Земля последней надежды. Свиток 1. Дети конопатого бога

Эпилог. Перед бурей

1. Кривская земля. Озеро Нарочь. Сбегова весь. Осень 1066, руян

Плесковские сбеги, собранные сразу с нескольких вёсок, жили в наскоро отрытых полуземлянках. В первую зиму Краса сильно опасалась, что к весне в полуземлянки подойдёт вода (не Русская земля, не Волынь, в кривских-то болотинах в таком жилье мало кто и живёт, если не сказать – не живёт вовсе), но молчала. В конце концов, для того, чтобы об этом думать, есть мужики… тем более, что жить всё одно больше негде.

Мужики были. Мало, но были. Десятка полтора с восьми-то плесковских вёсок насобиралось. Старшим все молча признавали Славуту, которого и на родной Плесковщине знали многие не только в их округе.

Вода не подошла. На совесть постарались и свои мужики, и полоцкие вои, которых присылал Бронибор Гюрятич на помощь сбегам – строить жильё. Новая вёска так и называлась теперь – Сбегова. Сами сбеги сначала покривились, слыша такое назвище, да никуда не денешься – раз уж сбеги, так уж сбеги…

В этом году житьё стало справнее – обжились наконец, сбеги скотиной, хоть и мало было её, а не только дичина на столе появилась, но и убоина, и хлеб вырос, не молчали больше жернова, да не несло по землянкам запахом лебеды да толчёной коры сосновой – невзирая на помощь полочан, сбеги частенько разбавляли жито, сберегая на посев, чтоб сразу засеять и собрать побольше.

Молоком пахло, ягодой сушёной, да густым хлебным духом.

Улыба чуть коснулась её плеча.

Она улыбалась теперь гораздо реже, чем до того разора, хотя и отошла от печали быстрее, чем Краса.

– Что, Улыбушка? – девушка подняла голову. Вставать не хотелось. Все суставы и кости болели, словно она вчера ворочала каменья и не выспалась… Хотя спалось Красе и впрямь плохо.

Девчонка припала щекой к плечу старшей подруги. До разорения подругами они не были, хоть и водилась Улыба с младшим братом Красы, а вот теперь – на тебе.

– Краса…

– Чего? – бросила Краса чуть раздражённо – сегодня даже Улыбу видеть не хотелось.

– А я сегодня во сне Буса видела…

– И чего – живой? – почти равнодушно спросила Краса, потом вдруг вздрогнула, словно просыпаясь. – Постой… Буса?! Нашего, что ли?

– Ну да, – нетерпеливо ответила Улыба, чуть притопывая даже ногой.

– Расскажи, – попросила Краса, почти заворожённо глядя на девчонку.

В тумане что-то шевелилось, жило. Улыба пугливо покосилась и это что-то, словно только того и ждало, мгновенно стало ближе, с тонким шелестом выступило из тумана.

Человек.

А вернее, мальчишка, примерно её лет.

И почти тут же Улыба его узнала.

Бус.

Бус Белоголовый.

Одет Бус был совсем не так, каким привыкла его видеть Улыба раньше, ещё ДО разорения. Намного беднее, чем подобало бы сыну справного хозяина, хотя и не сказать, что вовсе в обносках.

– Бус, – позвала она нерешительно.

Он не ответил. Казалось, он её не видел – глядел куда-то в сторону, словно чего-то ожидал.

– Бу-ус, – протянула она зовуще. – Белоголовый.

Мальчишка вздрогнул, словно очнувшись.

– Улыба?! – теперь и он её узнал.

– Ты живой? – спросила глупо.

Конечно, живой. В вырии так бедно одетых не бывает, в вырии все одеты богато.

– На самом деле я это только сейчас так подумала, а тогда, во сне, просто знала, – пояснила Улыба, и Краса согласно кивнула – во сне и не такое порой знаешь, чему после дивишься – откуда, мол, ведал? А ниоткуда – знал, и всё тут.

– Живой, живой, – почти весело ответил Бус. – Не убили меня. Ранили только, и всего-то.

– Ну и где ты сейчас? – выдохнула девчонка. Откуда-то из глубины души так и рвалось крикнуть – соскучилась по тебе.

Смолчала.

Даже во сне постеснялась.

Впрочем, она ещё не понимала, что это сон.

Он тоже не ответил. Сказал только:

– Увидимся ещё, Улыбушка, – так и сказал «Улыбушка», хоть и не звал её так никогда. – Верь.

– Когда?

Туман вдруг медленно зашевелился, начал сгущаться, окутывая и Буса, и Улыбу.

– Скоро, – сказал Бус, исчезая в тумане. – Скоро, Улыба, верь!..

И пропал.

– А непростой твой сон, – задумчиво сказала Краса, даже повеселев. Ещё бы не повеселеть – про брата узнала, что живой! Снам Краса, как и не только она одна, как и любой человек на Руси, верила.

К запаху дыма примешался запах свежей квашни (заводили тесто), трав и сушёных ягод. Тесто затевалось не простое, а праздничное… и с чего бы? – подумалось девушке.

– Пироги с чего? – она покосилась на Улыбу – уж девчонка-то знает. Эвон и почёлок вышитый нацепила, и поясок с кисточками шерстяными, и понёва праздничная, с вышивкой.

– Сегодня Летава придёт, – торжественно сообщила Улыба.

– Какая ещё Летава? – не поняла Краса. Она ощущала себя так, словно только что пробудилась от долгого сна. Ходила, говорила, ела, делала всю необходимую в роду девичью работу – и всё, как во сне. Ничего опричь не слыша и не видя.

– Ну Летава, ведунья здешняя, не слыхала, что ли? – удивлённо сказала девчонка.

– А!

Краса вспомнила!

На днях Славута и впрямь поминал какую-то ведунью, которая сильнее многих иных.

Про что же говорили-то, дай, Мокоше, памяти?

Мужики часто ворчали, что живётся здесь трудно, невзирая даже и на данную им от князя Всеслава леготу, и на помощь, оказанную полоцким тысяцким Бронибором. Славута увещевал изо всех сил – и про разорение позапрошлогоднее напомнил, и про подати боярские, и про то, что Крамарь-боярич, спасая их, кучу плесковских воев побил…

Мужики упрямо бормотали своё, уставя взгляды в землю – про родные места, про могилы отцовы и дедовы, и прадедни…

Тогда и вспылил Славута, и сказал:

– Ладно, мужики. Если так вам хочется – я вам ведунью позову, пусть погадает! Может, хоть тогда поверите!

И вот эта ведунья должна была прийти сегодня.

Однако же вставать было нужно – и так Красе постоянно казалось, что глядят на неё косо. Возможно, так оно и было… а возможно ей казалось… Красе не хотелось вникать – очень надо. В конце концов, как сказал тот новогородский боярин – она не виновата. Но на душе всё равно было погано…

До сих пор.

Встать и заплести косу было недолго. Волосы давным-давно отросли, – прошло уже больше года, и по ним не особенно и видно было, что Краса побывала в пожаре.

– Краса…

– Чего? – спросила девушка, не оборачиваясь, и переплетая косу. – Чего ты ещё придумала.

– А давай, Летаву попросим, чтобы на Буса погадала – где он сейчас.

Опричь Красы и Улыбы никто средь плесковских Славутиных сбегов и не верил, что Бус жив. Да и кому надо-то? Неклюд в Славутиной вёске был – чужак. Ни родич, ни родович… ни у кого из Славутиных и душа по нему не болела. А Краса и сама средь них чужачка – приютили из милости – и ладно! Покормят, пока в полный ум да память не войдёт да не оздоровеет, а после за кого-нибудь и замуж выдадут. Скорее всего, за кого-нибудь из своих, чтобы рабочие руки из рода не выпускать. Благо она им не родня, и никакой закон не нарушится.

– Давай, – медленно сказала Краса, наконец оборотясь и встретясь глазами с Улыбой. – Давай, Улыбушка, спросим…

Летава оказалась довольно миловидной старухой – и Краса, и Улыба опасались увидеть сущую Ягу с торчащим изо рта клыком, сморщенную и косматую – нет! Морщин у неё и впрямь было вдосталь, а только и зубы все были на месте, и ничего страхолютого в ней не было. От старух Славутиного рода её только то и разнило, что на одежде не было никоторой родовой вышивки, а оберегов и наузов – намного больше, чем у иных.

Летава сидела за столом в самой большой землянке и негромко разговаривала с старостой, изредка откусывая от пирога с клюквой и отпивая из деревянной чашки квас. Встретилась на миг глазами с Красой, и девушке вдруг показалось, что ведунья уже знает что-то о ней. Летава вдруг чуть шевельнула рукой, останавливая слова старосты, и вгляделась в девушку.

– Спросить у меня чего хочешь, дева?

– Хочу, матушка, – одними губами сказала Краса.

– Зовут тебя как?

– Красой прозвали.

– И впрямь, Краса, – усмехнулась старуха неприветливо. – Чего же тебе, Краса, надобно-то от меня?

– Погадала бы, матушка?

– О чём? – усмехнулась Летава. – Я и так всему роду гадать буду…

– Чужачка она, приёмыш, – так же недружелюбно пояснил староста, сверля Красу взглядом. – Ни к чему – баловство одно на уме… не слушай, Летаво.

– С чего бы это? – сварливо бросила ведунья Славуте. – Чем она хуже рода твоего? Не бойся, иной платы у тебя не возьму… зря, что ли за двенадцать вёрст ноги по грязи топтала? Это скорее твои мужики дурью маются, – Летава уже знала, за какой нуждой её позвали, и явно не одобряла. – Так чего тебе, дева? На суженого погадать?

Красе пошла пятнадцатая весна, и гадать на суженых была самая пора.

– Брат у меня погинул в позапрошлом году, – Краса сжала зубы – вот только на суженых ей гадать сейчас и не хватало. Не с её счастьем. – Я мнила – убили, а только сегодня во сне его видела, – не стала Краса говорить, что во сне Буса видела не она, а Улыба – не хватало ещё, чтобы староста, и так глядевший неприязненно, отыгрался на дочке. – И вроде как жив он. Не погадаешь ли, матушка?

– Погадаю, красавица, погадаю. Вот только сначала мужикам погадаю, а после – тебе. Жди.

Гадание мужиков закончилось быстро – никого из женского племени на неё не пустили, опричь Летавы. Да Красе не больно-то и хотелось знать, чего там мужики делали. Судя же по тому, что Славута после того гадания довольно потирал руки, а остальные мужики сумрачно молчали, Летава и Славутиным, и иным сбегам отсоветовала ворочаться на Плесковщину.

Да и то сказать – куда ворочаться-то? Под мечи да плети? И впрямь вожжа под хвост попала мужикам, верно ведунья говорила, дурь в голове.

– Есть у тебя чего-нибудь от брата? – Летава глядела цепко, не отрываясь. – Из одежды чего-нибудь или ещё что?

– Волосы его есть, – прошептала девушка несмело. Сейчас её затея отчего-то стала казаться ей самой вздорной и опасной.

– Ещё лучше, – проворчала ведунья. – Откуда?

– Нас ещё в детстве отец для чего-то заставил. У меня его волосы есть, – Краса стащила через голову кожаный гайтан, на котором под оберегом таилось волосяное колечко, – а у него – мои.

– Умно, – сказала Летава, цепко выхватывая колечко из рук Красы. Выдернула из колечка пару волосков. Встретилась с девушкой глазами и усмехнулась. – Да ты не бойся, дева, порчи я на твоего брата не наведу. Ни к чему мне это, корысти в том вовсе даже никакой.

Вспыхнули волосы, корчась в огоньке светца, противно запахло палёным рогом. Пепел ведунья бросила в широкую деревянную чашку с водой, помешала ложкой, вглядываясь в глубину чашки, забормотала:

– Встану я, Летава, благословясь, и пойду из избы в двери, а из дверей в вороты, в чистое поле под восток, под восточную сторону, на море, на океан, на остров Буян, там на острове Буяне на море-океане, лежит колода дубовая, а на той колоде сидит Страх-Рах. Я тому Страху-Раху покорюсь, да попрошу – создай мне, Страх-Рах, семь братьев, семь ветров буйных, семь вихорей: ветер полуденный, ветер полуночный, ветер суходушный. Подите вы, семь ветров буйных, во чисто поле, сыщите добра молодца Буса Неклюдовича, да мне про него расскажите, тоску девы утолите! Гляди, дева!

В тускло блестящей от светца воде – в землянке было полутемно, только в приотворённую дверь заглядывало краем солнце – вдруг что-то прояснилось, видно было какое-то движение. Красе вдруг показалось, что она видит Буса – брат лежал на лавке, укрывшись рядном и привалясь к рубленой стене. Спал.

Дрогнуло, и исчезло.

– Видела? – цепко спросила Летава.

– Видела, – прошептала девушка.

– И я – видела, – дочка старосты стояла за спиной Красы, неслышно подошла, пока Летава шептала заговор. – Стало быть, жив он, бабушка?

– Жив, конечно, раз вода его показала. От воды, девоньки на Этом свете никогда и никуда не спрячешься, как ни старайся. Ну а раз видели вы его, стало быть, есть он где-нибудь. Глядишь, и встренётесь

Господине Велес, сделай! – взмолилась про себя Краса, сжимая в руке оберег. – Сделай, ты, Исток Дорог, тот, кто всякому в пути помощник!

И изо всех сил поверила, что эта встреча – сбудется.

Киев просыпался.

Протяжно мычали коровы в стаях боярского двора, заливисто кричали петухи, перекликаясь и прислушиваясь к ответам из соседних дворов. Перекличка скатилась с Горы на Подол, перекинулась в Днешнеград и Язину.

Белоголовый лежал, не открывая глаз – тянул время, чтобы отдохнуть хоть лишний час, хоть миг. В холопьей жизни радостей немного, и сон – главная из них. Сейчас вот ключник проснётся, завопит, подымая его и иных холопов. Нельзя сказать, чтобы старый Судила был зол – с чего бы? Такой же холоп, как и все остальные… Но должность обязывает орать и приказывать. А работ в боярском хозяйстве не счесть. И для холопа, и для ключника, и для закупов с рядовичами.

Белоголовый прерывисто вздохнул в полусне.

И как всегда в такие мгновения, вспомнилось осеннее разорение веси от плесковского боярича и то, как он, Бус Белоголовый, стал холопом.

Белоголовый дошёл до опушки, и устало упал на колени – теперь можно было и отдохнуть. Над чапыжником ясно виднелись островерхие кровли, слышался прерывисто-ленивый лай псов. Мальчишка привалился спиной к коряво-шершавой коре старого дерева и прикрыл глаза. Лесной великан ласково склонился ветвями над маленьким человеком, словно стремясь его от кого-то укрыть.

А и было от кого укрывать – для него, Буса, сейчас не поймёшь, кто свой, а кто чужой. Вёску разорили плесковичи, а старшим был сын боярина – своего боярина! – вой, которого все всегда считали добрым и весёлым. В Лужках, соседней вёске, должно быть, посчитали, что из Неклюдовых и Славутиных и живых-то никого не осталось – и впрямь ведь не было никого, куда все подевались – не понять. Следы людей, телег и скота уходили куда-то на полдень, да только кто знает – пустись за ними следом, как раз может в полон и угодишь. А самого Буса просто не нашли. И немудрено. Да и из самих-то Лужков жив ли кто, – вдруг подумалось Белоголовому.

Потому и подался раненый и битый жизнью парнишка на восток, к родовичам, про которых слышал едва краем уха – где-то около Русы, в Выселках жила у него дальняя родня. А одному в лесах мыкаться – последнее дело. Пропасть он бы не пропал – не таков был. И с голоду бы не помер, и от зверья отбился бы, а то и от человека лихого, татя шатучего. Да только негоже человеку одному жить. Тем более – мальчишке.

Почти засыпая, Славутич успел подумать – а всё же, что там за кровли над кустами – неуж всё-таки добрался до Выселок? Но заснуть не пришлось. Сквозь наваливающуюся дрёму настороженный слух Буса всё же уловил лёгкие, почти неслышные шаги. Не человечьи, нет.

Человек несведущий, какой-нибудь горожанин, немедленно сел бы, а то и вскочил, начал бы озираться. Бус же даже не пошевелился – только слушать стал внимательнее втрое, да медленно-медленно открыл глаза.

Мимо, совсем рядом, бесшумно кралась по лесной дорожке большая лисица. Сторожко косилась на лежащего мальчишку, но не убегала. Просто шла по своим делам. Небось курей красть в деревню, – подумал Белоголовый, веселея. Хорош же он, однако, что его уже даже и зверьё не боится – должно быть, за то время, пока по лесам болтался, человечьего духа в нём совсем мало осталось.

Бус чуть улыбнулся, жалея, что придётся прервать рыжей хищнице охоту, звонко щёлкнул пальцами и шевельнулся. Лису как ветром сдуло, не углядел, куда и девалась. Верно охотники говорят, что у зверья в лесу сто дорог.

Вёска была немаленькой – почти три десятка дворов. Однако и в такой любой новый человек сразу на виду. И потому Бусу сразу не понравился мальчишка лет пяти-шести, который крутился чего-то у околицы и проводил чужака настороженным взглядом. Даже захотелось остановиться и поворотить обратно. Но тут Белоголового взяло зло, и он, куснув губу, зашагал к крайним домам – надоело бродяжить. И уже подходя ближе, понял, что обманулся – не три десятка дворов, а все полсотни.

Зато вот предчувствия его не обманули – Буса встретили уже за пятым домом. Трое высоких – лет по тринадцать, а то и пятнадцать – мальчишек. Старше него. И тот, с околицы, – сзади всех. И когда успел только, – мельком подивился про себя Белоголовый, – небось по репищам скакал, напрямик. Огурцы да капусту чужую топтал.

Они остановились так, чтобы чужаку нельзя было их обойти. А во дворах уже заливались лаем собаки – тоже почуяли чужака. Бусу стало не по себе – больно уж неприветливо глядели деревенские. Плохо дело, – подумал он, низя глаза.

– Гой еси, – сказал он, остановясь.

– И ты не хворай, – холодно бросил передний. – Кто таков?

– А ты кто таков, чтоб я тебе докладывал? – огрызнулся Белоголовый. Его страх прошёл, осталась только весёлая злость.

– Грубит! – весело воскликнул мальчишка с околицы. Он так и рвался вперёд, и Бус недобро усмехнулся – ТАК драться он тоже умел. Сначала маленький нарывается, а потом ввязываются остальные – вроде как заступиться.

– Что это за деревня? – вдруг спросил он миролюбиво.

– Сам ты деревня! – не дал себя сбить с толку младший. – Это не деревня, а весь!

– Много о себе мнишь, – бросил в ответ Бус и заверил. – Деревня.

Этого ребята не снесли и ринули к нему все разом.

Тут Буса, замученного скитаниями по лесу, окончательно взяла злость. Он метнулся навстречь, и сошёлся вплоть с передним, с самым старшим и сильным. Тот явно не ожидал от чужака такой прыти. Белоголовый проскочил у него под рукой и сильно ударил в подбородок – весь в стремительном движении. Парня снесло с ног и крепко приложило оземь. Бус же проскочил сквозь деревенских и остановился, готовый к дальнейшей драке.

– Ну? – злобно спросил он. – Трое на одного, что ли?

Они оскорблённо взвыли, но отступили. По одному было страшновато – чужак оказался невероятно зубаст, а всем вместе – стыдно. Остыли. Вожак хрипел, ворочаясь на траве, с усилием прогоняя воздух в горло. Бус коротко усмехнулся – вспомнил, как его самого впервой вот так приложили, и как он тоже силился вдохнуть.

– Это что здесь ещё? – вдруг грозно грянул за спиной голос. Деревенские испуганно дёрнулись, но тут же остановились, и на их лицах возникло торжество – сейчас этому пришлому нагорит по первое число. Бус – терять было уже нечего – спокойно оборотился.

Поглядеть было на что – мало не сажень росту, да и мяса на плечах нарощено изрядно, не сала на животе. Русая голова стрижена в кружок. По прожжённой во многих местах искрами рубахе и кожаному переднику Белоголовый вмиг угадал в мужике коваля. И не только – его противники вмиг как-то притихли. Похоже, что коваль был ещё и кем-то вроде старосты. А то и самим старостой.

Сбитый с ног Бусом парнишка привстал, бросил взгляд на коваля и смутился.

– Отче…

А ещё коваль был отцом тому, кого разозлённый Белоголовый мало не искалечил.

Сквозь сон Бус слышал, как заскрипел лежак под ключником. Старческий кашель прорезал тишину и Белоголовый старательно зажмурил глаза.

Я сплю! Сплю-ю-ю…

Меня вообще здесь нет…

– И что же ты ищешь? – искоса глянул на Буса коваль. Он уже знал почти всё.

Белоголовый прожевал хлеб, бросил по сторонам настороженный взгляд – невзирая на то, что коваль привёл его к себе домой, мальчишке всё ещё казалось, что сейчас его погонят прочь.

– Родных ищу, – он пожал плечами и уцапал с блюда ещё одну печёную репину.

– Здесь? – удивился коваль. Кивнул кому-то за спиной Буса, Белоголовый оборотился, но успел увидеть только, как мелькнула в дверном проёме рубаха его недавнего противника и хлопнула дверь

– Ну… – мальчишка пожал плечами. – Мне в Выселки надо.

Коваль чуть приподнял бровь, и Бус нехотя пояснил:

– Это недалеко от Русы. Я и дороги-то толком не знаю, блукаю уже с седмицу, а то и больше.

– И здоров же ты врать, парень… – коваль покачал головой. По-доброму сказал, но Бус мгновенно вскипел.

– Да вот!.. – он бросил взгляд на божницу и замер – оттуда глядели скорбные лики христианских икон. Впрочем, меж ними виднелись и резные столбики чуров. Хозяин кланялся разом и Христу и своим богам.

– Ну-ну…– у коваля едва заметно дрогнул уголок рта, словно он хотел засмеяться и сдержался. – А кто у тебя там, в Выселках-то?

– Там двоюродник отцов живёт, – ответил Бус. – Богушем звать. Тоже коваль…

Он вдруг умолк и уставился на хозяина. А тому было уже не до смеха.

– А отца твоего… как зовут… звали? – взгляд коваля заострился, в нём протаяло что-то непонятное. – Уж не Неклюдом ли?

– Ага, – сглотнул Белоголовый и поглядел на коваля совсем уж отчаянно.

– Ну да, – кивнул хозяин. – Я и есть коваль Богуш, брат Неклюда. А вон там, за лесом – Руса.

Бус даже задохнулся, а Богуш вдруг уцепился взглядом за что-то за его спиной.

– Подойди.

Белоголовый оборотился.

Сын коваля подошёл, угрюмо склонив голову. Он же только что на улицу выскакивал, – недоумённо подумал Бус, поспешно сглатывая.

– За тиуном послал?

– Ага, – кивнул мальчишка потерянно.

– Рановато решили, – усмехнулся хозяин. – Ну да ничего, придумаем что-нибудь. А тебе наука – в другой раз будете умнее, – хмыкнул хозяин. – И что за… – он помедлил, словно пытался отыскать слова, – нападать втроём на одного! Даже вчетвером!

Он несколько мгновений разглядывал сына, потом криво усмехнулся:

– А с ним помирись, – коваль кивнул на Буса. – Он теперь у нас жить будет.

Тиун глядел на Буса неприветливо и недоверчиво, словно говоря – я тебя, парень, насквозь вижу. Белоголовому было не по себе, но он старался не показать своего страха.

– Сыновец твой, говоришь? – спросил он у коваля, не отрывая взгляда от Буса. – Ну-ну… откуда такой?

Теперь он спрашивал уже у самого Белоголового. И надо было отвечать.

– С Плесковщины.

– Не ближний свет, – поджал губы тиун. – А дома чего не сиделось?

Правду отвечать было нельзя.

– А там жрать нечего – Всеславичи летом всё пограбили, – вмиг сочинил Бус. – Вот отец меня сюда и отослал на время. Может говорит, хоть ремеслу научишься.

Богуш одобрительно и едва заметно кивнул – молодец, мол.

– Ну-ну, – снова хмыкнул тиун.

Поверил.

Судила всё-таки проснулся – сел на скрипучей лавке и нашаривал ногами лапти. Сейчас встанет, поплетётся на двор, до задка. И только после – заорёт.

Времени чтобы подремать, осталось мало.

Но оно ещё было.

Великое дело – родня.

Тяжело приблудному в чужой вёске. Мир, вестимо, пропасть не даст. Только мальчишку постарается побыстрее пристроить к какому-нибудь делу, хоть и не по силам, а девчонку, только она войдёт в нужный возраст – побыстрее выдаст замуж. Чтоб не кормить задаром. Конечно, Белоголовый и у себя дома, и в чужой веси без дела сидеть бы не стал, но в Выселках его и вовсе приняли, как родного. А с сыном Богуша, Вечеркой, с тем, которого при знакомстве Бус сбил с ног, он подружился за каких-то два дня. После новой драки, – понятно, один на один – навесили друг другу по доброму синяку и успокоились. Пропадали вместе и на рыбалке, и в ночном. А вот со старшей его сестрой, Смеяной, как-то не особенно сошлись. Нет, никаких там ссор или чего такого – просто она целыми днями пропадала в боярском дому за лесом, а домой приходила только ночевать. Жена Богуша, Любава ворчала сквозь зубы, но Смеяне всё было нипочём.

– Чего она там потеряла? – спросил как-то Бус у Вечерки. – Жених у неё там, что ли?

Мальчишки сидели на берегу речки под нежарким солнцем. Был конец лета, ещё можно было купаться – прошёл уже без малого год, как Бус жил у коваля Богуша.

Зелёная стрекоза с огромными фиолетовыми глазами села на плечо Буса.

– Не спугни, – Вечерко медленно потянулся рукой к стрекозе, но она не поверила в его доброту и улетела. Мальчишка досадливо махнул рукой ей вслед и только тогда ответил, морщась, как от кислого. – А она там в боярском дому в прислуге… какой ещё жених? Не с нашим счастьем…

Вечерко говорил, словно взрослый. Да небось, со взрослых слов и повторял. Он встал и нехотя пошёл к телеге – ребята только что нагрузили полный воз сена и присели отдохнуть – богатые нынче были сенокосы в Выселках.

– Вон как, – подавленно протянул Белоголовый.

– Ага… – кивнул Вечерко. – Мы же закупы боярские. Отец хоть и коваль добрый, а всё одно почему-то постоянно у боярина в долгах… вот и работаем на него.

Они уже подошли к возу, пиная босыми ногами придорожные лопухи. Вечерко затянул подпругу, ребята вскарабкались на воз, помогая друг другу, и конь тронулся, не дожидаясь понуканий.

А ведь и я теперь получаюсь закуп, – мрачно подумал Бус.

– Дела, – протянул Белоголовый тоже совсем по-взрослому, когда Вечерко умолк.

Мрачные предчувствия Буса сбылись совсем скоро – как только опустели поля и репища, репа и капуста улеглись в погреба. Настал грудень месяц, время пиров и свадеб, время уплаты даней.

Староста и тиун нагрянули на подворье Богуша разом, и Белоголовый сразу же почуял что-то неладное. Неслышно прокрался со двора в сени и затаился под дверью, слушая.

– Ты пойми, Богуше, – увещевал тиун и его вкрадчивый голос тянулся, как сосновая смола. И так же горчил. – Вся вервь у боярина в долгах по самые уши…

– Глубже даже, – мрачно добавил староста, глядя в сторону.

Дверь притворили неплотно, и Бус мог не только слышать, но и видеть.

– И больше всех – ты, – всё так же мягко сказал тиун. – И когда ваша весь с боярином рассчитается – неведомо.

– Он мой сыновец! – резко возразил Богуш. Вскочил с места и беспокойно заходил по горнице. Любава зажалась в углу, глядя на мужа, старосту и тиуна расширенными от страха глазами.

Про что это они?

Бус похолодел.

А ведь про меня говорят, – понял он со страхом.

– Не дам! –коваль остановился посреди жила и поворотился лицом к тиуну.

– Тогда иного кого заберём и похолопим, – пожал плечами тиун. – Может и сына твоего.

Что ответил на это коваль, Бус не знал – он не стал дожидаться. Вскочил и метнулся на крыльцо, а оттуда – к воротам. Зацепил что-то ногой, сзади повалилось и загрохотало.

Прочь!

– Держи! – грянул вслед рвущий душу крик.

Чьи-то волосатые жилистые руки схватили его за плечо, выкрутили руки назад.

Остальное помнилось как в тумане – как везли Буса в Русу, как продали на холопьем торгу купцу-жидовину. От купца того помнилось только имя – Исаак Гектодромос, Сто Дорог по-словенски. Долгая дорога от Русы до Киева в лодьях и на волоках. И Киев, наконец. И вновь холопий торг.

Мужики на волоке говорили точно так же, как и на родной Плесковщине. Тут бы и ударить в бег – свои ж! Да только Бус людям больше не верил.

На родню обиды не было. Почти. Вёска выкупила им свой долг боярину, стала вольной. А ковалю Богушу и его семье осталось то утешение, что могут они серебро скопить да выкупить его. Коль найдут.

Не было обиды. Только изредка ночами накатывало, и выть хотелось от тоски.

Дверь опять скрипнула, пропуская Судилу.

Вот сейчас, – понял Бус, сжимаясь.

– Вставай, холопы! – гаркнул с порога противный и скрипучий старческий голос. – Солнце уже высоко!

2. Залесская Русь. Ростов Великий. Осень 1066 года, листопад

Владимир привыкал к Залесью.

Когда отец сообщил ему, что он поедет князем в Ростов, Владимир опешил. Сначала – радость! Не ждал такого, совсем не ждал. Большая честь – в тринадцать лет престол получить. А после пришло понимание – Ростов?! Это же дальше, чем Тьмуторокань даже, где-то у лешего на рогах (если они у него есть)! И разочарование – сколько там руси-то живёт, в той ростовской земле, сколько силы у него будет? Меря да мордва, мурома да весь!

А отец говорил, изредка умно взглядывая своими острыми синими глазами – в мать пошёл Всеволод князь, в княгиню Ингигерду.

– Большая то удача для нашего дома, Владимире. Мы сейчас у великого князя в чести будем… да и по силе уже будем равны Святославу… если не сильнее даже.

И верно ведь… Святослав ненамного сильнее отца ратным числом, а переяславские вои черниговским не уступят… если не превзойдут их. У Святослава один сын на престоле, на тьмутороканском – Глеб, и у Всеволода Владимир на престоле ростовском будет… Только вот Тьмуторокань к Чернигову ближе, чем Ростов к Переяславлю…

– Отче?! – воскликнул вдруг Владимир, поняв, о ЧЁМ он думает. – Мы что, с дядей Святославом ратиться будем?!

– Тс-с-с! – Всеволод вскинул палец к губам. – Нет, Владимире, ратиться со Святославом мы, конечно, не будем… но они с великим князем оч-чень немирно живут! И потому нам надо быть не слабее их! Мало ли чего?

На мгновение у Мономаха возникло и выросло чувство неприязни к отцу, только на миг! И тут же сменилось восхищением.

Умён отец!

Только что же, отец иного престола не мог у дяди Изяслава для него выпросить? Хоть Волынь бы, что ли, или Туров… а то Ростов… край земли, дебрь мерянская!

Пока до Залесья добирались, Мономах и совсем приуныл – ехать приходило в непредставимую даль, больше тысячи вёрст. И без малого четыреста вёрст – через непролазную дебрь, через вятицкую крепь лесную. Не по раз бывало, что и плутали, а то и под стрелами доводилось стоять. Там, в вятицкой земле не все и про киевских великих князей слыхали, не то, чтобы там дань Киеву платить, или креститься… И с дружинами вятицких вождей сходиться доводилось – правда, обошлось без единого кровопролития – больше стояли друг напротив друга, щёки надувая, а после вятицкий князь обычно высылал махальных – звать на переговоры. А уж когда узнавал, что племянник великого князя едет, враждебность постепенно остывала.

Особенно запомнился молодой вятический князь Ходимир, встреченный в верховьях Оки и Дона – он и старше-то Мономаха был всего лет на шесть, и видно было, что хочется молодому вятичу, ох как хочется скрестить мечи с юным сыном переяславского князя. Однако ж одолел соблазн Ходимир, позвал-таки Владимира пировать.

Да и Владимир сам… тоже. Едва одолел соблазн повязать Ходимира в его собственном городце. Благоразумие взяло верх – чем славился средь молодняка Ярославля племени Владимир Мономах, так это рассудочным, не по годам, хладнокровием и умением трезво оценить свои и чужие силы.

Потом, после Корьдна, снова наступили дни продирания сквозь чащу. Добро хоть после пирования с Ходимиром местная вятицкая знать больше не пыталась преградить ему путь, да мышцами поиграть – видно, не из последних был молодой зять полоцкого оборотня, в своей земле. А может, потому и не из последних, что зять Всеслава, – иной раз думалось Мономаху, когда он вспоминал те дни.

– Вот хоть ты мне поясни, Ставко Гордятич! – возмущённо говорил юный князь, сдирая с лица налипшую паутину и оглядываясь в поисках тропы, которая куда-то вдруг пропала. – Ну ведь не первый же я князь в Ростове?! Были там и Борис, и Ярослав Владимиричи! Как же они-то туда раньше ездили, если тут такая крепь непроходная?!

– Через Смоленск, княже, – отвечал всезнающий пестун, почёсывая искусанную комарами щёку. – Там дорога добрая, торная – вверх по Днепру, а после – к Волге. И почти всё время – водой.

– Ну и чего же тогда нас понесло здесь?! – возмутился Мономах. – Если там легче? Нет, я понимаю, что тут – прямее, но ведь лешие ноги переломают в этой дебри, не то что мы.

– Опасно, княже, – обронил гридень, тоже отыскивая взглядом тропу. – В Оковском лесу Всеславлих людей видели! Тут – и то безопаснее, хоть и дружины всего полторы сотни.

Владимир насупился было, восприняв слова гридня как намёк.

– Трусом меня посчитали? – запальчиво бросил он.

– Храбрость хороша, княже, – Ставко Гордятич покачал головой. – Да только это не храбрость была бы, это всё равно, что голодному тигру в пасть голову сунуть, да ещё и за хвост его подёргать. Полочане нас бы сглотнули и не поморщились.

Впрочем, выяснилось, что Всеславли руки досягают не только на Верхний Днепр, но и в верховья Оки и Дона – вновь и опять вспоминал Владимир Всеволодич пронзительно синие глаза молодой Всеславны, жены Ходимира. Кем она там приходится ему, Мономаху? Четвероюродной племянницей?

Дружина Мономаха и впрямь была невелика – всего несколько десятков бывалых отцовых воев пожелали уехать в Залесье с переяславским княжичем, даже и сотни не набиралось. И несколько гридней. Остальных набрали из охочего переяславского молодняка – любо погулять с юным князем, любо почуять молоди себя первыми людьми в новом княжестве, пусть оно и за медвежьими берлогами где-то. Мало ль… а ну как выведут пути эти Владимира Всеволодича на великий престол киевский – быть тогда этой невеликой дружине киевской чадью нарочитой. Старшим над всеми – Ставко Гордятич, пестун княжий.

Добрать дружину Мономаху предстояло на месте, из здешних вятичей да словен, кривичей да варягов, здесь, в Залесье.

Впрочем, кривичей Владимир в дружину брать опасался – слишком уж силён оказался средь них Всеслав, а он теперь Ярославлему племени – главный ворог. И – чувствовал Мономах! – не только теперь, но и в грядущем.

Из вятицкого леса выбрались в середине месяца руяна. Потные, грязные, изъеденные мошкой и комарьём (хоть и осень на дворе, а на болотах карамора до морозов хороводится). За Окой ровной полосой вздымались стройные боры, а средь них большие ополья, свободные от леса. Владимир вдохнул полной грудью напоённый смолой воздух и вдруг засмеялся. Земля начинала ему нравиться.

А после оказалось, что и про мерян да мордву он себе тоже напрасно напридумывал – руси в Залесье было много. Многочисленные, разбросанные по лесам многолюдные веси и починки, однодворные деревни – там жили словене, новогородские выходцы, и кривичи со смоленской стороны. Все они звали себя русью, здесь и теперь почти не различаясь друг от друга средь иноязычных-то. И варяги им вослед тянули. И только чего-то не хватало – чего-то привычного по киевской да переяславской стороне. А вот чего – понять не мог.

Суздаль встретил князя гудением била и звоном клепал – градские уже откуда-то знали про приезд нового князя – слухом земля полнится, даже такая лесная крепь, как вятицкая. И уже въезжая в городские ворота, Владимир вдруг понял, чего именно ему не хватало – крестов на куполах! Городов было мало в Залесье – всего-то пять! Суздаль, Ростов, Ярославль, Судиславль да Белоозеро – а где ещё церкви-то увидишь? Не в деревнях же, которые и в Русской-то земле крещены не все! А уж тут…

Вот и здесь, в Суздале всего сорок лет тому, при Ярославе-князе, при деде рубили мужики дверь в церкви, а волхвы наущали бить христиан. Всего сорок лет тому! Одно поколение! Как раз тогда, когда дед рубился с полоцким Брячиславом да тьмутороканским Мстиславом, в одно время с битвами при Листвене и Судоме!

После Суздаля двинулись дальше на север, к Ростову.

– Ты глянь, Ставко Гордятич, – поражённо говорил своему пестуну Мономах. – Глянь, сколько земля богата… вот отец… вот подгадал.

– Умён князь Всеволод Ярославич, – задумчиво соглашался Ставко, щурясь на очередной кривский починок – чем дальше к Ростову они продвигались, тем они чаще встречались.

Особенно удивляли серебряные серьги, обручья и колты на деревенских бабах.

– Откуда?! – изумлялся Владимир. – Вот скажи мне, наставниче, откуда такое богатство тут, на окраине лешачьей?!

Для Ставки же ничего удивительного не было.

– Откуда-откуда… – вмиг нашёл он разгадку. – Волга, княже Владимир.

И впрямь!

Волга. Булгарская торговля. Торный торговый путь от Варяжского моря через Ладогу, Нево и Онего, через Белоозеро по Шехсне и Волге, через Булгар – к Хвалынскому морю, в Ширван, в Персию!

Торги тут будут побогаче тьмутороканских – куда Глебу Святославичу!

Сила была тут, прямо под руками, вот она, сила! Немалую дружину тут можно набрать, если с умом дело повести!

Но и тут, в Ростове властно царил языческий дух. Истинными хозяевами Залесья были отнюдь не князья – то тут, то там видели волхвов, то тут, то там возникали в весях, деревнях, починках ведуны и ведуньи. Власть их была несравнима с княжьей – по единому слову ведуна, волхва или ведуньи срывались с места и переселялись целые округи, весяне сотнями резали скот и забрасывали плодородные поля, невзирая на княжьи и боярские прещения. Даже и сам великий тысяцкий ростовский Шимон Африканович ничего не мог поделать такими переселенцами, невзирая на всю свою многосотенную дружину, на мечи варяжьи.

Хоть и говорили в Киеве, что мол тут, в Залесье, язычники – только меряне да весь… ан нет, шалишь! И словене, и кривичи тоже! В Ростове гордо высила главы рубленая дубовая церковь, да! Но в первый же день по приезду прослышал князь про святилище Городового острова на озере Неро. Рядом со стольным городом!

Шимон Афиканович хмурился, дёргал себя за поседелый в битвах и походах ус и пытался спрятать усмешку в окладистой бороде (причём по речам его выходило, что посмеивается он отнюдь не над юным князем своим, а больше всего и прежде всего над самим собой):

– А и как совладать-то, княже Владимире Всеволодич, посуди сам? Мы ведь тут без году неделя, тридцать лет всего, а волхвы эти – они ведь веками тут сидят, с тех ещё, языческих времён, когда силы креста тут и не видали. Быстро и не перешибёшь.

Большие руки тысяцкого стеснённо передвигали по столу серебряную чеканную чашу с мёдом, но глаза смотрели спокойно и без всякого смущения – знал варяг свою силу, знал и то, что ссориться сейчас с ним ни юному Мономаху, ни его отцу Всеволоду не с руки будет – остатки власти в ростовской земле потеряют. Не зря ж далёкий переяславский князь, младший Ярославич, так уважительно писал ему, Шимону, с просьбой помочь сыну в чём сможет.

– Но ведь у тебя тут, в Ростове, епископский стол?! – недоумевающе воскликнул Мономах. – Неужто у вас обоих власти недостанет ко Христу людей привести? Ведь Фёдор же мог, первый-то епископ – и капища рушил, и идолов рубил!

– Оттого и помер, – усмехнулся холодно Шимон, оставив, наконец, в покое чашу. – Слышал ли, княже, что про него говорят? «Изнемог от упорных язычников и неверных людей»! Порушить капище да идолов порубить – ума много не надо. А будут ли после того смерды да людство ко Христу привержены?

Мономах промолчал.

– Здесь, в Ростове – престол епископль, тут ты, княже, правильно сказал, – криво улыбаясь (Мономаху на миг в этой кривой улыбке даже почудилось какое-то глумление варяга – всего на миг!), подтвердил Шимон. – А только тут же, всего в полуверсте от Ростова – капище Велесово! Ай не слыхал?

Владимир в ответ только дёрнул щекой – у него по юности пока что не получалось так хорошо владеть собой, как у старого варяга. Сжал в руке опустелую чашу, внимательно разглядывая на ней мастерски вделанные в серебро рубины, словно пытался в них найти какую-то разгадку.

Слуга, неслышно подойдя, вновь наполнил чаши и молча исчез из горницы – челядь у варяга была выучена хорошо. Владимир успел только уловить в разгоняемой свечами, светцами и жаграми полутьме смуглое горбоносое лицо холопа. Агарянин, ивериец альбо иудей – кого там из слуг притащил из южных жарких стран старый Африкан, кого наловил в пленники на греческой службе, проливая кровь за базилевса Василия Великого[1] – в Иверии, Болгарии и Италии.

– Засылки от Всеслава были ль? – хмуро спросил князь об ином, делая себе на памяти зарубку – не забыть про святилище языческое. – Не может быть, чтоб не было.

– Не слышно пока, – неохотно ответил Шимон. – Как и разглядишь-то засыла? Купцы полоцкие бывали, вестимо, не хватать же мне их, в самом-то деле? Всеслав тогда ростовских гостей повяжет, да и вправе будет – никогда прежде такого не водилось, чтоб друг другу указывать – туда вот езди, а туда нет. Мы ж не басурмане, не козары, не сарты, чтоб купцов чужих вязать.

– Будем сыскивать, – Владимир чуть стукнул по столу опустелой чашей. – Нам надо до осени собрать сильную дружину, от Всеслава себя обезопасить. Зимой пойдём на Полоцк в поход всей землёй – и черниговцы пойдут, и кияне, и смоляне – будем Мстислава на новогородский престол возвращать.

– Да, я читал письмо твоего отца, княже, – подтвердил варяг. – И про дружину там сказано, и про Мстислава… вот только я не понимаю. Ты хочешь обезопасить землю от Всеслава… разве ж есть угроза?

– Ближе, чем ты думаешь, Шимоне, – угрюмо кивнул Владимир. – Знаешь ли ты, что он выдал дочь замуж за вятицкого князя Ходимира, что в Корьдне сидит? Сколько от того Корьдна до Суздаля?

Глаза варяга расширились, дрогнули ноздри, словно у старого зверя, почуявшего кровь.

На Залесье легла багряно-золотистым покрывалом осень. Гляделись в хмурую озерную воду, потемнелую по осени, золотые березняки и огненные осинники, дубы и клёны роняли узорный лист в холодную воду. И только сосняки на высоких увалах да ельника в распадках вызывающе темнели зеленью.

Вёсла взбивали воду, мерными рывками бросая лодью, дубовый нос лодьи резал волны. Остров надвигался.

Мономах стоял на носу лодьи, придерживаясь рукой за резную конскую голову носового украшения. Неслышно подошёл сзади Ставко Гордятич, спросил негромко:

– Ты и правда этого хочешь?

– Почему нет? – неопределённо шевельнул плечом Владимир. Пестун помялся некоторое время – иногда он не понимал своего воспитанника, который постоянно открывался перед ним с непонятных сторон. Вот и сейчас – для чего Мономаху взаболь надо стало побывать в языческом святилище на острове, Ставко не понимал. Ну да, средь дружины по-прежнему многие кланялись Перуну, сходя в церковь, домовому наливали блюдце молока, у многих бояр и в дому рядом с иконами на божнице стояли чуры домашних богов. Но чтобы князю в языческое святилище ехать?

– Да зачем же? – спросил Ставко наконец, отчаясь понять.

– Не понимаешь, наставниче? – скупо улыбнулся мальчишка, чуть искоса глянув на пестуна.

– Нет, – мотнул головой Ставко.

– Я – князь, Ставко, – спокойно сказал Мономах, снова вглядываясь в надвигающийся остров, словно стараясь там разглядеть что-то, невидимое иному взгляду. – Властитель здешних мест. Хозяин земли. Значит, должен побывать (хотя бы побывать!) в том месте, которое считает священным мой народ.

– Смерды-то? Чернь? – с лёгким презрением сказал Ставко.

– Не они ли нас кормят, наставниче? – кротко спросил Владимир, не отрывая взгляда от берега.

Ставко поперхнулся. По уму-то это он должен был сказать своему воспитаннику такие слова. Ан теперь вот выходило иначе.

Лодья подошла к берегу вплоть, резная конская голова нависла над пожухлыми осенними травами, грудь корабля коснулась илистого дна, подымая с него клубы мути. Владимир примерился и ловко прыгнул на берег, удачно угодив ногами на сухое. Хотя войская и княжеская честь и учит не жалеть добра и не обращать внимания на грязь, досадно было бы запачкать вышитые сапоги красной юфти в иле или грязи. Оборотился к лодье и осёк воев, намеревавшихся прыгать на берег:

– Со мной никому не ходить, пойду один! Найдите место для ночлега и ждите меня тут, на берегу. На рассвете ворочусь.

Не посмел возразить даже Ставко Гордятич.

С плоской, поросшей лесом вершины пологого холма видно было далеко посторонь. Широкими коврами стелились леса, перемежаемые редкими полосками росчистей. На юге широко расстелилось спокойно-величавое зеркало озера Неро, а где-то на берегу слабо виднелись рубленые стены Ростова. У самого окоёма серебрилась узкая ленточка реки – Пижерма.

Волхв был – седой, могучий старик с длинными волосами, косматыми бровями и окладистой длинной бородой. Обереги на одежде то и дело сталкивались друг с другом, так густо висели. Сначала Владимир решил было, что они нацеплены абы как, но почти тут же он понял – нет! Нигде обереги не закрывали собой вышивку на рубахе – стало быть, каждый имеет какое-то особое назначение, и их положение тоже неспроста.

Князь невольно опустил глаза под насмешливым взглядом волхва – показалось вдруг, что тот видит его насквозь, и мысли его все – тоже.

Главный идол стоял прямо под открытым небом, благо не деревянный, а каменный. Мономах, проходя мимо, невольно задержал шаг, глянул заворожённо.

Камень был похож на вставшего на дыбы… слона, да! Длинные, загнутые бивни, свёрнутый в кольцо поднятый вверх хобот… Но откуда язычники Залесья про зверей, живущих только в Индии да Африке ведают?

Чуть пригляделся и понял – нет, то не слон!

Зверь (или бог?) – был космат. Длинная шерсть покрывала всё тело – искусная резьба по камню отображала мало не каждую шерстинку. Слон же, Мономах знал по рассказам сведущих людей, гол – ни шерстинки.

– Кто это? – полушёпотом спросил Владимир.

– Велес, – коротко бросил волхв, тоже задержавших перед идолом. Владимир покосился – волхв глядел на чудовищный камень с плохо скрытым благоговением. Не страхом, нет!

– Вестимо, – процедил Мономах сквозь зубы, досадуя в душе сам на себя – можно было бы и догадаться.

– Великий бог, – всё с тем же трепетом в голосе сказал тихо волхв. – И сейчас воля его с нами… ворог ваш, князь полоцкий Всеслав Брячиславич Велесовым знаменом отмечен, ведаешь ли, княже?

Владимир быстро глянул на волхва. Недоверчиво глянул.

– С ним воля Велеса, – подтвердил волхв. – Во всём.

– А в чьём он обличье? – кивнул князь на идола, чтобы скрыть вновь охватившее его смятение. – Что за зверь?

О том, что Владыка Зверья может принимать облик любого зверя, князь знал. И о том, что любимый облик кого – медведь, ведал тоже. А вот это…

– Индрик это, – негромко пояснил волхв.

Владимир смотрел, охваченный странным чувством – тут, около этого идола, ему даже и в голову не приходило усомниться в истинности слов волхва (потому и говорил с ним взаболь, без обычной насмешки!), закричать, что мол, только наш бог истинный, а ваши же – бесы, деревяшки бессмысленные.

Владимир воротился к дружине на рассвете, как и обещал. Вои дремали около вытащенной носом на песчаный берег лодьи, догорал прозрачным пламенем небольшой костерок, тянуло запахом жареного мяса и чуть пригорелой каши– видно, кого-то нерадивого ныне Ставко поставил кашеварить. Мономах мельком посочувствовал незадачливому вою (теперь колотушки и побранки всей дружины будут на его хребте до тех пор, пока варить не научится), легко спрыгнул на песок с высокого прибрежного валуна и тотчас же с лодьи раздались возгласы:

– Князь!

– Владимир Всеволодич!

Подошёл Ставко Гордятич, глянул неласково и хмуро.

– Мы уже собирались в святилище нагрянуть за тобой.

– Ну и напрасно, – ответил Владимир сквозь зубы. – Чего бы со мной такого сделалось там?

Ставко только покачал головой – уж он-то понимал, что «сделаться там» могло очень многое, коли это надо было бы волхвам.

– Нашёл чего хотел?

– Нашёл, наставниче, – ответил князь, хотя спроси его сейчас пестун «а что нашёл?» – не смог бы ответить внятно.

Но Ставко не спросил. Да и не до того было – надо было плыть в Ростов, надо было набирать дружину, соблазняя здешних словен и кривичей добычей и войской славой, надо было сыскивать Всеславлих засылов, которых просто не может не быть – это-то Мономах понимал отлично.

Его ждала большая работа.

3. Русская земля. Окрестности Киева. Берестово. Предзимье 1066 года, грудень

Метель подкралась к городу неожиданно.

Ещё утром небо хоть и хмурилось, но солнце то и дело прорывалось сквозь серую низкую пелену туч, обливая ярким светом то Золотые ворота, то Софию, то каменный великокняжий терем, то невысокие гонтовые кровли Подола. Каменные стены Софии, терема и ворот в такие мгновения слепили снежной белизной – их перед наступлением зимы побелили, и теперь всю зиму каменные стены будут похожи на снег. Наступит весна, посереют сугробы – посереет от сырости и камень, пооблезут белила.

А после полудня из-за восходного края окоёма выползла тяжёлая свинцовая пелена, небо космато заросло безобразными лохмотьями снеговых туч, ударил ветер, и повалил снег. Воль улиц мело, густые тяжёлые хлопья снега норовили залепить и глаза, и ноздри, и уши. Город притих, даже неугомонная молодёжь позабыла про веселье и сидела по домам.

Метель обнимала город шумящими потоками снега, гудела в верхушках крестов на церквах и Софии, стекала с Горы по Боричеву взвозу, вихрилась в узких улицах на Подоле, свистела над Туровой божницей, неслась надо льдом по широкому приволью Днепра.

Охотничья добыча была невелика – словно чуя метель заранее, зверьё попряталось, и Изяслав Ярославич, плюнув, велел возвращаться в Киев.

Метель пала им на головы, когда они добрались до Берестова. Хлестнул в лицо ветер, снег колюче бил в глаза и забивал рты.

– Ну и непогодь! – прокричал князю Буян Ядрейкович (бывший плесковский наместник сейчас был при великом князе словно бы послом от старшего сына). – Надо где-то пережидать!

Где и переждать-то опричь Берестова? Хоть до Киева и оставалось всего с десяток вёрст, а иной раз и одну версту в такую непогодь отойдёшь – и погибнешь.

Буян стучал рукоятью плети в ворота княжьего двора.

– Отворяй, соня! – кричал он весело, перекрикивая свист ветра. – Великий князь приехал.

В терему поднялась суматоха – слуги бегали туда-сюда, споро снаряжая на стол, тащили из погребов окорока, копчёную и вяленую птицу, жбаны с пивом и кувшины с вином – с князем приехала и вся его старшая дружина.

– Пожалуй перекусить, княже великий, – берестовский ключник Судила мало не кланялся на крыльце, подслеповато щурясь. Глаза смотрели… не со страхом, нет. С извечной опаской, с которой смотрят все иные на настоящих воев. – Чем боги послали.

– Можно и перекусить, – чуть подумав, обронил Изяслав и поднялся на крыльцо к крыльцу. Судилу он помнил ещё с детства, с той поры, как они с отцом после смерти дядьки Мстислава черниговского воротились из Новгорода в Киев.

Стол оказался неожиданно богатым – неожиданно для такого внезапного приезда. Когда и успели-то? Впрочем, чего это я? – тут же поправил сам себя Изяслав, разглядывая копчёную, вяленую и жареную колбасу, чёрный хлеб и жёлтый сыр, жбаны и кувшины с квасом, пивом и вином, печёную репу, янтарный мёд с наломанными в липовую чашку сотами, печёную дичину. – Долго ль челяди натаскать на столы, если этой челяди много и держишь её в кулаке. А как Судила умеет держать в кулаке челядь, Изяслав знал.

В горницу вдруг вбежал мальчишка-челядин – белоголовый, по виду кривич. Остановился на пороге, замер, глядя на воев странно поблёклыми глазами – не иначе узнал кого. Потом вдруг развернулся и выскочил наружу – только подол рубахи взвихрился.

Князь на миг даже жевать перестал. Глянул на хозяина.

– Холоп это, – пояснил Судила, неприязненно глядя вслед мальчишке. – Около Русы тиун тамошний похолопил его позапрошлым летом за долги, да сюда и перепродал.

Изяслав только пожал плечами и снова воротился к жареной бараньей лопатке. Напротив грыз гусиную ногу – рвал зубами, крупно глотал и запивал пивом – Буян Ядрейкович. Утробно ворчал что-то себе под нос. Князь прислушался.

– Чего ты там бормочешь, Буяне? – бросил он отрывисто.

Буян отбросил обгрызенную кость на середину стола.

– Чего там вы с братьями выдумали, княже? – прямо спросил он. – Что за поход зимой? Кто, когда и где зимой воюет?!

– Нельзя до лета ждать, сам же знаешь, – бросил князь в ответ. – Осильнеет Всеслав, воюй тогда с ним в кривской-то крепи.

Буян только дёрнул щекой в ответ, но смолчал. Знал, что прав князь, но всё равно недоволен был.

В ушах зазвенело – Белоголовый понял, в какой именно поход намереваются идти великий князь и его братья, с кем хотят воевать. Словно в тумане слышал слова Буяна:

– Крепь кривская она и зимой та же крепь. Попробуй-ка там найди кормов для коней. Да и обезножеют все.

– Зато болота подо льдом будут, – возразил в ответ кто-то. – И реки. Иди куда хочешь. Прямо по речному руслу до самого Полоцка и дойдём.

– Полоцка! – хрипло прошептал Бус, прижимаясь к дверному косяку. Сглотнул и почти тут же получил тычок в спину. Больно. Поднял глаза – ключник злобно прошипел:

– Господские разговоры подслушиваешь? А ну пшёл на конюшню! Помоги лучше коней дружинных обиходить, больше толку будет.

Белоголовый набросил короткую свиту, кое-как нахлобучил шапку, хлопнув дверью, выскочил в сени, скатился с крыльца. Метель ударила в лицо, нырнула в распахнутый ворот, забралась под свиту. Бус быстро перебежал двор, забился на конюшню, плакал молчаливыми и скупыми слезами – разучился по-иному. Гладил кончиками пальцев по шее великокняжьего коня, а злой жеребец ловил мальчишку за пальцы мягкими губами, тепло дышал в лицо.

– Вот я и дождался, – шептал Бус коню.

Спохватился, вскочил. Прислушался – не уехали ль незваные гости. Нет, всё ещё в избе, хоть и не слышно их, примолкли.

Плесковского наместника Буяна Ядрейковича Бус узнал сразу – доводилось видеть в прежние годы. И боярина плесковского Ратибора Тужирича – тоже. И отлично помнил Бус, чьи вои разорили их вёску после того, как воротился восвояси Всеслав Брячиславич.

Бус неслышно скользнул к дверям конюшни, выглянул – даже дозорного не выставили. Да и на что им дозорный – небось, не во вражьем городе великий князь, а у своих, в своём селе. Снова нырнул в конюшню, потянул из-под застрёхи длинный нож, поглядел на него, как в первый раз видел. Белоголовый не был вовсе уж сопливым недоучкой, кое-что умел. Носить нож на поясе ему было пока что не по возрасту, но владеть им Бус умел, как-то даже и волка завалил. А человека, чай, убить не труднее, чем серого.

Или – труднее?

Метель утихла под вечер, тучи словно кто раздёрнул рукой, открывая чёрную небесную бездну, щедро усыпанную серебром. Князь с дружиной собрались ехать – видно, было зачем-то нужно Изяславу Ярославичу в этот день попасть в Киев.

– Благодарствуй за угощение, Судила, – выговорил Изяслав, уже стоя посреди двора. Ратибор Тужирич первым распахнул ворота конюшни и шагнул внутрь. И тут же шарахнулся назад от стремительной тени на стене.

Нож хищно блеснул у самого лица, Ратибор едва успел перехватить тонкую мальчишескую пясть. Вывернул, заставляя разжать пальцы.

– Эка, – разинул от удивления рот ключник. – Бус! Ты чего?..

И почти тут же резко построжел голосом:

– Ну постой же!

Вои удивлённо зароптали за спиной Буяна.

– Тихо, – мгновенно утишил их бывший плесковский наместник и тоже поворотился к мальчишке. – Ну? Чего молчишь?

– Отвечай, щеня! – замахнулся на Буса Судила. Перехватил взгляд Буяна и вмиг остыл. Но всё ж договорил. – Ишь чего выдумал – на господ!.. с ножом!

– А нож-то добрый, – заметил из-за плеча Буяна кто-то из воев. – Откуда такой у холопа?

Нож и впрямь был хорош – семивершковый обоюдоострый клинок на рукояти из клееной бересты так и просился в руку.

– Отцов, – сипло ответил Бус. – Руку отпусти.

Ратибор криво усмехнулся и выпустил мальчишку.

– Ты не ответил.

– А чего?.. – Белоголовый шмыгнул носом и вдруг постыдно разревелся.

Изяслав коротко махнул рукой, и вои, теснясь и криво ухмыляясь, засуетились – выводили коней и один за другим сами выходили во двор. Князь кивнул Ратибору:

– Разберись тут.

И тоже вышел вон, придерживая рукой болтающийся на боку короткий охотничий меч.

Боярин присел рядом с мальчишкой.

– Перестань, слышишь? Ты ж взрослый уже. Чего ты на меня вызверился-то?

– За своих посчитаться хотел, – судорожно выдавил Бус, всё ещё всхлипывая. – Твой сын нашу вёску разорил на Плесковщине.

– А, ну да, – усмехнулся коротко Ратибор Тужирич. – А то, что там, в этой вёске ваши моего сына убили вместе со всей дружиной – это как? Не годится за месть?

Белоголовый бросил на него быстрый взгляд и снова молча опустил глаза. Но скрыть радости не смог. Стало быть, живы Славутичи!

– Не знал, – протянул Ратибор, вновь невесело усмехаясь. – Ладно, будем считать квиты мы. А чего ножом? Стрельнул бы из лука и всё.

– Недостойно витязя, – разомкнул губы Бус.

– О как! – поднял брови боярин. – А ножом – достойно?

– Мечом достойно, – зло бросил Белоголовый.

– А чего ж тогда ты – не мечом?

– Нету меча, – насупился Бус. – Да и не умею я.

– Ладно, – Ратибор выпрямился. – Научишься, может, когда, да из холопов выкупишься, – тогда и встретимся.

Он вышел во двор. Дружина была уже за воротами, и теперь Ратибору приходилось её догонять. Боярин вскочил в седло, встретил преданный взгляд Судилы и велел:

– Мальчишку этого наказывать не смей. Мы с ним кровники, он в своём праве был, кабы и убил меня даже.

Ключник скривился, но прекословить не смел.

– Смотри у меня, приеду, проверю, – пригрозил боярин. – Узнаю, что наказал – вспомнишь, что ты тоже холоп, а не вольный людин. Понял ли?

Судила только невнятно пробурчал что-то себе под нос. А в следующий миг Ратибор хлестнул коня плетью, и тот птицей вылетел со двора, взмётывая копытами снег. Ключник поёжился, представив, как эта плеть прошлась бы по его спине, покосился на дверь конюшни, из которой выглядывал Белоголовый, и погрозил строптивому мальчишке кулаком.

На другой день Судила взял Буса с собой на торг в Киев.

– Под приглядом хоть будешь у меня, а то как бы чего не набедокурил опять, – ворчал ключник.

На ворчание же Судилино Белоголовый не ответил – в сущности Судила не был таким уж злым. Скорее вредным и привередливым. Придирчивым. Но выходили на него порой и приступы доброты. Очень редкие. После которых он злобился, ворчал и придирался вдвое чаще.

До Киева добрались быстро – кто-то спозаранку уже прогнал в город обоз с сеном, натоптал дорогу мимо Берестова. На Подоле Судила остановил коня около дома, где, как знал уже Бус, жил богомаз Безуй, и бросил через плечо:

– Можешь пока по торгу погулять. После полудня чтобы был здесь. А коль сбежать попробуешь, аль ещё чего, так не посмотрю, что за тебя сам гридень великого князя заступился – выдеру так, что своих не узнаешь.

При упоминании о своих у Буса вновь взыграло на душе – да правильно ли он вчера понял боярина, и кто-то из вёски Славутиной спасся?

Кто бы ответил ему ещё…

Бус остановился около мастерской коваля-оружейника, не решаясь войти. Там, в полутёмной глубине, пронизанной вспышками тёмного пламени, глухо ухал молот – коваль работал с отворённой дверью, из-за горячего горна даже зимой в кузне было жарко. Впрочем, Белоголовому было не до того, что творилось в горне, не до полуголого коваля и его подмастерьев, дружно качавших меха – он, как заворожённый рассматривал висящие на стене неподалёку от входа и потому видные снаружи готовые изделия.

Длинные ножи, засапожные и обычные; наконечники для стрел и сулиц; копейные рожны, охотничьи с крестовинами и без крестовин, боевые; наконечники совней, которые издалека можно было принять за мечевые или сабельные клинки, и только подойдя ближе видно было, что вместо мечевого черена там – копейная втулка; короткие охотничьи мечи – принадлежность вятших, простолюдины обычно охотились с ножами и топорами; боевые топорики и секиры; булавы и кистени – всё это было оружие, сделанное на продажу, то, что могут купить мимоходом. Штучное же оружие, мечи – на заказ. Меч куётся долго, несколько дней, часто коваль при изготовлении меча постится и молится богам, приносит жертвы. Потому и коваль (а особливо коваль-збройник) почитался едва ли не волхвом не только среди простых людинов, но и среди вятших. И попы самой Софии, проходя мимо мастерской коваля Лунько, хоть и кривились и плевались на логово язычника, а всё ж остерегались открыто голос возвысить против языческих треб, которые творились («знаю, знаю, чего там творится, прокляни тебя Христос!») за этой тяжёлой дубовой дверью.

Из полутьмы кузни вдруг вынырнул, чуть пригибаясь, высокий худой человек в невнятной одежде – серой, без особых украс, без вышивки и прочих обережных узоров, в мятой войлочной шапке и короткой суконной свите, тщательно заштопанной в нескольких местах. Он глянул на Буса пронзительным взглядом, и мальчишка-кривич невольно попятился – глядел незнакомец так, что оторопь брала. Калика, небось, – подумалось Белоголовому.

– О! – сказал калика весело при виде Буса. – Да тут витязь пожаловал за мечом! Только вот войти что-то стесняется!

– За мечом! – Бус передёрнулся. – Как же… я и владеть-то им не могу!

– Кривич?! – мгновенно уловил выговор калика. – Холоп, что ли?

– Ну…

– Меч значит, держать научиться хочешь, – рассудительно продолжал калика. – Можно научиться…

– Не ты ль научишь?

– Как знать. Может и я.

– А тебе это зачем? – недоверчиво возразил Бус.

– Нравишься ты мне, – хмыкнул калика. – Я тебя поучу, за какой конец копьё держать, за какой – меч. А там и с ворогом своим, глядишь, поквитаешься.

Бус несколько мгновений смотрел на калику во все глаза, потом вдруг шагнул навстречь.

Дверь отворилась стремительно и сразу нараспашку – так, словно кто-то торопился рассказать что-то важное. Колюта, чуть пригибаясь, ворвался в дверь, – хозяин дома, вой городовой рати Горяй подхватился с лавки, невольно хватаясь за нож и тут же замер, признав Колюту. Калика остановился в дверях; он смотрел как-то странно – довольно и вместе с тем как-то разочарованно. И криво улыбался.

Горяй сел, не сводя глаз с лица Колюты. Помолчал несколько мгновений. Опёрся локтями о стол и только тогда спросил – совсем не о том, о чём хотел:

– Ну и где тебя носило?

– В город ходил, – усмехнулся калика, прислоняясь к косяку одновременно плечом и виском. Загадочно улыбнулся и облизал губы, разглядывая стоящий на столе жбан.

Горяй молчал. Ждал, что калика скажет всё сам.

– И что там? – Горяю, наконец, надоело ждать, пока Колюта закончит свою странную игру.

– А слух там ходит, – Колюта, наконец, переступил порог. Дошёл до стола, налил в чашу квасу, выхлебал её большими глотками. Поставил чашу на стол и шало оглядел друга. – Рать собирается. В поход. Доселе только слухи были, а сегодня прямо подтвердил нужный человек.

– Это как? – не понял Горяй. – Зимой?

– Война не закончилась, – калика криво усмехнулся.

– Вот б… блин горелый! – вой всё ж стерпел, не выразился в избе. – Зимой, в поход на кривскую землю? Они совсем ополоумели там, на Горе?!

Колюта сел и задумчиво поглядел на Горяя. Вытянул губы трубочкой:

– Болтай не болтай, а что-то делать надо.

– Да что?! – вскинулся с места Горяй. – Что мы тут можем сделать? Нас на весь Киев – горсть, человек пять, не больше!

– Ну, пять не пять… но бучу и впрямь подымать не стоит, не осилим, – бывший гридень вдруг вновь встал. – Мы можем хотя бы предупредить!

– Кого?!

– Всеслава Брячиславича, кого! – передразнил калика. – Может хоть ратей побольше собрать сумеет, альбо помощь раньше придёт!

Он несколько мгновений подумал, быстро расхаживая из угла в угол, потом тряхнул головой, словно отгоняя наваждение:

– Поедешь ты!

– Вестимо, – Горяй вмиг понял, что имеет в виду гридень. И впрямь, самому Колюте уезжать сейчас из Киева никак нельзя. Его, Горяя, тоже на службе сразу хватятся, но предупредить надо. Придётся ехать ему – людей и впрямь мало, а из тех, кто есть, быстро добраться до кривской земли и найти Всеслава Брячиславича может, пожалуй, только он.

4. Чёрная Русь. Берестье. Зима 1066 года, студень

Ступеньки всхода мерно и привычно (навык за много лет-то) скрипели под ногами. Пухлые хлопья снега падали, кружась, в широкий лаз (луда была откинута, и снег свободно пролетал с заборола на всход).

Берестейский князь Мирослав рывком переступил порожек, окружающий лаз, и оказался на забороле сторожевой вежи. Остановился на несколько мгновений, глянул по сторонам – привычно.

То, что он увидел, тоже было привычно.

С вежи, много лет назад пристроенной к княжьему терему, видно было далеко. На востоке, далеко за рубленой стеной детинца, тёмно-зелёной стеной стояли корбы и чёрнели березняки. На севере чернел Мухавец, ещё не замёрзший в эту пору и странно выделяющийся в заснеженных берегах, а за ним – заросли ивняка и боровые стены на глинистых, припорошённых снегом увалах. На западе – тянущийся длинной чёрной лентой с юга Буг, Окольный город на острове посреди реки, рубленый мост на высоких ряжах, высокие камышовые, гонтовые и тесовые кровли со снеговыми шапками и частые ряды дымов над ними.

Мирослав шагнул к широкой скамье у самого балясника, полой медвежьей шубы смахнул с неё лёгкие пушистые хлопья снега (хоть нарочно приставленный холоп и старался держать любимое место князя в чистоте от снега, всё равно не мог уследить) и сел, забросив ногу на ногу и закутавшись в шубу. Откинулся назад, прижавшись спиной к высокой спинке скамьи и ощущая сквозь шубу ребристые доски. Полуприкрыл глаза, наблюдая за кружащимся снегом.

Он любил бывать здесь. Даже и слуги теремные, и стража, все знали, где следует искать князя, если его не видно ни в терему, ни в детинце. Любил сидеть часами, вытянув ноги и любуясь на падающий снег либо на леса за Мухавцом.

Давным-давно полюбил, ещё в те времена, когда был относительно молодым, когда только-только построили этот терем проворные топоры дреговских мастеров. Рубили мастера терем да детинец, а нет-нет, да и дивились на то, каким образом Мирослав, почти мальчишка ещё стал владетельным князем на Чёрной Руси, над Берестьем да Новым Городцом[2]. Словно оживала на глазах старина, баснь или кощуна.

Отец, вестимо, владел не только этой землёй, отец в Турове княжеский престол держал. Да только не ворожила судьба старшему колену княжескому – отец проиграл войну, а проигравший платит. Вот отец и заплатил – не только своего престола лишился и любых надежд на престол великий, на каменный престол киевский. Всё потерял, не то, что престол или жизнь, даже имя доброе – на всю Русь ославили братоубийцей, Окаянным прозвали. Того и гляди, в книги какие-нибудь впишут – уже слух ходит, при церквах киевских погодные летописи ведут… хоть одним бы глазком глянуть, что там в них про отца написано…

Отца Мирослав Святополчич не помнил вовсе. Когда умер властный то ли дед, то ли отцов дядя Владимир Святославич, и Святополк начал свою бешеную войну с Владимиричами, ему, Мирославу, было всего пять лет. Помнил только весёлый басовитый смех, пышные светлые усы да рослого мужчину в кольчуге, который обнимал заплаканную мать, а потом, помедлив, отчаянно махнул рукой и вышел за дверь.

То, что было потом, он тоже почти не помнил. Помнил, как собирались впотемнях, торопливо увязывали узлы, пихая их в сани, как беспокойно фыркали в темноте кони, а мать, опять заплаканная, долго молча крестила его, что-то шепча на непонятном языке. Только позже, когда он вырос, он понял, что шептала она по-латыни, молилась. Помнил, как мчались кони и скакали опричь хмурые усатые вои, сумрачно оглядываясь назад и непроизвольно поглаживая рукояти мечей и топоров, как навзрыд плакала нянька, а старуха-ключница недовольным скрипучим шёпотом что-то ей выговаривала. Помнил, как мать сидела на краю воза с окаменелым лицом, словно ничего не понимая.

Позднее он узнал от взрослых, что они тогда бежали к деду, князю Болеславу Храброму, а отец подался за помощью к печенегам. Привёл печенегов и потерпел поражение. Больше о нём никто ничего не знал ни на Руси, ни в соседних землях. Доходили только смутные слухи из угорских не то моравских земель.

Мирослав не знал точно, кто там кого в той войне убил на самом деле. Мать избегала говорить с ним о тех временах подробно, пока он был ребёнком, молчала и когда он стал юношей. А когда прошёл посвящение и стал взрослым, то матери уже не было в живых. Сгорела в одночасье, простудясь на охоте. А через год не стало и деда, короля (теперь уже короля!) Болеслава. Новый князь, брат матери, Мешко-Ламберт в убежище не отказал. Ещё через год он, Мирослав, прошёл войское посвящение.

Воевать пришлось много. Княжение Мешко выдалось беспокойным. Но за всё время только один раз Мирославу стало страшно.

Русская конница, огрызаясь, утекала за холмы, ощетиненные грозными рядами железных копейных жал, а на политой кровью и изрытой копытами траве ещё бились подстреленные кони, ворочались срубленные вои, лежал червлёный стяг, потоптанный подковами.

Князь Мешко-Ламберт угрюмо глядел с холма. Сам он в этот бой не ходил, и дружину свою не пустил – не хватало ещё положить цвет польской конницы в этом сражении. Набег руси отразили пешцы-лютичи, и сейчас Мешко слегка ёжился, представляя, какими глазами поглядит на него потом, после боя, воевода лютичей, Стонег.

Подскакал, горяча и без того пышущего ноздрями коня, русский двоюродник Мирослав, сын покойной сестры Божены и незадачливого киевского князя Святополка. Спрыгнул коня, швырнул поводья оказавшемуся поблизости отроку, подступил к князю:

– Ты что творишь, Мешко?!

– Ламберт, – поправил князь хмуро, косясь на стоящих невдали панов, которые изо всех сил прикидывались, что ничего не замечают и не слышат. – Не кричи, родственник…

– Родственник, – скривился Мирослав. – Ты смотри, родственник, подумай – с какими копьями да мечами будешь обратно столицу отбивать? Слышал, Ярослав с Безпримом уже и Гнезно взяли?!

– Слышал, – ответил князь сквозь зубы, глядя в сторону. – Мне гонец был, угры на подходе, помогут.

– Угры, – опять поморщился двоюродник. – Сколь их, тех угров? Дождёшься, что ещё и Оттон с саксами подойдёт. Куда бежать тогда будешь? К уграм? Чехам, Лютичам?

– А ты не возносись, Мирославе, – холодно ответил Мешко, по-прежнему не глядя на Мирослава. – То, что у тебя своя, отдельная дружина, тебе не поможет – бежать тебе со мной вместе.

– Дружина, – повторил Мирослав и раздражённо хлестнул плетью по голенищу сапога. – Я вот сейчас чуть не четверть той дружины положил в бою, пытался прорваться к тем холмам. А твои люди с места не сдвинулись.

Дружину Мирослав набрал уже в польской земле, из тех киян, которые несколько лет назад ушли с Болеславом в Гнезно.

– Ладно, – сказал, наконец, Мешко, поворотясь к Мирославу. – Сейчас ещё раз попробуем.

Он помолчал и спросил, вновь глядя в сторону:

– Семья-то твоя где? В Гнезно?

– Была, – ответил дрогнувшим голосом Мирослав. – Успели бежать к лютичам.

Женат Мирослав был на вильчанской княжне, этим браком Мешко-Ламберт скреплял союз с лютичами.

– Вот и мои… успели, – обронил Мешко, чуть прикусив губу. Рывком поворотился к Мирославу. – Ладно! Поднимай своих, – и, поворотясь к трубачу, велел. – Труби!

Внизу, на теремном дворе, гомонили люди и ржали кони, мешая князю думать и вспоминать.

Мирослав поморщился.

К зятю, Мстиславу Изяславичу, ещё из утра прискакал какой-то гонец, даже из вежливости не пожелавший показаться ему, Мирославу – Мстислав творил, что хотел. И теперь битая полочанами дружина зятя собиралась, торочила и ковала коней, собираясь в поход. Куда? Мирослав не спрашивал. Сам он в поход идти не собирался, а Мстислав его не звал.

В Гнезно они тогда так и не прорвались, и не помогли Мешко ни угры, ни лютичи. А когда замирялись потом с Русью, то больше всего боялся Мирослав, что мир с Ярославом Владимиричем Мешко купит его, Мирослава, головой. Даже велел дружине держать наготове оружие, коней и торока – чтоб, коли что, достало одного только зова трубы – и сорвались, понесли кони. Вот только куда? К лютичам? К уграм? К чехам, стойно тому же Мешко-Ламберту? А то вовсе к саксам, как Оттон, Мешков брат?

Но обошлось.

Пришлось отказаться от киевского каменного престола.

И от туровского тоже.

Согласился Ярослав уступить племяннику только Берестье. И то невестимо как бы ещё обернулось дело, кабы не Мстислав Владимирич Удалой. Его дружина вместе с Ярославом в ляшские пределы ходила, и сам князь, вояка честный, старшему брату хоть и был словно кость поперёк горла, а только и прислушиваться великому князю к нему приходилось. Хоть и миновало семь лет, а Лиственская битва о сю пору Ярославу аукалась, помнилось, как северяне, тьмутороканцы да «козары» киевскую дружину да варягов Ярославлих по полу у Листвена разметали. Так помнилось, что Ярослав в Киеве и не показывался – на новогородском престоле сидел.

Мирослав не успел уехать на Русь – грянуло.

Король Мешко Ламберт молча сидел в одиночестве в полутёмной горнице замка и сумрачно глядел в пляшущий огонь в очаге – невзирая на травень, в каменных палатах было холодно. Особенно ночью. Изредка король мрачно отпивал из серебряного кубка вино, и снова глядел в огонь.

Слуга неслышной тенью прошёл в горницу, принеся невеликое бремя дров, свалил их у очага, ухитряясь не загрохотать, подкинул несколько поленьев и так же неслышно сгинул из покоя, пугливо косясь на государя. Король же его почти и не заметил.

Он любил глядеть в огонь. Думалось лучше.

Жизнь была почти что кончена – на сорок пятом году это яснело вполне. Войну с саксами и императором Конрадом он проиграл, войну с Русью – тоже. Как он прятался по лесам и горам Моравии, когда русские полки вышибли его из столицы и усадили на престол это угорское отродье, Безприма! Столицу Мешко в конце концов воротил-таки, но за то пришлось отдать Конраду Моравию и Лужицу, материно наследство! Вспомнив своё унижение в Мерзебурге, когда он с трудом проталкивал сквозь стиснутые зубы слова отречения и клятвы, король скрипнул зубами. В Мерзебурге пришлось две трети королевства уступить другому угорскому отродью, Оттону да двоюроднику Дитриху. И что проку с того, что и Безприм, и Оттон, и Дитрих не зажились с божьей помощью (а вернее, с помощью его, Мешковых людей) на свете? Теперь и Бржетислав требует земель – чехи помогли Мешко воротиться на престол.

Паны ворчат – дорого встали им Мешковы войны, да разорение от руси, саксов да чехов. Да и союзники Мешковы, угры и лютичи были ненамного лучше.

Епископ смотрит волком – слухи, которые про Мешко по стране ходят, достигли и до него – будто бы король – фальшивый христианин, покровительствует язычникам, и недалёк тот день, когда, отринув святое христианство, начнёт требы жрать под поганскими дубами.

Король усмехнулся.

Нет, святой отец, не язычник твой король. И от веры христианской не отвергнется. Хотя вот чашник Мецлав (знатного рода, сам мало не из мазовецких князей, не то, что они, Пясты, потомки пахаря) на днях уговаривал. И людей обещал в помощь, и силу ратную, хоть против чехов, хоть против немцев. И лютич Стонег смотрит ожидающе.

Нет!

И так по всей стране то тут, то там слышно про языческие бесчинства – где попа побили, где крест повалили, а где и костёл пограбили. Вера христианская некрепка в народе, не хватало её и ещё умалить самому королю, в край отринув страну от христианского мира!

За дверью вновь послышались шаги – на сей раз тяжёлые, многочисленные, совсем не похожие на шаги холопа, принесшего в прошлый раз дрова. Король прислушался и встревоженно поднялся с лавки – никто не должен был так и в таком числе ходить в этот час по переходам гнезненского замка! Он уже хотел крикнуть стражу, но не успел и только застыл с открытым ртом, когда стремительно отворилась, грянув о стену, тяжёлая дверь.

Ворвались сразу пятеро, с нагими клинками, с раскрасневшимися от вина лицами. И глядя на них, Мешко мгновенно понял, что стражу звать бессмысленно, вои либо мертвы, либо куплены ЭТИМИ. И что уже никто к нему не придёт и не поможет.

Он ничуть не удивился, узнав среди них плоцкого каштеляна Богуслава. Узнал и остальных – такие же, как и Богуслав, паны. Знать с длинной, как крысиный хвост, чередой таких же предков.

И сразу понял, что его ждёт.

Подумалось ещё – хорошо, что Рыкса с детьми не здесь, не в Гнезно, а к отцу уехала.

На миг пронзило острое чувство жалости – что же будет со страной? Разорвут ведь на куски!

Но это уже была забота его жены и детей. И тестя, вестимо. А он… он уже ничего не может изменить. Не может даже успеть схватить со стены висящий там Щербец[3]. Оставалось только умереть достойно.

Мешко поворотился к убийцам, роняя на пол кубок с вином, и, озарённый пламенем из очага, словно в багряном ореоле от пролитого вина и огня, глухо бросил им:

– Ну?!

Пламя отразилось в клинках стремительно взлетающих мечей.

Мирослав услышал крики и звон оружия почти сразу же – сражались где-то около терема Мешко. Побледнев, он рванул из ножен меч, и, бросив через плечо дружинному старшому: «Подымай людей!», ринулся через двор.

Опоздал.

У высокого крыльца княжьего терема лежали в пыли тела, и утоптанная земля подтекала кровью, расплываясь грязью, и пыльная трава окрашивалась в грязно-багровый цвет. На ступенях крыльца стояли окольчуженные вои, и на выложенной диким камнем дорожке у крыльца – тоже, и с мечевых лезвий и копейных рожнов тяжело капала тёмная кровь, расплываясь уродливыми кляксами на гладких, выскобленных дожелта дубовых ступенях и ноздреватых каменных плитах.

Мирослав замер на самой меже света и тени, его лицо, плечи и грудь осветил неровный, рвущийся свет жагр, и он тут же понял, что вряд ли что-то сможет сделать сейчас, даже погибнуть со славой – и то не сможет. Разве что с честью, что, впрочем, уже немало.

Вои разом оборотились к нему, но никто ничего не успел даже и сказать, не то, чтобы сделать.

Отворилась дверь (без скрипа, в терему двери смазывались хорошо, нерадивость слуг король привык наказывать сурово), четверо окольчуженных воев вытащили тяжело обвисшее тело. Мирослав мгновенно отметил взглядом залитую багровым рубаху, разрубленную пополам тёмно-зелёную суконную свиту. Он уже понимал, чьё лицо он сейчас увидит, когда этот человек подымет голову. А в следующий миг понял – нет, не подымет. Мёртв этот человек.

Вои перевалили тело через балясник крыльца, и оно тяжело рухнуло вниз, упало навзничь. И по острому (сейчас в смерти, ещё больше заострившемуся) носу, по выпирающим острым скулам, по пышным светлым усам Мирослав мгновенно узнал двоюродного брата.

Мешко был мёртв.

Из двери вышел на крыльцо ещё один человек, в котором Мирослав мгновенно узнал пана Богуслава из Плоцка. И Богуслав в тот же миг увидел Мирослава и тоже узнал его. Но и тут ни сказать, ни сделать ничего никто не успел.

Затопотали в темноте конские копыта, дробно простучали подковы, зазвенело железо – рядом с Мирославом из темноты вынырнули всадники – тоже одоспешенные, с нагими клинками в руках, и лежали на тетивах напруженных луков острожалые жадные до крови стрелы. Любимый конь Мирослава Серко дотронулся до его плеча мягкими губами, словно понукая: «Садись, господине, чего ждёшь?».

Старшой негромко, так, чтобы не слышали стоящие на крыльце и у крыльца (Богуслав и его люди тоже замерли недвижно, понимая, что одно неверное слово, да что там слово, один неверный взгляд – и их утычут стрелами не хуже, чем боги ежа – иглами), сказал:

– Людей за княгиней и княжичем я уже послал.

Ну и тем лучше! Тем более, что к отъезду уже было всё готово – и торока, и укладки, и кони, и лодьи!

За какой-то короткий миг в голове Мирослава пронеслось всё возможное и невозможное.

Попробовать взять власть?

Но Безприм и Оттон имеют гораздо больше прав, да и сын у Мешко есть – Казимир.

Да и сколько у него к тому возможностей?

Раз уж Богуслав и другие паны (а Мирослав уже понял, что узнаёт некоторых застывших в неподвижности у крыльца и на крыльце) решились убить короля, то значит, и дружины их где-то здесь, и полки подведены к самым стенам Гнезна, а то и в город уже вошли. Вон, Богуслав уже и за меч дедов схватился.

Нет.

Следовало уходить.

И было Мирославу Святополчичу в то время всего двадцать четыре года.

В Берестье его, вестимо, никто не ждал. Даже и ворот отворить князю не хотели. Пришлось ломать ворота, трясти за грудки великокняжьего наместника, требуя кормов и права суда, грозить мечом боярам, за плечами каждого из которых стояла дружина не намного меньшая, чем у него, князя, пересылаться с великим князем, препираясь из-за каждой пяди земли, каждой ногаты дани.

В конце концов, на престоле он утвердился. Не так ловок был великий князь спорить с ним из Новгорода, куда его загнал страх перед родным братом, Мстиславом Удалым.

А потом, когда умер Мстислав, и Ярослав воротился в Киев, оказалось внезапно, что он, Мирослав, врос в Берестье прочнее некуда, и градские готовы стать за него, и бояре, и дружина у него сильна достаточно, чтобы с великим князем силами помериться, если будет нужда. Да и смута в ляхах была для великого князя гораздо важнее.

Простонародье крушило костёлы, жгло гроды, топило и резало священников. Чехи Бржетислава вторглись в метнувшуюся обратно в язычество Великопольшу, саксы грабили Силезию и Поморье, в Мазовии чашничий Мецлав, потомок мазовшанских князей, заключил союз с поморянами и лютичами и воевал против Пястов. Сын покойного Мешко, Казимир воротился в Гнезно на немецких мечах – теперь жгли и резали христианские прелаты, а язычники толпами бежали в Мазовию, к Мецлаву. Казимир стал князем над уполовиненной страной, женился на Ярославлей сестре Добронеге – тут уж киевскому великому князю и вовсе стало не до строптивого племянника, который, к тому же приходился двоюродным дядей новому зятю.

Главное теперь было что для Казимира, что для Ярослава – удавить упрямую Мазовию, воротить её под власть креста.

В войне с мазовшанами погиб сын Мирослава, его первенец, Ярополк. И почти в то же лето, едва воротясь из польского похода, великий князь посватал за своего старшего внука Мстислава Мирославлю дочь Любомиру.

И не беда, что жениху было всего пять лет, а невесте – три года. В конце концов, со свадьбой можно было и повременить, ограничась сговором. Да и повременили ж – аж до самого возвращения из похода на торков, целых тринадцать лет.

Сомнительно было в этом браке иное. Никто сейчас уже не помнил, кем именно приходился великому князю дед невесты, князь Святополк, тот, которого во всех русских церквах поминали исключительно как Окаянного.

То ли окаинившегося, то ли жалимого.

То ли родного брата Ярославля, то ль двоюродного.

Впрочем, сами-то князья знали твёрдо, что не был Святополк родным братом Ярославу. И имя получил такое, чтобы показать, что внук Святослава, но сын Ярополка – Святополк. И первенца своего Мирослав Ярополком назвал. Да и не стал бы сватать Ярослав за внука своего Любомиру, кабы не знал то же самое в точности – в седьмом колене родне жениться нельзя хоть по христианским обычаям, хоть по языческим.

И теперь власть над княжеством медленно, но верно уплывала из рук Мирослава в руки Ярославичей, охапивших всю Русь. До такой степени уплывала, что и сейчас в Берестье распоряжался зять, Мстислав, а бояре и градские, въяве слушавшие Мирослава, вслед за тем смотрели в рот сыну великого князя.

Дружина Мстислава высадилась в конце листопада на Поморье – все те, кто уцелел после битвы на Черёхе, не был зарублен полочанами, не утонул во вздувшейся воде кривских рек, не попал в полон к полоцкому оборотню, не утонул во время той страшной бури на Волчьем море, когда бешеные полочане висели на хвосте у Мстиславлих лодей, не отставая от Сэлунда до Борнхольма. Долго препирался Мстислав с хозяином тех мест, поморским князем Ратибором Земомысличем, который требовал плату за проход дружины Мстислава через свои земли. Уйти в море Мстислав не мог – корабли разбило до такой степени, что и восстановить их не было никакой возможности.

Наконец, упрямый Земомыслов сын согласился-таки пропустить русь – и то после того только как Мстислав пригрозил гневом великого киевского князя и польского князя Болеслава, упомянув, что Болеслав – его двоюродный брат. Пришлось к тому же прибавить и обещание платы, хоть и не в тех размерах, которые требовал Ратибор. Оружием путь себе Мстислав пробить не мог – от его дружины да памятной бури осталось всего полторы сотни мечей, люди были утомлены и голодны, а Ратибор вывел к морскому берегу полтысячи человек.

Путь до Берестья занял у Мстислава почти месяц со всеми остановками – никак было нельзя не погостить у двоюродного брата в Гнезно, никак было нельзя не дать дружине отдохнуть и отъесться в ляшской столице. И конечно же, нельзя было не остановиться у тестя, чтобы повидать жену и сына, которые гостили у деда с лета.

И теперь он вёл себя в Берестье, как хозяин.

Мирослав горько усмехнулся.

А чего ты ждал, Мирославе? Ты же знал об этом ещё шесть лет тому, когда выдавал дочь замуж. Знал, что и престол твой отойдёт к Ярославичам вместе с дочерью. Девятнадцать лет назад, когда он соглашался на их брак, всё было иначе. Он тогда был ещё молод, и мог надеяться, что у него вновь могут быть сыновья.

Сейчас – надеяться не на что. Ему уже почти шестьдесят. Нечего ждать.

Еле слышно скрипнул под лёгкой ногой снег, Мирослав оборотился, медленно, зная уже, кого он сейчас увидит.

И не ошибся.

Ростислав (внука назвали по семейной традиции, идущей ещё от моравских князей, с которыми киевские князья породнились давно-давно) неторопливо перелез через порожек лаза, опираясь на откинутую луду, выпрямился и глянул на деда. Внуку, как две капли воды похожему на мать, было пять лет¸ скоро и в войскую науку отдавать уже. Мирослав вздохнул – как быстро летит время, как оно беспощадно. Такие мысли в последнее время часто приходили на ум берестейскому князю, напоминая ему о его возрасте.

Прошла жизнь.

– Дедо, мама и отец зовут вниз, попрощался бы ты, – старательно выговаривая слова, сказал Ростислав и широко улыбнулся.

Кривая усмешка дёрнула рот князя, полуседая борода шевельнулась – знает Любушка, кого посылать за отцом. Не холопа прислала теремного, не чернавку – внука. Помнит, что не любит Мирослав своего чересчур властного торопливого зятя, и может и не вышел бы провожать его… а внуку не откажет.

Рывком поднялся Мирослав с лавки (есть ещё силы, есть, прибедняешься, княже!), положил руку на голову внука, качнул туда-сюда шапку синего сукна:

– Идём, внуче!

Мстислав Изяславич смотрел холодно и властно.

Хозяином смотрел.

Мирослав сжал зубы, ощущая, как вспухают желваки на челюсти, борода, дёрнувшись, выпятилась вперёд. Со всех сторон на него таращились берестейские бояре, кто сочувственно, кто злорадно, а кто с любопытством. Многие из них были выходцами из Киева, а многие – из здешних, дреговских родов. И тем, и другим Мирослав был изначально чужаком… но ведь прожили же они под его властью тридцать лет без заговоров, смут и прочего, не разделил он судьбу двоюродника Мешко. А вот теперь… быстро почуяли, на чьей стороне сила.

Вновь встретились взглядами с зятем.

– Едешь? – немногословно спросил Мирослав.

– Еду, – бросил Мстислав словно холопу, даже не потрудясь спешиться. Конь его приплясывал, рвался скакать – застоялся за зиму. И этого коня зятю тоже подарил он, когда «мстиславичи» едва на ногах приволоклись с Поморья в Берестье. Не так видно щедр был к Мстиславу его ляхский родственник.

Впрочем, это и твой родственник, Мирославе…

– Поход?

– Оборотня карать идём, – лицо Мстислава исказила ненависть, ноздри раздулись, глаза остекленели. Рука беглого новогородского князя сжала рукоять плети так, что костяшки на пальцах побелели. Казалось, сейчас помстится ему, что перед ним полоцкий оборотень, Мстислав не сдержится и полоснёт тестя плетью по чему попадя.

– Мстислав! – что-то почуяв, мягко окликнула Любомира, князь вздрогнул и опомнился. Жёсткие складки на лице разгладились, он оборотился, окинул взглядом уже готовую к выступлению дружину.

– Тебя, тестюшка, – Мстислав даже не потрудился скрыть звучащее в голосе презрение, – с собой не зову. Не по твоему возрасту уже ратоборствовать.

– Не по-моему, – согласился покорно Мирослав, сам себя презирая. – Ну а вам… что ж, удачного похода.

– Спаси бог, – лицо Мстислава вновь окаменело, губы скривились, словно в предвкушении. Мало не покажется ни полочанам, ни новогородским изменникам!

11.06.2010 – 2.11.2019

Калтасы – Екатеринбург – Новотроицкое

[1] Византийский император Василий Болгаробойца (958 – 1025 гг.).

[2] Сейчас города Брест и Новогрудок в Беларуси.

[3] Щербец – имя меча польских королей. По легенде, имя дано мечу по выщербине на лезвии, которая образовалась, когда Болеслав Храбрый ударил им по воротам Киева. Автору ИЗВЕСТНО, что меч, известный ныне как Щербец и употреблявшийся при коронациях польских королей начиная с Владислава Локетека (XIV в.), датируется XII веком, но ранее вместо него мог быть другой меч, позднее утерянный и заменённый новым, более современным. А легенда этого и не заметила.