записки за этим баком...

— Каким шифром вы пользовались?

— Ключ к шифру - в дате победы английских войск при Трафальгаре. Дата выписывается и слова. Каждая буква имеет порядковый номер. В окончательном виде текст выглядит как бессмысленный набор цифр.

Хабекер быстро протянул ей карандаш:

— Напишите ваш псевдоним. Как он выглядел в этом цифровом обозначении.

— Вы мне не верите?

— Пишите! Вас это не может затруднить!

— Конечно!

Взяв карандаш, она написала на подсунутом листе бумаги шесть цифр.

— Так, — сказал Хабекер. — А теперь - дату битвы при Трафальгаре!

Она написала дату.

Хабекер сам подставил цифры.

Проверил: псевдоним был написан правильно.

— Хорошо, — сказал Хабекер. - Только версия старая убедить меня, что вам не дали адрес радиста.

— Вам придется поверить, — ответила она. — Уезжая в Германию, я предупредила Больца, что сама ни с кем встречаться не стану. Он заверил, что это не надолго-

Что мой адрес организация даст кому .ибо ишь в крайнем случае- Я даже не знаю, как осуществить связь. По радио или как-нибудь еще- Я предпочла вообще не знать ничего из этого.

— Допустим, - сказал Хабекер. Как долго вы пользовались тайником на Франкфуртерадлее?

— До конца сорокового года. Почему прекратили пользование? Я Убедилась, что мои записки никто не берет я приносила их и три записки лежало на месте.

— Когда вы восстановили связь?

— Я ее не восстанавливала. Не хотела восстанавливать. Я вообще хотела уехать из Берлина, устроиться где-нибудь еще.

— Но вам что-то помешало?

— Просто мне не хватило мужества... Я нашла хорошее место в Дрездене. И лечилась, кстати... Но граф Топпенау однажды позвонил и спросил, куда я пропала. Он сказал, что хочет видеть меня...

— Вы могли отказаться от встречи!

— Не знаю... Я боялась. Ведь у графа могли быть другие связи. И я пошла к нему...

— Зачем?

— Узнать, чем грозит его звонок.

— И что же сказал граф?

— Он возмущался договором о ненападении, заключенным с Россией. Критиковал английское и американское правительства. Говорил, что надо помогать союзникам... Я была возбуждена и восприняла это как намек на собственное бездействие- Спросила, что же мы можем делать? Граф ответил, что нужно регулярно сообщать все политические новости.

— Политические?

— Дд- Но ведь граф фон Топпенау дипломат!

— Продолжайте!

— Ну... Я промолчала. Граф спросил, передаю ли я его информацию. Я рискнула сказать, что передаю. И убеди лась, что он не знает о прекращении связи.

— Вы, конечно, сказали Топпенау, что связи больше нет?

— Нет, не сказала.

— Почему?

— Не знаю!.. Мне вдруг показалось, что самое страшное позади. Что о нас забыли. Просто потеряли нас. Ведь идет война!

В Германию никто не проберется, а человек, забиравший записки из тайника, может быть, призван в армию и убит!.. И надо ли графу все знать? А вдруг он захочет опять установить связь и использует неизвестные мне возможности?.. И я ничего не сказала. Сделала вид, что все идет по-прежнему.

— Вы хотите сказать, что обманули фон Топпенау? -спросил Хабекер.

— Пусть так... Я не считала это более тяжким проступком, чем то, другое... Вот и все. Но граф хотел, чтобы я осталась в Берлине. Он выражал опасения по поводу моих частых отлучек. Находил, что нерегулярность наших сообщений может быть превратно истолкована. Я понимала, что возражать нельзя. И согласилась на предложение фон Топпенау устроить меня в Министерство иностранных дел... Вот и все.

Хабекер потер руки.

— Вы могли бы сказать все это в первый же день своего ареста! — сказал он. — Почему вы запирались? Почему предпочли терпеть страдания? Она обхватила голову руками.

Но вы же подсунули мне какую-то телеграмму из Москвы! — почти простонала она. Я надеялась. что тут ошибка, и боялась, что меня могут провоцировать!..

— По той же причине вы молчали о Топпенау?

— Конечно! Какое отношение он мог иметь к Москве?!

Хабекер чувствовал, что продолжать допрос не имело смысла - Собственно, он добился своего

Значит, вы признаетесь, что были завербованы Эрвином Больцем для работы на Интеллидженс сервис в тридцать седьмом году. Признаетесь, что начиная с тридцать седьмого года регулярно помогали в фотографировании различных дипломатических документов, а с тридцать девятого года, переехав в Берлин, осуществляли связь между фон Топпенау и возможным радистом.

Признаетесь, что составляли шифрованные донесения для радиста и оставляли их в тайнике. Вы признаетесь в этом?

— Да! — сказала она. — Но я ничего не знаю ни о каком Брюсселе, ни о какой советской разведке! Я не имею к ним никакого отношения!

— Подпишите ваши показания, — потребовал Хабекер. — Можете прочесть.

— Наверное, вы записали правильно...

— Все-таки прочтите!

Она поставила подпись.

— Если понадобится, я вспомню все... — сказала она. — Я хотела. Я не понимала, как это страшно. Я пыталась уехать!

— Это вы скажете суду...

Он ей поверил, Хабекер!

Поверил всему, что она наговорила на себя!