Земля последней надежды. Свиток 1. Дети конопатого бога

Глава 3. Тви вале!

Свеарике. Уппланд. Старая Уппсала. Лето 1066 года

Волчье Варяжье море[1] словно хотело оправдать своё имя – невзирая на летнюю пору, хмурое серое небо низко нависало над мелким волнами (такими же серыми), холодный ветер со Свейского моря[2] гнал серо-белые барашки на верхушках волн на полдень, бил лодью под правую скулу. День был пасмурный, нередкий на Варяжьем море даже и на макушке лета.

Горислава Всеславна куталась в длинный тёплый мятель – ветер, хоть и летний, а здесь, на море, обманчивый, пробирал до костей, норовя нырнуть под рубаху и поневу.

Свадебное покрывало небось не сбросил бы! – подумала княжна с усмешкой – свадебное покрывало шьётся из плотной ткани, прикрывая голову невесты тяжёлой густой сеткой тёмно-красного, почти бурого цвета, чёрмного. Усмешка вышла кривоватой, но даже если кто и заметил, то не придал значения – для невесты обычное дело.

А и было бы кому замечать-то?!

Княжна невольно оглянулась. На носовой палубу кнорра, которая занимала треть корабля, кроме неё, не было почти ни души. Серый парус, забрав попутный ветер в объёмистую пазуху, уверенно тащил кнорр к свейским берегам, а люди Сигвальда-ярла отсыпались, пользуясь выгодным мгновением – если ветер переменится, про сон импридётся забыть и взять в руки вёсла. Только сенная девушка Велиша, младшая дочь полоцкого тысяцкого Бронибора Гюрятича, стояла в сажени от госпожи и тоже с тоской смотрела на хмурое море. Кормчего девушки не видели из-за паруса, и он, конечно, не видел их тоже. Да и не до них ему было – не его это дело, таращиться на невесту своего господина и её приближённую девушку, его дело – ветра, волны да течения, его дело – правило кормовое да парус смолёный.

Так что некому было на Гориславу да Велишу глядеть. Опричь разве что нечисти морской.

Хотя вот это как раз и было опасно – не для чужих глаз невеста, плывущая за море к жениху. Тем паче не для глаз нечисти.

Однако все нужные обряды были справлены ещё на берегах Двины, перед тем, как княжна ступила на палубу кнорра, и жертвы принесены. Бояться нечисти морской не стоило. Опасаться – да, но не бояться. Невеста – отрезанный ломоть. Она уже вышла из-под защиты духов домовых, своих, кривских, обережников, и ещё не вступила под защиту обережников свейских. И любой из морских обитателей (имён и назвищ которых, к слову, ни Горислава, ни Велиша и не слыхом не слыхивали), посчитавший, что его жертвами да обрядами обидели да обошли, мог покуситься на незащищённую ничем красоту княжны. И быть ей тогда не свейской дроттинг, а женой, а то и вовсе пищей для какого-нибудь морского страшилища. А уж про сглаз и говорить нечего. Потому и прячут испокон веку невесту под чёрмное плотное покрывало, от глаз чужих, от жадных взглядов нечисти лесной да морской. Поэтому для неё, невесты, этот путь опаснее, чем для всех иных её попутчиков.

Покрывала сейчас на Гориславе не было – давно уже отошла в прошлое строгость обрядов, море не было ни для кого враждебным. Опасным – да, было, но не враждебным. И то добро, что хоть не за тридевять морей куда-нибудь в землю Агнянскую либо Исланд[3], не в Винланд вовсе уж чужедальний везут её, а всего лишь, к свеям, через море.

Горислава усмехнулась.

Через море… нашла, чем себя утешить. Зря ли во всех баснях, кощунах да сказах «за морем» – всё равно, что на Том свете, за межой мира человеческого. Отдали за море – живой не воротиться. Да и судьба ль тебе и без того воротиться домой, хоть бы и в гости, княжна? Много ль тётки двоюродные, Ярославны, воротились домой, хоть бы и Анастасия, которая и вовсе за ближнего угорского короля замуж отдана была? А уж про Анну да Олисаву и вовсе говорить нечего. Не близок свет от Киева до корляжьей Паризии и Нидароса урманского[4].

Княжна прерывисто вздохнула, и, услыхав сзади сквозь гудение ветра в парусе почти бесшумные шаги, оборотилась.

Дагфинн-годи.

Он остановился всего в полушаге от княжны, весело взглянул на неё из-под косматых бровей, шевельнул короткой бородой. Ветер радостно подхватил его плащ, рванул его, окутывая плечи, Дагфинн ловко поймал конец плаща, улыбнулся – по нему было видно, что ещё очень молод. Молод для волхва, годи-мудреца, вестимо. Вряд ли старше моего отца, – мельком подумала Горислава. Присутствие годи было ещё одним оберегом, надёжно охраняющим невесту конунга от сглаза и посягательств морской нечисти.

– Идём, йомфру, – сказал годи по-русски, по-прежнему улыбаясь. – Перекусим, что боги послали. Скудно, по-морскому… пировать на берегу станем.

Горислава слабо ведала северную молвь, знала только с десятка два слов, не больше, потому многомудрый годи говорил с ней на её языке. За время плавания она успела узнать от него ещё десятка полтора слов, но и этого было мало для того, чтобы достойно поговорить с женихом при встрече.

Впрочем, времени для того, чтобы узнать язык мужа, у неё будет достаточно. К тому же муж и жена говорят на другом языке, не словами.

Обед и правда был скуден: ветряная и копчёная рыба – селёдка да треска, – чёрные сухари и наполовину выдохшееся пиво, варёное ещё в Полоцке. Горячее ели утром, на острове Эккерё[5]. К концу плавания мореходы добирали последние припасы, но, по словам кормчего, до берега Уппланда оставалось всего ничего, вот-вот должны добраться.

Княжна отодрала ногтями засохшую шкурку с салаки, оторвала зубами кусок сушёного рыбьего мяса, с хрустом разгрызла чёрный сухарь – хлеб, взятый в дорогу из Русалы[6] закончился как раз утром. Протерпел бы и дольше, да в морской сырости разве ж протерпит? Глотнула пива, чтобы смягчить сухость еды.

– А скажи, Дагфинн-годи, – она вновь воротилась к мыслям, которые донимали её всю дорогу, – много ль в море нечисти живёт? Мы, кривичи, народ не морской, того не знаем...

– Да хватает, – неохотно обронил Дагфинн, жуя сушёную рыбину. – Море – не суша, здесь много встречается... разного...

– Расскажешь? – Горислава ухватила с плетёного из ивовых прутьев блюда ломтик копчёного сала, вскинула на годи глаза.

Дагфинн поморщился.

– Не время сейчас, княжна. Не поминать бы... не ровён час, накличем.

Горислава только коротко кивнула в ответ, мысленно браня себя пустомелей. Могла бы и сама подумать про то. Слова... они не просто слова. Всякое изречённое слово, опричь человека, слышат и все вокруг – и вода, и ветер... донесут до какого-нибудь страшилища глубинного, услышит оно, и посчитает, что его зовут. Не пустомелю ли, помянувшего назвище, в жертву чудищу первым отдадут, чтобы откупиться?

Впрочем, Дагфинн за себя боялся меньше всего. Решат его в жертву отдать морской великанше какой-нибудь, ну что ж – так, видимо, тому и быть. Особливо если сам её накличет по глупости.

В иное время может и не побоялся бы годи рассказать невесте конунга про морскую нечисть, хоть бы и про Гренделя с его матерью, но не сейчас. Сейчас – слишком опасно. То зыбкое и непонятное состояние невесты, вышедшей из своего рода, и не вошедшей ещё в род жениха, живущей между мирами, само по себе притягивало внимание Того мира. Тем более, в отсутствие самого жениха. Тем более, здесь, в море, на меже двух миров. Дагфинн-годи во время этого перехода от Русалы до Аланда иной раз прямо кожей ощущал, как кнорр пробирается сквозь плотную незримую стену, разделяющую два мира. Нет, они не покинули Мидгард, но миры всё-таки были разные: мир свеев и гётов, данов и ютов, раумов и халейгов, мир, где властвуют Один и Фрейя, Тор и Тюр – и мир словен, кривичей и дрягвы, мир, где хозяева Перун и Мокошь, Велес и Ярила. Ишь, даже нечисть у них разная, в этих мирах. Годи иногда удивлялся, что другие не ощущают того же, но потом вспоминал, что не всякому дано. А он – годи, он ближе к богам, чем все другие люди. В иное время он и сам ничего бы не почувствовал. Но не сейчас.

Оружного ворога Дагфинн на море не боялся – вместе с кнорром, на котором годи вёз невесту для конунга, шли два боевых корабля – лангскип и снеккар, резали волну острыми носами невдали от кнорра, шла вместе с ними и полоцкая лодья с воями Всеслава Брячиславича – честь честью провожал отец старшую дочь замуж. Боялся Дагфинн того, что страшнее оцела и оружных врагов – колдовства, сглаза.

Княжна, помолчав несколько времени, заговорила об ином:

– Ты хорошо знаешь наш язык. Откуда?

– Я бывал в Гардарики раньше, – годи прищурился, словно вспоминая о чём-то приятном. – И кроме того, недалеко от Уппсалы есть большое вендское поселение, так и называется – Вендель. Да и в Сигтуне много вендов живёт. Венды с Поморья и из вашей страны – купцы, ремесленники, воины. Много.

– К тому же у меня отец... венд, – добавил Дагфинн так, словно сплюнул.

– Но ведь имя у тебя... – Горислава не договорила.

– Я никогда его не знал, – годи хищно оскалился, и Горислава в который раз поразилась его многоликости – теперь превращение было похоже на иное, словно оленья добродушная и осторожная морда вдруг обернулась волчьей. Оскалилась на миг и исчезла вновь. Непрост годи Дагфинн, ох непрост. И меч он носит явно не для вида. Будь он родственником умерших конунгов, вряд ли её жених мог бы надеяться сесть на престол Свеарике, – промелькнула вдруг трезвая и взрослая мысль. Горислава мотнула головой, отгоняя зряшние думы – нет никакого «если бы», что совершилось, то совершилось, и нечего гадать, как оно могло бы случиться иначе.

– Я – дитя вендского набега... – Дагфинн отворотился, видимо, вспомнив что-то из детства (небось, вендским подарком дразнили ровесники, пока не вырос и не научился носы на бок сворачивать). Венды-варяги часто приходили набегами на побережье Свеаланда и Гёталанда, и таких «вендских подарков» среди жителей побережья было немало даже и среди знатных родов.

– Где мы пристанем к берегу?

– На скеппслаге в Уппсале. Уже близко.

– Сколько незнакомых слов, – весело сказала Горислава. – Что такое скеппслаг?

– Прибрежная земля, – в охотку пояснил годи. – И люди, которые на этой земле живут, тоже называются так.

– Там нас будет встречать… – Горислава помедлила мгновение, словно не в силах выговорить слово «жених», и закончила иначе, – конунг Эрик?

– Твой жених уже заждался тебя, йомфру, – Дагфинн усмехнулся странной усмешкой, которая опять ничуть не шла к его лицу, умному и благородному – словно грязная онуча выглянула из нарядного, шитого жемчугом зелёносафьянного сапога. Горислава покраснела, поняв, что имеет в виду годи. А он помолчал несколько мгновений и вдруг сказал, уже приняв свой обычный вид:

– По правде-то говоря, Эрик наш Анундссон пока ещё не конунг. Тинга ещё не было.

Княжна кивнула понимающе. Когда возникает спор о престоле и права спорящих равны (ну или почти равны), всё должен решить тинг. А если голоса на тинге разделятся поровну – меч.

– А когда будет тинг? – спросила Горислава, думая вовсе об ином. За кого она будет выходить замуж – за настоящего конунга или всё-таки за рабичича, который хочет стать конунгом? Впрочем, Эрик – не рабичич, – тут же напомнила она себе.

– А вот как тебя Эрик встретит, так сразу после этого тинг и будет. И свадьбу сразу же сыграем, – обрадовал её Дагфинн, понимающе улыбаясь. – Всё в Уппсале и будет.

Горислава помолчала несколько мгновений, обдумывая. Выходило так, что её жених женитьбой на дочери Всеслава Брячиславича, потомка Велеса, хочет укрепить своё положение перед тингом, чтоб больше сторонников получить. Она тут же отогнала мгновенный укол разочарования – кто и когда говорил ей, что её ждёт любовь как в баснях да кощунах? Она ведь с самого начала знала, что это не её выдают замуж за того Эрика, а Полоцк сочетают с Сигтуной.

– А Уппсала, – произнесла она, словно пробуя на вкус слово, – что это? Город?

Годи негромко рассмеялся, но почти сразу же оборвал смех:

– Город, – протянул он, тоже катая слово на языке, словно камешек. – Да нет. В нашей стране городов нет. Посёлок это по вашим меркам. Там древний двор конунгов, там ещё Инглинги сидели на престоле, и выборы конунга всегда там проходят. Там священный камень Мурстейн, на нём конунги и принимают власть. Там святилище – Двор богов, священное для всех – и для свеев, и для гётов. Там курганы рода Инглингов. Нет в Свитьод места главнее. Сейчас конунги сидят обычно в Сигтуне… но тинг всё равно всегда проходит в Уппсале, – и добавил. – Обычно тинг всегда бывает весной, перед праздником дис, но в этом году всё не так как всегда. И тинг будет летом.

Выть закончили в тягостном молчании, потом княжна первой поднялась на ноги, поблагодарила. Бросила взгляд поверх борта.

Полоцкая лодья шла в половине перестрела от кнорра, и Горислава увидела на носовой палубе лодьи Бориса – брат провожал княжну в свейскую землю (второй Рогволод воевал сейчас где-то в варяжьей земле). Брат весело помахал ей рукой и что-то прокричал. Ветер скомкал и унёс слова, но Горислава всё-таки разобрала:

– Эге-гей! Берег близко! Глянь-ка!

Борис показывал куда-то за её спину. Горислава резко оборотилась – далеко на закатном окоёме тянулась серо-зелёная полоска земли, а над ней в сумрачном небе едва заметно таяли мглистые горы.

Берег надвигался. Зелёная трава стекала к морю по каменным осыпям, густые кустарники нависали над водой, глядясь в волны с утёсов. Белые барашки лизали острый гранит берега.

На берегу стояли люди. Около сотни – разные. Пестрели крашеные рубахи, разноцветные хангероки, мужские и женские плащи; блестело железо копейных рожнов и секир, выглядывающих из кожаных чехлов, уже расстёгнутых для боя. На всякий случай. Хотя сейчас-то уж наверняка все видели, что к берегу подходят свои корабли.

Горислава покосилась на стоящую рядом Велишу. Девушка стояла, чуть подавшись вперёд и разглядывала людей на берегу так, словно перед ней были берега Той стороны. Хотя, если помыслить, то так оно и было – свейский берег для них, кривичей и есть Та сторона.

Княжна быстро окинула взглядом берег, потом поворотилась к Дагфинну-годи:

– А где ж Уппсала твоя?

– А вон, – годи указал на окоём – верстах в трёх от берега на невысоком пологом холме виднелись какие-то серые постройки из камня и брёвен. – Это и есть Уппсала.

Хоть годи и предупреждал, что Уппсала отнюдь не город по словенским меркам, Горислава на миг испытала острый приступ разочарования. Но почти тут же забыла об этом, вновь глядя на приближающийся берег и стоящих на нём людей. Кто-то из них и был её женихом, конунгом Эриком. И почти тут же поняла – да вот же он!

Тот кто стоял чуть впереди остальных и не мог быть никем, кроме как конунгом – высокого роста, хоть и совсем мальчишка ещё лицом, в алой рубахе греческого шёлка, наверняка взятой в каком-нибудь набеге, и длинном, ярко-синем плаще. Светло-русые волосы спадали на плечи из-под шапки почти до плеч. И по его фигуре, и по его прямому горделивому взгляду сразу было видно – да, это он, конунг.

В этот миг Горислава совершенно забыла о словах Дагфинна, о том, что тинга ещё не было, о том, что её жених пока ещё не конунг. Ну и не конунг, ну и что! Будет конунгом! С ней – точно будет!

Кнорр мягко ткнулся носом в берег, подняв со дна тучу ила. На берег упали чалки, хирдманы Эрика ухватились за них, вытягивая судно на сушу. Княжна качнулась вперёд, собираясь спрыгнуть с борта (показать себя жениху не какой-нибудь клушей или птенчиком, а достойной невестой конунга!), но годи одним мягким прикосновением к локтю девушки остановил её:

– Не спеши, йомфру. Надо не так.

А как?

Но спросить она уже не успела – Дагфинн перемахнул через борт и мягко упал на берег совсем рядом с водой. Поворотился к кораблю и протянул руки девушке.

Она поняла.

Дагфинн принял её от отца, прикидываясь её женихом (прикидываясь перед недобрыми людьми и нечистой силой, вообще перед силами с Той стороны), он же и должен вручить её жениху, чтобы тот поставил её на землю Уппланда и явил здешним богам. И Горислава шагнула через борт.

Сильные руки Дагфинна подхватили её мягко и надёжно, и почти тут же передали в другие руки, такие же сильные, который, подержав мгновение (закружилась голова!) поставили её на сухой пригорок. Она поворотилась и впервые глянула в лицо своему будущему мужу.

Эрик был чуть выше неё, волосы у них были почти одного цвета. Прямой острый нос придавал его лицу что-то лисье, но узкое бледноватое лицо выкупало этот недостаток. Тонкие бледные губы были сжаты и вытянуты в нитку, а пробивающиеся на верхней губе тонкие и едва заметные светлые усы делали это как-то странно привлекательным.

Заметив, что невеста смотрит на него в упор, будущий конунг только коротко усмехнулся – и это тоже неожиданно подошло ему, сделало его лицо по-мужски взрослым, обозначилась твёрдая складка у рта. Горислава почувствовала, как улыбка непроизвольно трогает её губы – жених ей понравился, таким он и должен был быть в её представлении. Она улыбнулась ему в ответ и поворотилась к встречающим её людям.

Торжествующий крик толпы взлетел вверх, казалось, досягнул и до самых облаков. Ну и что, что кричали на непонятном языке… придёт время, очень скоро оно придёт – и она будет понимать этот язык. Не может быть иначе.

На мгновение ей показалось, что огромная незримая и почти неощутимая рука ласково прикоснулась к её голове, к плечам, словно ободряя – я здесь. Ты – моя! Не робей, всё хорошо будет. И почти тут же прикосновение исчезло. Кто коснулся её, кто благословил? Дома, в Полоцке, она бы уверенно сказала себе – Мать-Мокошь. Но тут? Она даже не помнила всех имён здешних богов, хоть Дагфинн-годи по пути и рассказывал ей, какие боги хозяйничают в земле Свитьод. Кто там покровительница женщин – Фрейя?

Рука Эрика нашла её руку, крепко взяла за пальцы. Он что-то сказал, она смутно расслышала вопрос, но не поняла ничего. Впрочем, тут и не надо было понимать – и так ясно, что он сказал: «Идём?».

– Идём, – ответила она по-русски, улыбаясь.

Стремя оказалось подогнано точно под её рост («гадал Эрик на это, что ли?»), княжна рывком взлетела в седло (может, невесте было более пристойно и в возке ехать, пусть даже и три версты, но верхом, так верхом! – впрочем, верхом ей доехать предстояло отнюдь не до самой Уппсалы, как она тут же поняла, а только до стоящего невдали возка с кожаным верхом, куда сенные девушки уже таскали девичье приданое), подобрала поводья, улыбнулась жениху и тронула буланую кобылку пятками.

Ураган налетел внезапно, совсем уже рядом с Уппсалой. Ветер ударил резко, порывом, срывая с людей шапки, опрокидывая придорожные стога. С треском рухнула на дорогу матёрая ель, отсекая поезд от едущих в голове всадников. С диким ржанием бились и метались, вставая на дыбы, кони, сбрасывали седоков наземь. Хлестанул дождь, мешаясь с крупным градом. Гулко хлопнув, сорвался с возка княжны кожаный полог, оставив только выгнутые из ивняка дуги, завизжали сенные девушки, укрывая госпожу и укрываясь сами от ливня, ветра и града. Горислава, незадолго до того пересевшая-таки с кобылы в возок, как более приличествовало невесте, привстала, держась за ивовую дугу

Подскакал к возку конунг (он мало не один из всех сумел управиться с конём), крикнул сквозь вой и грохот:

– Руку давай!

Горислава не вдруг поняла, что от неё хотят (Эрик кричал по-своему, на северном языке, хотя невеста уже успела убедиться, что конунг неплохо говорил и на словенском языке, правда с каким-то странноватым выговором), потом, опомнясь, протянула руку. Рывком Эрик вздёрнул её к себе на седло, и тут же грянул оглушительный удар грома. Конь конунга, заржав, встал на дыбы и ударило намётом, не разбирая дороги. Что-то непонятное кричал Эрик, бесполезно терзая поводья, визжала Горислава, забыв про своё княжье достоинство, цепляясь за луку седла; оба едва успевали уклоняться от хлещущих в лицо веток. Наконец, Эрик потерял стремена, оба рухнули с седла в мокрую траву (конунг сумел-таки упасть так, чтобы невеста упала на него, а не на землю), конь с диким ржанием умчался куда-то в кусты.

Эрик поднялся на ноги, сдержанно шипя сквозь зубы, помог подняться стонущей невесте. Они стояли посреди круглой лесной поляны, совсем рядом с маленькой усадьбой – рубленый дом, крытый дёрном, стая (или как она тут называется), жердевая ограда, позади дома высится тёмной горкой погреб. И пусто – ни коней, ни псов, ни людей. Только белый конский череп на воротах скалится крупными зубами в сторону леса.

Вновь рявкнул ветер, мгновенно опростоволосив усадьбу – чёрным облаком взвился с кровли дёрн, оставив скалиться только бревенчатый скелет кровли над низкими каменными стенами, вихрем взвилась вверх камышовая кровля стаи.

– Бежим! – крикнул конунг, хватая невесту за руку. Куда бежать – было понятно без слов – в погреб, где не достанет ни ветер, ни дождь, ни град.

Погреб оказался неожиданно добротным – стены были выложены крупным камнем, снизу тянуло холодом. Конунг захлопнул дверь, но даже сквозь её толстое полотно был слышен свист ветра и грохот грозы. А в погребе было тихо.

Эрик сбросил плащ, рывком раздёрнул пояс, стянул через голову насквозь мокрую рубаху, перекрутил её, выжимая, встряхнул. Велел, отворотясь:

– Выжмись, я не смотрю.

Долго смотрел в темноту погреба, видя только тусклую белизну каменной кладки, слыша как возится за спиной с поясом, рубахой и понёвой Горислава и чувствуя, как у него горят щёки и уши - воображение невольно играло с ним шутки. Он прерывисто вздохнул. И вздрогнул, как от раскалённого железа, когда на его плечи легли её нагие холодные руки, а к спине прикоснулись острые груди. Конунг на миг замер, потом резко поворотился к невесте. Тонкие пальцы Гориславы скользнули по его шее, сомкнулись на затылке. Эрик коснулся губами горячих полных губ, не чувствуя под ногами земли…

Брошенный на каменный пол мокрый плащ Эрика приютил их обоих, но холода они не чувствовали – готовы были обжечь друг друга своей кожей. Земля кружилась и колыхалась вместе с ними, и полный страсти и боли крик Гориславы слился с трескучим раскатистым ударом грома, слышным даже в погребе. И после этого был слышен только гулкий частый стук сердец.

Уппсала и впрямь оказалась не очень большим посёлком, размером с кривский погост. Разбросанные в беспорядке там и сям дворы жителей Уппсалы (свеи не любили жить рядом друг с другом и даже в крупных поселениях строились отдельно), обнесённые невысоким тыном (острые верхушки палей дерзко глядели в небо затёсанными концами), вплотную подступали к широкому лугу, на котором уже начали появляться шатры приехавших на тинг бондов. Разноцветные – синие, красные, зелёные. Большие, как дома.

Горислава с высоты седла весело оглядывала Мурский луг. Шатры издали были похожи на грибы, высыпавшие на ярко-зелёную траву около леса (они теснились к краям луга, оставляя его середину свободной – наверное, там и будет происходить избрание конунга!). А за ними, около сумрачно чернеющей стены леса высились три огромных кургана – наверное, это про них говорил Дагфинн-годи, что там похоронены древние конунги, основатели рода Инглингов.

От сумрачного утреннего настроения Гориславы не осталось и следа – княжна та и дело косилась на жениха и тихо фыркала в кулак, видя, как он изо всех сил старается сохранить серьёзность. Но его рот то и дело норовил расплыться в широченной улыбке, и руки, обнимающие Гориславу за пояс, чуть вздрагивали, словно Эрик боялся уронить с седла свою драгоценную ношу. Конь Эрика нашёлся мгновенно, прибежав на свист хозяина, а уж в какую сторону идти, он нашёл сам.

От ворот Уппсалы к ним уже скакали всадники.

– Ой, что сейчас будет… – процедил Эрик сквозь зубы по-словенски.

И вправду.

Стояло уже утро, и солнце показало из-за моря свой розовый край, и горы в закатной стороне окрасили верхушки в розовый цвет, небо медленно светлело, блекли звёзды. Жениха и невесты не было на месте больше половины суток – небось все мамки да няньки, все вои (или как их тут зовут – хирдманы?) уже давно мечутся по Уппсале в поисках господина и его невесты.

Горислава вновь покосилась на жениха – уж не боится ли он нагоняя от кого-нибудь – воспитателя там либо матери? Но нет, на губах Эрика играла только насмешливая холодная улыбка. Чувствовалось, что он давно уже мало оглядывается на чужое мнение.

Первым подскакал коренастый хирдман с полуседой бородой, в серой свите (или как она там у свеев зовётся) и сбившейся набок шапке. Меч при скачке бил его ножнами по ноге.

– Конунг! – укоризненно воскликнул он, останавливая коня, так, что тот мало не встал на дыбы – видно было, что, несмотря на простецкий вид, этот полуседой середович – бывалый вояка. – Ну разве ж так можно?

Эрик с еле слышным шипением выпустил воздух сквозь зубы. Горислава мгновенно поняла, что ему хочется сказать больше всего, смертельно хочется – как ему в его шестнадцать лет надолызла излишняя забота. И мгновенно представила, что скажет и сделает в первую очередь на такую вот заботу Эрик после того как по-настоящему станет конунгом.

– Оставь, наставник, – бросил он холодно. Этого достало, чтобы середович (воспитатель Эрика?) смолк, только чуть сконфуженно глянул на невесту воспитанника. Конунг же не сказал больше ничего, только проехал мимо, не глядя даже на то, как воспитатель разворачивает коня, чтобы нагнать своего воспитанника.

За воротами совсем рядом с бревенчатой стеной стояла покосившаяся повозка, та самая, в которой везли от берега приданое Гориславы. Валялось рядом с ней отломанное колесо, скалились облезлыми прутьями дуги с клочьями кожаного полога, провисла переломленная слега.

Эта повозка вдруг показалась Гориславе дурным предзнаменованием. Мгновенно встало перед глазами то, что тут было вчера – словно въяве: вот растрёпанный бурей поезд врывается в ворота, отлетает колесо, повозка валится набок, на неё налетают другие. Обезумевшие кони бьются в грязи среди обломков дерева, с визгом валятся в эту же кашу и сенные девушки княжны, кровь мешается с грязью. И – прямо в глаза! – распяленный в истошном крике рот Велиши, её окровавленное лицо и безумно вытаращенные глаза.

Княжна содрогнулась, закусила губу, чтобы унять слёзы. От утренней радости не осталось и следа. Боги, почему отец отдал её сюда, в заморскую сторону?! Отдал бы лучше сюда Витошку, она любит всё новое…

Но и тебе бы покоя не было, – тут возразила она сама себе. Пришлось бы тогда за вятицкого князя Ходимира идти.

Горислава жадно впилась глазами в непросохшую ещё землю вокруг телеги, отыскивая на траве и в грязи следы крови, но ничего не находила. Она порывисто оборотилась к догнавшему их уже воспитателю Эрика, но ничего спросить не успела – он, мгновенно всё поняв, поспешил заверить:

– Да живы все, живы! Ты уж прости, государыня, что тут на дороге бросили. Да только ведь тут невестимо что творилось ночью-то, мало дома не снесло ветром.

Жених и невеста быстро переглянулись – обоим мгновенно вспомнилось, как ветер содрал земляную толщу с кровли лесного дома. Чей это был дом – они не знали и посейчас. Где были во время бури хозяева – этого они не знали тоже.

Неласково встречает тебе Свитьод, невестушка, – холодная и ядовитая мысль на миг заставила Гориславу нахмуриться. И тут же услышала крик:

– Государыня!

Велиша!

Ближайшая подружка княжны бежала к ней со стороны самого большого дома, вытянувшегося на полсотни сажен словно невысокий длинный холм, и о том, что это именно дом, можно было догадаться только потому, что в узком его склоне видна была широкая дверь, украшенная богатой резьбой. Велиша бежала, спотыкаясь, чёрная, в сине-белую клетку понёва сбилась набок, почёлок сполз, стыдно опростоволосив голову, но Велиша не обращала на это внимания. Любимая госпожа нашлась, и теперь ей не страшно никакое бесчестье. Да и есть ли бесчестье большее, чем не уберечь госпожу и подругу накануне свадьбы и вызвать тем гнев двух отцов сразу – князя Всеслава Брячиславича, отца Гориславы, и великого полоцкого тысяцкого Бронибора Гюрятича, отца самой Велиши.

Горислава соскользнула с седла (руки Эрика, задержав её на мгновение, тут же её выпустили), и две девушки обнялись под взглядами мало не всей дружины будущего конунга.

А и сколько её, той дружины-то?

Через несколько мгновений, когда схлынули первые слёзы и ахи, Горислава и Велиша, выпустили, наконец, друг друга, и княжна заметила стоящих у крыльца остальных своих сенных девушек. Они глядели на неё во все глаза. На неё – и на Эрика. Глядели понимающе и дерзко-любопытно. Княжна на мгновение покраснела, а потом вдруг ответила им прямым и дерзким взглядом – шепчитесь, мол, если хотите. Да только с кем им шептаться-то? Только друг с другом.

Двор будущего конунга свеев стоял в самой середине Уппсалы – никаких улиц здесь, в отличие от Полоцка, Витебска либо Менска не было. К воротам конунгова двора вела неширокая дорога, выложенная плоскими камнями – уж чего-чего, а камней в земле фиордов хватало. Даже и забора вокруг двора конунга не было – была выложенная камнями же ограда. Невысокая ограда – собака перескочит, а корова так и перешагнёт. Да и не для того она была, чтобы высотой стращать – обозначить межу земли и ладно.

Посреди конунгова двора высился густо заросший травой длинный холм, выложенный по низу крупными камнями, – это и был тот самый длинный дом, от которого и бежала к княжне Велиша. Из какого-то отверстия в склоне вился дым, и сладко пахло печевом. Запах был не совсем такой, как дома, в Полоцке, оно и понятно – и печево здесь другое, и мука иная.

Впрочем, Велиша почти сразу же потянула её в сторону, к другому такому же дому-холму, только намного меньше. Видно было, что наперсница уже разобралась, где тут что (ну вестимо, она здесь со вчера!), и на ходу щебетала:

– Тот дом, который большой – он дружинный, там сам князь с дружиной живёт, а для нас, для жён и девушек – вот этот.

Дверь в дом была тяжёлой, прочно сбитой из толстых плах, пробитых деревянными заклёпками – такая же точно, как и дома, в Полоцке. Впрочем, по летнему времени она была открыта, и оценить, столь же ли она тяжела, как и в отцовом терему, Гориславе не пришлось. Чуть пригнувшись (дверь, ко всему, была ещё и такой же невысокой, как в Полоцке), Велиша нырнула внутрь, и княжна неволей сделал то же самое. Прошла в жило (сеней у свейских домов не было), распрямилась, оглядываясь.

Стены внутри были рублеными, но не в связь, не в чашку или лапу, как у словен и кривичей – брёвна были вкопаны в землю торчком, плотно друг к другу, из пазов торчал мох. Тяжёлые стропила опирались на стены и резные столбы. Наверное, когда-то и мои предки строили так же, – подумала Горислава, с любопытством оглядываясь. Вдоль стен тянулись широкие лавки. В углу высился ткацкий стан, около него сновали две девушки – должно быть, рабыни, раз не вышли встречать конунга, поглазеть на него. Посреди дома тянуло дымом от очага – дым подымался вверх, под самую кровлю и выходил в прорубленное волоковое окно (совсем как у нас, – опять подумала Горислава). Сразу за очагом в стене была прорезана ещё одна дверь – видимо, там был чей-то отдельный покой. Подумав несколько мгновений, княжна решила, что там должно быть, ночью спит хозяйка дома, мать конунга.

Внутри было полутемно, хотя на стенах там и сям горели жагры. Дым от них тоже вытягивался в волоковое оконце. Солнце било в отворённую дверь, падало на пол косым ярким полотнищем, в солнечном свете густо плясали еле видимые пылинки.

– Я сегодня вот тут спала, – Велиша подтащила княжну к широкой лавке. – Место рядом свободно, Дагфинн-годи сказал, что здесь будешь ты спать, пока свадьбу с князем не сыграете.

– А потом? – Горислава всё ещё разглядывала столбы, украшенные причудливой резьбой – вот Змей, вот птичьи крылья, вон какая-то зубастая пасть из переплетения тел и крыльев высунулась. Мастера резать по дереву люди земли фиордов.

– А потом – с князем в дружинном доме, там у него особый покой, как вот здесь, для госпожи, – кивнула Велиша на прорезанную в дальней стене за очагом дверь. Значит, Горислава угадала правильно.

– А женатые вои из дружины где живут?

– А мало ль домов вокруг, – махнула рукой Велиша. И впрямь, видела ж ты, Горислава, что немало домов вокруг конунгова двора разбросано, и больших, и малых.

Ладно.

Горислава шагнула ближе к лавке и вдруг поняла, что это не только лавка – это укладка. Глянула на Велишу, та в ответ только кивнула, и княжна рывком подняла лежак – крышку укладки. Внутри уже была ровненькими стопками сложена одежда Гориславы – девушки постарались. Княжна благодарно глянула на зацветшую от удовольствия Велишу, рассмеялась и потянула из укладки вышитую рубаху бледно-зелёного греческого шёлка.

На пиру следовало показаться самой красивой.

Дружинный дом мало отличался от женского, только был намного больше, а значит – просторнее. И столбы, подпирающие кровлю, стояли не в один ряд, а в два. И резьба на столбах была немного иной, не такой как в женском доме.

Горислава покосилась влево, на стоящий прямо рядом с ней столб – толстенный, мало не в охват рук дуб. Умелые руки выгладили его топором, стесав лишнее, превратили круглое бревно в четырёхгранный столб – видимо, так было надо, так задумал когда-то мастер. И все четыре грани покрывала искусная резьба, сделанная когда-то давно – не тогда ль, когда по указанию первых Инглингов была построена сама Уппсала? Глядя на потемнелое от древности дерево, на замшелые и позеленелые камни в стенах, поверить в такое было очень легко.

Словене и кривичи тоже были великие мастера работать по дереву, резать и выводить искусный узор на досках и гладко вытесанных брёвнах. Здешний узор был и похож, и не похож – хитро переплетались змеиные хвосты, из ломаных и гнутых линий выглядывали то птичьи клювы, то ощерённые звериные морды, мелькали – то пернатые, то перепончато-кожистые, как у нетопырей. Когда-то пропитанные маслом, эти узоры, должно быть, светились янтарным цветом, но сейчас потемнели от времени. На самом верху резьбу венчала бородатая человеческая голова в шеломе, неожиданно одноглазая. Должно быть, это есть верховный бог свеев, про которого по пути часто рассказывал Дагфинн-годи. Один-Всеотец, – вспомнила она имя, – повелитель мудрости.

С другой стороны столба у стола сидел брат, Борис. Он поймал взгляд Гориславы и подмигнул – не робей, мол, сестрёнка, всё будет как надо – и чуть приподнял наполненную пивом чашу зелёного мутноватого стекла. Пить Борис старался понемногу – его назавтра ждала дальняя дорога. Отец не велел задерживаться в Свеарике надолго, дома, в кривской земле тоже назревала война, и Борис был нужен Всеславу Брячиславичу дома.

На Борисе то и дело останавливались взгляды пробегающих девушек – ярко-алая рубаха греческого шёлка, усыпанного крупными золотым орлами, густо вышитая белыми узорами по вороту и рукавам, и накинутая на плечо свита болотно-зелёного сукна с шёлковыми же нашивками были видны издалека. Остальные гости тоже были одеты богато, в крашеную и вышитую одежду, но рубаха княжича выделялась своей яркостью и среди них.

Княжна чуть улыбнулась брату в ответ, поворотилась, глянула в другую сторону, на сидящего рядом жениха.

Жених Гориславы был одет совсем иначе, не так, как брат – поверх тёмно-зелёной рубашки была накинута суконная куртка с длинными рукавами, собранными в складки и подвязанными на длинные белые шнуры к плечам. И раскрашено было сукно чудно – половина красная, половина – зелёная, а рукава отделаны золочёными полосами шёлка. Ни на ком больше из гостей такого наряда не было, должно быть, это было что-то дорогое и редкое, либо заморское, откуда-нибудь из фряжской[7] земли привезено либо от корлягов.

И выглядел Эрик истинным конунгом. От его посадки так и веяло величественностью и благородством, поневоле верилось, что он потомок давнего рода конунгов. Такое Горислава раньше видела только у отца – от него прямо-таки ощутимо веяло чем-то таким, что само тянуло подчиняться, а то и броситься в бой за него.

Ну что ж.

Эрику, вестимо, до отца Гориславы было далеко – не хватало несокрушимых мышц, видных даже под рубахой и плащом, не хватало прожитых лет и седины в волосах, усах и бороде… собственно, и самой бороды тоже не было – княжна постоянно забывала, что жених старше неё всего на год, и ему всего шестнадцатая зима идёт. Но всё это – дело наживное, а глядел Эрик почти так же умно, как и Всеслав, и Горислава окончательно убедилась, что отец подобрал ей достойного жениха. Кем бы он там ни был, пусть даже и рабичичем. Тюборинном, как тут говорят.

Впрочем, будущий конунг тюборинном-рабичичем всё-таки не был. Был он хорнунгом, сыном свободных родителей. Вот только свадебного выкупа (по-словенски «вено», на северной молви «мунда») отец Эрика, ярл Анунд, за неё не платил. Кто знает, не сгинь он от яда где-то в полуночных краях (Горислава знала от Дагфинна, что свеи называли ту страну, в которой он погиб «Краем женщин»), может и женился бы на приглянувшейся ему дочери вендского вождя (о том что мать Эрика, Грозовита, была дочерью знатного человека с Варяжьего Поморья , а не простолюдинкой, княжна тоже уже знала от Дагфинна – в пути она и годи говорили о многом).

Длинный стол протянулся от двух главных столбов, между которыми стояли резные кресла жениха и невесты, до самого очага, над огнём которого на толстом вертеле поворачивалась целая кабанья туша. Запах жареного мяса плыл надо столом, над пузатыми жбанами с пивом, мёдами и брагой, над редкими высокими кувшинами с дорогим вином – греческим, италийским и валландским, над головами пирующих воев и вельмож.

Гомон голосов ещё не возрос, как это бывает обычно на пирах, до того мгновения, когда говорящие слышат только себя либо сидящего рядом человека, можно было различить ещё, о чём говорят и в трёх-пяти человеках от тебя.

Можно было бы.

Если бы знать их речь.

Горислава усмехнулась. Здесь, на пиру, она могла понять только нескольких человек – брата Бориса, двух гридней из его дружины, пришедшей с ним на лодье (иные вои, не столь знатные и доблестные как эти гридни, сидели на дальнем конце стола, вдалеке от княжны), да самого жениха – и то через слово (Горислава узнала наконец, кто у него за выговор – мать Эрика была варяжкой, самой настоящей, из того племени, которое само себя звало варнами либо варинами, соседи, саксы да даны кликали ободритами, а на Руси звали варягами). Ну и Дагфинна ещё, коль он своё слово вставит – годи сидел по правую руку от Эрика, прямо напротив княжича Бориса.

Впрочем, этого пока было вполне достаточно.

Борис Всеславич в очередной раз отдёрнул руку от верхней губы – каждый раз в задумчивости либо в забытьи рука сама по себе тянулась пощипать-потеребить недавно пробившиеся и пока ещё незаметные усы. Княжич смущённо усмехнулся, стрельнул глазами по сторонам – вроде никто не заметил его ребячества.

Впрочем, большинству пирующих было не до того, чтобы обращать внимание на почти безусого полоцкого княжича.

Борис встретился глазами с сестрой, ободряюще улыбнулся её чуть встревоженному взгляду, глотнул из украшенного ажурными серебряными накладками с резьбой (уже привычно переплетались в ней птичьи, звериные и змеиные тела) турьего рога доброго ячменного пива. Он изо всех сил старался прятать свою озабоченность за показным весельем, но вот же Горислава заметила, что брат задумчив пуще положенного на свадьбе сестры.

Ему не нравился этот брачный сговор. С самого начала не нравился. С первого же мгновения, как он узнал об этом.

Да, отцу, вестимо, виднее, каким способом оставить Ярославичей без наёмной силы, которую во время междоусобных войн иные князья черпали на Варяжьем море – и Владимир, и Ярослав Хромец. Да усадить на престол в Уппсале рядом с конунгом Эриком Гориславу – тоже дорогого стоит. Тогда внуки Всеслава (и племянники Бориса!) могут стать свейскими конунгами!

Всё так.

Но как бы Эрик в будущем не уцепился за полоцкий престол. Урмане (любые урмане, хоть даны с ютами, хоть раумы с халейгами, хоть свеи с гётами) – народ цепкий. Вон, Ярослав Владимирич, дедов брат, когда на Ингигерд, дочери свейского конунга Олафа, женился – дал её отцу как вено город Ладогу. И уселся в той Ладоге её родственник Рагнвальд. Брат двоюродный.

С тех пор много лет прошло. И Рагнвальд тот умер, и Ингигерд умерла. А только когда Ярослав да сын его, Владимир, новогородский князь, хотели после того Ладогу под свою руку воротить, так Эйлив Рагнвальдсон велел их посольство плетями из города гнать. И пришлось Владимиру оружной силой Ладогу обратно возвращать.

Не оборотился бы этот нынешний брак чем-нибудь вроде того же.

Впрочем, пока что далеко не только до этого, но и до того, чтобы Эрик и Горислава стали владыками всей Свеарике. Потому что гёты в полуденной Свитьод власти Эрика признавать не собираются, у них свой конунг, которого избрали ещё на весеннем тинге – тоже Эрик, сын Стенкиля. Брат двоюродный Эрику Анундсону, тоже внук конунга Эмунда Старого. И епископ христианский – тоже за Стенкильсона.

Упырь ногу сломит в их княжьих делах, – невесело подумал Борис, и тут же кто-то невидимый за спиной услужливо подсказал: «А у нас на Руси не так же ли?»

Да почитай, что уже так. Отец, Всеслав Брячиславич, своим главным ворогам Ярославичам – племянник двоюродный. А Ростислав Владимирич, отцов друг и союзник, тем же Ярославичам – племянник родной. А отцу – брат троюродный. Между родными братьями Ярославичами пока мир да дружба, только, отец говорит, до поры. Скоро уже и они друг другу в горло вцепятся.

Ладно. В конце концов, отцу виднее.

Звенела арфа. Гости что-то пели – Горислава не могла понять ни слова, но, судя по голосам, что-то весёлое, да и Борис, слушая, одобрительно улыбался. Несколько человек танцевали между столом и очагом, взявшись за руки попарно – мелькали разноцветные платья (как там пронырливая Велиша, успевшая уже и здесь всё разузнать, говорила, они называются – хангероки?) и рубашки, глухо стучали по утоптанному земляному полу, посыпанному рубленой соломой, ноги в мягких башмаках и сапогах.

Эрик, наклоняясь к уху невесты, негромко рассказывал про знатных гостей, кто есть кто. Она только кивала головой, чуть захмелев от пива и понимая далеко не каждое слово:

– Дагфинна-годи ты уже знаешь, – с лёгкой улыбкой говорил жених. Варяжской молвью он владел отлично, не хуже чем северной – всё-таки вырос средь варягов. – Он хёвдинг всего Уппланда, старший в этой земле, без его слова и тинг не так пойдёт как надо.

– А что значит слово «годи»? – отец что-то говорил Гориславе про это, но она пропустила мимо ушей. Слишком уж не терпелось увидеть жениха, и, одновременно, не хотелось уезжать из дома – какой там про какого-то годи слушать?

– Годи по-нашему мудрец, тот, кто изучил много премудростей и умеет говорить с богами, альвами и духами.

– Волхв? – понимающе уточнила Горислава.

– Не совсем, – мотнул головой Эрик. – У нас нет волхвов. Ваши волхвы, они… они живут при святилищах, приносят жертвы и говорят с богами, верно? Они не имеют оружия, они не ходят в походы. У нас такого нет. Жертвы приносят вожди – конунги, ярлы, хёвдинги, херсиры. Но некоторые из них настолько мудры, что знают и умеют в этом деле гораздо больше других. Их охотнее слушают боги, они лучше умеют гадать, лучше слышат волю богов. Но они такие же хёвдинги, как и все другие, так же сражаются. Так же правят суд.

Что ни город, то и норов, – Горислава качнула головой в знак того, что поняла, и перевела взгляд на плечистого здоровяка неподалёку – даже сквозь плотную рубашку светло-зелёного льна было видно, как перекатываются под ней при каждом его движении могучие мышцы.

– А это кто?

– Это дальний родственник Дагфинна, Кари. Про него говорят, что он берсерк, но я пока ни разу не видел, чтобы он кусал щит, – Эрик замялся – для того, чтобы видеть такое, надо побывать вместе с берсерком в бою, а будущий конунг, скорее всего, ни в одном бою ещё не участвовал. Горислава поняла это, но не подала виду – ни к чему смущать жениха в самый день свадьбы. Будут ещё у Эрика Анундсона и удачи военные, и победы, и походы. – Он стирэсман Уппсалы.

– Кто такой стирэсман?

Эрик сидел, наклоняясь к невесте, его дыхание едва касалось её горящего уха, и она готова была переспрашивать у него даже о том, что и без него прекрасно знала, лишь бы он не выпрямился и не отстранился.

– Он собирает людей в ледунг… эээ… в войско во время войны, а когда выступают в поход, он занимает место кормчего на корабле.

– Вот как?

– Да, – Эрик коротко рассмеялся. – Мы ходим воевать по морю. Чаще всего. Поэтому и старший в военном деле у нас на море, а не на суше.

Как же, слышал я, – услышав его слова, подумал Борис язвительно. – Слыхал я про вашего конунга Олафа, который двести лет тому корсь прибрежную одолеть не мог.

Вслух же, вестимо, ничего не сказал – ни к чему.

– Ты ведь вырос в земле варягов? – Горислава подняла глаза на жениха. – Но ведь там всё по-иному, не так, как здесь. Откуда ты так хорошо знаешь, как устроена страна свеев?.. И язык?

Эрик коротко засмеялся.

– Да, я рос именно среди вендов, – он мечтательно улыбнулся. – Где-то там осталась моя сестра, мы с ней близнецы. Но в тот день, когда мне исполнилось десять лет, за мной приплыли Кари-берсерк и Дагфинн-годи. Они долго говорили со мной и с моей матерью. Наконец, она согласилась отпустить меня сюда, в Уппсалу. С тех пор я жил в доме Дагфинна. А этой зимой, когда донеслась весть о смерти конунга Стенкиля, Кари и Дагфинн сказали мне, что я – внук конунга Эмунда Старого и должен занять престол. Кари подарил мне вот этот рог, – Горислава давно уже обратила внимание на рог, из которого пил Эрик – большой, украшенный серебряными накладками и рунными надписями. – Он говорит, что рог этот остался от моего отца, ярла Анунда. Вот смотри, тут на нём вырезаны «пивные руны», они защищают того, кто пьёт, от порчи и яда, их резал сам Дагфинн-годи. Но рог этот старше, он принадлежал ещё самому хёвдингу Фьёльниру, сыну светлого вана Фрейра-Ингви. Фьёльнир утонул в чане с мёдом больше тысячи лет тому. Этот рог зовут…

Музыка вдруг разом стихла, и жених с невестой вскинули головы, оторвавшись от рога, глянули туда, куда смотрели и все остальные гости.

Танец прекратился, гости расступились, и Горислава увидела стоящую у двери старуху в сером тёплом плаще и буром хангероке, под которым виднелась светло-зелёная рубашка. Княжна успела ещё скривить губы, подумав: «Ну вот, словно в басни, пришла ведьма незваной на пир!», и тут же поняла, что это ведь совсем не баснь, не кощуна! А вдруг это и впрямь ведьма?

Впрочем, старуха была одета вполне опрятно, да и глядела вовсе не злобно, хотя гости старались не стоять с ней рядом – и впрямь видно, что-то было в ней такое… ведьмачье, что ли… То ли седые нечёсаные волосы, падавшие космами на плечи, то ли острый крючковатый нос, нависающий над тонкой верхней губой, то ли морщинистое лицо землистого цвета.

– Тви вале, – прошептал еле слышно Эрик, и Горислава не стала переспрашивать, что он сказал – и так было понятно, что это ругательство. Успеется потом переспросить.

Дагфинн сорвался с места и вмиг оказался со старухой рядом, подхватил её под локоть. Нет, непохоже было, что старуха здесь незваная гостья. Она смотрела вокруг так, словно находилась здесь по праву, а Дагфинн что-то говорил ей, указывая широким взмахом руки на столы, словно приглашая её присесть со всеми.

А ну как это мать конунга? – со страхом подумала вдруг Горислава. – Я ведь не знаю, как она выглядит, и сколько ей лет. Она покосилась на жениха – по челюсти у него ходили крупные желваки, он смотрел на старуху, не отрываясь, словно ждал от неё чего-то важного.

А в самом деле, где его мать, Грозовита? – встревоженно подумала Горислава и вдруг поняла, что больше не может ждать, пока ей кто-то соизволит что-то объяснить.

– Кто это, Эрик? – спросила она одними губами, но жених услышал.

– Крака, – ответил он, словно плюнул. Имя было странноватое и страшноватое, словно карканье вороны.

– Она…

– Ведьма она, – почти неслышно ответил Эрик. – Живёт тут в лесу неподалёку. Её сюда никто не приглашал, не в обычае это, но вот раз уж пришла, то нельзя не пустить за стол.

– Ну так пусть, – точно так же неслышно сказала Горислава, и замерла, словно заледенев – Крака словно услышала её голос и поворотилась к ним, к жениху с невестой, глянула пристально, без отрыва. Глянула так, что захолонула душа. Глаза её оказались неожиданно молодыми, ярко-зелёными, словно листва в летний полдень, и вместе с тем взгляд её был странно и страшно холоден.

Одним движением Крака сбросила плащ с плеч прямо на руки растерянно стоящему за её спиной Дагфинну, прошла несколько шагов и оказалась совсем близко от жениха и невесты.

– Здравствуй, мудрая Крака, – сказал, выпрямляясь, Эрик. – Отведай нашего угощения.

– И ты здравствуй, Эрик-хёльд, – бросила в ответ старуха, по-прежнему неотрывно глядя на него и Гориславу. – Не очень-то рады видеть меня твои люди, да и ты сам не рад, как я посмотрю. Хотела я пожелать тебе чего-нибудь… злого, но…

Гости Эрика громко зароптали, но Крака не обратила на этот ропот ровно никакого внимания.

– …но я посмотрела на твою невесту и передумала, – закончила она. – За ней стоит огромная сила. Её отец – прямой потомок бога… не нашего бога, вендского, но всё равно потомок бога. Спорить с такой силой, конечно, великая честь, но мне, старой, она уже не под силу. Держись своей невесты, Эрик-хёльд, и она принесёт тебе удачу. Запомни, что я говорю тебе, будущий конунг.

Она оборвала движением руки поднявшиеся восторженные крики. А и было от чего покричать – мало того, что гости узнали про силу, стоящую за спиной невесты вождя, так ещё Крака назвала его будущим конунгом. А значит, он и вправду будет тем конунгом – даже самые неуверенные теперь поняли, что решение тинга будет благоприятным.

Впрочем, она ведь не сказала, что он будет конунгом всей Свитьод, – вдруг трезво подумал Борис Всеславич, сузив глаза и внимательно разглядывая ведьму. То, что перед ним именно ведьма, он понял сразу же.

– Есть у меня подарок для тебя, будущий конунг, – Крака криво улыбнулась и вытащила из-за спины боевой топор – где и прятала-то, что никто о сю пору не заметил? Истинно, что ведьма. И как только честный оцел на неё не подействовала, и синяя кровь её выдержала? – в смятении подумала Горислава, не сводя глаз с ведьмы. Крака шагнула ещё ближе, и всем сразу стало понятно, почему она не боялась оцела. Потому что топор отнюдь не был железным.

– Прими, будущий конунг.

Топор тяжело лёг в подставленные ладони, и все залюбовались прекрасной вещью.

Нет.

Не вещью.

Оружием.

Вместо железного лезвия был плоский угловатый камень – чёрный, полупрозрачный, выглаженный до блеска, так, что можно было увидеть своё отражение в плоской грани, бритвенно-острое лёзо,– казалось, приложи палец, и кожа сама лопнет, обнажая кроваво-алое нутро. Тяжёлое древко, вырезанное из держаного вяза и украшенное прекрасной резьбой (всё той же, со змеями, птицами и зверями), надёжно держало камень в расщепе, пробитом медными заклёпками. И странно сочетались (или наоборот, совсем не сочетались, до того противоположны были, что казались едиными) со всем этим бронзовые накладки с мастерски вделанными в них самоцветами. И горели на зеркальной поверхности топора наведённые золотом руны.

– У этого оружия есть имя? – тихо спросил Эрик.

– Есть, наверное, да только я его не знаю, стара стала, – проскрипел в ответ довольный голос Краки. – Думаю, она сама тебе его откроет, будущий конунг.

Эрик в ответ только кивнул, не в силах оторвать взгляда от топора.

– Но берегись, Эрик-хёльд, – голос ведьмы вдруг снова стал едким и зловещим. – Недолго тебе владеть этой секирой. Почему – не могу сказать, потому что сама не знаю. Но – недолго.

Если бы не яркий свет солнца, падающий в открытые двери, то можно было бы подумать, что наступила зима – у очага вдруг стало холодно и сумрачно, несмотря на духоту в доме. Треск пламени нарушал упавшую тишину, потом хирдманы юного Эрика вновь угрожающе загудели, но будущий конунг окоротил их одним движением руки.

– Пусть и недолго! – сказал он, весело и холодно улыбаясь. – Напою её вражьей кровью досыта! А после сыну подарю, вот и исполнится пророчество!

Хирдманы расхохотались. Достойный им выпал вождь, хоть и мальчишка совсем.

– Достойные слова, сын, – прозвучал из-за спины Эрика женский голос – грудной, высокий, от такого голоса мужчины мгновенно теряют голову, стоит ему сказать пару приветливых слов. Эрик вскочил с кресла, и Горислава тут же поднялась следом, оборачиваясь.

Наконец-то она увидит мать жениха!

Грозовита оказалась высокого роста, выше Гориславы на голову, и русые волосы едва выглядывали из-под головного покрывала тонкого голубого льна. Одета мать Эрика была на свейским побытом, в болотно-зелёный хангерок поверх красной рубашки и тёмно-жёлтый передник, и серебряные застёжки на груди ломали искры света на узорных гранях. Только пояс был не свейским – тканый ало-белый пояс, такой же, какие носили и на родине у Гориславы, только узор был немного иным, да завязан был по-другому.

– Ну, здравствуй, невестушка, – сказала она по-варяжски, так, чтобы понятно было не только сыну, но и невестке.

Вот и отзвенели песни, отстучали ногами танцы – и «сломанное кольцо» оттанцевали, в котором Горислава признала хорошо известный ей по полоцкой земле «ручеёк», и даже танец с мечами.

И госпожа Грозовита, которая заняла своё место около сына и будущей (да нет, теперь уже настоящей!) своей невестки, склонилась к уху княжны:

– Пора, невестушка.

Горислава вздрогнула. Хоть и ждала этого с лёгким страхом и нетерпением одновременно. Хотя, впрочем, после того каменного погреба чего и бояться-то было? Но вот же – била полоцкую княжну лёгкая дрожь, почти незаметная постороннему глазу, но ощутимая. Впрочем, тогда в погребе… они оба с Эриком скорее выгоняли из себя страх перед гневом богов – Перуна и Стрибога, Тора и Одина. Всем ведь ведомо, что ничего не отгоняет страх, да и гнев, чей бы то ни было, хоть бы и богов лучше, чем любовь да радость человеческая.

Сенные девушки уже были рядом с княжной, подхватили под локти, Велиша ободряюще подмигнула, чуть закусив губу, чтобы не рассмеяться – девушек уже кто-то наставил, объяснил, что им надо делать сейчас и зачем. Знают, что им теперь надо проводить госпожу в ложницу.

И вот они уже ведут её к тяжёлой дубовой двери, окованной железными полосами, отворяют её без скрипа и оставляют одну в полутьме покоя, притворив за собой дверь, а сами, подталкивая друг друга в бок локтями и хихикая, убегают снова к столам.

Горислава огляделась. Гладко выглаженные топорами бревенчатые стены – почти как дома, только дома, на Руси, брёвна в стенах кладут друг на друга, а здесь почему-то ставят стоймя. Тяжёлые стропила нависают над головой, теряясь верхушками в полумраке, жагры на стенах истекают берестяным чадом, заставляя тени плясать на стенах и на полу в тускловатых отсветах огня. На стене прямо над ложем – разлапистые оленьи рога, на их отростках ножи, меч и берестяной тул, из которого торчат разноцветные оперения стрел.

Широкое ложе с резными головами коней на стойках, застелённое медвежьими шкурами поверх снопов свежей соломы, лёгкое на вид, но тяжеловатое на деле одеяло из пёстрых козьих шкур. Тоже совсем как дома, в Полоцке – там княжна тоже спала на похожем. Только дома ложе было вдвое поуже – горячая мысль сама опалила жаром щёки, заставила поднять голову. Княжна прижала к щекам ладони, пытаясь хоть как-то остудить жар, глянула по сторонам. И пропустила миг, когда дверь за спиной отворилась, так же неслышно, как и тогда, когда в этот уединённый покой входила она сама.

Эрик ступил через порог, чуть пригибаясь, пролез в покой и затворил за собой дверь. Мягкие сапоги козловой кожи, шитые бисером, ступали по полу неслышно, будущий конунг мгновенно оказался рядом с княжной, взял её за руки, отнимая её ладони от щёк, прижал к своим щекам, прикоснулся к ним губами. Гориславу словно огнём ожгло, сердце зашлось, в глазах замглило.

Но прежде надо было довершить обряд.

Горислава уже знала, что у свеев не невеста разувает жениха, а жених – невесту, поэтому не удивилась, когда Эрик мягко толкнул её на ложе и склонился к её ногам. Один за другим оба её сапога мягко упали на ячменную солому, Горислава вновь поднялась на ноги, ощущая колкие остинки сквозь вязаные копытца.

Эрик выпрямился и подхватил Гориславу на руки. Тонкие девичьи руки обняли его шею, гибкое тело, ощутимое сквозь тонкое полотно рубашку, прижалось к груди будущего конунга. И в следующий миг пробуждённая страсть швырнула обоих на праздничное ложе, заранее приготовленное служанками.

Руки сами искали прикоснуться к коже, ласково провести по ней пальцами, губы жадно шарили по губам и щекам… и полный сладкой муки стон раздался в тихом покое, когда княжна Горислава Всеславна стала женой конунга свеев Эрика Анундсона.

Потом они лежали рядом под одеялом из козьих шкур, бережно лаская друг друга и тихо разговаривая.

– А почему госпожа Грозовита не была на празднике с самого начала? – спросила, наконец, Горислава о том, что занимало её с самого появления матери Эрика. Она прижалась щекой к горячему плечу мужа и пристально, так, словно не было ничего более важного, следила за тем, как колеблются её дыхания волосы на его груди.

– А ты думаешь, почему Крака была такая добрая? – вроде бы и невпопад ответил Эрик, но Горислава внезапно поняла, что он на самом деле ответил на то, о чём она спрашивала. – Ну да, мать ездила к ней и пригласила в гости. Потому и запоздала. А то Крака могла бы и сама прийти, да и проклятием приложить.

– Крака… – от имени вновь пахнуло чем-то зловещим, словно воронье карканье. Впрочем, она тут же вспомнила, что Крака на северном языке и есть ворона.

– А мы с тобой, кстати, у неё в погребе от бури прятались, – вдруг весело сказал Эрик, и Горислава зарделась, хоть и некого было теперь ей стесняться наедине-то с мужем. – Говорят, к её дому никто дороги найти не может, а мы вот смогли. Ну да во время грозы всякое колдовство слабеет. А так сильнее её ведьмы в свейских землях нет. И имя у неё славное, а вот…

– А чем оно славное? – непонимающе спросила княжна, приподымаясь на локте и не замечая, что одеяло сползло с её плеча. – Ворона, она ворона и есть…

– Ну как же, – Эрик залюбовался открывшейся наготой жены. – Была такая мудрая девушка, которая однажды самого Лодброка превзошла в мудрости. Слышала про Рагнара Кожаные Штаны?

– Да, доводилось, – обронила Горислава. Она и впрямь что-то слышала от отца про этого древнего доньского князя (хотя нет, теперь ей, наверное, следовало говорить – конунга данов! – с насмешкой подумала она), который по слухам, вроде как наделил княжествами всех одиннадцать своих сыновей. Борис, помнится, тогда ещё съязвил, что эти княжества, небось, были размером с их полоцкое репище.

– Ну так вот. А тут тоже Крака… и ведьма.

– Не всегда имя соответствует человеку, – вздохнула княжна. – Был и у нас Владимир…

– Твой прадед? – оживился Эрик. – Я слышал о нём.

– Прапрадед, – поправила Горислава. – Тот, который взял за себя силой мою прапрабабку, такого же имени[8], что и я. Даже перед войной не остановился.

– Что значило его имя?

– Владеющий миром. Был когда-то давно иной князь нашего рода, тоже Владимир, его ещё Красным Солнцем прозвали, он сражался с готами и гуннами, устраивал пиры для своей дружины. Очень давно. А прапрадед, названный тем же именем… предал веру, предал и народ, и богов…

Оба смолкли на какое-то время, потом Горислава вдруг спросила озадаченно, только сейчас вспомнив:

– А ты говорил, у тебя сестра есть, что вы близнецы с ней… почему её на свадьбе-то не было?

– Сестра далеко, – усмехнулся Эрик. – Она в другой семье на воспитании живёт, там, на юге, в вендской земле. Ничего, свидитесь. Сразу после тинга пошлю за ней корабль.

– А звать её как?

– Сванхильд, а по-вашему – Боримира.

– Как это – по-вашему? – не поняла было Горислава.

– Ну как, – Эрик вздохнул. – Отец у нас с ней – свейского племени, а мать-то – вендка. Потому и по два имени носим. И наши с тобой дети двухимёнными будут.

– Стало быть, и у тебя варяжье имя есть? – удивилась княжна. Удивилась не тому, что у жениха обнаружилось второе, близкое к словенскому, имя, а тому, что её это доселе в голову не пришло.

– Мать зовёт меня обычно Дражко, – в полумраке покоя видно было, что Эрик улыбается. – А когда рассердится за что, так Драговитом кличет, полностью. Ну да так меня только самые ближние зовут, те, кто из вендов да словен выходцы… да. Немало таких, конечно, да только на тинге не столько они решать будут, сколь наши свеи. И назовут меня конунгом Эриком, коль решат в мою пользу.

– А могут не решить? – встревоженно спросила Горислава.

– Да мочь-то могут, да только, скорее всего, в мою пользу решат, – успокоил её Эрик. – Кроме меня, только Эрик Стенкильсон, а он христианин, за него гёты стоят. А свеям это поперёк горла.

– А когда будет ваше вече… эээ… тинг?

– Не терпится стать дроттинг? Женой конунга? – беззлобно-весело спросил Эрик. И, не дожидаясь её слов, ответил. – Скоро. Мы не будем ждать праздника середины лета.

И вправду, ждать не стали. Уже через три дня зашумело, заворочалось на Мурском лугу меж Уппсалой и курганами Инглингов многоголосое человеческое чудище – собрание-тинг.

Женщинам на тинг ходу нет. Гориславе вовсе не казалось это обидным – что ж поделать, дома, в Полоцке, её тоже не пустили бы на вече. Так уж повелось от веку: дело мужчин – двор, строительство, пашня, война, государские дела, дело женщин – хозяйство, печь, семья и дети. Так всегда было, так всегда и будет. А когда переменится, тогда и настанет конец этому миру.

Горислава, чуть наклоняясь, чтобы не задеть притолоку, вышла во двор, прошлась по усыпанной песком дорожке, остановилась у ворот – их опорные столбы тоже были густо украшены резьбой, в которой ясно читалось всё то же одноглазое лицо – Один охранял не только входную дверь в дом, но и ворота.

А у нас разве не так же? – подумала она, любуясь. – Только свеи выводят на дереве зверей, людей и богов, а у нас – узоры, которые означают то же самое.

– Нравится? – голос сзади заставил её вздрогнуть, но Горислава тут же подавила в себе мгновенный испуг – было бы чего пугаться, всего лишь свекровь оказалась рядом. Не Яга, не съест.

– Да, – княжна улыбнулась. – У нас не так режут. Иначе.

– У нас тоже, – Грозовита остановилась рядом с вереей, прикоснулась кончиками пальцев к резьбе и повторила. – У нас тоже.

Даже сюда, в усадьбу конунга (а кто ж тут жил ранее, ведь не Грозовита же с Эриком?) доносился гул голосов с Мурского луга. Свеи решали, кто будет конунгом.

– Шумят.

– Шумят, – повторила Грозовита.

Молчание затянулось, и Горислава спросила только, чтобы что-нибудь спросить:

– А кто в этом доме жил раньше?

– В этом? – уточнила Грозовита, кивая через плечо на поросший травой длинный дом.

– Ну да.

– Это очень старый дом, – задумчиво ответила Грозовита. – Его лет двести назад построили, а то и больше. Здесь когда-то жили конунги свеев, предки Эрика.

– А ты, госпожа?

– А что я? – Грозовита пожала плечами. – Я же не свеонка, я варинка. Варяжка, как у вас говорят. Руянка. Мы с Эриком и приехали-то сюда только прошлой осенью, когда нас нашёл Дагфинн-годи. Он же всё и придумал – и вашу с Эриком свадьбу, и мятеж этот. Ждали только смерти конунга Стенкиля.

– А можно посмотреть на тинг? – внезапно спросила Горислава, вроде бы и без всякой связи со словами свекрови. – Ну, издалека посмотреть. Вблизи-то я понимаю, что нельзя.

Грозовита несколько мгновений подумала, потом кивнула:

– Ну если со стены только. Идём. И я взгляну тоже.

– И я с вами, – раздался позади голос, и Горислава опять вздрогнула – сговорились все, что ли.

Борис подошёл незаметно и уже некоторое время слушал разговор свекрови с невесткой. Сегодня княжич был одет гораздо скромнее, хотя рубашка (в этот раз льняная) и сегодня была крашеной. Хотя он – вождь, сын князя и сам будущий князь, ему и в походе не зазорно себе такое позволить.

Хоть и собирался Борис уехать сразу же после свадьбы, ан нет – задержался. Сестра попросила. Да и невежливо.

– Идём, княжич, – улыбнулась Грозовита. В отличие от невестки, она и не подумала вздрагивать при появлении Бориса, хотя тоже не видела, как он подходит.

Уппсалу окружал полуторасаженный земляной вал, насыпанный кольцом: «Такой же как и в варяжьих городах», – мимоходом сообщила спутникам Грозовита. По верху вала шёл плотный частокол – заострённые сверху дубовые пали были впритирку друг к другу вбиты в утоптанную и поросшую жёсткой северной травой глину вала.

Горислава ухватилась за протянутую в прорезь лаза руку Бориса, и брат рывком вытянул её на верх стены. Княжна (Горислава по-прежнему про себя называла себя княжной, чтобы не сглазить неосторожным словом избрание Эрика) выпрямилась, поправляя встрёпанные ветром волосы под наголовным покрывалом, и глянула по сторонам.

Да, городом Уппсала не была, конечно.

В кольце вала прорезанного в двух местах воротами, расположилось вразброс, без улиц, два десятка крупных подворий, вроде Конунгова двора, на котором и жила Горислава. Крупная усадьба, но не город. Место, где живёт конунг. Горислава уже слышала, что таков же и Нидарос в урманской земле, да Роскильде у данов не намного больше, хотя его-то уже можно бы и назвать настоящим городом. Подымались посреди дворов поросшие травой кровли длинных домов, а под свесами кровли тут и там виднелись то потемнелые от старости и сырости брёвна, то громоздкая обомшелая каменная кладка, как в Конунговом доме. Небедно жили в Уппсале – и с торговли, и с набегов. Впрочем, в набеги в северных землях теперь почти никто не ходил, прошли времена.

С восхода, с моря, тянуло сыростью, ветром и гниющими водорослями – особенный запах моря. За жёлтыми штрандами ветер гнал к берегу длинные волны с белыми полосами пены, пенные барашки жадно лизали прибрежные камни; морская ширь отливала тёмно-синим, где-то в непредставимой дали сливаясь с небом, в котором, невзирая на ветер, густо висели неподвижные громады облаков. Оттуда, из этой дали, сюда, на поросшую лесом плоскую землю у подножия огромных гор набегала с моря хищная корсь, чудь и варяги. Гремел над берегом ревущий клич: «Перкооонс!» или «Свентовииит!», и в ужасе хватая детей и рухлядь поценнее, мчались женщины к ближнему лесу и горам, а мужчины, хватая оружие, бежали кто к кораблям, а кто, не имея корабля, – к штрандам, на которые стремительно накатывались острыми носами лодьи находников, и прыгали во вспененную и замутнённую воду длинноусые разбойники с мечами и секирами. И уже отворялась первая кровь под мечевым лёзом.

Видимо, вот так и было, когда зародилась жизнь Дагфинна-годи, который тоже был «подарком» вендского набега. Что было с его матерью? Не смогла ли она уйти из посёлка и попыталась спрятаться в усадьбе; ждала ли своего суженого, который бросился с мечом, едва успев вздеть броню, на берег и в то время, пока она его ждала, уже лежал зарубленный, и в его открытый рот текла морская вода, смешанная с поднятым со дна вёслами и лодейными носами песком; бежала ли к лесу, да подвернулась нога на камне либо на кочке… а только вот случилось, и больно ухватила за волосы сильная жилистая рука, испачканная кровью (может быть и кровью её жениха испачканная!), рванула, запрокидывая назад враз обессиленное тело, с треском разрывая хангерок и рубаху разом, так что брызнули в густую траву изузоренные серебряные застёжки, даренные любимой рукой, и навалилось тяжёлое, чужое, пахнущее пивом, кровью и корабельной сыростью тело.

Горислава настолько живо себе это представила, что содрогнулась и поспешила подумать об ином.

Оттуда же, из той же дали приплыла сюда она, Горислава Всеславна. Где-то там, совсем рядом с теми же чудью да корсью, только выше по Двине – родной Полоцк, там сейчас отец готовит войну с Новгородом и Плесковом, войну с Ярославичами. Туда скоро воротится и Борис.

Горислава смахнула непрошено навернувшуюся слезинку и отворотилась от моря. Плачь не плачь, возврата нет – теперь ей судьба жить здесь, в свейской земле, быть женой ко… Эрика (вновь остереглась Горислава назвать мужа конунгом раньше окончания тинга), ведать богатым хозяйством уппсальской усадьбы, пересчитывать рыбу да кожи, ждать мужа из морских набегов… таких же, как тот, что только что почти въяве привиделся ей. Только вот убегать к лесу теперь будет не мать Дагфинна, а какая-нибудь варяжская или доньская девушка, а может, корлязинка, англянка или вальхинка, а догонять её и руки выкручивать ей будет её муж, Эрик…

Горислава опять вздрогнула и отвела глаза. Так уж тут повелось на море Варяжьем, что сегодня один на другого набегом идёт, а назавтра – наоборот, а послезавтра они вместе, сговорясь, – на третьего. И кто кому тут друг, и кто кому ворог – попробуй разберись.

На полночь и на закат высились над лесом серо-зелёными громадами горы. Княжна уже слышала от пронырливой Велиши (которая освоилась в свейской земле гораздо быстрее госпожи, и уже пыталась что-то на свейской молви болтать, и глазки строила хирдманам Эрика и Дагфинна), что горы эти называются Хьёлен – так на северной молви называют становой хребет корабля, кривое бревно-кокору. Слышала и о том, что в этих горах частенько видят троллей, а иной раз и великанов, что где-то там в глубинах этой горной чащи добывают руду, из которой потом варят железо и куют железные жала для стрел и копий, мечевые лёза и топоры.

А в закатной стороне, около самого леса, буро-зелёной пеленой стекающего с гор, шумит многоголовое и многоголосое людское море – тинг.

Горислава невольно опять вспомнила родной Полоцк, где ей часто доводилось видеть вече с крыльца княжьего терема – как и на тинг у свеев, на вече женщинам доступа у словен не было. Можно только видеть со стороны.

Точно так же драли горло каждый за свое, точно так же клялись и божились, а иной и раз и на поединок друг друга готовы были вызвать.

Горислава вгляделась, и ей показалось, что она узнает Эрика. Муж стоял на пригорке около самых трёх курганов, что-то кричал, потрясая рукой – Гориславе даже показалось, что она разбирает некоторые слова – имена Одина, Тора и Тюра. Кричал он, вестимо, на северном языке, но имена звучат на всех языках одинаково.

– Слышишь ли что, госпожа Грозовита? – одними губами произнесла Горислава. Свекровь только молча покачала головой.

Скрипнула снизу ступенька лестницы, женщины и Борис оборотились. Княжич слегка побледнел; Горислава почувствовала, что по спине медленно ползет холодок; Грозовита чуть помрачнела.

Крака выбралась из прорези лаза, кряхтя, распрямилась и глянула на стоящих у заборола князей.

– Ждёте? – проскрипел старушечий голос.

Все трое невольно вздрогнули. Крака же только криво ухмыльнулась:

– Не переживайте. Быть Эрику конунгом, никому иному ныне с ним не состязаться. Да только ненадолго вам та радость-то, – старуха говорила на северном наречии, но Горислава почему-то понимала её слова, словно вдруг, странным образом постигла она все хитрости свейской речи, и могла бы теперь не только Краку понять, но и любого свея, дана, урманина ли…

В глазах вдруг замглило, колени ослабли, и чтобы не упасть, Горислава ухватилась за ближайшую палю заборола. Грубо отёсанная листвень под пальцами княжны отозвалась теплом, но тут же помстилась резной шеей дракона на носу боевого корабля-лангскипа, а доски вального настила прикинулись скользкой корабельной палубой. Мгла пошла невидимыми складками и тут же раздёрнулась перед глазами, словно кто-то силой разорвал на-полы тяжёлую браную завесу, открыв пусть свету. В глаза ринуло солнце, холодной волной ударил в лицо солёный сырой ветер, палуба под ногами качнулась, ударили в уши крики чаек, плечи тяжело облегла кольчуга – Горислава сама стояла на носу лангскипа, сама вела его в бой!

А бой шёл в прибрежной полосе, по колено в воде – остервенело рубились мечами, с треском ломались копья, лопались под ударами секир щиты. На невысоком глинисто-песчаном обрыве высилось знамя, трепетало по ветру – багряное полотнище с чёрным вороном в середине и белым крестом с краю. Другое же знамя – такое же багряное с таким же чёрным вороном, но без креста (знамя Эрика!) клонилось к воде – его с трудом удерживал за древко, стоя на одном колене по пояс в воде тонкий невысокий воин, почти мальчишка ещё, и вода рядом с ним была окрашена кровью, видной даже в прибрежной мути. А опричь мальчишки бушевала рубка – наседали почти со всех сторон, и несколько хирдманов с трудом держали вражеские мечи и секиры вдали от своего знаменосца. В следующий миг Горислава узнала в нём своего мужа, и поняла, что ещё несколько мгновений – и он упадёт, повалится знамя на воду, и тогда вражеские мечи досягнут и его самого, распластав тело на куски, и его хирдманов (последних хирдманов! – поняла, холодея, Горислава). Она рванулась, ощущая под руками уже не шею резного чудовища, а тяжёлое ясеневое древко копья… и успела увидеть, как плывёт, колыхаясь на волнах, знамя мужа, окрашенное безобразной кровавой кляксой в самой середине, у ворона под когтями – словно сердце человечье тому ворону на поживу бросили! Два ворона, реявших над берегом, разразились пронзительным карканьем, и тут же мерзкий старушечий хохот, словно скрип сломленной ветром лесины, полоснул по ушам. Горислава вскрикнула и очнулась, провела по лбу горячей ладонью, стирая холодную испарину, дико повела опричь глазами.

Она по-прежнему стояла на верху вала, держась за палю, рядом стояли, тревожно глядя на неё, Грозовита и Борис. Видимо, прошло совсем мало времени, считанные мгновения с тех пор, как они услышали рядом скрипучий голос Краки.

Крака! Где Крака?!

Ведьмы не было. Исчезла, словно и не бывала рядом.

Горислава закусила губу.

– Что это было, сестра? – тормошил её Борис. – Что ты видела?

Грозовита молчала, только неотрывно глядела на невестку, а её лицо заливала мертвенная бледность – она, похоже, тоже видела что-то, только что иное, что-то своё, но тоже что-то такое, что сулило её сыну недолгую, хоть и славную жизнь. Женщины встретились взглядами, мгновенно поняли всё.

И почти тут же над Мурским лугом взлетел торжествующий многоголосый вопль, смешанный со звоном оружия – должно быть, избрание конунга, наконец, состоялось.

Час судьбы пробил, и муж Гориславы, стал наконец, конунгом свеев, а она сама стала дроттинг.

– Где эта ведьма? – Борис оставил, наконец, Гориславу в покое, оборотился, хватаясь за гнутую рукоять ножа. – Я ей башку отрежу и на нос лодьи своей прибью, чтоб нечисть морскую пугала!

– Оставь, – остановила его Грозовита. – Она, небось, где-нибудь в лесу уже, на волке скачет к дому своему. Ты его и найти-то не сможешь. Дорога сама в кусты упрётся либо на глазах твоих травой порастёт так, что ни пройти, ни проехать. И никто не сможет, коль она сама того не захочет.

А как же мы с Эриком тогда, в бурю её нашли? – смятённо подумала Горислава, слабой рукой отодвигая руки Бориса – брат пытался помочь ей пролезть в дыру лаза. – Или она сама того хотела? Но зачем ей это нужно? Что той ведьме нужно от меня и от Эрика, от конунга?

А за спиной Грозовита продолжала говорить Борису:

– Не следовало бы тебе после таких слов выходить в море хотя бы пару дней, да жертвы бы принёс богам, чтоб оборонили… мало ль что она вытворить может.

– Наши боги тут не властны, – с досадой ответил Борис.

– Наши боги властны везде, где есть мы! – возразила ему в ответ мать конунга. – На тридцать вёрст к полуночи лежит поселение варягов, Вендель зовётся. Там и святилище есть, где Свентовиту кланяются. Всё ж ближе к Перуну и Велесу, чем к Одину и Тору. Хотя в море здесь хозяева Ньёрд, Эгир и Ран, тут ты прав…

Горислава спускалась по лестнице, словно в тумане и не слышала и половины того, о чём говорят брат и свекровь.

Их брак будет проклят от богов из-за этой ведьмы, и Эрик не проживёт долго…

Их брак не будет проклят, но ведьма зарится на их дитя, и Эрик не проживёт долго…

Она сама тоже погибнет в той битве, в которой убьют Эрика…

Горислава поняла вдруг, что ещё немного – и она окончательно сойдёт с ума, но тут её вдруг окликнул незнакомый голос:

– Госпожа!

Окликнул по-варяжски, не по-словенски даже, но она радостно вздрогнула, поняв вдруг, что мир не стал крохотным тёмным шариком на морщинистой ладони старой ведьмы, миром, в котором хохот этой ведьмы – это гром, а её пальцы в любой миг могут сжаться, и тогда берега встанут дыбом, складываясь, словно переплёт книги, которую надоело читать… Родственная речь воротила её к жизни, и Горислава замерла около лестницы, опять одержась за лестничный косоур.

– Да что с тобой, сестра? – опять встревожился Борис. – Никак эта тварь тебя сглазила?

– Да нет, брате, – попыталась улыбнуться Горислава. – Это я просто испугалась.

Она встряхнулась, приходя в себя, и оборотилась:

– Кто звал меня?

Невысокий коренастый хирдман в праздничном синем плаще поверх такой же синей рубашки стоял невдалеке от ворот, озадаченно глядя на Гориславу, Грозовиту и Бориса.

– Госпожа, – повторил он по-варяжски. – Меня прислал к тебе Дагфинн-годи, чтобы сказать тебе, что избрание состоялось! Радуйся, госпожа! Эрик Анундссон стал, наконец, конунгом свеев!

Горислава метнула стремительный взгляд на свекровь – не обиделась бы Грозовита, что сын в первый након велел рассказать о своей первой победе не ей, матери, а жене. Но Грозовита только понимающе склонила голову, и лёгкая улыбка тронула её губы – не время было теперь считаться, кто больше дорог новому конунгу свеев.

– Где он сейчас? – спросила она, опередив-таки Гориславу на долю мгновения.

– Сейчас конунг в святилище, собирается приносить жертву. Он звал тебя, госпожа (поклон в сторону Грозовиты – догадался-таки!), и тебя, госпожа (поклон в сторону Гориславы) присутствовать при этом. И ты тоже пожалуй, господин, – хирдман поклонился и Борису, который всё ещё часто дышал сквозь стиснутые зубы.

Святилище было совсем рядом (по словенским меркам, в версте всего от посёлка), но благородный человек и такое расстояние не может пройти пешком. В земле фиордов для таких поездок чаще пользовались лодками, но до берега было столько же, сколько и до святилища, к тому же в святилище водного пути нет.

Слуги уже выводили осёдланных коней, непонятно когда успев понять, что случилось.

– Как тебя зовут? – спросила благодарно Горислава у хирдмана, хватаясь за высокую луку.

– Родители назвали меня Вышаном, здесь же больше Витцаном кличут, а мои товарищи-хирдманы прибавили к этому ещё прозвище Костлявый, когда увидели, что я в одиночку могу съесть полбарана, – ответил он, подсаживая дроттинг в седло. – Я варин, из Венделя, служу Дагфинну-годи.

Он сам, дождавшись, пока сядут в сёдла и госпожа Грозовита, и Борис, тоже вскочил в седло – указывать дорогу конунговой родне (они бы и сами не заблудились, но не приличествует благородным ехать в такое место и по такому случаю без провожатых!) – и добавил:

– Годи потому именно меня и прислал к тебе, госпожа, чтобы тебе радостную новость сообщили на твоём языке. Опричь меня в хирде у Дагфинна только один варяг, да он болен сегодня.

Святилище находилось около самых курганов, они окружали его с трёх сторон, отгораживая от леса и гор.

Народ расступался перед конями Грозовиты, Гориславы, Бориса и Вышана с уважением глядя на жену и мать только что избранного конунга. Летели шёпотки, в которых Горислава то и дело узнавала имена своего отца и Деда Велеса, – видно и здесь, за морем знали про их происхождение. Да и удивительно было бы, если бы было иначе – ведь и сам брак состоялся только потому, что про её отца, Всеслава Брячиславича, небось, уже по всему Волчьему морю слух ходил, что он – потомок Велеса. Высока честь для Эрика.

Горислава уже знала, что святилище зовётся у свеев Двор богов, и что основал его сам светлый ас Ингви-Фрейр, первый конунг свеев в невестимо какие незапамятные времена.

У ворот, прорезанных в частоколе, Грозовита первой остановила коня – внутрь можно было войти только пешим. Горислава тоже натянула поводья; Вышан, успев опередить дроттинг, спешился первым и подхватил поводья, помогая спешиться госпоже.

Грозовита и Горислава об руку прошли во двор, Борис остался снаружи и глядел им вслед вприщур. Вышан тоже остановился за воротами святилища, не желая мешать вождю и его семье.

Посреди двора высилось огромное дерево, очень похожее на дуб (но дубом оно не было – Горислава уже знала от вездесущей Велиши, что дерево это никогда не желтеет и не роняет листву), могучие ветви которого нависали над земляной кровлей огромной хоромины. Золотая цепь, словно пояс, тяжело лежала в траве, густым ковром проросшей на кровле, звенья цепи были величиной в две пяди. У корней дуба тускло синела вода в священном источнике, бугрились под водой могучие камни, где-то в непредставимой тёмно-синей, почти чёрной глубине грудились кости жертв.

От ворот к широким дверям храма вела широкая дорожка, усыпанная песком и выложенная плоскими плитами известняка, так чтобы в самую ненастную погоду можно было подойти к храму, не замочив и не запачкав ног – в храм идут в лучшей одежде, в крашеной и вышитой, из дорогой ткани. И в обуви такой же.

А с обеих сторон вдоль дорожки стояли в ряд несколько больших камней, испещрённых рунами. Горислава вспомнила, что ей рассказывал про такие камни Дагфинн-годи по дороге из Кривской земли – возвращаясь из дальнего похода или совершив какой-нибудь подвиг вождь или известный воин ставил такой камень в каком-нибудь известном или священном месте, и рассказывал рунами о том, что он совершил, какие страны повидал, сколько врагов убил и сколько товарищей потерял в дальних странах.

У самого входа в хоромину высился каменный алтарь, сложенный из громадных угловатых глыб. По обе стороны от алтаря стояли с тяжёлыми копьями наперевес Эрик, нетерпеливо притопывая ногой по камням, и Дагфинн-годи. Они словно чего-то ждали.

Широкие двери храма были отворены настежь, и Горислава покосилась внутрь. Там, в полумраке, виделись высоченные изображения богов – Горислава, напрягая зрение, даже смогла их смутно разглядеть. Посредине высилось изображение могучего одноглазого старца – наверное, это Всеотец Один, поняла дроттинг. По бокам от него ещё два – косматый великан с тяжёлым молотом и стройный могучий муж. И почти тут же Горислава поняла, что на деле она не может их разглядеть – так что же, это сами боги на миг показали ей свой облик?

К алтарю уже вели коня, и двое хирдманов висли на поводьях, удерживая красавца, чтобы не вырвался. Огромный вороной жеребец бил копытами, звонко ржал, словно чуя то, что ждёт его. «У нас принесли бы в жертву быка», – мельком подумала Горислава, не отрывая взгляда от коня, который свирепо косил выпуклым, налитым кровью глазом и бешено раздувал широкие ноздри. Впрочем, что ни город, то и норов, не зря говорится.

Стремительно взлетели копья, острые жала ринулись к гладкой, нервно дрожащей коже, жеребец с ржанием взвился на дыбы, но жадное железо уже вспороло кожу и отворила кровь. Прикрываясь от ударов тяжёлых копыт (может и голову проломить красивый и страшный зверь!), хирдманы изо всех сил старались удержать коня. Впрочем, кровь уже хлестала потоком на подножие алтаря и в стоящую около него большую медную чашу, заполняя её до краёв и щедро впитываясь в землю, текла ручьём к священному источнику, вода замутилась багровыми клубами. Ноги жеребца подломились, он заржал снова, уже жалобно, а не злобно, и тяжело повалился наземь. Шею его захлестнула тугая волосяная петля, и хирдманы, оставляя кровавый след на земле, поволокли ещё бьющееся тело к священной роще. Горислава знала, что его подвесят на толстый могучий сук огромного дуба во славу Одина.

Дагфинн-годи обеими руками протянул Эрику окровавленное сердце коня, а сам подхватил небольшой веник, связанный из ветвей омелы, обмакнул его в медную чашу с кровью и принялся кропить вокруг себя. Эрик глянул на Гориславу, чуть приподнял брови, и она, вмиг поняв мужа, двинулась вместе с ним в глубину хоромины.

Они остановились около среднего изваяния – образ Одина был мастерски вырезан из могучего дуба, в толстом стволе дерева угадывались руки бога, а пальцы крепко сжимали тяжёлое длинное копьё, вроде тех, которыми Эрик и Дагфинн только что закололи коня – настоящий «кол в броне» с серебряными насечками и рунами вдоль втулки и на лёзе. А в чуть изогнутой кокоре наверху было вырезано лицо – длинная борода, хищно изогнутый нос, старческое лицо, морщинистое и мудрое, и глаз, который Один когда-то отдал в уплату за мудрость, чуть прикрыт наростом дерева.

Что-то негромко сказав на северной молви, Эрик поклонился изваянию и положил конское сердце к его ногам, рядом с прислонённым к дубовому стволу разукрашенным щитом. Горислава поклонилась тоже и вдруг на миг опять ощутила чьё-то присутствие – словно упал на неё взгляд кого-то огромного и могущественного. Поглядел, остановясь на миг, потом вдруг добродушно подмигнул и тут же растаял.

И почти тут же где-то в священной роще протяжно-заунывно завыл волк, и словно в ответ ему, сверху донеслось сдвоенное зловещее карканье.

Один принял жертву.

[1] Варяжье море (Волчье море) – Балтийское море.

[2] Свейское море – Ботнический залив.

[3] Агнянская земля – Англия. Исланд – Исландия.

[4] Корляжий – французский. От «корляг» – Каролинг. Паризия – Париж. Урманы – норвежцы, норманны.

[5] Крупнейший остров Аландского архипелага.

[6] Русала – Ротала, Острогард, славянский город в современной западной Эстонии, около архипелага Моонзунд.

[7] Фряжский – итальянский.

[8] Княгиня Рогнеда носила второе имя – Горислава. Обычно считается, что это имя означает «Горем славная», но здесь гораздо более правдоподобна этимология «Горящая славой».