Зелёный шум

КРЫЛАТЫЕ НЕВОЛЬНИКИ

Зимним воскресным утром я отправился на птичий базар: хотел купить там пару кроликов.

Птичий базар — особый. Он расположился на пустыре за городом. Люди сюда приходят в ранние часы и только по воскресеньям. У одних клетки с певчими птицами, у других корзинки или ящики с голубями, третьи торгуют конопляным семенем, разным зерном. Здесь можно купить не только кролика, но и собаку, и даже… кошку. Покупатели и продавцы люди самые разные: старики — страстные птицеловы и голубятники, молодые парни, но больше всего мальчишек. Как и на любом базаре, здесь тоже шумно, отовсюду несутся призывные выкрики продавцов, слышны шутки и смех.

Я попал в самый разгар: торговля всюду шла бойко. Прошёл раза два по рядам и, не найдя кроликов, остановился около старика с белой, слегка волнистой бородой, одетого в длинный заплатанный тулуп и армейского образца потёртую шапку. Он сидел на опрокинутом железном ведре, покуривая козью ножку. Передним высилась пирамида из поставленных одна на другую клеток с певчими птицами. Свой товар старик привёз издалека, на что указывала запряжённая в розвальни заиндевевшая лошадь, понуро стоявшая у забора. Птицелов держался с достоинством, с покупателями разговаривал неторопливо, а на мальчишек не обращал внимания.

Я придвинулся ближе, желая получше рассмотреть его товар. Нахохлившись, сидели печальные малиновогрудые снегири. Серо-зелёные клесты, задумчиво посвистывая, лазили по тесной клетке, цепляясь изогнутыми клювами за проволочные прутья, словно испытывая их прочность. Красавцы-щеглы и скромные серенькие чечётки в красных шапочках сидели спокойно, поджав тоненькие ножки. Зато синицы, не зная отдыха, прыгали с жёрдочки на жёрдочку, громко пищали, бились о прутья.

Покупателей было хоть отбавляй. То и дело слышалось:

— Дедушка, сколько стоит щегол? Вот тот, с лысинкой.

— Рубль, — мельком взглянув на вопрошавшего, отвечал старый птицелов.

— Мне бы чечёток парочку.

— Тридцать копеек за пару. Выбирай любых.

— Дедушка, а клесты тоже поют? — какой-то мальчуган, шмыгая посиневшим носом, присел у клетки с редкими птицами.

— Сам запоёшь, когда мать ремнём тебя вытянет. А клесты подпевать станут.

Смех, невнятное бормотание обиженного покупателя, оценивающие реплики знатоков.

А крылатые невольники, сверкая нарядным оперением в скупых лучах зимнего солнца, бились в тесных клетках, кричали на разные голоса, дрались из-за корма. Мне подумалось: вот ещё недавно им принадлежал огромный мир — все леса и поля, а теперь он ограничен проволочными прутьями клеток. Многие из этих птиц обречены до конца своих дней прыгать по жёрдочкам, поглядывая через стекло окна на сияющее солнце и голубое небо.

Я вспомнил своего деда — Ивана Дмитриевича, страстного любителя и большого знатока певчих птиц. Дед мой не покупал птиц на базаре. Он ловил их в лесу и на старом кладбище. Этой своеобразной охотой старик занимался увлечённо, отдавая ей всё свободное время. Иван Дмитриевич сам делал клетки, и отличные, таких я больше нигде не видел. Они напоминали сказочные храмы, причудливые башни, терема. Все комнаты в доме были увешены клетками. Клетки висели даже в саду и под навесом в глубине большого двора.

В тот памятный год мы с матерью приехали к деду гостить на всё лето.

— Дедушка, — сказал я на другой день после приезда, — зачем ты птиц в клетках держишь? Разве тебе их не жалко?

— Не твоего ума дело, — сердито ответил старик, — и не суйся, куда не просят.

— Я бы всех птиц отпустил и клетки выбросил!

— А я бы тебе за это штаны спустил да по тому месту, откуда ноги растут, ремнём.

Я очень любил птиц, но не как Иван Дмитриевич, а по-своему. Услышу в лесу пение зяблика или синицы и невольно остановлюсь: до чего же славно. И лес кажется светлее, приветливее, и день радостнее. Или, бывало, найду где-нибудь гнездо, затаюсь поблизости и смотрю, как возятся там крохотные голые птенцы. Прилетит к гнезду взрослая птица с кормом, и малыши разевают жёлтые рты, вытягивают тонкие шеи, требуют еды. Интересно. Видел я, как мухоловки на лету хватают бабочек, мух, как на самой верхушке ели заливается весёлой песенкой малыш-королёк или висит над полем жаворонок, слоено подвешенный на невидимой нитке, и поёт, поёт…

А в клетках птицы совсем не такие. Нет в них ни той весёлости, ни резвости. И поют они не так, как на золе…

Пойманных птиц дед подолгу держал в отдельных клетках, внимательно вслушивался в их пение и, если почему-либо оно ему не нравилось, выпускал незадачливых певцов, сердито говоря:

— Свистульки.

Помню такой случай. Иван Дмитриевич долгое время держал какого-то особого щегла и не раз говорил, что сделает из него знатного певца. Но щегол упорно молчал. А когда он наконец запел, то даже я, ничего не смысливший в птичьем пении, рассмеялся и сказал, подражая старику:

— Свистулька!

Дед зло сверкнул на меня глазами, но ничего не ответил. Открыв клетку, он тут же бесцеремонно вытряхнул пернатого певца. И случилось невероятное. Щегол весело вспорхнул на ветку ближнего дерева, почистил смятые перышки, встряхнулся и вдруг запел. Да как запел! Словно заиграла волшебная флейта, зазвенели серебряные струны маленькой арфы. Едва смолкала одна трель, как щегол тут же начинал другую. Он щёлкал, свистел, рассыпался дробью.

Я думал, что щегол радовался обретённой свободе, солнечному дню, нарядной зелени сада, ярким цветам. Радовался и пел. И только много лет спустя, изучая жизнь птиц, я узнал, что они не выражают пением своих чувств, а поют потому, что не могут не петь, как не могут не дышать, — это естественная потребность их организма.

Дед словно окаменел. С минуту он смотрел на щегла, потом в отчаянии схватился за голову, взлохматив седые редкие волосы. Внезапно старик подбежал ко мне и, схватив за ухо, закричал:

— Из-за тебя, негодник! Из-за тебя!

Боль заставила меня закричать громче деда. На глазах навернулись слезы. Изловчившись, я укусил старика за палец и, вырвавшись, помчался в глубину сада. Там я просидел до вечера, не смея показаться деду на глаза.

Я любил старика, он был добрый, хороший человек. Но у меня невольно появилась к нему неприязнь. «Мучитель, — обиженно думал я. — Ловит птиц и держит в клетках. А им надо в лес. Может, там их птенчики ждут, голодные…»

Однажды я попросил деда взять меня на ловлю птиц, уж очень хотелось посмотреть, как он это делает. Но Иван Дмитриевич, прищурив левый глаз и склонив голову набок, насмешливо сказал:

— Носом не вышел, не подойдёшь для такого дела.

Я недоумевал: причем здесь нос и как это он должен «выйти»? Я взял зеркало, стал рассматривать своё отражение. Нос самый обыкновенный, как и у других мальчишек, разве только веснушек побольше. И понял, что дед просто посмеялся надо мной. Не знаю, взял бы дед меня на ловлю, если бы не один случай.

Незадолго до нашего отъезда во двор повадился большой чёрно-белый кот. Он ловко забирался на висевшие под навесом или на дереве клетки и как-то ухитрялся вытаскивать из них птиц. На память старику оставались только разноцветные перышки. Дед пробовал подкараулить нахального кота, но безуспешно. Четвероногий разбойник безнаказанно и с успехом продолжал свои дерзкие набеги.

Я уже и сам собирался подкараулить ловкого злодея, когда дед позвал на помощь меня.

— Излови кота, ничего не пожалею. Будильник подарю.

Старинный будильник со сломанной ходовой пружиной давно пленил меня. Завладеть им я пытался много раз, но неудачно — деду будильник был чем-то дорог. А сейчас представлялся прекрасный случай получить желанную вещь… Но я сказал:

— Не хочу будильник. Возьми с собою птиц ловить.

Старик на минуту задумался, опять прищурил левый глаз, и знакомая насмешливая улыбка мелькнула на его лице. Но в этот раз он не сказал ничего обидного, а только вздохнул:

— Ладно. Поймаешь кота — возьму.

Я принялся за дело. Обычно бродяга-кот приходил со стороны огорода, где стояла баня. Выбрав подходящее место, я притащил туда старое деревянное корыто, перевернул его вверх дном, подпер одну сторону колышком, а к колышку приладил длинную верёвку и протянул её в сарай. Под корыто положил кусок сырого мяса и, затаившись в сарае, стал ждать.

Кот появился под вечер. Воровато оглядываясь, он вышел из-за бани, почти на брюхе прополз открытое место и остановился. Без сомнения, он уловил запах мяса. Бродяга забыл всякую осторожность и смело полез под корыто. Не успел кот схватить приманку, как я дёрнул верёвку. Колышек вылетел, и кот, накрытый упавшим корытом, огласил двор громким испуганным мяуканьем. Дело было сделано чисто, и я торжествовал заслуженную победу.

Иван Дмитриевич посадил воришку в мешок и куда-то унёс. Больше я этого кота не видел.

Дня через три дед сказал:

— Пораньше ложись спать. Завтра пойдём. Подниму ни свет ни заря.

Я не стал спрашивать, куда мы пойдём завтра. Это было ясно и так. Иван Дмитриевич разбудил меня, когда было ещё совсем темно. Наши сборы отняли немного времени. Выпив по кружке молока, мы взяли сеть, моток шпагата, большую клетку — садок, другую — маленькую с чижиком, несколько мешочков с разным зерном, лопатку, топорик и вышли на улицу. Было тихо и прохладно. На тёмном небе сияли крупные звёзды, а у самого горизонта обозначилась светлая полоска.

Через час пришли на место ловли. Зорька чуть подрумянила восточную сторону небосвода. В полумраке я с трудом разглядел небольшую поляну, окружённую кустарником и соснами, вперемежку с редкими берёзами.

Дед ловко раскинул сеть над расчищенной от травы квадратной площадкой — точко́м, насыпал под неё конопляного семени, проса, овса, гороха и подсолнечных семечек. В середину площадки он вбил колышек и привязал к нему короткой бечёвкой чижа — для приманки. Всё это старый птицелов проделал быстро и затем поманил меня за собой в кусты. Здесь мы и спрятались.

— Теперь лежи и не дыши, — и седеющие лохматые брови деда сошлись над переносицей, — иначе всё дело испортишь. В другой раз уж не возьму. Да ещё уши надеру. Так и знай.

Опять на его стареньком сморщенном лице мелькнула знакомая усмешка, а я невольно поглубже натянул фуражку, пряча под ней кончики ушей.

Мы лежали тихо. Пахло увядающими травами, грибами и сырой землёй. Стоило мне пошевелиться, как Иван Дмитриевич молча и грозно косил в мою сторону глазами. Говорить он боялся, да и не надо было: я отлично понимал его без слов.

С каждой минутой в лесу становилось светлее. Сквозь кусты, прикрывавшие нас, хорошо был виден чижик. Он прыгал по точку́, посвистывал и время от времени что-то склёвывал. С восходом солнца на поляну стали слетаться птицы. Одни сразу же смело лезли под сеть к чижику, другие сначала садились в отдалении, приглядывались, а потом осторожно перелетали ближе.

Дед взял в руку конец бечёвки от сети и весь как-то напрягся. Глаза его загорелись охотничьим азартом.

Птиц на точо́к слеталось всё больше. Я уже научился различать их. Зяблики, синицы, чижи, щеглы — каких там только не было. Вот-вот сеть накроет их и новая партия пернатых невольников попадёт в пустующие клетки старого птицелова. А что ждёт их там — я хорошо знал. И вот сейчас, на моих глазах… Нет, нет, этою допустить нельзя! А порка, обещанная дедом, а скандал на весь дом? Ну и пусть! Птицы должны летать! Без них скучно, неуютно в любом самом зелёном и пышном лесу…

Я украдкой взглянул на Ивана Дмитриевича. Его рука, державшая бечёвку, слегка дрожала. Одно движение этой руки и сеть упадёт. Медлить нельзя. Вот дед уже чуть подтянул бечеву. Ещё минута и будет поздно.

Я приподнялся, сложил ладони рупором:

— Ого-го-о-о! Кышь, кышь!

В ту же секунду дед огрел меня звонкой оплеухой. Я громко заревел и побежал через поляну, ломая кусты, распугивая птиц, которые ещё не улетели с точка. Велел мне неслась брань разъярённого старика.

Так закончилась моя первая и последняя охота за пернатыми певцами.

В тот день, несмотря на скандал (старик пожаловался матери), я чувствовал себя героем и мечтал о новом подвиге. И тут пришло неожиданное решение — освободить всех пернатых невольников. Всех до последнего! Конечно, мне опять попадёт за это, и ещё как… А может… я уговорю деда больше не ловить птиц? Только надо хорошо объяснить, и он поймёт, он ведь добрый и умный.

Вечером, когда все улеглись спать и в доме наступила тишина, я вылез через окно в сад, открыл дверцы всех клеток, а потом то же самое проделал и во дворе. Выпустив на волю всех пернатых певцов, я, довольный, тихонько, тем же путём, вернулся в свою комнату, забрался в постель и спокойно уснул…

Но что было утром! Голос разгневанного деда гремел по всему дому. Он открыто подозревал меня, хотя и поносил «неизвестного» злодея на чём свет стоит, обещал, если дознается, оборвать уши и выдрать крапивой. Где уж тут было объясняться с ним…

Вызванный на допрос в присутствии матери, я краснел, сопел и молчал. Не хотелось врать, но и признаться побоялся: крапива — это не шутка.

Иван Дмитриевич едва не слёг в постель, так он горевал о своих птицах. Несколько дней дед ходил хмурый, косо посматривал на меня, а потом перестал сердиться — ведь я был его единственным внуком. Постепенно эта история забылась.

С тех пор прошло много лет. Ивана Дмитриевича давно нет в живых. Но ещё много людей таких, как вот этот старик, которые ловят птиц, торгуют пернатыми невольниками, держат маленьких пленников в тесных клетках и, верно, думают, что делают доброе дело. А ведь птицы должны летать…