Земля последней надежды. Свиток 1. Дети конопатого бога

Глава 3. На суше и на море

1. Свеарике. Уппланд. Старая Уппсала. Осень 1066 года, руян

Рассвет вставал сумрачный, и осенний туман нехотя уползал в лощины и расселины, жался к горам, укрываясь между деревьев. В воздухе невесомо висела почти прозрачная пелена мелкого дождя – занудного, липкого, такого, который вроде и незаметен, а одежду промочит быстро. Холодный ветер с моря трепал деревья, нёс пожелтелую листву над пожухлыми лугами и над серой вспененной водой залива. Солнца в тучах над морем почти не было видно, и не понять было, куда там морские великанши спрятали окоём – и море, и небо было одинаково серым.

Горислава усмехнулась.

Вот ты уже и нечисть местную начала поминать, – сказала она себе с полуулыбкой, но тут же и возразила сама себе, – а кого ж ещё поминать. В здешнем море да в здешней земле, вестимо, они хозяева, тролли да йотуны, хюльдры да виттры. Не шуликунов же поминать да волколаков.

Впрочем, усмехалась она через силу. От хмурой погоды и на душе было хмуро.

Дроттинг отворотилась от моря, укрываясь от дождя под плащом, и грустно посмотрела на юго-запад. Где-то там – Сконе, земля, куда ушёл походом её муж вместе с Дагфинном-годи и собранным с прибрежным земель ополчением (как оно здесь зовётся – ледунг?) – воевать с другим конунгом, конунгом гётов, тоже Эриком.

Суконный плащ намок и отяжелел от измороси, влага пробралась сквозь него и холодила плечо Гориславы сквозь свиту и рубаху. Пожалуй, пора было и в тепло идти.

Не отрывая взгляда от леса, Горислава нащупала носком сапога прорезь лаза в настиле, а в ней – ступеньку всхода. И ступила вниз, опустив, наконец, голову.

Рано ждёшь, Горислава Всеславна, рано!

Ещё и месяца не прошло с той поры, как ушло войско. Бывали, вестимо, случаи, когда войну выигрывали за месяц, за седмицу, даже и за день. Но этот случай – не тот. Слишком глубока оказалась распря между свеями и гётами, до того дошло, что и те, и другие выбрали себе отдельных конунгов. Но и то не помешало бы замириться, а нет – так хотя бы долго не длить войну. Дело было в ином. Гёты – христиане, с ними и епископ Сконе, вместе с войском идёт, слухачи доносили. Свеи же по-прежнему приносят жертвы во Дворе богов и не Христу кланяются, а старым богам, Одину, Тору да Фрейру.

Под настилом дождя и ветра не было, и Горислава уже задумалась было, не присесть ли на ступени лестницы (в дом идти не очень хотелось), но увидела на них грязные следы сапог – попробуй-ка, посиди.

Трава под ногами хлюпала, из неё при каждом шаге выдавливалась мутная пузырящаяся жижа. Дроттинг содрогнулась (холодная сырость, наконец, добралась до неё) и направилась к воротам конунгова двора. Сторожевой воин на вышке, нахохлившийся от дождя, как мокрый ворон, только покосился ей вслед, завистливо вздохнул (ему самому предстояло торчать под дождём ещё долго) и поёжился под медленно намокающим кожаным плащом с видлогой на голове. Утер с лица изморось, выжимая холодную влагу из усов и бороды, и перевёл взгляд в сторону леса, туда, куда только что смотрела дроттинг.

В доме было полутемно – по сырой погоде двери были затворены, и окна заволочены деревянными задвижками. Свет давали только огонь очага да укреплённые по углам дегтярные жагры. В воздухе ощутимо пахло дымом, но запах был привычен, и на него никто не обращал внимания.

Горислава прошла в женский закут, где женщины конунгова дома, служанки и рабыни сгрудились за рукоделием. Подошла к ткацкому стану, постояла несколько мгновений, разглядывая его, коснулась пальцами начатого вчера шерстяного полотна. Но работа к рукам не шла, и она снова уронила их вниз, вдоль туловища, не видя, как сочувственно переглянулись за спиной девушки.

От войска конунга не было никаких вестей уже с полмесяца, с тех пор, как оно миновало озеро Ельмарен.

Два Эрика выбрали совершенно неудачное время для войны – осенью в северных странах никто не воюет. Никому не хочется месить грязь и мокнуть под дождями, воюют либо летом, либо зимой. Чаще – летом. Хотя Гориславе рассказывали, что такие вот ненастные дни, как сегодня, в руян (или в твиманудр на северном языке) в здешних местах – редкость, чаще всё-таки тепло, сухо и ясно. А вот как месяц убоя скота придёт, который кривичи листопадом зовут, так дожди и зарядят.

– Не работается? – голос Грозовиты из-за спины прозвучал неожиданно, заставив дроттинг вздрогнуть. Мать конунга стояла совсем рядом и смотрела на невестку понимающим взглядом. – Тоскуешь?

– Нннет… да, – смущённо ответила Горислава, теребя в пальцах толстую нитку, и совсем смешалась. – Я не понимаю…

– Я понимаю, – усмехнулась Грозовита, подойдя вплотную. Теперь она говорила совсем тихо, так, чтобы не слышали за её спиной сенные девушки Гориславы, служанки и рабыни, да ещё и перешла на варяжскую молвь. – Вряд ли ты могла так быстро и так сильно полюбить моего сына. Так что тебя гнетёт совсем не любовь к нему и не тоска о нём…

– Госпожа Грозовита… – попыталась по-словенски возразить дроттинг.

– Нет, – Грозовита не слушала. – Ты мучаешься от неопределённости, от того, что не можешь понять, что будет дальше.

Горислава промолчала, закусив губу. Свекровь беспощадно обнажила то, о чём она сама старалась не думать. Хорошо, что девушкам сейчас не видно её лица (щёки дроттинг пылали); подумают ещё, что Грозовита невестку отчитывает за то, что плохо работает – со вчерашнего дня ткань не увеличилась ни на палец.

Свекровь несколько мгновений смотрела на неё, пряча усмешку, потом едва заметно, но по-доброму улыбнулась:

– Идём.

– К-куда? – неуверенно переспросила невестка, но Грозовита, не слушая, повторила:

– Идём, тебе говорят.

Оставалось только подчиниться.

Из-под кресала густо сыпанули искры, в комке пакли затлел огонёк, жадные багровые язычки лизнули завиток бересты. Крака выпрямилась, отряхнув руки, бросила кремень и кресало на стол. Огонь занялся ярче, облизывая закопчённые бока небольшого медного котла.

Крака проковыляла по дому, на ходу срывая сушёные травы из подвешенных к балкам пучков.

– Дурман, поскрип, белена, омела… – бормотала она больше по привычке разговаривать от одиночества сама с собой, чем по необходимости проговаривать имена трав вслух. Травы исчезли в котле, ведьма помешала дымящееся варево длинной деревянной ложкой, понюхала её и удовлетворённо кивнула. Следом за травами в котёл канула сушёная печень летучей мыши и глаз орла.

Наконец, варево закипело, Крака опять удовлетворённо кивнула, ловко прихватила натянутым на ладонь рукавом рубашки толстую кованую дужку и сняла котелок с огня. Зачерпнула из него ложкой, перелила в большой, отделанный чернёным серебром рог и долила до верху вином – странный запах, смешанный из пряного винного духа и травяного варева, густо поплыл по полутёмному жилу ведьминого дома. Крака утвердила рог в нарочно для него вырезанного из корявого берёзового корневища подставке, сняла с шеи волосяной шнурок с подвешенным на нём амулетом – тёмно-зелёный, неровно обломанный полупрозрачный камень в едва заметной оправе, сплетённой из тонкой золотой проволоки. Дождавшись, пока вода в котле успокоится, она опустила амулет на дно котла и, бормоча заклинания, залпом выпила вино с травяным настоем.

В тесном покойчике Грозовиты было душно, и голова у Гориславы немного закружилась от дыма и запаха дёгтя. На стене дымно горела жагра из бересты и пакли, а рядом с широким мягким ложем, таким же, как в покое Эрика и Гориславы, стояла круглая глиняная жаровня с высокими бортиками, в которой рдяно переливались жаром угли.

– Сядь, – Грозовита кивнула на лавку у стены, и невестка послушно села – спорить или возражать свекрови в чём-то она сейчас опасалась. Мать конунга подняла крышку укладки и вынула два бурых замшевых мешочка, украшенных белой, зелёной и сиреневой вышивкой. Тот, что побольше, она положила на стол перед Гориславой. – Знаешь, что это?

Полочанка только мотнула головой в ответ.

– Это руны.

Горислава оживилась:

– Ты будешь гадать, госпожа?

– Не я, – покачала головой Грозовита. – Мы. Мы будем гадать.

– Но я не умею, – невестка поникла головой. – Знаю только, что их вынимать надо по три, а потом смотреть, что выпало.

– Я умею, – отвергла варяжка. – А ты… ты жена того, о ком мы будем гадать, да ещё и прямой потомок богов.

Из второго, меньшего мешочка Грозовита вынула щепотку сушёных трав, бросила их на угли жаровни. Сладко, тошнотворно и пьяно потянуло полупрозрачным дымом.

– Думай о муже, – Грозовита раздёрнула завязки мешочка. Только о нём, больше ни о чём, представь, что ты его видишь. И вынимай.

Горислава тряхнула головой, словно стараясь вытряхнуть все сторонние мысли, сладковатый запах дыма проник в ноздри, заставив голову слегка закружиться; одновременно сознание её вдруг странным образом прояснилось; казалось, вот сейчас напрягись – и стена станет прозрачной, и увидишь, что происходит за дальним лесом. Дроттинг потянулась к мешочку и ощутила кончиками пальцев резанные из орешника палочки.

Первая руна упала на плотное дерево стола.

– Эваз, – произнесла Грозовита. – Всё правильно. Первая руна – о прошлом, вот она и говорит про перемены, переезды…

– Для кого? – не поняла Горислава.

– Для всех нас, – вздохнула мать конунга. – Для тебя – то, что ты вышла замуж, стала женой конунга. Для Дражко – то, что он женился и стал конунгом. Для меня – то же самое.

Вторая руна легла рядом с первой.

– Ур, настоящее, – Грозовита чуть коснулась ореховой палочки; её губы едва шевелились. – Бык. Мужественность и сила духа. Опять же всё верно. Нам с тобой – чтобы ждать, а Дражко – чтобы победить. А теперь – самое главное…

Горислава стукнула по столу третьей руной.

– Хагалль, – простонала Грозовита. – Хагалль… Град…

Голос Грозовиты упал и стал едва слышен.

– Что, матушка? – вот так, само собой и вышло у Гориславы назвать свекровь матушкой. – Что она значит?..

– Что-то страшное, – прошептала Грозовита, теребя застёжку на хангероке. – Очень страшное…

– Дражко… проиграет? – с ужасом спросила Горислава и тут же мысленно ударила себя по губам – да разве ж можно вслух такое, дура?!

– Я не знаю! – почти прокричала Грозовита и повторила тише. – Я не знаю… Но руны сулят что-то страшное…

Именно в этот миг далеко в лесу Крака хрипло выкрикнула последнее слово заклинания и впилась глазами в дымящуюся воду в котле. Ведьмино варево вновь задымилось, зашевелилось само собой, и в его тёмно-зелёной глубине вдруг протаял просвет, в котором что-то смутно шевелилось.

Горислава, словно желая что-то возразить свекрови или показать ей, коснулась пальцем средней руны, той самой, которая говорила о настоящем, и руна «уруз» бросилась ей в глаза, и в глазах вдруг замглило, так же, как в день тинга, когда Крака своими словами вдруг бросила дроттинг в странное видение.

Эрик Анундсон остановил коня у самого берега озера – волны жадно лизали прибрежную гальку, колыхали осоку. Конь тут же потянулася к воде, жадно раздувая ноздри. Конунг соскользнул с седла, вмиг оказавшись по щиколотку в воде, но конунгу ль бояться воды? Эрик шагнул на берег, бросил поводья ближнему воину и глянул на другой конец широкой поляны, где среди медных стволов высокого сосняка мелькали крашеные рубахи, синие плащи и раскрашенные щиты пёстрое знамя Эрика Стенкильсона.

Гнусаво заревел рог, зашевелилась под ногами пожухлая осенняя трава, и от облитых неярким осенним солнцем сосен к середине поляны медленно потекло гётское войско.

Эрик слышал за спиной многоголосые разговоры войска, которые медленно стихали, шорох травы под сапогами и башмаками, звяк железа. И кто-то первым засвистел, призывая к бою.

Войска сходились.

О месте и времени битвы было уговорено заранее.

В иных землях, к западу и югу, такого давно уже не было, ни в Валланде, ни у саксов, ни в Миклигарде – везде полководцы старались уже застичь друг друга врасплох. Да и у самих северных людей – свеев, гётов, раумов, халейгов… тоже давно не было такого. Проходили те времена, и казалось совсем недолго ждать до того дня, когда обман будет значит больше чем клятва, а золото – больше, чем кровь. Но пока что два Эрика сумели договориться о времени и месте битвы.

Остановились в перестреле друг от друга, и конунги гётов и свеев выступили из строя. Практически одновременно размахнувшись, они метнули в сторону противника копья. В высшей точке копья на непредставимо краткий миг замерли, острые солнечные искры больно кольнули глаза, а затем копья стремительно ринулись вниз. На мгновение Эрику-Дражко показалось, что сейчас копья столкнутся, как в детских мечтах и играх бывает («А я в тебя из лука!» – «А я тоже, стрелой в стрелу на лету, и ты не попал!»), но два копья вонзились в землю в сажени друг от друга и остались торчать, подрагивая длинными древками. И почти тут же по полю прокатился чудовищный согласный звук, заставляющий волосы встать под шеломом дыбом – почти одновременный щелчок нескольких тысяч спущенных лучных тетив, почти неразрывно слитый с пронзительным свистом нескольких тысяч стрел и тут же подхваченный многотысячеголосый вопль человеческих глоток.

И дрогнула земля от топота тысяч ног!

Сшиблись на бегу, ловя раскрытым ртом воздух, внезапно ставший густым и горячим, словно расплавленная смола. И вновь – одновременный звон столкнувшегося оружия, рассыпчатая многоголосая дробь железного звяка – звенели мечи и копья, звенели топоры и шеломы, кольчуги.

Это был не первый бой Эрика – ходил он и до того в походы и набеги, на корабле Дагфинна, доводилось ему и меч кровавить не раз, и помнил он поваленного им на хольмганге воина данов, взрослого уже, встретившего не менее, чем тридцатую зиму. Но впервой было так, чтобы одно войско на другое, в лоб.

И было страшно.

На миг.

Потом этот миг миновал, и страх, подленьким липким комочком укатился куда-то в темноту, потерялся за спиной, а рядом словно из темноты возникло тоже на миг лицо Гориславы, жены, которую конунг уже навык называть новым свейским именем Рагнхильд, подмигнуло, улыбаясь едва заметно.

И его, Эрика, внезапно охватил восторг, небывалое дотоле ощущение, что он – не один, что полторы тысячи воинов подчиняются ему в бою, готовы умереть за то, чтобы он стал конунгом над всей Свитьод, чтобы сбросить в море христианские храмы, воротить власть над Сконе Одину, Тору и Фрейру.

Эрик Анундсон рубился не мечом, рубился подарком Краки, чёрным, слюдяно-блестящим каменным топором, который мог и удар чужого топора либо меча принять на полном замахе. Рубился бешено, не жалея себя, как может рубиться только юность, не замечая, что его прикрывают с боков двое взрослых воинов, которым самим Дагфинном-годи был дан наказ – не допустить, чтобы конунга срубил какой-нибудь отчаянный гёт.

Эрик рвался к конунгу гётов.

Но перед ним возникли сразу двое – коренастые бородачи, похожие друг на друга как близнецы, они разнились только цветом волос и бород да доспехами: один – русый в чешуйчатом доспехе, другой – белокурый – в стёганом.

Гётский меч свистнул над головой стремительной молнией, Эрик поднырнул под него, – и стремительный удар каменной секирой развалил стёганый доспех белокурого гёта. Выпучив глаза, тот повалился навзничь, а его русобородого близнеца тут же свалил копьём кто-то из хирдманов Эрика. Конунг перешагнул через труп гётского воина и оказался лицом к лицу с Эриком Стенкильсоном, на расстоянии всего лишь полутора сажен от него.

И почти тут же отступили воины рядом с ними: поединок вождей – святое дело, им в этот миг покровительствует сам Однорукий Ас, бог Тюр.

Сходились, не отрывая глаз друг от друга, – два мальчишки (вряд ли кто-нибудь из двух конунгов был старше другого, разве что на год или два), закованных железную броню, два Эрика.

Два конунга.

С лязгом сшиблись меч и топор, со скрежетом меч Эрика Стенкильсона высек искры из секиры Дражко, брызнула чёрная каменная крошка. Ударили щит в щит – и отступили.

Эрик-Дражко вдруг почувствовал, как руки наливаются неимоверной тяжестью, словно на них была надета не лёгкая льняная рубашка и стеганый доспех, а толстенные свинцовые либо каменные трубы. Не хватало сил поднять секиру, на лбу под шлемом выступила испарина. В ушах зашелестел странный шум, словно размеренный шёпот, только шёпот этот был громче любой грозы. В висках заныло.

Колдовство! – понял он, холодея. – Боевые оковы!

И почти тут же за его плечом эхом звонко гаркнул Дагфинн-годи:

– Колдовство! Боевые оковы!

Ну разумеется! Кому ж ещё и распознать колдовство, как не Дагфинну!

Эрик Стенкильсон звонко расхохотался, но на его хохот внезапно отозвалось странное эхо – зловеще, злорадно и мерзко смеялся хриплый старушечий голос. Воины Дражко уже хлынули вперёд, обтекая вождя с двух сторон потоками, отгораживая его щитами от конунга гётов. Но они не успевали!

Меч Стенкильсона метнулся к горлу обездвиженного Дражко, но между ними словно из-под земли вырос Дагфинн, приняв удар гётского конунга на своей щит. И почти тут же его пронзили разом два копья (гёты, видя, что поединок нарушен, посчитали себя вправе вмешаться) – в грудь и в живот. Хлынула пузырящаяся кровь, владетель Уппланда повалился под ноги своему конунгу.

Дражко почувствовал, что в нём вскипает ярость. Эти мерзавцы-гёты… посмели наложить на него чары! вмешали в честный поединок колдовство! Он стиснул пальцами рукоять секиры, чувствуя, что ещё чуть-чуть – и пальцы сомнут сухое берёзовое древко как податливую глину, и почти въяве услышал, как лопается камень и сползают с рук тяжёлые куски гранита.

Секира рванулась к цели сама, но воины Эрика Стенкильсона были ничуть не глупее или медлительнее свеев, и тут же прикрыли вождя щитами и своими телами, оттаскивая его в тыл. Было только слышно сквозь звон оцела и свист стрел, как гётский конунг кричит, вырываясь из рук своих хирдманов:

– Пустите! Именем Христовым! Я должен его убить!

Внезапно оказалось, что солнце уже касается краем тёмно-зелёной зубчатой стены леса, и оба войска медленно расходились, нехотя расцепляясь – словно два разъярённых зверя выпускали добычу из окровавленных клыков.

Битва стихала.

Далеко в лесу Крака удоволенно кивнула, глядя в котёл, где видение постепенно меркло, и только изредка в воде взблёскивало мечевое лёзо.

– Удачно вышло, – проскрипела она всё по той же многолетней привычке разговаривать с собой. – Надо же было этим вендским бабам в это же время погадать. Вовремя… жаль только до конца дело довести не удалось.

Горислава приходила в себя медленно, словно из тумана слыша над собой голоса – словно обеспокоенные дятлы то и дело клевали в темя, каждый раз отзываясь вспышками боли.

Туман наконец, рассеялся, поблёк, и из него проступило человеческое лицо.

– Ве… ли…

– Велиша, Велиша, – готовно закивала сенная девушка. – Я это, госпожа. Выпей-ка…

Губ Гориславы коснулось что-то твёрдое и холодное, она послушно открыла рот – и в горло полилось что-то кисло-сладкое, холодное. Вино, – поняла дроттинг, послушно глотая.

– Ну и напугала же ты меня, дочка, – произнесла где-то рядом Грозовита, и на лоб Гориславе легла её прохладная твёрдая ладонь. А потом дроттинг и саму Грозовиту увидела – свекровь сидела рядом с лавкой, а она, Горислава, лежала на этой лавке, на подстеленной медвежьей шкуре. – Что с тобой было-то?

– Я… я была там… там, где сейчас Дражко бьётся с гётами… я видела…

Сбивчивый рассказ Гориславы поверг всех в молчание. Потом, наконец, Грозовита сказала:

– Озеро… что ж это за озеро-то? Веттерн, скорее всего, где-то там, на краю Сконе они и должны были встретиться с гётами.

– Матушка Грозовита, – Горислава приподнялась, поддерживаемая Велишей. – Матушка Грозовита, а почему Крака против конунга? Ваш род с ней из-за чего-то враждует?

– Не мой, – содрогнувшись ответила Грозовита. – Конунги враждуют из-за чего-то… и Анунд мой из-за этого же сгинул где-то в северных краях. Многие на Краку указывают, а только одними указками ничего не докажешь…

– Теперь докажем! – решительно отрубил невесть откуда взявшийся Вышан. – Теперь ясно, что за боевые оковы на конунга пали в самый важный миг!

– Вышан? – слабым голосом изумлённо протянула Горислава.

– Ты откуда взялся? – удивилась и Грозовита. – Ты же в войске…

Она осеклась, и на щёки её медленно поползла смертельная бледность.

– Меня конунг послал, – торопливо ответил Вышан. – Гонцом.

– С ним…

– С конунгом всё хорошо, даже не ранен, – Вышан говорил всё так же торопливо, видно было, что он хочет поскорее успокоить женщин. – Был бой у озера Веттерн, мы не победили, гёты тоже, но Эрик Стенкильсон отступил.

– Когда был бой? – слабо спросила Горислава.

– Два дня тому, – недоумевающее ответил Вышан. А Грозовита пояснила:

– Ты видела бой позавчера. А потом пролежала без сознания два дня.

– А… – вспомнила вдруг Горислава. – А Дагфинн-годи?

– Дагфинн погиб, – понурился Вышан на мгновение и тут же решительно вскинулся. – Надо покарать ведьму! Она чуть не погубила конунга, из-за неё погиб мой вождь, Дагфинн! Сколько воинов есть в усадьбе сейчас?

Крака притворила за собой дверь, пронзительно свистнула и огляделась.

Дождь прекратился, и где-то над лесом робко выглядывало в просветы туч вечернее солнце.

Если особо не приглядываться, то непривычный взгляд мог её дома и не заметить – поросшая травой и даже небольшими ёлками низкая кровля свешивалась почти до земли, и только когда ведьма топила очаг, по идущему из дымогона дыму можно было понять, что это не заросший пригорок.

Впрочем, так было до той летней бури, когда с дома сорвало кровлю, открыв закопчённые стропила. Сама Крака тогда была не дома, и только воротясь, увидела, что натворил ветер. Уппсальцы, которые изрядно Краку побаивались, помогли ей покрыть дом заново, сам Дагфинн помогал, пятерых рабов прислал.

А только приязни меж Кракой и Уппсалой не прибавилось.

Да и не с чего было.

Каждый раз, когда видела Крака курганы Инглингов около Уппсалы, кипела в душе злоба.

Злоба на весь род Стенкилей, которые правили в Свитьод, и на род Мунсё, который правил до них.

Они все (все!) должны умереть. Все те, кто заступил дорогу её предкам!

Уже почти сто лет прошло, да. Почти сто лет с тех пор, как конунг Эрик Победоносный отравил своего брата Олафа, разбил и убил при Фирисвёллире племянника Стирбьёрна и истребил почти всех йомсвикингов, вождём которых и был Стирбьёрн. Дочь Стирбьёрна Гита стала женой конунга англов Гарольда, а сын Торкель – отступился. Не отступилась она, побочная дочь Торкеля. Он смирился, а вот она смиряться не хотела! Она, тюбориннка, дочь рабыни, которая не могла наследовать, потратила почти всю жизнь на подготовку мести, о которой споют песни! Она, ведьма, не успокоится, пока не изведёт весь этот проклятый род.

Какая-то неосознанная тревога заставила её вновь оглядеться. Странное предчувствие… ведьма свистнула вновь – Бурый уже должен был примчаться, будь он поблизости. И словно в ответ на свист, из ближнего ельника метнулась серая тень. Огромный волк небывалой масти – серый с густой проседью – припал к земле у её ног и замер.

И почти тут же с опушки раздался голос:

– Ну вот и мы, Крака! – голос был спокоен, но она вздрогнула так, словно рядом раздался удар грома. Бурый ощетинился и зарычал; его верхняя губа, вздрагивая, поползла вверх, открывая страшные зубы.

На опушке стояли люди. Хирдманы этого вендского ублюдка, который смеет звать себя конунгом свеев!

Воины в стёганых и чешуйчатых панцирях, с мечами и луками в руках, они медленно охватывали её с трёх сторон. Их было не меньше десятка, они были с оружием, и эти бывалые вояки боялись её – её, старуху!

Крака хрипло засмеялась, и рычание Бурого вдруг заглохло – волк чуял в смехе госпожи что-то зловеще-тоскливое. Ведьма понимала, что на этот раз ей не уйти – она устала от колдовства, от «боевых оков», она была словно выжатая тряпка. А их десятеро, и в их руках – жадное зубастое железо.

Сил у неё сейчас хватит только на одно…

Бурый рванулся стремительной серебряной молнией, двумя прыжками покрыл расстояние до ближнего хирдмана. Три стрелы с визгом перехватили его в прыжке, но остановить не смогли – пятная траву кровью, волк досягнул, дорвался – и нечеловеческий вопль разорвал тишину лесной поляны, огромный комок из двух тел, человечьего и звериного, покатился по траве, которая враз стала ярко-алой. Но вслед за стрелами ударили копья – острожалые «колья в броне» – и яростный рук перешёл в жалобный скулёж. Ведьмин волк, про которого не первый год шептались в окрестностях Уппсалы, перестал жить.

Крака бросилась бежать к дому сразу же, как только Бурый бросился на воинов – дом был совсем рядом, дайте только добежать до двери! Попробуй возьми её там потом! Сумасшедшая надежда опять пожаром вспыхнула в душе ведьмы – никто в Уппсале не знает про подземный ход, который начинается за очагом и надёжно скрыт потайной дверцей.

До двери оставалось совсем немного (вот-вот и коснёшься пальцами рукояти – корявого корня, приделанного к дверному полотну), когда в спину ударило. Крака удивилась, что ей совсем не больно, а ноги уже перестали слушаться, и ведьма повалилась на траву, так и не добежав до двери каких-то полшага. Она ещё пыталась ползти, когда увидела рядом со своей головой сапоги, перевязанные красными и белыми ремешками, и по ним узнала Дагфиннова хирдмана Витцана. Не слишком ли много стало в Свитьод вендов? – успела подумать она, когда толчок ногой перевернул её навзничь, и что-то (наверное, древко стрелы) сломалось под ней, рванув болью грудь и спину.

Она увидела над собой искаженное яростью лицо Витцана, и копейный рожон у самых своих глаз, и, захлёбываясь кровью, выдохнула:

– Не жить вашему конунгу! Погибнуть ему в день своего величайшего успеха!

И копьё ударило!

2. Варяжье Поморье. Вендская держава. Велигард. Осень 1066 года, руян

Велигард был похож на кривские и словенские города – и не похож на них.

Была – высокая деревянная стена на верху вала, островерхие шатры на вежах.

Не было – лесной стены вокруг города. Высокий вал кольцом обегал рубленые терема и избы на открытом месте – Велигард лежал на плоской равнине, в полуверсте от высокого берега моря, где под белым меловым обрывом плоский песчаный берег лизали набегающие волны, оставляя на песке клочья пены.

Рогволод Всеславич остановил коня над самой кручью и залюбовался открывшимся простором. Дух захватывало от раздолья и открытости, от солёного и влажного морского ветра, как и тогда, летом, когда глянул на море впервой с лодьи. Чайки вились белыми молниями прямо над головой.

Дома, в кривской дебри, такого нет.

Сзади почти подъехала Сванхильд, остановила коня бок о бок с ним.

– Нравится? – спросила она негромко, почти неслышно за шумом волн и пронзительными криками чаек.

– Очень красиво, – кивнул Рогволод, не отрывая взгляда от серых волн, катящихся к обрыву откуда-то с северной стороны. Где-то там сейчас сестра Горислава?

Подскакал Рах.

– Едем, княже?

– Едем, Рах Стонежич! – Рогволод шевельнул рукой поводья, и умный конь сам взял с места нахрапистой рысью.

Под сводом воротного проёма было полутемно, и в этой полутьме Рогволод оборотился к Раху:

– Что-то даже стражи в городовых воротах нет. Странно это.

– Не до того, – хмуро ответил дружинный старшой. – Власть делят, да христиан бьют. Есть ли время да силы, чтоб ворота охранять?

В его голосе можно было ясно услышать столько яда, что хватило бы отравить с десяток здоровых мужиков. Ехавший тут же бывший старшой дружины Блюссо Мстивой только коротко хмыкнул в ответ, но смолчал – благо и добавить к словам Раха ему было нечего. Рогволод же, подумав несколько мгновений, вдруг велел Раху:

– А оставь-ка нашу сторожу в воротах, Рах Стонежич, – он усмехнулся, тоже с ядом. – Пусть пропускают всех, но с доглядом. Да мыто берут. И к остальным воротам отправь людей. Негоже, когда такой город без сторожи на воротах.

– Не рановато ль власть перехватываем? – усомнился было Мстивой, но Рах только хищно оскалился в ответ и поворотил коня – выполнять наказ князя, который понравился ему своей дерзостью.

Рогволод остановил коня на широкой площади перед самым княжьим двором. Вои быстро обтекали его с обеих сторон, заполняя площадь, а с другой стороны на площадь точно так же выходили, выбегали, вытекали чужие вои с незнакомым знаменом на щитах – и блестело железо доспехов и мечей.

– Кто это? – недоумевающее спросил князь, с любопытством разглядывая их вождя – было видно только, что он молод, не больше тридцати лет, и глядит опытным взглядом, сам распоряжается дружиной, в отличие от него, Рогволода.

– Не знаю, – обронил Рах, тоже цепко оглядывая чужаков. Впрочем, что ему, Раху, что и самому Рогволоду было простительно не знать какого-нибудь здешнего вождя – земля варягов по-прежнему оставалась для них чужой.

Подал голос Мстивой Серый, который опять оказался рядом:

– Я знаю.

– И кто ж? – неприветливо покосился на него Рах.

– Это князь Круко с Руяна, – Мстивой глядел на воев Круко с таким выражением, словно уже нацеливался, как будет удобнее их рубить. – Круко, сын Ратислава. Видал я его и его воев в деле… мда…

– Они уже перехватили морские ворота, – хмуро бросил Рах, кусая губу. Это было почти незаметно под его густыми усами, но Рогволод-то знал эту привычку своего пестуна. – Наши опоздали. Только что Орлич прискакал.

– Ладно, – бросил Рогволод негромко и тронул коня пятками. Серко шагнул на гладко тёсаную дубовую мостовую. Вои ринулись было следом за князем, но Рогволод вскинул руку, запрещая, и дружина замерла, глядя как мальчишка-князь едет навстречь врагам.

Врагам ли? С руянами вроде как пока что нечего делить. Хотя о «блюссичах» когда-то тоже так думали.

Круко не стал ждать, пока на него станут показывать пальцами – вышел навстречь Рогволоду. Вся его дружина была пешей, и князь тоже пеш – небось только несколько часов назад сошли на берег с лодей, на которых руяне были больше ловки хоробрствовать, чем на конской спине.

Сошлись на середине, и Рогволод соскользнул с седла наземь, отогнав недостойное князя желание повеличаться перед бывалым воем. Забросил поводья на луку седла, шлёпнул коня по крупу – и умница Серко, недовольно фыркнув, поворотил назад, к готовно ждущему Орличу.

Рогволод стремительно бросил взгляд на ворота княжьего двора – они были пока что пусты и распахнуты настежь, внутри двора не видно было ни единого воя, только несколько холопов таращились на них, двух князей посреди площади. Стало быть, Круко не успел первым занять княжьего терема… это хорошо. А вот то, что он, Рогволод, не успел – плохо. Бывало и такое, что тот, кто первым взял имущество былого князя, мог заявить о своих правах на престол.

Стали напротив друг друга.

Они были одного роста, и Рогволод смотрел на Круко прямо, никому из них не пришлось задирать головы. Руянский князь был одет не для боя – достаточно, видимо, было оружной да броненосной дружины. Из распахнутого ворота тёмно-зелёной суконной свиты выглядывала голубая рубаха, отделанная по вороту золотым и алым шёлком. Круко сцепил руки на поясе, заложив на него большие пальцы – и Рогволод видел под его руками тяжёлые медные бляшки на поясе турьей кожи, а из-за правого локтя выглядывала тяжёлая рукоять длинного меча – Круко носил меч на правом боку, как было завещано давними предками-галатами. Длинные тёмно-русые усы, чуть тронутые сединой, падали ниже подбородка, и такой же чуб свисал с бритой головы на правое ухо. И в каждом движении Круко виден был бывалый вой, который не раз уже кровавил меч в боях с саксами, данами, гётами и боги весть с кем ещё.

Рогволод вдруг понял, что смотрит на Круко с восхищением (самому ему до того, чтобы стать вот таким же бывалым воякой, ещё годы и годы провести), и отвёл взгляд чуть ниже, отметив краем глаза ярко-красные ремешки на сапогах руянского князя. Не на битву шёл Круко – на праздник.

Рогволод прикусил губу, стараясь разозлиться – подумаешь, бывалый вой! Видали мы всяких, а некоторым даже и головы рубили – Блюссо не менее бывалый, небось, был, а вот теперь на погребальном костре сгорел, а его дружина мне служит!

Между тем молчание затягивалось уже до неприличия, и Рогволод, наконец, сказал (всё равно ему, как младшему, надо было поздороваться первым):

– Гой еси, князь Круко Ратиславич.

– И тебе поздорову, княжич Рогволод Всеславич.

Обе дружины затихли, давая возможность поговорить вождям.

– Мне бы не хотелось проливать кровь, – медленно и размеренно сказал Круко, роняя слова, словно тяжёлые камни. – Может быть, на княжьем дворе хватит места нам обоим? И обеим нашим дружинам?

Рогволод ощутил громадное облегчение – ему тоже вовсе не хотелось сейчас биться с Круко. Они оба делали одно и то же дело, ну а если вече решит не в его, Рогволода, пользу – что ж… За Круко он ручаться не мог, а сам твёрдо знал – веча оружием не пересилить.

А Блюссо? – возразил он сам себе. – С ним ты тоже делал одно дело! И не погнушался меч его кровью запачкать.

А что Блюссо? – тут же ответил он сам себе. – Блюссо и крещён был, и господина своего предал. Он из-за власти с нами пошёл, только ради престола в Велигарде, чтоб самому князем стать. Вот и получил, что заслужил.

Рогволод заставил себя поднять голову, и вновь посмотреть на Круко. И согласно склонил голову.

Дружины расположились на ночлег на широком княжьем дворе и на площади – даже огромных молодечных Велигарда не хватило, чтобы вместить всех прибывших с Рогволодом и Круко воев. Сами князья заняли терем Готшалка.

Дым костров стелился вдоль улиц, ветер с моря нёс его над городом и относил его к лесу на песчаных увалах. Гомонили у костров вои, и не было редкостью увидеть рядом, у одного котелка кривича, поморянина, лютича, глинянина и руянина. Сейчас меж князьями мир. А завтра… надо будет, так и копья друг на друга взострим. А нет – миром и разойдёмся.

Дымом тянуло и в гриднице Готшалкова терема – запах сочился вместе с тёплым вечерним воздухом в отволочённые окна. Круко сидел у окна, облокотясь одной рукой на стол, другой – на подоконник и глядел на Рогволода с любопытством. А кривский княжич злился. Злился из-за того, что рядом с Круко чувствовал себя тем, кем и был на деле – мальчишкой. И приходилось всё время напоминать самому себе – ты не просто мальчишка, ты – князь, ты не мальчишка уже, ты – муж, ты победил Блюссо!

– Надеешься престол Готшалков занять? – стоялый мёд в высокой чаше Круко источал цветочный запах. Рогволод отрезал прожаренный ломоть оленины, прожевал, запил пивом и только тогда ответил:

– Почему нет? – полочанин пожал плечами. – Мои права на этот престол ничуть не меньше твоих.

Круко в ответ только покивал, тоже отрезал себе мяса.

– Оленина вкусная, – сказал он о другом, словно и не было меж ними разговора о престоле. – Твои вои заполевали?

– Да, неподалёку тут, – тоже словно бы и невзначай ответил Рогволод, с напряжением ожидая, что ещё скажет ему Круко.

Скрипнула дверь, вошла Боримира. Прошла мимо Рогволода, словно невзначай коснувшись его краем платья и овеяв тонким запахом летних трав и спелых яблок (как она это делает? – в который раз удивлённо подумал княжич), поставила на стол жбан – пахнуло дорогим фалернским вином.

– Из погребов Готшалковых, – сказала она с едва заметной усмешкой. Поклонилась Круко и вышла, вновь пройдя совсем рядом с Рогволодом, так, что княжич едва удержался, чтобы не побежать за ней следом.

Круко наблюдал за ними, пряча усмешку в густых усах – ни к чему явно смеяться над пылом юности только потому, что ты сам уже не юн. Вовсе ни к чему…

– Что за девушка? – спросил он, выждав, пока за Боримирой не закроется дверь. – Невеста? Или просто наложница?

– Невеста, – с полуулыбкой ответил Рогволод. – Вот после веча и свадьбу сыграем.

Круко невесёлой усмешкой отметил эту неуклюжую вежливость Рогволода – полочанин не сказал «вот стану князем», он сказал «вот после веча».

– Что, хорошего рода невеста? – спросил о другом.

– Знатного рода, – нехотя ответил Рогволод. – Здешнего. И дочь Анунда ярла, внучка свейского конунга Эмунда Старого.

– Ого, – Круко на миг потерял невозмутимость, вытянул губы трубочкой, словно собираясь присвистнуть.

– Ага, – Рогволод кивнул. – Её брат-близнец сейчас с гётами за власть в Свитьод бьётся. Он на моей сестре женат.

Так сказал, словно намекнул – понимай, мол, Круко-князь, коль надумаешь сейчас либо потом оружие поднять на мою дружину.

Круко в ответ только усмехнулся и налил вина в опустевшие чаши.

Епископ вендский Иоанн глядел на князей гордо, вскинув голову, так, что бритый подбородок остро выдавался вперёд, хотя мелкая старческая дрожь на этом подбородке то и дело прорывалась сквозь напускное каменное спокойствие. В холодных голубых глазах стыли тоска и отчаяние вперемешку с решимостью. Поджав тонкие сухие губы, епископ брезгливо оглядел княжеский стол, чуть споткнувшись взглядом о жареные оленьи рёбра на плетёном блюде, губы его чуть дёрнулись в насмешливой и непонятной издевке.

– Покуражиться привели, победители? – яда в голосе епископа было хоть отбавляй. Говорил он по-варяжьи, понимали оба князя, хотя по выговору епископа и чувствовалось, что родной язык для него иной, немецкий, скорее всего. – Давайте, измывайтесь… я ведь знаю, что меня всё равно ждёт смерть.

Он привычным движением поддёрнул длинные рукава торжественной белой альбы – схватили епископа прямо в соборе, где он служил литургию, и алые капли крови уже засохли на когда-то белоснежной альбе тёмно-бурыми пятнами – должно быть, кто-то из прихожан вступился за епископа.

– Смерть, – повторил задумчиво Круко. – Это ты верно решил, епископ, смерть тебя ждёт. Проигравший платит.

Волхв Велемысл в углу только усмехнулся – едва заметно и вместе с тем торжествующе.

– Я не проиграл, – возразил епископ спокойно. – Я подчинился силе, только и всего. Вы не победили меня, вы задавили меня оружием. Ворвались в собор, убили прихожан, залили кровью алтарь…

– Ну а чего ж, – не стал спорить Велемысл, только сверкнул на епископа исподлобья огненным взглядом. – Не только вам силой побеждать. Вестимо, против мечей пойти – не бессловесные образа в огонь бросать да священные рощи рубить.

– Бессловесные! – подтвердил епископ. – Ты – сказал. Ваши боги бессловесны и немощны. Поэтому и мертвы. Они не могут защитить себя.

– Живы, – покачал головой волхв. – Они избрали орудием своей защиты нас.

– Ваши боги ложны, – уже с меньшей долей уверенности возразил Иоанн – по нему было видно, что он смертельно устал. – Истинный бог всё равно победит. Я, вестимо, этого не увижу… прикажи меня увести, княже Круко…

Круко и Велемысл стремительно переглянулись, потом волхв несколько раз хлопнул в ладоши, дверь распахнулась – в полутёмном переходе виднелись оружные вои.

– Иди, Иоанне, – бросил Велемысл, не глядя на епископа. – Отдыхай… силы тебе ещё понадобятся.

Епископ, не обращая внимания на явственно прозвучавшую в словах волхва угрозу, тяжело поднялся и вышел за дверь, волоча за собой по полу длинную фашью фиолетового шёлка.

– Это очень плохо, что именно ты убил Блюссо, – негромко сказал Рогволоду волхв, выждав мгновение, когда Круко вышел ненадолго за дверь.

– Блюссо был нужен вам? – понимающе переспросил полочанин, но Велемысл только мотнул головой в ответ:

– Нет. Он не наш, мы бы с ним всё равно каши не сварили. Он и Готшалка-то убил только потому, что надеялся вослед ему князем стать. А уж Иппо и вовсе ему под руку попался… рано или поздно воевать с Блюссо всё равно пришлось бы. Князем бы ему в Велиграде не быть, а он бы с этим не смирился, заратился бы всё равно. Теперь этого не будет.

– Ну так… – теперь Рогволод уже не понимал. В голове слегка шумело от выпитого пива и вина, мысли разбегались в стороны, словно непослушные щенки.

– Я говорю – очень плохо, что именно ты убил его, – повторил терпеливо волхв. – Для тебя плохо, понимаешь? Как бы это тебе на вече боком не вышло.

– Так думаешь? – растерянно переспросил княжич. Велемысл промолчал, и Рогволод, подумав, понял, что волхв прав. Но…

– Но я не мог поступить иначе! – горячо ответил он, вскакивая. Почти тут же шатнулся и ухватился за край стола. Хвала богам, хоть мёда у него хватило ума не пить, а то сейчас повалился бы под стол, небось.

– Да не мог, конечно, – согласился Велемысл, чуть прикрыв глаза, и княжич не мог понять, действительно ли согласен с ним волхв или только для вида.

– Будь что будет, – обречённо махнул рукой Рогволод. – Сразу не сдамся, а там уж как вече решит, так тому и быть!

Буммм! – гулко разнёсся по городу удар в кожаное било, разгоняя осенние утренние сумерки. Холодный туман дрогнул и заволновался, расползаясь клочьями, сползая к морскому берегу, к глинистым и меловым обрывам.

Рогволод сел на широкой постели, потряс чумной головой, пытаясь понять, кто он, где он и что с ним, потом всё же опомнился, радуясь, что они с Круко вчера не слишком увлеклись винами да мёдами, и у него хватило-таки ума не показывать бывалому вою своё умение пить, как это обычно и бывает у мальчишек.

Буммм! – вновь грянуло и гулко раскатилось по городским улицам, проплыло над дубовыми и каменными мостовыми, ударилось о высокий глинистый вал и пошло, пошло гулять меж частоколами заплотов и камышовыми кровлями домов.

Рядом приподняла голову от подушки Боримира. Лёгкое одеяло сползло с её плеча, открывая загорелую кожу и тонкие ключицы в широко распахнутом вороте рубашки.

– Спи ещё, – негромко сказал ей Рогволод, подавив мгновенный позыв желания и вновь укрывая её одеялом. Девушка послушно уронила голову обратно на подушку. И впрямь – чего ей вставать-то? Женщинам на вече всё равно ходу нет. И голоса им тамтоже нет. Ей теперь одна дорога – с Рогволодом вместях, чего бы там вече ни решило.

Буммм! – новый удар деревянной колотушкой по растянутому куску кожи рокотом прокатился по садам, сбрасывая с веток спелые яблоки, дребезгом отдался в слюдяных оконных вставках.

Звали на вече.

– На луг, на луг! – кричали на улицах голоса. – На луг иди, под дуб! На вече.

И то верно – разве ж уместится в городе на любой из его площадей такая пропасть народу, какая должна была выйти на всеобщее вече Варяжьего поморья?

Никто во всём Варяжьем поморье не знал, когда впервые пророс огромный дуб на широком лугу около Велигарда. Любой из стариков, спроси его, скажет, что помнит этот дуб всё таким же великаном, что ствол его всегда был в три охвата человеческих рук, что верхушка дуба подымалась выше крепостной стены Велигарда…

Несколько раз приходили вороги под стены варяжьей столицы, а только ни у кого из них не поднялась рука на огромный дуб, даже и у христианских прелатов, хоть и скалились с него белые кабаньи челюсти и клыки, медвежьи и турьи черепа, а кое-где виднелись и золото с серебром. Цепи и обереги вросли в каменно-твёрдую древесную плоть, пробив толстенную кору, помнящую ещё древних вождей с непонятными именами. Имена тех вождей мало кто помнил, опричь князей да волхвов, а вот назвище дуба помнили все – звали его Адэйр, что на том языке, которого почти никто уже не помнил из варягов, опричь волхвов да самых знатных людей, значило – Сильный Дуб. Назвище это осталось всё с тех же, прежних времён, из которых многие знатные люди Варяжьего поморья вели свой род, от Лейсов, Гилморов и Деортахов[1], которые мешались в сказаниях и старинах с Мстивоями, Славомирами и Яроволодами. Впрочем, и это имя помнили только знатные люди, простонародье же давно называло дуб иным именем – Одар. Тот, кто одаряет.

Под этим дубом и собралось многосотенное вече Варяжьего поморья.

Будивой смотрел на Рогволода неотрывно, почти не мигая, сквозь толпу мятущегося народа, над непокрытыми по древнему обычаю головами – косматыми, коротко стрижеными и бритыми с длинными чупрунами – вече собрало всех, и волхвов, и знатных, и воев. Рогволод несколько раз уже встречал его взгляд прямо – стыдиться ему было нечего, и Будивой каждый раз отводил глаза в сторону, словно это он был чем-то виноват перед полоцким княжичем.

Всё это продолжалось, пока волхвы вели к подножию дуба могучих быков, коней и козлов – чёрных и рыжих, пока животные трубно кричали под ножом приехавшего с Руяна волхва Годовита (Рогволод его отлично помнил – именно этот волхв приезжал весной в Гориславль) и утробно ревели и ржали, чуя свежепролитую кровь на дубовой коре.

Краем глаза Рогволод ясно видел Круко, который спокойно стоял в стороне, скрестив руки на груди. Будивой и на него бросал яростные взгляды, но руянскому князю всё было как с гуся вода – он только невозмутимо усмехался, и это заставляло Будивоя кипеть ещё сильнее.

Внутренне Рогволод всё понимал – да, у Будивоя убили отца, он сам, его мать и брат в изгнании, у него отняли власть, но всё равно – он же ведёт себя как мальчишка. Впрочем, неясно, как бы повёл себя он сам, Рогволод, доведись ему…

И вдруг на мгновение ясно представилось – погребальный костёр отца, и мать где-нибудь в Русале альбо на Руяне в бегстве, братья – кто в плену, кто в изгнании – и каково ему будет стоять на таком вот вече в Полоцке против Мстислава Изяславича альбо Романа Святославича, зная, что кто-то из их родни приложил руку к тому погребальному костру?

Рогволод содрогнулся и тряхнул головой, отгоняя внезапное наваждение. И почти тут же ликующе взорвались людские голоса – жертвы были принесены, и пришла пора выбирать. Но в этот же миг громкий голос Будивоя перекрыл крики ближних:

– Я требую суда!

Голоса людства изумлённо смолкли, все оборотились к сыну погибшего князя. А Будивой держал в вытянутой руке меч, остриё которого было устремлено в сторону Рогволода.

– Я хочу поединка! Ты, убийца моего отца, выходи и отвечай мне!

Гридень Рах закусил губу и покачал головой. Похоже, Будивой от своей ненависти совсем перестал рассуждать здраво. Ведь Готшалка убил Блюссо, и княгиню Сигрид тоже изгнал Блюссо. А Рогволод того Блюссо убил, стало быть, неволей отомстил за смерть Готшалка и изгнание Сигрид. Но Будивою было видимо, на это наплевать – он помнил, что князя Готшалка и прелата Иппо схватили не столько глиняне Блюссо, сколько кривичи и лютичи Рогволода. К тому же и люди Блюссо теперь служили Рогволоду – этого достало, чтобы Будивой перестал рассуждать.

Все эти соображения пришли на ум Раху мгновенно, но сказать он ничего не успел. Да и не помогло бы.

Рогволод, вспыхнув пламенем от слов Будивоя, рванул из ножен меч, оба княжича шагнули друг другу навстречь, но тут же подали голос волхвы, запрещая.

Под ветвями Адэйра есть место только для судного поединка, где сами боги решат, кому быть победителем. А такой поединок всегда бывает только по правилам, оговорённых ими, волхвами.

Ореховые прутья качало ветром – они кольцом окружили поросшую густой травой полянку у самого подножия Одара, оставив только два прохода с противоположных сторон.

Рогволод мягко переступил босыми ногами через почти невидимую линию, проведённую в траве священной позолоченной секирой, ощутил подошвами и пальцами мягкое и одновременно острое касание густой травы. Нагих плеч княжича ласково коснулся прохладный ветерок, тянущий с моря влагу и горьковатую соль.

Обидно будет, если он меня сейчас убьёт, – мелькнула глупая мысль. И почти тут же он возразил сам себе, мысленно очертя голову, чтоб не накликать. – Будет ещё обиднее, если сейчас ты победишь, а вот потом тебя не выберут – и придётся от всего этого морского раздолья, к которому ты уже привык, от почти уже твоей собственной державы возвращаться обратно в Полоцк. Либо становиться морским князем… как там урмане говорят – сэконунгом?..

А в следующий миг через черту навстречь ему шагнул Будивой, и думать стало некогда.

Два полунагих тела метнулись навстречь друг другу и сшиблись на середине круга, тускло сверкая клинками. Глухо звякнуло железо, двое на миг застыли неподвижно, пытаясь пересилить один другого, потом снова отскочили друг от друга и принялись кружить, выискивая слабое место.

Рах, опять, как и тогда, с Блюссо, смотрел на бой с напряжением, раз за разом смиряя своё тело, рвущееся на помощь воспитаннику – помочь, подсказать, поправить руку. Впрочем, после гибели Блюссо, Рах понял, что учил он своего воспитанника вовсе даже не плохо – не самый скверный боец, сказал бы про Рогволода старый ворчун, воевода Брень, учитель и наставник самого Всеслава Брячиславича. Блюссо был хоть и не особенно молод, да только и не стар ещё, и в боях и походах бывал не в одном и не в двух. Былой Блюссов старшой, Мстивой Серый, в разговорах у вечерних костров дивился немало – одолел бывалого вояку мальчишка, недавно только принявший первый бой.

Метнулась жадное железо, и окрасилась трава полоцкой кровью! Рогволод отпрянул от своего противника, прижимая пальцами длинную резану рану на плече и щедро пятная кровью траву. За малым не отрубил руку варяг!

Будивой с торжествующим воплем метнулся к полочанину – добить, поскорее добить, пока не опомнился, пока боль от раны, пусть и невеликая для воина, застелила глаза, затмила разум.

Рогволод увернулся, ушёл, поднырнув под меч Будивоя (Рах ясно видел, как замедлились движения полоцкого княжича и понял, что долго Рогволоду против варяга не устоять – тот от удачного удара и вовсе стал быстр, как змея), на ходу вытер окровавленную левую руку о траву, отпустив рану (по правому плечу поползла ветвистая кровавая змейка) и перебросил меч из правой, раненой руки в левую. Поворотился лицом к набегающему Будивою и улыбнулся солнцу, которое теперь светило ему прямо в лицо (сумел варяг поставить его против солнца!).

Умирать поворотился, это вмиг поняли все, кто стоял поблизости – из задних рядов бой был не виден. И поняли, что если Будивой сейчас победит, то его возможности стать князем на Варяжьем Поморье сильно возрастут – кому и быть князем вослед Готшалку, как не отомстившему за отца сыну. И мало кто сейчас желал той победы.

Загудели возмущённые голоса варягов, Рах стиснул пальцы на рукояти меча и впился глазами в спокойные лица волхвов. И в непроницаемое, словно каменное лицо Круко.

Блеснуло меж ветвями Одара солнце, сверкнула на солнце жертвенная кровь, разлитая на корнях великого дуба, прошелестел в густой листве ветер, пророкотал еле слышно вдали гром.

Мир на мгновение дрогнул.

И Будивой то ли споткнулся, то ли поскользнулся (никто после так и не понял этого) на ровном месте. Сверкнуло железо, бок варяга окрасился кровью, он рухнул наземь, покатился, ломая выставленные на меже ветки орешника. И взорвались торжествующие голоса веча!

Будивой вышел за круг.

Будивой проиграл.

– Не волим Будивоя!

– Не волим!

– Прочь!

– Готшалково отродье!

– Не волим!

Рогволод, тихонько шипя сквозь зубы от саднящей боли в туго перетянутом плече, поворотился и нашёл взглядом Будивоя. Варяг стоял под самым дубом и тоже кривился, клонясь на правый бок, который Рогволод зацепил мечом. Будивою досталось гораздо сильнее, чем ему. Когда крики стали такими, что стало ясно – князем на Варяжьем Поморье Будивою не быть, по его челюсти прокатились крупные желваки. Он несколько мгновений ещё стоял, беспомощно и озлобленно оглядываясь по сторонам, пока не столкнулся взглядом с Круко. И тогда щека Будивоя судорожно дёрнулась, он резко поворотился, вновь перекосясь на правый бок и пошёл в сторону от дуба, шатаясь, хромая и опираясь на плечи своих воев.

А Круко даже не изменил ни на миг выражение лица.

Вече урчало. Скрипело и голосило.

Не могло решить.

– Волим Рогволода!

– Не волим! Чужак!

– Мал ещё!

– Круко волим!

– Волим Рогволода! Он с воями за нас бился!

– Не волим! Он Блюссо убил!

– Волим Круко!

Вече уже не шумело – орало. Того и гляди, пойдут друг на друга в кулаки. И нельзя было понять, каких голосов больше – за Рогволода альбо за Круко.

Варяги уже начали подозрительно коситься один на другого, там и сям уже блеснуло оружие, и Рогволод нахмурился. Однако он не успел ничего ни сказать, ни сделать. Подняв руку, выступил вперёд волхв Велемысл, и разом утишил шум и гам – волю волхвов уважали повсюду. А Велемысл к тому же был из самой Арконы, главной святыни Варяжьего Поморья.

Волхв вышел на середину круга, того самого, на котором всего какой-нибудь час тому сражались Рогволод и Будивой – даже трава не успела просохнуть от крови, оставляя следы на сапогах и постолах. Велемысл поднял руки, потрясая над головой резным дубцом:

– Испытание!

– Испытание! – грянуло над толпой многоголосо и облегчённо – лить кровь никому не хотелось. Рогволод и Будивой пролили, ну так то по праву, по Правде. В том беды нет, только суд крепче. А если вечевики сами стенка на стенку… ладно, сели только расквашенными носами, выбитыми зубами да переломами обойдётся, а вот коль резня начнётся – худо.

Потому на вече главные – волхвы. И раз волхв Велемысл сказал – быть Испытанию, значит – быть.

Рогволод сжал зубы, ощущая, как заныла рана на плече. Только б не поединок. Тогда я точно проиграю, обречённо подумал он, стараясь изо всех сил гнать дурные мысли – не накликать бы.

Однако не похоже было, чтобы Велемысл задумал новый поединок. Подручные волхва разводили костёр, и скоро трескучее пламя взметнулось на сажень, зашипела сырая трава, запищали дрова. В пламени калился, медленно багровым огнём, кусок железа – заготовка для длинной скобы, ещё не согнутая по краям, пока ещё прямая.

Честен огонь, честно и железо. Сами рассудят волей Перуна да Свентовита.

Второй раз за день Рогволоду пришлось скидывать одежду. Мелькнуло на миг раздражение – можно было бы и не одеваться, кабы знать. И тут же сгинуло – надо быть уверенным. И спокойным.

Легко говорить, когда от страха и предвкушения боли подгибаются колени.

Он вновь вошёл в круг. Только теперь напротив него стоял не Будивой, а Круко. Такой же полунагой, как и Рогволод, он стоял, могуче играя тяжёлыми мышцами. А лицо было по-прежнему спокойно.

И ещё сейчас в кругу, опричь Рогволода и Круко, был ещё волхв Велемысл. Длинными кузнечными клещами он ухватил багровеющую заготовку и вынул её из огня. Протянул навстречь обоим князьям, подступившим к ней с двух сторон. Он молчал. Слова были не нужны.

Рогволод и Круко одновременно протянули левые руки – по взаимному договору тягаться решили шуйцами, чтобы не портить ожогами боевой, правой руки. Да и ранен был Рогволод в правое плечо. И раскалённое железо послушно легло в подставленные ладони.

Боль стремительно ударила в ладонь. Замглило в глазах, укололо в сердце, сжало, словно раскалёнными клещами.

Сейчас его ладонь перегорит пополам, отвалится огарок , скрючив мгновенно умершие пальцы…

Сейчас сердце лопнет от сверлящей боли, и он повалится на окровавленную траву, оставляя Раху и дружине обязанность отвезти Боримиру в Полоцк…

Сейчас голова разорвётся…

Через мгновение Рогволод обнаружил что твёрдо стоит на ногах, сердце его цело, и голова тоже – словно громадные сильные ладони придержали его за плечи, не давая упасть. Но в следующий миг вторая волна боли рванула ещё и правую руку, от плеча вниз, и Рогволод понял – всё!

Не достало тебе, Рогволоде, ни выдержки, ни спокойствия.

Пальцы разжались, словно неживые, выпуская железо, изрядно остуженное человеческой плотью, и заготовка упала в траву – Круко тоже разжал пальцы, но на мгновение позже.

Позже!

И в тот же миг Велемысл возгласил, подымая над головой невестимо когда взятый из рук послушника дубец:

– Круко!

– Круко! – отозвалось единогласно многоголосым рёвом вече. – Волим Круко!

3. Оркнейские острова. Киркьювагр[2]. Осень 1066 года, руян

Огромный бурный котёл Вестерхавета[3] остался позади, и на лодьях Мстислава оглядывались назад с облегчением и лёгким страхом, вспоминая, как вставала на дыбы тёмно-зелёная пенистая вода, грозя захлестнуть и утопить лёгкие скорлупки русских лодий – словно какая-нибудь морская великанша (слышано было про таких и на Руси от варягов и урман) разинула огромную пасть и собирается проглотить смельчаков, отважившихся переплыть через её владения. Князь Мстислав уже не пораз во время той бури начинал думать взаболь, чтобы принести кого-нибудь в жертву суровым богам северного моря. И каждый раз одёргивал себя, но одёргивания эти с каждым разом становились всё слабее. Тем паче, что по Варяжьему морю путь русского посольства был спокоен – хоть уже и наступила осень, а ветра словно сговорились и были всё время попутными. А вот как обогнули Доньскую землю[4], так тут и началось. Не три бури пережили, не то пять – уже и со счёта сбилась дружина беглого новогородского князя.

Но ничего, прошли, и даже лодьи ни одной не потеряли, и человека ни одного. И вот перед ними те самые острова, к которым так долго добирались.

Хмурый осенний рассвет (по подсчётам Мстислава, уже наступал месяц листопад – на Руси сейчас уже первые утренники сковали землю, и прозрачный ледок на лужах тает под неярким солнцем) окрасил в розовый цвет огромные угрюмые скалы над пенистой полосой прибоя. Прямо из песчаной полосы высилась одинокая скала, громадной глыбой нависала над холодной серой водой – должно быть, когда-то какой-нибудь великан наклонился над водой, чтобы увидеть своё отражение, да так и застыл, то ли колдовством скованный, то ли ещё каким наваждением.

Услыхав за спиной шаги, Мстислав Изяславич, не оборачиваясь, спросил:

– Тренята?

Будто бы было кому ещё тут подойти к князю. Разве что Буян Ядрейкович осмелился бы вот так легко альбо щёголь Ярун, но Буян сейчас в Киеве, а Ярун – на другой лодье; она бежала сейчас всего в каком-то перестреле от головной княжьей.

Дожил, – горько усмехнулся про себя Мстислав. – Дружина новогородского князя – и всего на трёх лодьях, как изгой какой-нибудь.

А чего ж – тут же возразил он сам себе, – и изгой, вестимо. Смеялись в их семье над полоцкими да волынскими князьями, вот теперь сам изгойства хлебни-ка полной ложкой, Мстиславе Изяславич. Даже и из Ладоги тебя «всеславичи» выгнали. Сам бежал, понимая, что не удержать крепости, пусть даже и каменной. Не в камне крепость, в людях.

Тренята за спиной молчал, и Мстислав спросил его совсем не о том, о чём думал:

– Бывал ли здесь, Треняте?

– Нет, княже-господине, не доводилось, – легко ответил гридень. Мстислав покосился на него – литвин разглядывал надвигающиеся скалы вприщур, словно оценивая, сколько времени ему понадобится, чтобы взобраться на них и сколько людей надобно в помощь. Может именно об этом Тренята и думал.

– Думаю, вряд ли хёльд Хедин стал бы нас обманывать, – продолжал меж тем гридень, кивая на бегущий впереди снеккар, на котором шёл провожатый, взятый ими в Нидаросе. Урмане во время последней бури вызвали настоящее восхищение князя Мстислава тем, как управлялись со своим кораблём, – вот кто истинный морской народ, они и живут-то больше морем, чем сушей.

Снеккар, меж тем, вздел вёсла и теперь качался на волнах, несомый течением и волнами – Хедин ждал отставших русичей, видимо, что-то хотел им сказать.

Так и оказалось. Когда лодьи поравнялись со снеккаром, Мстислав увидел на его носу высокую фигуру в кожаной одежде – хёльд добродушно смеялся, скаля зубы в густой рыжей бороде, махал шапкой, и северный ветер трепал его рыжие, заплетённые в косы волосы.

Мстислава охватило странное радостное чувство – такое, словно и он теперь тоже мореход от рождения. Он тоже сорвал с головы шапку и помахал в ответ, чувствуя, как ветер овевает его бритую голову и треплет тёмно-русый чупрун.

– Прибыли, конунг! – прокричал хёльд, указывая зажатой в руке шапкой на одинокую скалу. Строго говоря, конунгом его, Мстислава, называть было не совсем верно, но новогородский князь, ныне оставшийся без земли и престола, в ответ только смолчал. – Это вот и есть – остров Мейнленд и скала Спящий Тролль. Сейчас сбрасывайте паруса и на вёслах за мной следом. Под парусом и не думай – разобьёт о скалы!

Лодьи подошли к широкой галечной отмели, и Мстислав первым спрыгнул с борта вниз, на несколько мгновений опередив даже и Хедина, бывалого морехода. И только потом подумал, что хёльд, должно быть, задержался нарочно, чтобы ему, мальчишке (да ещё и князю) дать потешиться. Уколола злая мысль и тут же пропала.

Вои один за другим посыпались на галечник, а сверху, от невидимого сейчас для них города, по извилистой дороге, к ним уже бежало несколько человек – с мечами и щитами, в стёганых доспехах. Должно быть, стража.

Воины остановились на пригорке над плоским берегом, и тот, который выглядел старшим, окликнул на северной молви:

– Что за люди? Кто таковы? – враждебности в его голосе не было – он ясно видел поднятый на снеккаре и головной русской лодье белый щит. С миром пришли гости.

Мстислав худо-бедно понимал и свеев, и данов (навострился за годы правления в Новгороде), но вот говорил пока что плоховато. Поэтому ответил воинам по молчаливому велению Мстислава Хедин:

– Здесь ли находится конунг Харальд Суровый? – крикнул он, приставив ко рту сложенные трубкой ладони. – Или хотя бы его жена, дроттинг Эллисив? Здесь её родственник!

– Конунг Харальд ушёл в поход на юг, на англов, – отверг старшой. Мстислав внимательно вслушивался в его речь, но понимал плохо – похоже, здесь ещё и говорили на каком-то ином наречии, в котором вовсе не все слова были понятны. – А дроттинг Эллисив – здесь, она в доме ярла Оркни живёт, ждёт мужа из похода. Что ей передать?

– Передай, что приехал сын её брата, конунг Мстицлейв Изицлейвссон из Хольмгарда, – речь хёльда споткнулась на трудных для северного языка словенских именах, но Хедин всё-таки выговорил их почти правильно и закончил с лёгкой усмешкой. – Ну и я ещё тоже приехал.

– А почему здешние жители говорят иначе, чем ты и чем даны? – с любопытством спросил Мстислав по пути к крепости. – Я знал доньских купцов, они говорят похоже на тебя, ваша речь разнится не больше, чем наша, киевская с полоцкой, – он на миг запнулся и словом, и ногой, но тут же продолжил. – А здесь какая-то иная молвь…

Они говорили каждый на своём языке, но понимали друг друга – хёльд Хедин когда-то бывал на Руси и в греках вместе с Харальдом Суровым и неплохо понимал русскую молвь, так же как и Мстислав северную. Знал он и отца Мстиславля Изяслава, только вот помнил его совсем юношей – двадцать лет прошло с той поры. Изяслав ещё и не женат тогда был.

Каменистая дорога вилась вдоль изгибов скалистого берега.

– Эта земля была уже населена, когда сюда пришли наши предки, – улыбаясь, рассказывал хёльд. – Потому в языке здешнем намешаны и наши слова, и вальхские, и данские, и саксонские.

– Стало быть, это была не ваша земля? – понимающе кивнул Мстислав.

– Теперь – наша, – отверг Хедин. – Она наша по праву сильного, по праву меча.

По праву меча, – повторил про себя Мстислав, прикусив губу. – А не по праву ли меча, не по праву ли сильного ныне выгнал его из Новгорода Всеслав? И не придётся ли ему, как былым владыкам Оркни, когда-нибудь забыть о том, что Новгород был его землёй?

А Хедин, меж тем, продолжал:

– Первым власть северных людей здесь установил конунг Харальд Прекрасноволосый из Вестфольда, я думаю, ты слышал о нём, он давний предок нынешнего конунга. Он отдал эти острова своему верному сподвижнику, хирдману Рёгнвальду Брусасону из Мёра. С той поры здесь правят его потомки.

– Как зовут здешнего правителя?

– Правителей, – поправил Хедин. – Их двое, они родные братья, сыновья ярла Торфинна Могучего – Паль и Эрленд.

– И как они, не ссорятся из-за того, кому где дань собирать и кому дружину в походы водить?

– Да пока без ссор живут, – понимающе ответил хёльд. – У них земли много – и Оркни, и Шетланд, и Иннсе Галл, и Кейтнесс… много земли. И скотты платят дань, и гэлы, и даже саксы многие. И меч носят за нашим ярлом.

Они одолели последний пригорок, и Мстислав остановился перевести дух. Остановилась и идущая следом дружина.

Киркьювагр был и похож, и не похож на виденные доселе Мстиславом и другими русинами города. Он, собственно, и не был городом – большой посёлок. Но его окружала довольно высокая стена из земли и камня, выложенный камнем же воротный проход был прорезан в валу и в нём стояли люди – Мстислава и его людей встречали.

Князь вгляделся и сразу же выделил из толпы женскую фигурку в тёмно-багровом наряде – шёлк и лён, мех и сукно, зелёный хангерок и алый, затканный золотом плащ, серебряные и золотые украшения. Это видимо, и была никогда не виденная им тётка, сестра отца, жена урманского конунга Харальда Сурового, княжна Олисава, которую крестили Елизаветой, а здесь прозвали Эллисив.

И вновь был длинный дом, такой же, как и во всех северных странах, огромный и полутёмный, и сумрак, разгоняемый рваным пляшущим светом жагр, и сырой осенний морской холод полз в отворённые двери, заставляя пирующих кутаться в меха и то и дело отхлёбывать из чаш и рогов – пили и валландское вино, которое здесь, на Оркни, не было такой диковинкой, как на Руси или в Норэгре, и горькое северное пиво, и сладкий мёд из варяжских, урманских и вальхских земель.

Было всё.

Не было только веселья.

Дроттинг Эллисив, княгиня Олисава ждала. Ждала вестей от мужа, ушедшего на юг воевать с англами. Потому и не было особого веселья, хоть и шипела жиром подвешенная над огнём туша подстреленного в ближнем лесу только вчера вечером (словно и знали о гостях охотники!) оленя, хоть и пузырились в чашах вина и мёды, хоть и сдержанно смеялись гости.

И разговор о делах между Эллисив и Мстиславом тоже не шёл. Да и не время было ещё. Наконец, выждав, пока общий пир не распался на отдельные разговоры, Олисава поворотилась к Мстиславу – князь был почти трезв, берёг силы для разговора, весь день только понемногу отпивал из серебряной чаши. Улыбнулась печально – блеснули в тусклом свете матовые зубы.

– Ну что ж, сыновче, рассказывай, как там дела в Гардарике… на Руси, – тут же поправилась она. Снова улыбнулась, так же невесело. – Видишь, я уже родину свою по-урмански звать стала… слышала я что-то про ваши дела, да только ведь из первых рук оно надёжнее.

Слушала она внимательно, несколько раз то удивлённо приподнимала брови, то качала головой. Переспрашивала.

– Стало быть, и Ростислав умер, – она потупила взгляд, разглядывая узор на скатерти. Про эту несчастливую смерть своего племянника, оказавшегося врагом её братьев, она уже слышала, вестимо, от проезжих купцов, но что там за слухи донесут проезжие люди…

– И с Всеславом воюете… вон оно как, – Олисава непонятно усмехнулась, словно вспомнила что-то давным-давно забытое, такое, о чём и не хотела бы вспоминать, и страшилась – и одновременно сладко вспомнить было. – Знавала я того Пса Велесова, девушкой ещё, встречались… Согнал, значит, он тебя с престола.

– Ну да… – подтвердил Мстислав, не понимая причины её странной усмешки. – Я ведь к тебе за помощью, тётя… вернее, не к тебе, к мужу твоему, князю Гаральду.

Олисава задумчиво покивала.

– Ближе и помощи-то против того оборотня полоцкого взять было негде. У свеев – война, два князя, два Эрика, христианин и язычник из-за престола схватились, и язычник, по слухам, на Всеславлей дочери женат. Нам в Уппсале даже к берегу пристать не дали. На Поморье Варяжьем князя Готшалка убили, храмы горят, епископа Иоанна, говорят, из города в город водят с колодкой на шее, княгиню Сигрид с домочадцами нагишом до самого Хедебю гнали плетями. Тут уж мы заранее знали, ещё на Готланде прослышали, что там творится, даже и поворачивать туда не стали. И тоже вроде как первенец Всеславль в тех краях замечен, Рогволод. Кругом рука полоцкая… Только вот у вас помощи найти надеялся, а и твой муж тоже в войне…

– В войне, – кивнула Олисава. – Хотя то дело привычное. Мы двадцать лет прожили, а он постоянно в походах и на войне. Сына и то родить не смогли, сыновья у него от Торы, а у меня – только дочери. Старший, Олаф, как раз в походе с ним…

Мстислав уже знал, что вторая жена Харальда, та за которую он не платил вено – тоже здесь, что она – родственница владетелей Оркни. Но она побыла за столами только очень короткое время, только чтобы воздать уважение гостю, и почти тут же ушла. И на мгновение поразился выдержке тётки – как это она терпит при муже эту… неужто ради власти?

Дочери Олисавы – двоюродные сёстры Мстислава – Мария и Ингигерд сидели за столом по левую руку от матери, с любопытством косясь на незнакомого двоюродного брата. Обеим было лет по двадцать, похожи друг на друга, как и все близнецы, но Мстислав научился различать их мгновенно – Ингигерд смешливая резвушка, а Мария – спокойная и немногословная. Но сейчас они то и дело улыбались, встречаясь взглядами с новым родственником, только Ингигерд – весело и открыто, а Мария – словно прислушиваясь к чему-то непонятному.

– Кто из них старше-то? – Мстислав тоже улыбнулся сёстрам.

– Мария старше, – Олисава тоже бегло глянула на дочерей. – Ненамного. На какой-то час. Ты сам-то женат? – вновь поворотилась к сыновцу. – Тебе ж ведь…двадцать пять уже?

– Двадцать четыре, – Мстислав кивнул, мрачнея. – Женат, вестимо. На дочери берестейского князя Мирослава. Её Любомира зовут. Сразу после похода на торков и женился. Сын у меня, Ростислав, четыре года. У тестя сыновей нет, так что княжество к нашему роду перейдёт.

– А… они?.. – Олисава не договорила, словно боясь выговорить предположение.

– Да нет, – понял Мстислав. – В плен они не попали. Я как будто знал, – ещё весной в гости к отцу их отпустил, тот давно плакался, что неможется ему.

Дроттинг понимающе кивнула. В том, что княгиня Мстиславля и княжич перед войной уехали из Новгорода, была немалая удача – сидели бы сейчас в Полоцке, в полоне у Всеслава.

От очага послышался визг – двое мальчишек лет пяти подрались из-за того, кому мешать угли под жарящейся тушей оленя. Старший трэль, который поворачивал над огнём тушу, прикрикнул на них:

– Ну погодите, вот Бриан Бору[5] придёт, я вас обоих ему отдам, чтобы головы ваши на тын насадил!

Мальчишки испуганно притихли – видно было, что это имя средь оркнейцев значило что-то страшное.

– Кто такой Бриан Бору? – Мстислав глянул на тётку, та, посмеиваясь, пояснила:

– Конунг уладский. Он полвека тому данов разбил, и оркнейцев. Сам в битве погиб. И Сигурд Хлодвирсон, отец обоих здешних ярлов там погиб тоже… вот и поминают.

– Чего ж мужу твоему с англянами-то воевать вздумалось? – Мстислава вновь поворотило на дела военные, и он хоть и старался сдержать досаду, но он ясно видел, что тётка её расслышала.

– А, – она тоже с досадой махнула рукой. – У англов конунг умер… Эдуард Исповедник. А детей у него не было. А таны местные… ну, хёльды, бояре, ну! – пояснила она, видя, как Мстислав недоумевающе приподнял брови. – Таны выбрали конунгом Харольда Годвинсона, шурина конунгова.

– И? – непонимающе переспросил Мстислав.

– Ну что – и? – Олисава-Эллисив устало вздохнула. – А у моего Харальда с Эдуардом ряд был, что мой муж наследовать будет, если что. А тут ещё и брат Харольда эрл Тостиг помощи против брата попросил, не захотел под братом ходить…

– Брат на брата? – скривился Мстислав, но тут же вспомнил дела, заворачивавшиеся на Руси, и усмешка пропала. – И… что?

– Ну вот и пошли престол добывать для Харальда, да нортумбрийское наместничество для Тостига.

– Под рукой брата, значит, он ходить не захотел, а под рукой твоего мужа – согласен, – глубокомысленно кивнул Мстислав. – Везде одно и то же.

– Да… вот мы и живём в гостях у ярлов здешних. Гости, а словно и за хозяев…

– А сами-то ярлы где?

– С мужем в поход ушли, где ж ещё…

Пьяные голоса постепенно стали стихать, а гости расходились – кто пошёл спать, кто завалился в боковушку, обняв красивую невольницу, а кто и уже спал – уткнувшись в стол и трэли, осторожно подхватив его под локти, осторожно высвобождали его из-за стола, чтобы хотя бы уложить на лавку. Выждав за столом приличное время, почти одновременно глянули на мать и близняшки, и, уловив разрешающий кивок дроттинг, поднялись.

– Сговорены за кого? – провожая сестёр взглядом, спросил Мстислав.

– Мария сговорена, а Ингигерд – нет пока.

– Хороший жених?

– Хороший, – Олисава улыбнулась. – Эйстейн Тетерев, хёвдинг Мёра. Вояка добрый, храбр и благороден… брат Торы…

Она не договорила.

Мария, уже протянувшая руку к дверной ручке, вдруг вскрикнула и повалилась, словно подкошенная. Ингигерд успела подхватить её под локти и теперь оседала вместе с ней на пол, беспомощно оборотясь к матери.

Мстислав сам не заметил, как выскочил из-за стола и оказался около сестёр. Перехватил Марию, поднял её на руки – девушка билась, словно в падучей, но пены на её губах Мстислав не заметил. Сам на мгновение подивился, что успел заметить в этот короткий миг такие мелочи, шагнул к широкой лавке вдоль стены, на которой спал подвыпивший вой из его же дружины, пинком ноги (было не до вежества и обходительности) сбросил его на пол (вой даже не проснулся и продолжал храпеть) и уложил сестру.

Олисава уже была рядом.

– Марьяша, Машенька! – она склонилась над дочерью. Мария застонала, стон вновь прервался вскриком:

– Отец, отец! Эйстейн!

Мстислав оборотился – Ингигерд пятилась, прижимая ладони к щекам, лицо её было белее мела, рот приоткрылся, глаза остекленели.

– Что случилось, Марьяша?! – Олисава кричала по-русски, не замечая этого.

– Отец! Эйстейн! Они умирают!

Голова Марии запрокинулась, глаза закатились, тело напряглось и выгнулось дугой – йомфру потеряла сознание, но продолжала бессвязно выкрикивать странные слова, которые Мстислав понимал с пятого на десятое – кричала Мария то по-русски, то на северной молви:

– Ведьма! Великанша на волке!.. Кровь, кровь!.. людоедка!.. Волк несёт человеческое тело в пасти!..

Мария вновь застонала:

Ведьма вздела рдяный

Щит, в грядущей битве

Гейррёда проводит

Дщерь погибель князя!

Девушка прокричала вису, не открывая глаз, мотнула головой по подушке вправо-влево. Мстислав не стал переспрашивать ни у кого, о чём она кричала, хоть и мало что понял – он уже слышал про любимые урманами короткие складные речи – висы и драпы.

В распре Хильд – мы просьбы

Чтим сладкоречивой

Хносс – главы не склоним –

Праха горсти в страхе.

Несть на сшибке шапок

Гунн оружьем вежу

Плеч мне выше чаши

Бражной ель велела[6].

– Отец! Смерть летит со свистом, пернатая смерть!.. Эйстейн!

Она смолкла, так, словно последний выкрик вычерпал её силы до донышка, досуха. Голова Марии безвольно обвисла, из уголка приоткрытого рта протянулась по шкурам тоненькая ниточка слюны. Но пенной накипи на губах у неё, как опасался Мстислав, не было.

Не падучая.

И почти тут же в доме встал многоголосый женский вой.

Невнятные слова Марии поняли все. И так же все поняли, что они значат – войско Харальда наверняка разбито, и сам Харальд скорее всего, погиб вместе с женихом Марии, Эйстейном Тетеревом.

Сквозь толпу протолкалась поднятая с постели криками Тора – и Мстислав поразился тому, какой ненавистью было искажено её лицо:

– Ты! – она ринулась к дроттинг, вытянув вперёд руки со скрюченными пальцами, словно целясь вцепиться ей в лицо, но кто-то из гостей успел перехватить её и помешать. – Ты, ведьма гардская! Ты конунга сгубила! Это ж про тебя, ты – ель! Ты вынудила его к этой войне! Из-за тебя и конунг погиб, и Эйстейн, и Олаф мой наверное!

Безлепые крики её постепенно глохли – гости увели Тору прочь, успокаивали. А Олисава бессильно упала головой на лавку в изголовье Марии, сидя рядом с ней на полу. Бесшумно подошла и села рядом Ингигерд, гладила узкой ладонью с длинными тонкими пальцами нагое предплечье матери – широкие рукава рубашки дроттинг задрались, обнажив до локтя руки, украшенные серебряными и стеклянными обручьями.

Да ведь она же несчастна! – внезапно понял Мстислав, глядя на тётку. Это неожиданно стало для него так же ясно, как небо в летний полдень. Муж у неё на глазах живёт с другой женщиной, сыновей она мужу дать не смогла, теперь вот он сам скорее всего, погиб, да ещё и с дочерью невестимо что…

Мария вновь ожила, попыталась приподнять голову, не открывая глаз, захрипела, и вновь уронила голову на лавку. И через миг все поняли, что девушка не дышит.

4. Варяжье море. Осень 1066 года, грудень

По берегу стелился густой чёрный дым – горела усадьба какого-то датского хёльда. Рогволод, вестимо, не знал ни его имени, ни названия усадьбы. Бой уже прекратился, князю не довелось даже окровавить меча, да и ни к чему было. Уцелевшие даны бежали к лесу, под слабое прикрытие редкой осенней листвы. Вои гнали к берегу скот и волокли мешки с зерном – собственно, весь и набег-то Рогволод затеял ради съестного припаса, чтоб дружину подкормить, а после – опять в море.

Рогволод уселся на прибрежный камень, исцарапанный рунами – неровно обломанная верхушка камня больно упёрлась в седалище, княжич поморщился, но не шевельнулся.

– Княже… – Рах стоял невдали, и по его хмурому (старшому тоже не довелось окровавить меча в этом набеге) лицу можно было сразу понять, что он сейчас скажет. – Не сидел бы ты на этих камнях, княже… мало ли чего там на них нацарапано. Может, заклятье какое…

Рогволод поморщился (доля истины в словах гридня была), но встать всё равно и не подумал. Ещё не хватало бояться чужого сглаза или проклятия. Рах несколько мгновений смотрел на княжича вприщур, потом дёрнул щекой, отворотился и пробормотал в пространство, вроде ни к кому не обращаясь:

– Понесло ж нас на зиму глядя… тоже мне, волки морские…

Рогволод негромко засмеялся и поворотился к старшому:

– Брось, Рах. Ты прекрасно знаешь, с чего именно нас в море понесло по осени.

Рах, вестимо, знал.

Круко глядел на хмурого мальчишку-князя открыто и весело. Почти так же открыто и весело, как в застолье накануне. Да и с чего ему было бы хмуриться – он стал великим князем в варяжской земле, был владыкой одних только руян, а теперь под его властью и глиняне, и вагры, и полабы… и даже ратари с доленчанами, хоть они и лютичи, не варяги. К тому же, на том же Руяне власть больше принадлежит волхвам, чем князьям, а в остальной державе варинов-варягов это не так. Так и тем паче ему, Круко, радоваться только.

Это Рогволод хмурился.

– Не злись, Рогволоже, – Круко развёл руками, и в голосе его звякнула еле слышная виноватинка. – Нет на мне вины, так вече решило, что ж теперь поделаешь.

Полочанин в ответ хмуро кивнул – вестимо, Круко был прав. И вече было право. Рогволод был чужак, да ещё и мальчишка. К тому же он убил Блюссо, князя глинян. А по какой причине он это сделал, вечу дела нет.

Они сидели в княжьей горнице Велигарда, друг против друга, так же, как и несколько дней назад, накануне веча, сидели по разные стороны огромного стола, плотно сколоченного из тяжёлых и толстых дубовых досок, побагровевших от времени и въевшегося в них намертво жира, вина и пива. Скатерти на столе не было. Стояли резные жбаны с пивом и вином, на широкой глиняной сковороде исходил каплями жира, паром и дразнящим запахом жареный тетерев, желтел нарезанный толстыми пластинами сыр, серо-коричневой горкой высился хлеб.

Болела обожжённая рука, заживала медленно, хотя Рогволод уже несколько раз пытался свести пальцы в кулак, прикидывая, как он будет держать щит альбо поводья. Выходило пока плохо, и хоть и было уже понятно, что со временем рука будет слушаться его беспрекословно, но при каждой попытке ладонь пронзала тупая рвущая боль – рановато было пока что ему и за щит, и за поводья хвататься, и в бой идти рановато. И после каждой попытки волхв Велемысл, ворча, накладывал ему на кровоточащий ожог новую повязку.

С волхвом Рогволод тоже разговаривал неохотно. Он понимал, что никакого обмана не было, и никто не обещал ни ему самому, ни его отцу, что Рогволод станет на варягах князем, они сами с отцом эту надежду породили. А только всё равно не мог отделаться от мерзкого ощущения, что волхвы обманули и Всеслава, тогда, в Гориславле, и его самого, уже здесь на Варяжском Поморье, поманив призраком велигардского престола. Видимо, поэтому и Велемысл смотрел на Рогволода чуть виновато, потому и взялся лечить его сам.

Вот и сейчас он сидел почти рядом с полоцким княжичем, то и дело поглядывая то на него, то на Круко – видимо, опасался, как бы не вспылил горячий полочанин.

Рогволод внутренне усмехнулся. Полочанин не вспылит. Полочанин научился за эту войну держать себя в руках. Полочанин теперь совсем не тот беззаботный мальчишка, который паче всего любит охоту, весёлые скачки да пирушки.

Не случилось, значит, не случилось. Не столь уж и велики были его права на престол Велигарда, чтобы очертя голову бросаться в бой или ненавидеть Велемысла и Круко всю жизнь. Престола он не получил, но эта война дала ему много большее.

Дружину.

Войское умение.

И любовь.

– Вече так вече, – разомкнул он, наконец, губы. – Пусть так.

– В конце концов, – облегчённо сказал Круко, – ты теперь, когда убил Блюссо, имеешь право на престол в глинянской земле. Сколько раз уже так было – раз ты их князя убил, то и права за тобой.

Рогволод криво усмехнулся. Про такое право он слыхал, вестимо. Пожалуй, и дружина глинская за ним пойдёт, коль он престол тот взять захочет.

Но и это неважно.

Он проиграл.

Он не смог оправдать надежды отца. Да, отец надеялся на то, что когда осенью выбитый им из Новгорода Мстислав побежит по северным странам искать наёмников, то в варяжской земле он не получит ни копья. Теперь отец мог быть в этом уверен. Но он-то сам! Он сам надеялся на то, что получит престол и сможет оказать отцу помощь против Ярославичей, когда они пойдут на Полоцк следующим летом!

Этого не будет.

И надеяться на глинский престол теперь – всё равно, что получить деревянную лошадку вместо боевого коня. Даже если вече в Лучине признает его своим князем, то надеяться на то, что глиняне помогут ему сражаться против Киева за Полоцк трудно – у них глинян, свой враг под боком – саксы. Да и Круко будет над ним, и всё время будет помнить, что он, Рогволод, пытался у него перехватить великий престол.

От донёсшихся с купцами слухов Рогволод уже знал, что отец ещё летом разбил Мстислава у Черёхи и выбил из Новгорода. Надо было возвращаться домой.

– У тебя большая дружина, Рогволоже, – Круко словно подслушал его мысли. – А кораблей почти нет.

– Я возьму корабли Блюссо, – возразил Рогволод. – Мои люди уже взяли его корабельные сараи.

– Этого не хватит, чтобы вместить всех, – кивнул Круко. – Я дарю тебе пять своих кораблей, в знак дружбы между нами. Тогда на них поместится вся твоя дружина.

Рогволод изумлённо взглянул на руянского князя, увидел его дружелюбную улыбку и понял, отмякая, что Круко действительно сказал только то, что сказал. И, отмякая душой, протянул руку князю руян, а теперь уже и великому князю варягов.

– Я могу рассчитывать, что ты не окажешь помощи Ярославичам против моего отца? – прямо спросил Рогволод, всё ещё держа руянина за руку и не спеша расцеплять пальцы.

– Можешь, – легко ответил Круко. – Мои полки уже стоят под оружием и завтра же мы идём зорить Гамбург и его окрестности. Мстислав не дождётся нашей помощи. Вот свеи…

– У свеев сейчас тоже война, – усмехнулся Рогволод, выпуская его руку. – Им не до того. Мстиславу придётся плыть до урманских земель, в Нидарос, к тётке своей, Олисаве.

– Там у него тоже ничего не выйдет, – бросил от другого края стола Велемысл, и впервой Рогволод посмотрел на него без враждебности и обиды. – Конунг Харальд Суровый погиб. Некому будет подать помощь Ярославичам.

– Как? – воскликнули разом оба князя. – Когда?!

– Две седмицы тому. Он хотел завоевать Англию, – Велемысл усмехнулся. – Король Харольд разбил его у Стамфордского моста. Сам Харольд потом тоже погиб – его разгромили и убили нормандцы дюка Гийома, который теперь стал королём Англии.

Несколько мгновений оба князя обдумывали услышанную новость.

– А королева Олисава… – сказал неуверенно Рогволод.

– У неё и без того забот будет полон рот с доньскими королём Свейном, – отверг волхв уже весело.

– Это отец Сигрид? – уточнил Круко.

– Ну да. Так что Мстислав воротится от своей тётки несолоно хлебавши. И уже очень скоро.

– Почему? – не поняли князья.

– Он проплыл туда три седмицы тому.

Рогволод вскочил на ноги. Вот оно!

Перехватить Мстислава на море!

Воротить себе честь, утраченную в своих и отцовых глазах!

И разом, одним ударом выиграть войну!

Миновали бескрайний плёс Каттегата, осталась позади и узость Эресунда[7], где с корабля ясно видны берега, а если особо приглядеться в ясную погоду, то и люди на них. Впереди открывалась ширь Волчьего моря.

Возвращался Мстислав Изяславич уже о пяти кораблях – тётка Олисава, не в силах иную помощь подать, отправила с ним сотню урманских воев на двух драккарах. «Хоть так помогу», – сказала на прощание, утирая слёзы, и Мстислав в очередной раз её пожалел. Чуть было не брякнул – бросай, мол, всё, Ярославна, да возвращайся на Русь, чего тебе тут? Но не сказал. Может и зря, кто знает.

Берега расступились, и серо-голубая ширь плеснула в глаза. К северо-востоку уходил плоский берег Сконе, к югу – такой же плоский берег Сэлунда.

– Плохо дело, конунг.

Мстислав вздрогнул и оборотился.

Старшой Олисавиных людей, Орм Хромой глядел мимо князя – в море, вприщур, словно старался что-то разглядеть вдали, там, где серое море сливается с таким же серым небом. Обветренное лицо, жёсткое, словно вырубленное топором из дубовой колоды неожиданно смягчалось широкой русой бородой. Тонкие губы сложены в твёрдую складку, прищуренные блеклые, словно морская вода, глаза.

– Почему? – Мстислав спросил по-русски – Орм худо-бедно понимал его, так же примерно, как и Мстислав – северную молвь.

– Вон, посмотри, – Орм указал куда-то на северо-восток.

Князь напряг зрение и с трудом различил несколько белых лепестков на серой равнине моря. Далеко. Очень далеко.

– Корабли?

– Корабли, – подтвердил Орм. – И вон там тоже.

Рука Орма указала на юго-восток.

– Восемь.

– Думаешь, это не случайность?

– Не надо думать, – усмехнулся Орм. – Скоро всё выяснится. Счастье, что ветер у нас попутный. Можем проскочить раньше.

– Предлагаешь бежать? – вспыхнул Мстислав.

– Конунг, у нас всего две сотни человек на пяти кораблях, – спокойной возразил Орм. – У них – восемь кораблей, это почти полтысячи человек. Будь у нас на кораблях одни только викинги, я и то подумал бы ещё, ввязываться ли в бой. А твои воины к морским боям непривычны, ведь так?..

Мстислав смолчал. Возражать было нечего – русичи и впрямь больше в поле да в лесах хороборствовать злы.

– А там, – Орм махнул рукой в сторону парусов, – наверняка венды с южного побережья. Эти и мореходы, и вояки морские не хуже, чем наши. Они нас в один присест сглотнут. Тебе важно вернуться домой, чтобы помочь твоему отцу, ведь так?

И Мстислав смолчал опять.

Орм был прав.

– И-рраз!

– И-рраз!

Вёсла размеренно взбивали воду, и лангскипы рвались к востоку. Чужие паруса уже было хорошо видно назрячь, и ясно было, что и те, и другие идут напересечку, что они именно их и ждали. Вои Мстислава рвали рукояти вёсел, прекрасно понимая, что прямого боя с этими встречниками им вряд ли выдержать.

– И-рраз!

– И-рраз!

При каждом рывке гребцов корабль словно выскакивал на миг из воды и прыгал вперёд. Чуть поскрипывали щеглы, в парусах гудел ветер, и корабли Мстислава пока что бежали гораздо быстрее, чем те, кто шёл впереймы.

– Кажется, успеваем, – сказал за плечом князя Орм.

– И-рраз!

– И-рраз!

Да. Теперь Мстислав и сам видел, что они успевали – до чужих кораблей было всего три перестрела, но «мстиславичи» уже были между ними, вклиняясь между двумя отрядами. На чужих кораблях тоже это поняли и поворачивали – одни влево, другие – вправо. Медленно поползли, разворачиваясь, серые полотнища парусов с яркими пятнами знамена посередине – теперь для чужаков ветер тоже был попутным.

Кто?!

У кого из здешних варягов (теперь Мстислав уже ясно видел, что корабли, идущие впереймы – это и впрямь варяжские снекки, такие, на которых ходил и пращур Рюрик) такой зуб на новогородского князя? Кого там избрали на варяжьем вече вместо Готшалка? Будивой? Блюссо?

Мстислав вгляделся и оторопел, чувствуя, как сами собой лезут на лоб брови и встают дыбом волосы под шеломом, а челюсть против воли отваливается вниз.

Белая волчья голова!

Полочане!

Как?! Откуда?!

На какой-то короткий миг Мстислава охватило невыразимое изумление. Откуда у этих лесных барсуков столько кораблей, как они забрались так далеко от дома?! Как?!

Но почти тут же изумление пропало. Молниями ударила в виски ненависть, замглило в глазах, бурая кровавая пелена затянула всё окрест, и Мстислав понял, что ещё немного – и остатки разума сгинут. Он прикажет поворачивать навстречь полочанам и принимать бой.

Невероятным усилием воли князь обуздал свои чувства. Сжал кулаки так, что пальцы впились в ладони, закусил губу. Боль отрезвляла. В глазах прояснилось, но в виски продолжали бухать тяжёлые кузнечные молоты, и восемь одинаковых Белополей скалились на него с серых парусов белыми пастями, слово идущая по следу стая.

Но он, Мстислав – не олень и не кабан, чтобы его травили и загоняли!

– Проворонили! – Рогволод даже топнул ногой, но перехватил чуть насмешливый взгляд Раха и взял себя в руки.

«Мстиславичи» проскочили между засадными отрядами и сейчас изо всех сил налегали на вёсла, спеша выиграть время на повороте кораблей Рогволода.

– А не хотят сражаться с нами, – самодовольно усмехнулся полоцкий княжич. За спиной кормчий уже налёг на рукоять весла, поворачивая снеку на восток, и за ней следом поворотился разом и две другие, которые шли следом – весь северный отряд. Со стуком встала на место поднятая с днища лодьи щегла, хлопнув, развернулся парус, снеку качнуло на волне.

То же самое происходило и в южном отряде, над которым старшим Рогволод поставил глинянина Мстивоя.

– Это и понятно, – спокойно сказал позади Рах. – Нас раза в два больше. А им надо не погибнуть со славой, а прорваться.

– Надо, чтоб не прорвались, – Рогволод сжал зубы.

– Не уйдут, – холодно подтвердил Рах. – Если только боги не на их стороне.

– Вот уж нет, – вспыхнул Рогволод. Он поворотился и свистнул. – Парни! А ну тащи его сюда!

Связанного дана швырнули перед княжичем, но пленник на колени не пал – извернулся и сумел-таки встать на ноги. Оскалился:

–Очень ловко и храбро бить связанного пленника!

Рогволод на миг помрачнел, но тут же ответил:

– Ничего, недолго тебе быть связанным!

Вои в несколько движений раздёрнули туго затянутый за спиной дана ремень, и пленник вытянул руки, сдерживая стон, чтобы не показать врага слабости. С наслаждением размял руки, чуть морщась. Повротился к Рогволоду, глянул гордо. Ветер трепал его русо-льняную бороду и волосы, швырял ему в лицо мелкие брызги из-за борта.

Он понимал, ЧТО с ним хочет сделать вендский конунг. И нашёл в себе силы усмехнуться. Но больше ничего не успел.

Стремительно свистнул вырванный Рогволодом из ножен меч, серебристо-серое железо полоснула дана по горлу (дёрнул было руками, но не успел, не успел! подвели затёкшие руки!), плеснула из разъятого горла на грудь горячая дымящаяся кровь. Качнулся дан, повалился назад и тяжело ухнул в воду, прямо под мерно ходящие вдоль борта вёсла, окрасил серую воду кровавыми разводами.

– Тебе, Свентовите! – крикнул Рогволод.

Показалось или нет, что чуть мигнуло солнце за тучами?

С лёгким шелестом прошёлся над волнами ветер, рванул парус, и корабль заметно прибавил хода.

Солнце село, взошло, снова село и снова взошло.

Полочане не отставали. Шли следом как привязанные, вцепились, словно хороший охотничий пёс, по-прежнему держась назрячь, словно и впрямь настоящая волчья стая, которая гонит оленя, не отставая и не загоняя, так, чтобы к решающему мигу у него уже и глаза залило потом от страха, чтобы, когда вожак ринется к горлу, ради горячей крови, у оленя ни на волос храбрости не хватило ударить страшными рогами и или копытами.

Мстислав кусал губы, вглядываясь в паруса с белыми волчьими головами – так и подмывало плюнуть на всё и приказать поворотить, невзирая на то, что там, сзади, в два раза больше и кораблей, и людей. И каждый раз новогородский князь обуздывал себя, принуждая смириться и уходить.

К утру третьего дня остался позади остров Борнхольм – полочане не отставали. Мало того – две снекки, вырвавшись вперёд, зашли слева, отсекая Мстиславли корабли от острова, чтобы не вздумал новогородский князь высадиться да помощи просить у здешнего хозяина. Пришлось мимо острова пробежать. Впрочем, невестимо ещё как бы там и оборотилось дело, вздумай они высадиться – может там, на Борнхольме уже власть Эрика Язычника, Всеславля зятя. Да, впрочем, кто бы им там и помог-то – остров невелик, там и народу-то живёт тысяча – полторы. Эти варяги их сметут и не заметят. Но, видимо, вождь или тот, кто ему советовал, хотел отсечь малейшую возможность.

Мстислав убедился, что там, на полоцких лодьях заправляет всеми делами кто-то умелый, бывалый мореход и морской вояка. Он по-прежнему не понимал, откуда у полочан взялось такое умение и такие корабли. Впрочем, это его сейчас и занимало-то мало. Больше занимало иное – как оторваться, как отбиться.

Орм снова возник около Мстислава, озабоченно глянул назад, на полоцкие корабли, потом покосился чуть к северу, помрачнел ещё сильнее. Поворотился к Мстиславу, кивком указал на темнеющую вдоль северного окоёма свинцово-серую, почти чёрную пелену:

– Плохо дело, конунг. Буря идёт.

– Вот это облако? – с любопытством и лёгким страхом (разом вспомнился путь в Нидарос и на Оркни) спросил Мстислав.

– Часа через три оно будет здесь, – уверенно ответил Орм. – Надо быть готовыми. Сейчас время осенних бурь. Плохо придётся всем – и нам, и им.

– Может быть, следовало бы высадиться на берег? – предположил Мстислав. Он не боялся показать себя трусом – он не из племени родившихся в море и вынянченных волной, а только дурак лезет очертя голову в то, в чём не разбирается совершенно.

– Нет, – мгновенно отверг Орм. – Настоящие мореходы встречают бурю вдали от берегов. Да и поздно – на Борнхольм нам не вернуться, а другой суши поблизости нет.

Ветер становился сильнее – гудел, а потом начал и свистеть.

Лодьи несло, и вои давно уже подняли вёсла на борт – все равно не было смысла грести, у запоздавшего воя весло сломало волной, словно лучинку. Сорвало и унесло паруса, на двух кораблях щеглы успели снять, на двух – уже пришлось рубить, а на остальных (и на снекке Рогволода – тоже) сломало порывом ветра вместе с парусом. Оборвало снасти и сейчас их обрывки мотались по ветру, хлеща всех, кто оказывался поблизости, двоим-троим рассекло кожу и мясо на лицах мало не до кости.

Незаметно, но ощутимо ветер поворачивал – дуло уже не с севера, а северо-востока.

Лодьи Мстислава пропали где-то в сумрачной пелене дождя, который хлестал частыми крупными каплями. На кораблях не осталось уже никого, на ком была бы хоть одна сухая нитка, промокли насквозь и льняные одежды, и шерстяные, и даже кожаные намокли и раскисли, волгло обвисая толстыми складками, сочащимися водой. «Рогволожичи» давно уже забыли о том, что за кем-то гнались, стараясь только удержать корабли на плаву. Благо, опытный морской вояка Мстивой, навыкший ходить с Блюссо в морские походы, заранее посоветовал Рогволоду смешать людей на кораблях, разбросав немногих полочан среди опытных варягов, лютичей и глинян, иначе лодьи с одними только полочанами давно бы уже опружило на волне.

По низкому и серому, затянутому влажной пеленой небу, стремительно неслись рваные иссиня-чёрные космы туч, то и дело сверкали молнии, и трескучий раскатистый грохот рокотал над широченной морской равниной, по которой длинными волнистыми рядами быстро набегали невысокие вроде бы волны. Вблизи они почему-то вырастали, становились высоченными, вставали над бортами белопенно кипящими серо-зелёными стенами, так, что казалось, сейчас обрушится вниз, заполнив водой всё пузатое чрево корабля, проломит хрупкое днище, плотно сбитое из толстых вроде бы досок, треснут, словно лучины, корабельные рёбра-упруги и щепками, белея на сломе, брызнут в стороны потемнелые от старости доски. А потом – разъятая под ногами мутная пенная бездна, клещами сомкнутся на щиколотках склизкие холодные пальцы морских хозяев – и только и останется смотреть снизу с обречённой тоской на уходящую вверх волнистую поверхность воды.

Но в последний миг волна вдруг перемахивала через низкие борта снекки, и неслась дальше, оставляя воев Рогволода отчерпывать воду всем, что только годится для такой работы – вёдрами, черпаками, чашами… да что там, даже ложки и пиршественные рога готова была дружина Рогволода в ход пустить. И снекки, почуяв облегчение, приподымалась, задирая высокие, украшенные резными змеиными и звериными головами носы – до новой волны.

Иная же волна подныривала под борт корабля, и тогда его швыряло, вертело и несло, и тогда оставалось только молиться – и бормотание слышалось со всех сторон – кривичи молились Перуну, варяги и лютичи – Свентовиту.

Теперь их несло обратно на запад, как раз к недавно пройденному Борнхольму, и уже видно было, как вода кипит вокруг утёсов, вздымаясь стеной над скалами так, что клочья пены летели далеко в глубь острова.

Высоко в небе по ветру медленно плыли какие-то обломки – не то корабельные упруги, не то закопчённые стропила домов, сорванные вместе с камышовыми и соломенными настилами, которые стелились сейчас легкой взвихренной взвесью вперемешку с дождём. Неслись там же и тёсаные пластины с кровель, те, которые на юге зовутся гонта, а на севере – лемех. Впрочем, Рогволод, да и все, кто был на кораблях, кто сейчас подымал вверх мокрые лица, понимали, что на самом деле летят они очень быстро, стремительно.

Сквозь грохот бури невозможно было услышать не то, чтобы слова – даже крики, всё глушил свист ветра и гром.

Рогволод вдруг увидел, как Рах кричит что-то, указывая на северо-восток, и лицо его заливает смертельная бледность – княжич, ни разу в своей короткой ещё жизни не видевший на лице пестуна-наставника выражения страха, понял, что этот миг всё-таки настал.

Высоко среди туч наплывала светлая полоска, ширясь и опускаясь ниже, можно было уже различить внутри неё какое-то смутное шевеление, словно это летела стая диких гусей, почему-либо светившихся, как светятся в темноте гнилушки. И Рогволод внезапно понял, ЧТО там светится и шевелится, и понял, ЧТО это такое, и понял, что он на самом деле давно уже опознал ЭТО, только изо всех сил старался прогнать навязчивую и жуткую догадку – нет, нет же, этого не может быть со мной, это бывает только в баснях, кощунах да старинах!

Но уже можно было разглядеть в сумеречном дождевом вихре несущиеся в призрачном свете фигуры – конские костяки пластаются в бешеной скачке, и невесомые костяные копыта тяжело и неслышно грохочут по тучам, и громовое ржание из распяленной костяной пасти переднего, самого большого коня сливается с диким визгом. А верхом на тех конях – человеческие костяки в полусгнивших латах и обрывках истлелых богатых одежд, и передний всадник указывает вперёд длинным заржавленным копьём – указывает непонятно куда, и остаётся только молиться, чтобы он указал не на тебя.

Дикая Охота!

Призрачные всадники уже снизились так низко, что можно было уже разглядеть на их доспехах каждую чешуйку, и мчались по кругу над несомыми бурей кораблями Рогволода. Предводитель Дикой Охоты поворотил к головной снекке голый череп с остатками шелома на нём (и бросалась в глаза золотая корона поверх шелома), и в пустых чёрных глазницах тёмно-багровыми угольками светились огни. Рогволода пробрал мороз, крупная дрожь сотрясла тело, он вдруг понял, что приподымается, и невыразимое неясное чувство охватило его – страх, смешанный с восторгом. Княжич понял, что ещё немного – и он сам шагнёт навстречь, готовый вступить в призрачную дружину.

Разорвались тучи, грохочущие молнии опоясали разрыв, в который, сквозь клубящиеся косматые края ринул вниз солнечный свет. Дикая Охота с рёвом и визгом разорвала круг, пронеслась над кораблями, и стремительно помчалась на юго-восток, к далёкому пока что побережью Варяжьего Поморья. И почти тут же разрыв в тучах, затянулся, вновь взревел дурным мявом взбесившегося кота ветер, лодьи Рогволода швырнуло к берегу Борнхольма.

Княжич успел увидеть стремительно приближающиеся скалы острова, окутанные пенным кипением, встающую над ними стену прибоя, а в следующий миг корабль протащило мимо скал, завертело, швырнуло и ударило так, что он встал на дыбы. Затрещало ломающееся дерево, и Рогволод обеспамятел.

Ветер стихал медленно, словно бы нехотя, словно не желая разжимать пасть и выпускать из зубов полнокровную добычу. Волны ещё бросались на берег, вылезая на песчаные косы длинными языками, ещё вздымались над утёсами и скалами серо-зелёные водяные стены, ещё летели клочья пены на камни – но уже не так жадно и яростно. Стихал грохот бури.

Рогволод сидел на мокром песке, обняв колени и уткнувшись в них лбом. Он не поднял головы даже когда заслышал приблизившиеся шаги, словно ему было всё равно, кто подошёл.

– Княже… – кто иной, не зная гридня Раха, решил бы, что княжий пестун не решается что-то сказать. Но Раха недаром так прозвали – больше он навык к тому, чтобы люди его боялись, чем сам боялся чего-либо или кого-либо.

– Сколько народу погибло? – спросил Рогволод глухо.

– С сотню, – Рах глядел куда-то в сторону, туда, где над вечерним морем ещё теснились тяжёлыми грудами свинцово-чёрные тучи, но в их разрывах уже виднелись редкие звёзды, пока ещё тусклые. – Точно пока что не сочли. Да ещё сотни полторы пораненных.

– Корабли? – княжич по-прежнему не подымал головы.

– Разбились все. Два или три ещё можно как-то починить, но и то – не враз. А остальные – в щепки.

– Ни один не пропал?

– Да вроде все нашлись, – пожал Рах плечами.

Рогволод, наконец, поднял голову и глянул на пестуна, закусив губу, – гридень заметил на щеках княжича мокрые полоски. Впрочем, это могла быть и морская вода, а не слёзы.

– Боги против нас, наставниче? – горько спросил он. – Я дал им лучшую жертву, какую только возможно дать – и остался без кораблей. А Мстислав ушёл.

– А может, это именно жертва и спасла нас от гибели в этой буре, – подал голос Мстивой. Варяг подошёл, чуть прихрамывая и утирая кровь, сочащуюся из рассечённой щеки. – Да и Дикая Охота нас не тронула. Подумай о том, княже.

Рогволод глянул на Мстивоя с благодарностью, утёр щёки рукавом, от чего они стали совсем мокрыми – ни на ком во всей дружине полоцкого княжича не было ни единой сухой нитки.

Кто-то уже стучал кресалом, пытаясь разжечь костёр из собранного на берегу плавника, но кремни тоже намокли.

– А ведь нас наверняка видели местные, – задумчиво сказал Мстивой. – Как бы не нагрянули…

Рогволод криво усмехнулся:

– А мы ждать не будем! Сами сейчас к ним в гости пойдём! Вряд ли у здешнего хёвдинга дружина больше и сильнее нашей.

Оба воеводы, и Рах, и Мстивой глянули на княжича одобрительно и вместе с тем недоумённо.

– Чего смотрите? – всё так же горько рассмеялся Рогволод. – Борнхольмский хёвдинг под чьей рукой ходит? Под конунгом свейским, так? А конунг свейский у нас кто?

– Аааа, – понял Рах, а Мстивой всё так же недоумевающее помотал головой:

– Кто? У них сейчас два конунга, два Эрика…

– Вот именно, – хмыкнул княжич. – И один из них – муж моей сестры и брат моей невесты. Вот и навестим хёвдинга местного, спросим – за кого он. Если за моего родственника, так пусть нам приют даст, а если против – так сами возьмём…

Слова княжича прервал громовой многоголосый хохот дружины.

[1] Формирование балтийских славян происходило при участии кельтов.

[2] Сейчас город Керкуолл, Оркнейские острова.

[3] Вестерхавет – Северное море.

[4] Доньская земля – Дания.

[5] Бриан Бору – верховный король Ирландии конца X – начала XI века. В 1014 году нанёс поражение войскам викингов в битве при Клонтарфе. Сам погиб в этом сражении.

[6] Стихи конунга Харальда Сурового, сказанные им перед битвой при Стамфорд-Бридже, в которой он погиб. Перевод О.А. Смирницкой.

[7] Каттегат и Эресунд – проливы между Данией (Ютландией) и Швецией (Сконе).