Земля последней надежды. Свиток 1. Дети конопатого бога

Глава 2. Эхо войны

1. Кривская земля. Нарочь. Войский дом. Лето 1066 года, зарев

Широкое, до блеска заточенное лёзо, скошенное и вытянутое вниз, прочно сидело на тяжёлом семипядном топорище держаной берёзы.

Невзор вздохнул и поднял топор. Прицелился – и точным ударом рассёк берёзовую чурку на две ровненьких половины.

Нельзя сказать, чтобы топор был особенно тяжёл. Но за день намахаешься так, что к вечеру руки не только ноют – стонут мало не в голос.

Невзор колол дрова уже второй день – в наказание за опоздание. Не утерпелось, мальчишке, выпросился на двое суток к деду в Моховую Бороду. С родными побыл. Отдохнул от каждодневных войских упражнений. Только вот обратно – опоздал к первой заре.

Но, помня отцовы слова: «имени моего не опозорь», едва вымолил, чтоб отцу не сообщили. Теперь три дня дрова колоть для поварни.

Нельзя сказать, что в войском доме Невзору не нравилось или было слишком тяжело.

Нравилось.

И давалось всё сразу же, без лишних повторений.

Да только ведь дома, у родных, всегда лучше.

Хотя здесь тоже уже дом и почти родня…

Невзор невольно улыбнулся, вспоминая, как всё начиналось.

В первый день, как отец оставил его в войском доме, Невзор только присматривался. Бродил по двору и по дому, получил место в общей молодечной, подзатыльник от Наставника Яся – не путайся под ногами, займись делом! Присматриваясь к оружию, ловил на себе любопытные, насмешливые, а то и вовсе неприязненные взгляды – средь полутора десятков мальчишек двенадцати-пятнадцати лет были разные люди. Вечером сходил в баню – обряд, обязательный для каждого новика – очищение от нажитой за воротами войского дома внешней грязи и скверны необходимо, хоть ты три раза вымойся в бане перед приходом сюда. И только тогда ты – настоящий новик.

А наутро – началось.

После трёхвёрстной утренней пробежки – через лес, без дороги, по тропкам, перепрыгивая через камни, кочки и корни деревьев – после заплыва в холодной по-утреннему воде Наставник Хмель подозвал Невзора и сказал, холодно глядя единственным глазом:

– Ты из лука вчера добре стрелял, – и с чуть заметной усмешкой, – вот в первую очередь с луком упражняться и будешь.

Невзор только молча кивнул – знал уже от отца, что многословие воину не приличествует. А новику – тем более!

– Лук себе сделаешь сам, – Хмель чуть заметно усмехнулся. – Нынешний день тебе на то.

И ушёл.

А Невзор задумался.

Казалось бы, невелика премудрость – лук сотворить. Лес опричь войского дома, там найдётся любое дерево… ан нет!

Лук надо сделать не простой. Не такой, которые мастерят ребятишки для своих игр.

Но отцова и дедова наука Невзору пошла впрок.

Вечером Наставник Хмель сумрачно оглядел новика и коротко спросил:

– Ну?

– Чего – ну? – дерзко спросил мальчишка.

– Лук где?

– Разве настоящий лук за один день сделаешь? – возразил Невзор. – Берёзу, ясень и клён я срубил, сейчас сушатся. Через седмицу доспеют, тогда и делать буду. Жилы я добыл, роговину тоже…

– Хм… – неопределённо обронил Наставник. – А ну, покажи.

Берёзовые, кленовые и ясеневые стволики Невзор подвесил под самую кровлю в молодечной, туда, где висели бесчисленные мочальные обрывки, уже закопчённые дымом до черноты – не первое и даже не пятое поколение мальчишек-новиков сушило здесь лучные и копейные заготовки.

– А клён для чего? Он на лук не идёт, – Наставник Хмель смотрел с любопытством.

– На копьё пойдёт… всё одно ведь его делать придётся.

Жилы Невзор добыл, поймав в лесу в ловушку молодого годовалого лося – после добил ножом. Дело для мальчишки-лесовика хоть и не плёвое, но всё же и не диковинка.

– Нож покажи, – велел Наставник Хмель, словно досадуя на себя за что-то. Невзор понял – поглядеть на нож новика Наставник должен был ещё в первый же день.

Нож был хорош – отцов подарок, добытый им в бою с литвой. Отличное железное лёзо в шесть вершков длиной, обоюдоострое, чуть изогнутое жало, желобок дола на половину клинка, резная медная крестовина. Набранная из бересты рукоять сидела в ладони как влитая.

Наставник молча покивал, воротил нож мальчишке.

– Мясо куда дел? – Хмель смотрел непонятно, словно не зная, плакать ему или смеяться.

– В общий котёл пустил.

Роговые накладки для лука у Невзора были с собой – резаные из рогов могучего лесного тура. Тоже подарок, только не отцов, а дедов.

– Сам додумался? – Хмель смотрел всё так же непонятно, хотя теперь в его взгляде уже было больше одобрения. Новик в ответ пожал плечами – чего было додумываться-то. Взял с собой – мало ли чего… в войском-то деле.

– Хм, – опять сказал Наставник, слегка хлопнул Невзора по плечу и ушёл. Мальчишка остался посреди молодечной, растерянный и озадаченный, ещё не зная, что Старый выразил ему сейчас одну из высших похвал.

Позже он узнал, что и роговые, и жильные накладки, и сушёные заготовки к лукам и копьям в войском доме были запасены про всех, и новику о них надо было всего лишь спросить. Но наставникам по душе пришлась задумка Невзора, не пожелавшего полагаться на дяденьку.

Через седмицу стволики доспели. К тому времени Невзор сварил клей из лосиных копыт, надрезал и засушил длинные полосы берёсты и утром, после того, как закончился утренний урок, засел за дело. Полдня резал из берёзового и ясеневого стволиков заготовки, мазал их невыразимо вонючим клеем, склеивал меж собой и прилаживал жильные и роговые накладки. Потом, пока почти готовый лук сох в тенёчке, крутил из жил и конского волоса тетиву, строгал стрелы.

Когда лук был готов, Старые несколько времени разглядывали вышедшее из рук Невзора чудовище. Лук был длиннее двух локтей, а весил не меньше семи гривен – немалая тяжесть для руки стрельца. А уж тем более для руки тринадцатилетнего мальчишки. А Невзор переминался с ноги на ногу, не зная, похвалят его или обругают.

– А завяжешь? – с лёгким любопытством спросил Наставник Ясь.

Невзор схватил лук с расстеленной на траве холстины, переступил через нижнюю кибить левой ногой, уцепился за верхнюю кибить и потянул. Натянуть лук оказалось неожиданно трудно, среди мальчишек послышались смешки и шуточки. Невзор покраснел – не хватало ещё опозориться перед всеми. Наставник Ясь повёл бровью, и смешки смолкли. А Невзор рванул сильнее, согнул лук и накинул тетиву на зацеп.

Лук упруго и звонко загудел, словно говоря – я готов, господине!

– Куда стрелять, Наставниче Ясь?! – дрожащим голосом звонко спросил мальчишка.

– Всё туда же, – буркнул Старый, переводя взгляд на верхушку сосны – туда, куда стрелял Невзор в первый день. Там всё ещё болталась одинокая шишка.

В порыве светлой злости новик кинул стрелу на тетиву, вскинул лук, одновременно натягивая, коснулся костяным наконечником едва видной в хвое шишки, затаил дыхание и выстрелил.

Шишку сшибло сразу – видно было, как она кувыркалась над озёрным берегом, падая в воду. Невзор не видел – он зализывал рассечённое тетивой левое запястье.

Наставник Ясь отыскал взглядом парня, смеявшегося громче всех (Невзор уже знал, что парня звали Явор) и велел негромко:

– Принеси стрелу.

Невзор понял, что заслужил похвалу – иначе за стрелой послали бы его самого.

– Добре, сынку, – сказал негромко наставник Хмель, и новик опять покраснел, теперь уже от удовольствия – это тоже была высшая похвала, и это в войском доме знали все. – Чего же рукавичку-то не вздел, дурило?

– Поспешил, – Невзор покраснел ещё сильнее и засопел.

– Поспешил, – передразнил его наставник, и ребята засмеялись, поняв, что вот теперь – можно.

Явор принёс стрелу. Наставник Ясь поглядел на резаный из пустой, накосо расколотой кости, наконечник и поднял бровь:

– Сам делал?

Невзор кивнул, всё ещё зализывая ранку. Потом, когда всё закончится, ему дадут листок болотной сушеницы. Но это потом.

– А чего же не железный?

– Отец железных насадок с собой не дал, – сумрачно ответил Невзор. – Сказал – дорогие. А сам делать пока что не умею…

– Сам… сам… – опять передразнил Хмель. – Самило… в оружейне спросить – язык отсохнет?

Новик повёл плечом.

– Я думал… я сам должен…

– Н-да… давно такого не было, – пробормотал Хмель.

Наставник Ясь покивал, разглядывая насадку, примотанную к стреле суровыми нитками, потом бросил притихшим мальчишкам.

– Учитесь. А хохотать за спиной каждый может… да только пускай сначала сам такой лук сделает да натянет.

И тогда Невзор ощутил на себе неприязненный взгляд Явора.

Руки сами делали привычную работу, оставляя голову свободной.

Чурки разлетались в стороны одна за другой. Жарко будет зимой париться «волчатам» в бане.

Невзор вспоминал.

В войских домах были свои обычаи. И вожаки там тоже были свои – кто покажет себя сильнее и храбрее иных. Старые не мешали мальчишкам устанавливать меж себя свои порядки, справедливо полагая, что даже если и станет вожаком никчёмный человечишка, то долго его власти полтора десятка «волчат» не стерпят. А если стерпят – облезлая ногата цена таким будущим воям.

Так оно обычно и выходило.

В войском доме над Нарочью вожаком был Явор. Мальчишки перед ним млели – Невзор уже знал, что Явор уже был в настоящем бою, когда в прошлом году полочане, словно рой рассерженных ос, остановили в лесах рать Мстислава Изяславича, наступавшего на Полоцк.

Долгое время после случая со стрелой Явор словно не замечал Невзора, хотя – новик это чувствовал – исподволь за ним наблюдал. И через две седмицы случилась первая стычка.

Невзор тогда не успел воротиться с охоты до вечера и остался ночевать в лесу, в самодельном шалаше из пихтовых веток. Дело тоже было привычное. Жёг костерок, жарил мясо, срезанное с туши добытого подсвинка.

А ночью на лес упала буря.

Ветер выл за пределами шалаша, нёсся над вершинами леса сплошным стремительным потоком, рвал пихтач, хлестал крупным дождём. А в глубине пихтача, где ночевал Невзор, было тихо – только осыпались дождевые капли, стекая по плащу мальчишки и заставляя смешно фыркать Серого.

Невзора нашли после окончания бури, когда он волок за собой по раскисшей от воды тропинке косматую рыжую тушу.

Наставник Хмель отвесил мальчишке здоровенную затрещину, но этим всё и обошлось – Старым понравилось, что новик не сплоховал в лесу в бурю.

Но вечером, когда Старые уже легли спать, на плечо устало засыпающего Невзора легла чья-то рука.

В очаге ещё тускло тлели уголья, бросая багровый отсвет на лицо Явора со сжатыми губами и упрямо сведёнными бровями.

– Вставай, – холодно велел вожак «волчат».

Невзор послушно вылез из-под медвежьей шкуры, чувствуя подымающуюся внутри злость.

Явор был старше него на целых два года и рассчитывал на лёгкую победу над новиком.

– Чего надо? – спросил он, набычась.

– Наказание тебе причитается, Невзоре, – весело сказал Явор. Его так и распирало предвкушение – теперь-то он помстит своенравному новику за тот случай со стрелой, поставит его на место.

Он не злопамятный, – подумал Невзор про Явора тоже почти весело, – он просто злой и память хорошая.

Хотя за то время, которое они прожили в войском доме, вожак совсем не показался Невзору плохим или несправедливым человеком. Он был бы не против считать Явора и своим вожаком тоже. Больше того – он Явора им и считал.

Просто вожак хотел поквитаться за давнюю обиду, может и мнимую…

Отомстить.

– За что это? – хрипло спросил Невзор.

– А нас по твоей милости нынче по лесу гоняли, – быстро и внятно объяснил Милюта, шустрый и разбитной мальчишка, всё время крутивший около Явора.

– И чего? – всё так же хмуро сказал Невзор. – Ноженьки натрудил?

Милюту он тоже уже понял – тот совсем не был подхалимом. В любой мальчишечьей ватаге есть такой – маленький, настырный и задиристый, с острым языком. Обычно он всегда и крутится около вожака, он обычно и начинает драку.

Так и тут.

Милюта резко посунулся вперёд, целя ударить в челюсть, но Невзор чуть отстранился назад, а Милюту тут же схватили сзади за локти и за рубаху. Удержали.

За спиной Милюты и Явора уже стояли трое. Или четверо. Невзору было плохо видно.

– Многовато берёшь на себя, Невзоре, – с лёгкой угрозой сказал вожак.

– Хочешь отбавить? – с поднимающейся весёлой злостью возразил Невзор. – Давай. Только один, без помощников.

– Добро, – после недолгого молчания ответил Явор. – Давай. Освободите место, други.

«Други» расступились, давая место для драки.

Но драки не случилось.

Явор был здоровее Невзора, но медлительнее. И с первого же удара стало ясно, что лёгкой победы вожаку «волчат» не видать.

От первого удара Невзор увернулся так же легко, как и от Милютиного – просто отступил на полшага назад. И тут же смазал по уху посунувшегося вперёд Явора – легонько, ладонью.

И тут же сам получил в грудь так, что перехватило дыхание, а ноги сами подогнулись, роняя его на пол.

Но Невзор устоял.

И подумал – хорошо, что Серый ночует снаружи – он бы Явору вмиг руку оторвал, прежде чем Невзор успел бы его остановить.

Трудно прогнал воздух в лёгкие. Чуть пригнулся, готовясь бить навстречь Яворовым кулакам.

Но Явор бить не спешил. Он разглядывал Невзора с любопытством, хотя и по-прежнему недоброжелательным.

– А ты и впрямь хваткий парень, – сказал он непонятным голосом. – Ладно… будем считать, что наказание состоялось… Но помни – если вожаком стать мечтаешь…

– Сдалось оно мне… – сипло буркнул Невзор, сжимая кулаки.

Товарищи Явора глядели на них с лёгким удивлением – похоже, такого они не ждали.

Кучка чурок заканчивалась, и Невзор отставил топор, переводя дыхание и утирая со лба липкий пот. От озера тянул лёгкий ветерок, сдувая слепней и оводов, которых и так было немного после Перунова-то дня, овевал мокрый лоб свежестью. Сейчас бы бултыхнуться в воду, смыть липкий, вонючий и едкий пот… нельзя. Пока не окончен дневной урок – нельзя.

Невзор неприязненно покосился на ещё одну кучу нерасколотых дров и тут же устыдился.

Ненавидеть свою работу – нельзя. Стыдно. Достойно раба, которому его работу навязывают силой, у которого нет иного выбора. У воина выбор есть. А работу, данную в наказание за бесчестье, надлежит любить тем более.

Сзади послышались лёгкие шаги, и почти сразу же – глухое настороженное рычание Серого. Невзор оборотился прежде, чем раздался голос, угадав подходившего по звуку шагов.

Вернее, подходивших.

Явор.

И Милюта, конечно же.

– И кто это у нас тут дрова колет? – сказал протяжно и вроде как с удивлением Милюта. – Маменькин сынок колет?

Невзор сжал кулаки, отодвигая ногой топор – не было бы соблазна схватить, когда НАЧНЁТСЯ. По неписанным мальчишечьим правилам за оскорбление маменькиным сынком полагалась немедленная драка до первой крови.

Серый приподнял голову с лап, оставив свою излюбленную позу.

После той достопамятной стычки Явор обходил Невзора и словом и взглядом, хотя Милюта, бывало, иногда колко, но необидно цеплял новика. Невзор и Явор словно жили отдельно друг от друга, но все – и они сами в первый након понимали, что долго так продолжаться не может. Однако же вот тянулось.

И дотянулось.

Теперь – Невзор понимал – наступал решающий миг.

– А как же, – чуть насмешливо и снисходительно бросил Явор. – У мамочки под крылышком заспался…

Невзор шагнул навстречь, целясь ударить первым, но в этот миг от крыльца вдруг звонко взревел рог – звал кто-то из Старых.

Звал всех.

Такое случалось нечасто, и на такой зов обычно мчались все, бросив любые дела – хоть работу, хоть учебный бой, хоть наказание, как вот сейчас Невзор.

Явор и Милюта быстро переглянулись, и вожак бросил Невзору:

– Перед закатом здесь же…

Невзор коротко кивнул, и все трое разом сорвались с места, выбегая с заднего двора к крыльцу. За ними, помедлив миг, бросился и пёс.

На зов Старого.

Старых.

На крыльце стояли сразу оба Старых. Ждали.

Когда собрались все – и новики, и вои – наставник Хмель окинул «волчат» хмурым взглядом, в котором, однако светилось откровенное торжество.

– Собрались, – сказал он хмуро, хотя это и так было ясно.

– Мальчишки! – сказал наставник Ясь громко и звонко и умолк, словно собирался с духом.

– «Волчата»! – сказал наставник Хмель и тоже смолк.

– Десять дней тому наша полоцкая рать разбила новогородского князя Мстислава Изяславича на реке Черёхе около Плескова, – в глазах Яся вновь сверкнуло торжество.

– А седмицу тому князь Всеслав Брячиславич взял Новгород, – закончил наставник Хмель.

Над двором взлетел торжествующий вопль полутора десятков мальчишечьих голосов – более чем у половины «волчат» отцы и старшие братья были в рати князя Всеслава.

– Опричь того, князь Всеслав Брячиславич и волхв Славимир ослепили христианский храм Софии и вырвали ему язык, – наставник Хмель откровенно сиял. Он долго ждал этого. Почти всю жизнь. – Сняли колокола и паника… паникадила и принесли в жертвенный дар храму Пятерых!

Новый вопль вышел не тише прежнего. С пронзительными криками взвились в воздух птицы на окрестных деревьях.

– Это большая победа князя Всеслава, – сказал наставник Хмель. – Это и наша с вами победа – думаю, никому не надо объяснять, почему.

– Но есть и иное, – наставник Ясь глянул на «волчат» хмуро, и крики смолкли. – Такого нам не простят. Ни Всеславу Брячиславичу, ни всей кривской земле, ни… ни людям русской веры вообще.

– Грядёт большая война, «волчата», – сказал наставник Хмель взаболь. – И вы должны быть к ней готовы. И потому мы должны ускорить обучение.

Теперь на дворе было тихо, как на жальнике.

Они пришли. Всего двое, хотя Невзор невольно ждал большего. Никогда ещё про Явора не говорили, будто он может привести против одного человека ватагу. Но где-то внутри у человека всё равно сидит маленькое, гаденькое ожидание подлости от других, даже самых благородных людей… и только он сам может выпустить его наружу (или – не выпустить) и дать (или не дать!) ему перерасти в злобу.

Их было всего двое.

Явор.

И, конечно, Милюта.

Подошли.

Остановились, непонятно глядя на Невзора.

Сын Несмеяна шагнул навстречь, сжимая кулаки. А вот Серый даже головы не поднял. Странно.

– Погоди, – сказал негромко Явор, и Невзор остановился, озадаченно глядя на вожака «волчат». – Я хочу помириться, Невзоре…

Невзор удивлённо распахнул глаза – мириться в таких случаях средь мальчишек, а уж тем более среди «волчат» было просто не принято.

– Я прошу у тебя прощения, Невзор, сын Несмеяна, за свои слова, – торжественно сказал Явор. Оборотился, смахнул с нерасколотой берёзовой чурки мелкие щепочки и сел. Милюта остался стоять.

– Я тоже прошу у тебя прощения, – сказал он, подчиняясь властному взгляду Явора. – Ты можешь ударить меня, сын гридня Несмеяна. Я не стану защищаться.

Невелика честь ударить того, кто не защищается.

– Зачем? – спросил Невзор тихо.

Явор понял, задумался на несколько мгновений, озадаченно почесал согнутым пальцем покрытый юношеским пушком подбородок:

– Ты мне нравишься, Невзоре. Ты сильный. Умный. Ты прирождённый воин.

Невзор молчал.

– Я хочу быть твоим другом, – закончил Явор.

– И я хочу быть твоим другом, – весело улыбнулся Милюта.

– То, что сегодня сказали Старые, – Явор несколько мгновений помолчал. – Грядёт большая война…

– Мой отец тоже так говорит, – сказал Невзор сумрачно. – Потому он меня так рано в войский дом и привёл…

– Грядёт большая война, – повторил Явор, согласно наклонив голову. – Я хочу, чтобы рядом со мной было больше друзей…

Невзор помолчал несколько мгновений. Потом шагнул навстречь и решительно протянул руку.

2. Великий Волок. Холмский посад. Лето 1066 года, зарев

От Смоленска до Новгорода (и от Новгорода до Смоленска) пятьсот вёрст. Десять дней пути.

Вопреки распространённой шутке про одинаковые мысли у дураков, в умные головы одинаковые мысли приходят тоже часто.

Деснив покосился на тянущийся невдалеке лес, вздохнул – по-весеннему тянуло живицей, густой, разогретой на солнце смолой. Зарев-месяц на дворе, Перунов день уже три седмицы как миновал.

И занесло ж его… из купеческой-то стражи попал в княжью дружину – к смоленскому князю Ярополку Изяславичу. Повезло, замолвил слово богатый смоленский зять, муж сестры двоюродной – да и пора бы уж было Десниву и на месте осесть, сколько можно мотаться по Руси с купцами-то? Упущенного места в дружине великого князя, вестимо, всё ещё было немного жаль, но Ярополк, второй сын Изяслава, сам когда-нибудь станет великим князем, вот тогда и наверстаем своё. В дружине на него сперва смотрели косо (что это ещё за купеческий охранник?!), но после, когда у Деснива с некоторыми дружинными воями нашлись общие знакомые, да род Деснива выяснился (и отец, и дед, и прадед его были воями), дружинные помягчели.

Ярополк Изяславич отправил их ватагу к Новгороду сразу же, едва донеслась весть о разгроме Мстислава. Послал семерых воев, ряженых купцами, с двумя возами товара. Товара было мало, да и неважен он был в их деле (Деснив, к примеру, даже и не знал, ЧТО там есть на этих возах, под рядном да рогожей). Главной задачей молодой смоленский князь поставил перед своими людьми проверить, не собираются ли полочане после Новгорода разом грянуть на Смоленск, стоит ли ещё Новгород или поддался оборотню, да сколько людей в словенской земле готовы тому оборотню поддаться, а то и вовсе на его сторону стать.

Обычным путём через Витебск и Всвячь идти было опасно – мало ль, всё ж таки Всеславля земля. Взяли далеко на восход, огибая Всеславли владения, долго тянулись через Оковский лес, пока, наконец, не вышли на торную дорогу к Холмскому посаду, на сам Великий Волок.

До заката оставалось ещё два-три часа, можно было бы и заночевать в лесу – стояло лето, всего три седмицы, как Перунов день миновал. Но гридень Смета, старшой ватаги глянул на полуночный восход окоёма, втянул ноздрями воздух и, покачав головой, велел тянуть до посада, к которому по подсчётам Деснива, они должны были скоро выйти. Никто из воев не возразил, хоть и кони и устали, иссекши копыта по лесным кочкам и кореньям. Но и их в посаде ждал отдых – смоляне собирались сменить их на лодью.

Холмский посад, как и всякое другое поселение на Волоке – средоточие слухов, сплетен и прочих вестей, потому пропустить его было никак нельзя. Упустишь новости – как бы прямо к «всеславичам» в лапы не угодить на Ильмене или ещё где по дороге.

Рядом звучно фыркнул конь. Деснив вздрогнул и оборотился. Смета подъехал неслышно, глядел в сторону, сбрасывая с плеча невесомую и почти невидимую паутинку. Деснив отвёл глаза – о прошлогодней встрече со Сметой на Волыни он уже почти забыл, но сразу же, как только пасынок Туки приехал в Смоленск к Ярополку (великий князь решил подкрепить дружину своего второго сына на новом месте), вспомнил. Но старался на глаза гридню не попадаться. Однако вот угораздило же – вспомнил князь про то, что он, Деснив, раньше в купецкой страже ходил, вот и послал его со Сметой, в тайной ватаге. Посоветуешь, мол, кое-чего может быть, больше на купцов похожи будете. Мысль, вестимо, здравая: войское житьё-бытьё и купецкое – вовсе разные, тут и засыпаться недолго.

Гридень тоже помалкивал – может и не вспомнил его, Деснива. Мало ль людей на своём веку может встретить великокняжий гридень. Он и с остальными-то смоленскими воями мало про что говорил, больше с другим киянином, Вячко, который в прошлом году привёз Ярополку указание великого князя перейти из Ростова в Смоленск. Оно и понятно – оба из Киева, оба у великого князя служили.

– Где я тебя видел раньше? – внезапно спросил Смета, оставив паутинку в покое и поворотясь к Десниву лицом. Потеребил длинный ус, – Деснив вовсе не к месту вдруг подумал, что их безбородость и длинные усы выдадут их принадлежность к воям гораздо лучше, чем какие-то неточности в поведении. Кто ж не знает на Руси, что бритый подбородок и длинные усы – это войский обычай. Ладно ещё чупруны на бритых головах под шапками спрятаны. Впрочем, среди купецких дружинников такие тоже попадались – не часто, но было.

– В Смоленске, вестимо, – пожал плечами вой. – В дружине княжьей.

А в душе захолонуло – вот оно и пришло. Вспомнил Смета. Или только начал вспоминать.

– Не, – отверг гридень почти весело. – Я тебя где-то ещё видел. Раньше.

– Ну… – Деснив неуверенно усмехнулся, не зная, раскрываться ли или врать. А если врать, то в чём. – Я раньше в купецкой страже был…

Он осёкся.

– О! – гридень поднял палец вверх. – Вспомнил! На Волыни в прошлом году! Мы за мальчишкой гнались из дружины Ростиславлей, а ты у костра сидел. Лодью купецкую сторожил!..

Вой смолчал.

Смета несколько мгновений помолчал тоже, а после всё так же весело спросил:

– А скажи честно, ты ведь тогда нас обманул. Язычника того небось в лодье прятал, а?

Деснив молчал, мысленно кляня себя за длинный язык.

– Не молчи, не молчи, – расхохотался гридень. – Я всё помню. Хорошо ты себя тогда вёл. Правильно. Нельзя выдавать того, кто приюта попросил.

– Не просил он меня, – хмуро бросил в ответ Деснив. – Он уйти хотел, да только тогда бы вы его догнали быстро…

Он снова смолк.

Подъехавший почти так же неслышно Вячко только усмехнулся, а потом, чуть приподнявшись на стременах, вгляделся и негромко произнёс:

– Доехали. Вон он, Холмский посад.

Холмский посад был невелик – пяток дворов, обнесённых высоким тыном – от кого тут, на волоке защищаться-то? От шатучих татей и того достанет, а от войска же настоящего погост и стены стойно плесковским не спасут – защищать их народ нужен, а в погосте живут меньше десятка семей, мужиков с полсотни, да и те навычны больше торговать с проезжими купцами да ремесленничать, кочедык да плотницкий топор в руках держать, а не копьё да меч. Лук, топор да охотницкая рогатина, вестимо, и у них в деле будут, да только одно дело – охота, пусть и на медведя даже, хозяина лесного, а совсем иное – война, да ещё и с настоящими воями. И часа посад не продержится, коли что.

Четверо верховых въехали во двор, попустив впереди себя две телеги. Хозяйский сын, вёрткий чернявый мальчишка лет десяти, затворил за ними ворота, да ещё и поспел принять повод коня у Сметы.

– Как кличут-то, чернявый? – усмехнулся гридень резвости паренька.

– Жуком кличут, – тот щербато улыбнулся.

– Воистину, Жук и есть, – усмехнулся Вячко, спешиваясь следом за старшим. – Эвон чернявый какой.

Прежде чем подняться на высокое крыльцо, Смета бросил беглый взгляд на соседние дома – нет ли кого ещё. В посаде навыкли давать приют проезжим. И отшатнулся – из волокового окошка соседней избы на него сквозь вечерний сумрак смотрели с изумлением и тревогой невероятно знакомые глаза. Чьи?!

Гридень тряхнул головой, отгоняя наваждение, снова глянул вверх – глаза исчезли. Смета пожал плечами и шагнул на крыльцо – ощущение какого-то открытия ушло.

– А кто у соседей стоит, Жук? – спросил Смета, подымаясь по ступеням. Из памяти всё не шли знакомые глаза.

– Да тоже купцы вроде какие-то, вчера прибежали с низовьев на лодье, – откликнулся мальчишка. – Такие же, как вы – семь человек да товара невеликое бремя – на два воза поместится. Коней пока не нашли ещё, чтоб дальше везти, вот и стоят на месте.

Такие купеческие обозы не редкость, и Смета нисколько не встревожился – с чего бы. Его занимало другое.

– А лодья их где?

– Да у вымолов должно где-то, – пожал плечами Жук, отворяя дверь перед гриднем. – Вы у отца спросите, вроде ещё никому не продали её.

Если так, то нам повезло, – подумал мельком Смета. – Взять их лодью, да вниз по Ловати, к Ильменю. Не задержимся.

Тут сзади послышались удивлённые голоса воев, распрягавших коней. Смета оборотился, – они глядели поверх заплота, то и дело оглядываясь на своего старшого. А там, за Ловатью, со стороны сумрачных дебрей, быстро затягивая окоём темнотой, наползали свинцово-чёрные громады грозовых туч, особенно страшных в тяжелознойном, застояло-безветренном воздухе.

В хоромине было душно, к тому ж от печи несло чуть пригорелым луком, но этот запах забивался запахами жареного мяса, рыбы и каши, медовухи, кваса и пива – должно быть, завидя подъезжающих, хозяин сразу велел жене готовить ужин на немаленькую купецкую дружину. Соблазнительно шкворчала яичница в глубокой глиняной сковороде. Смета сглотнул слюну, бегло оглядел жило. Ничего особенного – отмытые снизу и закопчённые сверху смолёные брёвна в обхват толщиной, торчащие кое-где из пазов клочья мха. Прошмыгнёт изредка и скроется в щели таракан. Большой стол, лавки вдоль стен, скамейка у печи. Смета сел на край лавки, сожидая, пока не наберутся в избу остальные вои.

Раньше воев вошёл хозяин, стряхнул с волос влагу – снаружи уже начинал накрапывать дождь. Вои топтались в сенях. Снаружи глухим трескучим раскатом пророкотал первый гром, зашумели капли по листьям, в волоковое окошечко потянуло свежестью.

– Как звать-то тебя, хозяин ласковый?

– Бездедом люди кличут, – отозвался хозяин, присаживаясь на скамью у печи. – Скоро готово всё будет, недолго твоим людям ждать.

– Ладно, – сказал Смета, блаженно вытягивая ноги, усталые от долгого сидения в седле. Наконец-то, впервой за столько дней, он и его люди переночуют в настоящем людском жилье. – А что из Новгорода слышно, хозяин?

Гридень и думать не помыслил, кто сейчас может быть в соседней избе.

Витко стоял у окна, глядя на чужой обоз. Такой же, как у них. Ему не давало покоя какое-то смутное чувство тревоги, а отколь оно взялось – понять не мог. Может, потому что купцы, которые въезжали на соседний двор, как две капли воды походили на их обоз. Могут ведь чьи-нибудь ещё лазутчики рядиться под ту же личину? Ещё как!

Всеслав Брячиславич отрядил его из Новгорода в сторону Смоленска – пути проведать, да ворога постеречь. Вдруг Ярополк с ратью с юга идёт – не зря же его великий князь на Смоленск посадил, не спрашивая братьев. А свезёт, так и в Смоленск пробраться, поискать верных людей. Кривичи же, что в Смоленске, что в Плескове, что у них в Полоцке. И то, что раз удалось в Новгороде, может удаться и в Смоленске.

А может, и иное не давало ему покоя – ему казалось, что он уже где-то видел обозного вожака. И словно бы так же гарцевал он верхом, и так же спадал с его плеч коч, шитый серебром. А на голове вместо шапки высился клёпаный железный шелом.

Словно подслушав его мысли, вожак вдруг сдёрнул с головы шапку с бобровой опушкой и оказался бритым наголо, с длинным чупруном на темени. Витко оцепенел – купцы так не ходят! Только вои, только князья! Он и сам тоже брит наголо!

А вожак, меж тем, уже почти стоя на крыльце соседней избы, поднял голову, встретился взглядом с Витко и изумлённо тряхнул головой. Полочанин отпрянул от окна, прижался к стене и испуганно перевёл дух.

Вроде бы и не узнал? А ну как узнал?!

Витко быстро поворотился к воям, невольно дивясь сам себе: это ж надо, ничего ещё толком не понимая, почуял что-то неладное и всё же понял! И только потом узнал старшого. Вои бездельничали – Мальга, беглый херсонесский акрит, так и прижившийся в дружине Всеслава, что-то стругал, похоже, резал ложку взамен сломанной. Другой сосредоточенно выводил что-то писалом по бересте, высунув от напряжения язык – единственный грамотей из всей ватаги. Письмо писал кому-то должно быть. Двое играли в зернь, и лбы у них то и дело пели от звучных щелчков. Один спал на широкой лавке по войской привычке высыпаться в запас, пользуясь любым свободным мигом, чтобы после коли что, не спать сутками. Ещё один весело колол на дворе дрова, отплачивая хозяину за приют.

– Беда, други, – еле слышно сказал бледный Витко, садясь на край лавки. Он в несколько слов рассказал по то, что видел. – Их старшой – гридень Смета из дружины самого великого князя, пасынок Туки.

– Самого дружинного старшого? – прищурился строгавший ложку вой и отложил нож. – Неспроста это.

– Вестимо, неспроста гридень купцом переоделся, – насмешливо хмыкнул Витко. – Как и мы же.

За окном грянул первый удар грома, вздрогнули от ветра ставни, застучали первые капли дождя. Такую ночь зовут иногда воробьиной, – невесть к чему вспомнил вдруг Витко.

– А ведь это значит, что смоляне сюда ратью не идут, раз тоже такими же тайными ватагами разведку шлют, – сказал вдруг Мальга.

Витко задумчиво кивнул, перевёл взгляд на стену и остановил его на висящем на гвозде мече в ножнах. Добротном тяжёлом мече, подарке побратима Несмеяна – тогда, на Нарочи, смешав кровь, они ещё и оружием потом обменялись. Мальга, проследив направление взгляда Витко, весело хрюкнул и спросил:

– Может, всё ж не стоит горячку пороть? Послать в Новгород гонца, и пусть себе едут дальше – они ж в Новгород едут, куда ещё на этой-то дороге. А Всеслав Брячиславич или отец твои их и перехватят прямо в городских воротах. Они ж тоже его знают?

– А то как же, – кивнул Витко, всё ещё раздумывая.

– А ты-то откуда его знаешь?

– Да доводилось встречаться, – задумчиво ответил Витко, отводя, наконец, взгляд от меча. – Лет шесть назад, когда торков гонять ходили в Степь.

Он подумал ещё пару мгновений и решился:

– Нет. Мы не можем откладывать. А вдруг Смета тоже меня узнал? Тогда он сделает то, что советуешь мне ты, альбо то, что хочу сделать я. Потому нам надо действовать первыми.

Стемнело. Гроза за окнами отбушевала, дождь утих, и на очистившемся небе ярко высыпали звёзды. Луны видно не было – стояло новолуние. В двух шагах – хоть глаз выколи.

В посаде уже все спали, когда далеко за полночь отворилась дверь избы, поворотясь на тщательно смазанных петлях. Один за другим люди Витко бесшумными тенями выскользнули во двор. Ни у одного не звякнуло даже колечко или пряжка. Да по большому счёту и звякать-то было нечему – все были в стёганых доспехах, а пряжки были загодя обвязаны тряпицами.

Дубовым брусом, снятым с ворот, подпёрли дверь в избу, давшую им приют – вовсе даже незачем было выходить хозяину сегодня ночью из дому. Теперь помешать полочанам мог разве что хозяин соседней избы, той, в которой остановилась встречная ватага.

Всё так же бесшумно, стремительно сигали через плетень, один за другим оказываясь во дворе. Благо, что пса у соседа не было, а то уже стоял бы лай на весь погост.

Витко остановился у оконца – такого же, как и у соседа, волокового, высек огонь и вгляделся в темноту. У ворот в ответ тоже вспыхнули искры. Готовы люди к делу.

Соседи спали. И люди Сметы – тоже.

По двору уже плясал рваный багровый свет жагр.

Добро хоть стражи не выставили, – подумал Витко и тихонько стукнул в ставень. Мальга, кравшийся следом, вытаращил глаза.

– Кто там? – негромко раздалось из-за ставня. Витко, чуть изменив голос, ответил шёпотом:

– Отвори, Бездед, это я, сосед твой, Колокша. Беда…

Назвище соседа Витко выспросил у хозяина избы, в которой они ночевали. А уж шёпотом в темноте… не распознает.

Ставень со скрипом сдвинулся в сторону.

– Ну чего у тебя стряслось ещё? – удивлённо и недовольно подал голос Бездед, тоже шёпотом. – Хрррр….

Мальга, рывком просунув руки в отволочённое окошко, метко ухватил Бездеда одной рукой за горло, другой – за нос.

– Ти-хо… – прошипел он страшно. – Орать будешь, всю семью твою вырежем. Понял ли?

Бездед судорожно кивнул, не пытаясь вырваться – Мальга держал крепко.

– Вели своим дверь открыть, – холодно бросил Мальга, чуть ослабляя хватку.

– Жук, – сипло позвал Бездед. – Ступай, дверь отвори.

Стукнул засов. Не дожидаясь, пока дверь отворится, Витко ринулся в сени, сметая с дороги мальчишку – вскрикнув, Жук отлетел в угол, а полочане ринулись внутрь, лязгая нагими клинками.

У самой двери над лоханью с водой тускло светила лучина в кованом светце, слабо освещая жило. Её тусклый свет померк, заглушённый пламенем жагр.

Разбуженные грохотом смоленские вои вскакивали, спросонья мало что поняв, метались в темноте, не разбирая, где свои, а где чужие. А полочане, заранее повязали головы белыми тряпками (нарочно для подобного дела велел запасти предусмотрительный Витко, словно знал!), били безошибочно. Кто-то из «ярополчичей» сумел доскочить до окна, что, впрочем мало ему и помогло. Невесть, сумел бы он пролезть в узенькое окошко, но со двора звучно чакнула тетива, и вой завалился навзничь со стрелой в груди – Мальга во дворе не дремал.

В первый же миг у Сметы пало четверо. Опомнясь, «ярополчичи» затеяли рубку, но было поздно. Их было уже всего трое против пяти – сам Смета, Вячко и Деснив. Мечевой бой при таком превосходстве занимает считанные миги. Заливаясь кровью, рухнул и закатился под лавку Деснив (не быть ему гриднем великого князя!), бессильно обвис, пригвождённый тяжёлым боевым ножом к стене, Вячко. И уцелел из всей ватаги только сам Смета. Ощерясь лесным котом, он прыгнул, грозя враз двумя нагими клинками – мечом и длинным ножом, а потом выкинул такое, что видавший виды Витко не враз поверил: прыгнул в уцелевшее окно головой вперёд. Худ был Смета, кабы не сказать – тощ! Пролетел в оконце, почти не задев краёв, пал на дворовую траву. Мальга опоздал на какой-то миг, видно тоже ошалел от неожиданности. Смете этого хватило – он метнулся к коновязи, на бегу обрубил чёмбур, охлябь вскочил на конскую спину и ринул прочь со двора, заставив коня прыгнуть через заднюю ограду.

Бездедовы испуганно глядели на полочан вытаращенными глазами, всхлипывала на полатях жена хозяина, прижимая к себе ревущую в голос грудную девчонку, стонал в сенях зашибленный Витко Жук, а сам Бездед сидел на около печи прямо на полу, охватив руками голову и стараясь не смотреть на текущую по полу кровь.

– Твою мать! – рявкнул Витко, ударил кулаком по лавке.

Ушёл! Ушёл вожак смолян, и теперь весь поход ватаги Витко терял смысл – вестимо, Ярополк теперь в Смоленске уши насторожит, и каждого въезжающего в город начнут проверять вдвое.

3. Словенская земля. Руса. Лето 1066 года, зарев

Никто в Русе уже не помнил, сколько лет стоит город над слиянием Порусы и Полисти – когда прадед самого старого жителя города поселился у солёных озёр, здесь уже стояли рубленые крепостные стены, а князья собирали дань с солеварниц.

Всеслав Брячиславич повёл плечом, отгоняя ненужные мысли – не для того, в конце концов, и в Русу[1] приехал, и за ворота городовые выехал. Не прогуляться да про судьбы Северной Руси подумать – домочадцев своих встретить.

У окоёма на воде уже можно было разглядеть несколько лодей – снизу, от Ильменя и Ловати, бежали по Полисти. Уже близко, скоро, глядишь, и к вымолам причалят.

Путь был неблизким – полоцкие гости сначала долго ехали горой до Плескова, потом до Шелони – тем самым путём, которым в прошлом году Мстислав шёл на Полоцк и потом обратно, не сумев продвинуться дальше Россоны. По Шелони – вниз до Ильменя. По великому озеру, которое иные с опаской (больно уж норов у Ильменя суров) зовут Ильмень-морем – вдоль юго-восточного берега до устья Ловати. Ну а уж после – вверх по Ловати и в Полисть.

Обычно-то путь из Полоцка в Русу был иным – вверх по Двине до Витебска и Всвяча, волоком в Ловать – и снова водой. Такой путь и короче и легче, так ездят в Русу за солью полоцкие купцы. Да только вот незадача – слишком близко к этому пути Смоленск, где сидит князем Ярополк Изяславич, брат выгнанного Всеславом из Новгорода Мстислава. Глупо было бы тащить свою семью торным путём, надеясь, что Ярополку про то будет неизвестно. Ещё как известно. А уж что из того могло выйти – это не Всеславу было рассказывать. Отлично помнилось в Полоцке как попала в полон к Всеславлю отцу, Брячиславу великая киевская княгиня Ингигерда, и как после того Ярославу со своим полоцким племянником пришлось срочно мириться. Заигралась великая княгиня в великую воительницу, небось, времена Бравалле вспомнила, Хету, Висну да Вебьорг, альбо валькирией себя возомнила, вроде Хильд или Скёгуль[2]. Ну и поплатилась за то.

Ну Ингигерда ладно – то дела давно минувшие, как-никак больше сорока лет прошло, а вот то, что только в прошлом году было, помнилось ещё всем – как великий князь Изяслав заставил сильно потишеть своего племянника, волынского да тьмутороканского князя Ростислава (и Всеслав про то помнил!), захватив во Владимире его семью.

Потому и тянулись Всеславли домочадцы в Русу через Плесков да Шелонь, что опасался Всеслав летучих смоленских загонов да тайных ватаг. И не зря – только вчера воротился гридень Витко со своими людьми из дальней разведки, рассказал, как столкнулся в Холмском посаде с людьми Ярополка, у которых в старших аж Изяславль гридень был. После той стычки Витко прошёл до самой Двины (в Смоленск, памятуя о сбежавшем гридне, не сунулся), но больше не встретил ни единого дозора смолян. Значит, затаился смоленский князь, узнав про Всеславлю разведку южнее Ильменя. Можно было не беспокоиться, что смоляне пойдут на Витебск, Всвячь и Полоцк – поопасятся Всеславлих полков с севера, от Новгорода и Русы.

Первая лодья плавно подкатилась к сколоченному из тяжёлых дубовых плах вымолу, мягко стукнула в него бортом, увешанным толстыми пучками мочала. Несмеян ловко спрыгнул на настил вымола, и тут же склонился, завидев походящего к нему князя. Из-за княжьей спины весело корчил рожи Витко. Следом за Несмеяном на вымол спрыгнули ещё двое, ухватили верёвки, привязывая к причальным столбам. Со стуком упали сходни.

Всеслав коротким знаком поднял Несмеяна из поклона, приобнял, хлопнув по плечу.

– Как дорога прошла, Несмеяне?

– Да сносно прошло всё, княже, – степенно отозвался гридень, пожимая плечами. – Ничего особенного.

Видно было, что Несмеян не лукавил – и впрямь всё прошло без особой задоринки. Хотя Всеслав примерно представлял, что это такое – путешествовать на лодьях да обозами, да ещё с такой драгоценной поклажей – семьёй своего господина.

Князь поворотился к сходням, и вовремя – с борта лодьи на сходни ступила Витонега. Дочь. Всеслав невольно залюбовался.

Длинная, светло-зелёная рубаха, с алой вышивкой и шёлковой оторочкой, понёва бело-синяя, золотисто-белый тканый пояс, тёмно-синяя свита наброшена на плечи. Золотистая коса, почёлок, затканный золотом, покатые плечи и высокая грудь, нежный обвод точёного лица и тонкие вырезные крылья ноздрей. Витонега до зела, до стона душевного напоминала Всеславу свою мать в юности – ту Бранимиру, которую Всеслав когда-то, девятнадцать лет тому спас от воев новогородского князя. Сама княгиня ныне выглядела уже иначе и красива была не юношеской, а зрелой красой, но по-прежнему заставляла сердце Всеслава биться учащённо.

Витонега быстро сбежала по сходням и бросилась на шею отцу:

– Батюшка!

– Здравствуй, Вита, – Витонегу дома звали и Витой, и Витошкой. – Как добрались? Легко ль было в дороге?

– Хорошо было в дороге, – весело отозвалась дочь. – Не утомилась совсем.

Всеслав, что-то начиная понимать, хотел было переспросить, но тут с борта лодьи сбежал высокий парень в длинной тёмно-серой дорожной свите поверх рудо-жёлтой рубахи.

– Здравствуй, отче!

Борис!

– И ты здравствуй, сыне! – ответил князь, обнимаясь с ним. Бросил взгляд поверх его плеча, но с лодьи больше никто не показывался, и Всеслав понял, наконец. – А мать что? Не приехала?!

– Не смогла, – рассмеялась Витошка. – Нездоровится ей.

– И ты хохочешь? – укоризненно спросил князь, хмурея. – Чего стряслось-то?

– Да так, – всё так же смеясь, ответила дочь. – Это не та болезнь, от которой плакать надо.

Всеслав несколько мгновений не мог понять, что именно он услышал, потом брови словно сами собой полезли на лоб.

– Эээ?!! – слова как будто сами разом потерялись куда-то.

– Тсссс! – Витонега вскинула к губам тонкий пальчик. И верно – ни к чему о таком говорить на открытом месте, где любая нечисть может прослышать. Главное уже сказано.

Всеслав покрутил головой, весело и многозначительно крякнул, чувствуя, что его так и подмывает улыбаться до ушей, словно мальчишку.

Ждать больше было некого – старший Всеславич, Рогволод, по-прежнему был в варяжьей земле, младшего Всеславича, Святослава, мать вряд ли отпустила бы одного (ну пусть и не одного, а со старшей сестрой и братом – у самих-то пока что ума не вдосыть) – в четыре-то года. А Глеба, вестимо, и в Полоцке-то нет – он уже третье лето, с тех пор, как семь лет ему исполнилось, у своего воспитателя живёт, князя шелонян, Зигмаса, сына Викунда, отца наречённой невесты.

– А что ж, батюшка, за спешка такая? – слегка недовольным голосом спрашивала Витонега по пути от вымола. Княжна сидела на седле, забросив правую ногу на высокую луку, вполоборота к отцу (сколько раз шпынял её отец за такую посадку, – понесёт конь, не удержишься в седле, расшибёшься! – Витошка же только смеялась, отвечая, что ей так сидеть удобнее). – Приезжай да приезжай!

– Время пришло, – туманно ответил ей Всеслав. – Догадываешься для чего?

Витонега, поняв, зарделась – мало не от самого рождения она была сговорена за вятицкого князя Ходимира – Всеслав давно подыскивал себе друзей на Руси, прекрасно понимая, что его не оставят в покое даже и в кривской дебри лесной. Доселе выступить Ходимиру мешал его юный возраст, из-за которого и власти в вятицкой земле у него было мало – больше распоряжались знатные роды вятицкой земли. А с женитьбой на Витонеге он должен был войти в самую пору самостоятельных свершений. Всеслав прекрасно понимал, что Ходимир и его люди надеются на его помощь в укрощении вятицкой знати и прибавлении власти князя. Но думал он сейчас об ином.

Вот оно и наступило в его жизни, это время – время выдавать замуж дочерей и женить сыновей, время ожидать старость. Как её ни отодвигай, а вон она, как первого внука на руки возьмёшь, так за порогом и замаячит. Не заметишь, как и переступит его, и в доме поселится, и иные уже радуются войским подвигам и женской красе, а ты ещё самого главного в жизни не совершил.

Всеслав встряхнулся, отгоняя ненужные мысли – до его старости ещё не близко.

Князь Ходимир приехал на следующий день к вечеру – словно рассчитал нарочно. В отличие от невесты он приехал горой, хотя в пути тоже довелось хлебнуть всякого – только с Оки вверх по Москве лодьями, а там – верхами да с телегами к Верхней Волге напрямик через леса, а после – вверх по Тверце до Торжка, а после – опять горой, Серегерским путём к Ильменю.

Вымотанные долгой дорогой кони тяжело ступали сбитыми копытами, поводили ушами и раздували ноздри, чуя и отдых, и сытный корм, и обильное питьё в княжьих да боярских конюшнях. Тянулись телеги с дорожным добром, сундуками с праздничными нарядами (на свадьбу ехал собственную вятицкий князь, не просто в гости!), подарками будущей родне, да и гостям многим свадебным. Иные сожалели, что не будет на свадьбе старшей Всеславны великого князя с братьями, да только какое там гостеванье, когда с великим князем война. Находились и такие, что считали, будто свадьба не ко времени – кто ж во время войны женится? Да только ведь свадьбы княжьи – они не простонародные, не купецкие и не боярские даже.

На княжьем дворе уже топилась баня, дымом тянуло аж до ворот детинца – детинец в Русе был невелик – три-четыре боярских двора да специально для приездов князя ещё при Владимире Ярославиче срубленный княжий двор: терем князя с повалушей, да соединённая с ним крытым переходом просторная молодечная для дружины. Всеслав сидел в седле, задумчиво поглаживая жёсткую гриву Воронка, разглядывал приближающихся вятичей, и раздувающиеся ноздри князя щекотал банный дым.

Ко времени была свадьба, как раз ко времени. Это у простого люда женятся по осени, чтобы коль молодая затяжелеет, так опростаться успела до сенокоса да жатвы. Да и стол по осени богаче – и хлеба убраны, и пиво сварено, и мёд собран, зверина, дичина да убоина набита (жирён по осени и дикий зверь, и домашний скот), от мяса столы ломятся, да и груши-яблоки (а в южных землях и виноград с маслинами, или смоквы) созрели.

У князей иначе. Когда дела государевы требуют – тогда и свадьба.

У него, Всеслава, дела государевы потребовали отдать дочерей замуж сейчас. И не единая та для обычая беда, что не будет на этой свадьбе великого князя (в конце концов, не такая уж и близкая родня), ещё и та, что отец невесты будет только на сговоре, а весь иной пир, тебе, Всеславе своим присутствием не почтить, ибо опять же дела государевы.

Впрочем, средь князей такое тоже не в диковинку. Иной раз за тридевять земель приходится отдавать дочь, – вспомнил Всеслав дедова брата, Ярослава Владимирича, – тот своих дочерей в угры, да в урманы, да к франкам отдал. Тут на свадьбы не поездишь много – престол простынет без хозяина. Да и сам Всеслав старшую дочь отдал в свеи так же.

Взгляд Всеслава в который раз уже привычно выхватил из толпы приехавших вятичей будущего зятя. Молод вятицкий князь, молод. Ну да он и сам не больно стар был, когда на престол сел да на Бранимире женился, младше Ходимира ещё. Молодость не порок, с годами пройдёт – и оглянуться не успеешь.

Сам приехал князь, не переложил на друзей или родню. Всеслав чуть заметно шевельнул уголками губ в мимолётной усмешке. По древним обычаям, жениху невместно было самому за невестой ехать. Посол князя (из близких друзей или родни) замещал его за пиршественным столом, а то и в постели первой брачной мог заместить. Поневоле вспоминалась тут Всеславу слышанная от волхва Славимира вальхская легенду про короля Мерхиона Худого, его невесту Эссилт и князя Дростана[3]. Только те времена медленно отходили в прошлое, терялись в тумане времён – ныне жених уважил, приехал за невестой сам. Иной же позлословит – боится-де, что не от него первенец будет – мало ль чего может в дороге случиться меж невестой да другом жениховым – в лодейной-то да избной тесноте.

Всеслав невольно тряхнул головой отгоняя лезущую в голову неподобь (впрочем, для свадебного-то времени таким мыслям как раз самая подобь!). Вспомнил Бранимиру, мимолётно улыбнулся привезённой дочерью вести о будущем ребёнке, прикинул, когда жена понесла(не иначе, в купальскую ночь, перед самым новогородским походом), и когда рожать (выходило, что весной). Так же мимолётно пожалел, что не увидит жена замужества дочерей. И почти тут же отбросил сожаления – вятицкий свадебный поезд приблизился к воротам детинца, надо было встречать гостей.

Вятичи остановились, Ходимир спешился, глянул на полочанина ясным взглядом, чуть наклонив голову. И Всеслав тоже соскользнул с седла на пыльную, побитую копытами, подковами и колёсами дорогу и шагнул навстречь князю вятичей, распахивая руки – обняться.

Парились в бане с дороги. Хлестались вениками в полутёмном жару, обливались холодной водой – княжья баня в Русе стояла вдалеке от реки, в детинце.

Всеслав с князем Ходимиром парились вместе – как же хозяину гостя не почтить. После, блаженно отдуваясь, пили холодный, с ледника квас с тёртым хреном и орехом, проливая на грудь, дышали запахом чистой льняной одежды и запаренного берёзового листа.

А в терему накрывали на столы – тащили жареную, варёную, печёную, копчёную дичину и убоину, свежую репу, капусту и огурцы, каши, хлеб и пироги из первого помола нынешнего сбора, свежий липовый мёд. Несло разваренными щами, жареным мясом и свежим хлебом. В ендовах плескалось вино и мёд, пиво и квас, сыта и взвар.

Плох тот гость и хозяин тот плох, что сразу говорит о делах.

– Поздорову ли доехали, гости дорогие?

– Благодарение богам, – степенно отвечал глава посольства, статный вятицкий гридень Житобуд. – Ни лихих людей не встретили, ни непогоды никоторой. Велесу, видать, угодно было, чтоб добрались без препон.

Вятицкие вои уже тащили к столу тяжёлую укладку с дарами от гостей хозяину. Дорогие меха, волжское серебро в кубышку полоцкого князя. Всеслав отдаривался узорочьем и мехами же. С обеих сторон было в дарах и дорогое изузоренное оружие: от полочан – прямые тяжёлые мечи, как водится в закатных странах, вдоль Варяжьего моря да в землях франков и фризов; от вятичей – степные сабли, как они навыкли, с булгарами да козарами веками соседствуя да торгуя. Впрочем, у Ходимира на поясе висел всё-таки прямой меч, такой же как и у всех словенских князей – широко сабли пока что и у вятичей в обиход не вошли.

После отдарки кричали здравицу и славу, пили пиво, мёды и вино.

Наконец, дождавшись, пока все гости утолили первый застольный голод, вновь поднялся Житобуд:

– Дозволишь ли слово молвить, хозяин? – велеречиво сказал он, сжимая сильными пальцами серебряную чашу с рейнским вином.

– Говори, Житобуде Добрынич, – Всеслав кивнул, по-доброму щурясь. Вестимо, он уже знал, о чём будет говорить вятицкий гридень, но обряд есть обряд, так от богов заведено. И так уже немало правил сегодня оказалось порушено.

– Не просто так привела дорога нас в твой терем, Всеславе Брячиславич, – велеречивость тоже была обязательной частью обычая. И терем был не Всеславль, его терем в Полоцке, а не в Русе, да только положено так. Скажи, что терем чужой, и духи не признают невесту. – Есть у нас – серебряная сваечка, а у тебя, прослышали мы от проезжих людей, есть золотое колечко.

Слова были для сватовства, но и сватовство и сговор меж семьями Ходимира и Всеслава миновали уже давно, не меньше десятка лет тому, только и ждали, чтобы жених с невестой в брачную пору вошли. Вот и вошли – Витонеге нынче шестнадцатое лето доходило, самая пора для замужества. А только не к лицу начинать дело наобум, вот повторно и сватали дочь полоцкого князя за того же жениха – старый обряд надо было обновить, напомнить и себе, и людям, и богам.

Обрядовое слово было сказано. Витошка рядом с отцом весело сморщила нос, и тут же спрятала лицо у отца на плече – тем же обычаем ей вовсе не положено было вот так беззастенчиво разглядывать гостей. По большому-то счёту ей и с отцом рядом находиться бы не следовало, а в другом покое с подружками, сёстрами да с матерью прятаться, ждать пока позовут. Да только не было рядом с Витонегой нынче ни матери, Бранимиры Глебовны, ни сестёр, которых у неё и не было, только братья. Даже и подружки почти все в Полоцке остались, только две самых близких, что решились родной дом покинуть, да к вятичам податься за госпожой. Потому и было решено, что княжне сегодня место рядом с отцом и дружиной – как-никак она почти невеста, мало ль какие злые духи или слова прилипнуть могут. А при дружине-то да при князе, средь серебра и оцела, глядишь и поостережётся нечисть, да и сглаз не прилипнет, коли что. Так надёжнее, чем звать кого-нибудь из жён городовой знати – всё равно чужие люди, как ни крути, хоть Руса теперь и Всеславля земля.

А князь Ходимир уже стоял рядом, протягивая ей свой подарок – серебряный венец, искусно сплетённый из тонкой проволоки, с вкраплёнными в него дорогими каменьями – зелёными, багряными, голубыми и прозрачными, как вода. Витонега быстро глянула на отца, успела уловить в его глазах странное выражение – словно бы отец был доволен и опечален одновременно, подивилась – чего печалиться-то ему? Приняла венец и усадила его на туго сплетённые волосы, поверх девичьего почёлка. Качнула головой, подавая знак чернавке, и та тут же невестимо откуда вытащила её дар жениху – дорогого рудо-жёлтого шёлка рубаху, вышитую золотом и серебром – дорогим греческим узорочьем. Ходимир с поклоном принял дар, не отрывая взгляда от невесты – впервой видел её, как это часто бывало между княжьими семьями.

Княжна поворотилась, прошлась перед гостями, высоко неся себя по гриднице («перед старыми людьми пройдусь белыми грудьми!»), и над столами пронёсся восторженный многоголосый вздох – невеста была хороша. Добрую девку вырастила в своём дому полоцкая княжья семья.

А иные тут же и о чести родовой вспомнили – древен род полоцких князей, и перед богами и людьми славен. Сейчас через княжну Витонегу Ходимир роднился и с великим князем и его родом. Вот только с тем великим князем скоро и воевать небось придётся – тут же укололо железное жало, высунувшись из медовых славословий.

Главный свадебный пир по обычаю, будет у Ходимира в Корьдне. Здесь, в Русе, только сватовство, смотрины, да сговор. После пира сегодняшнего да гостеванья (по чести-то погостевать с седмицу должен бы вятицкий князь, да не до того – война на пороге, неровён час, и сам попадёшь в тенёта киевские!) выедут жених с невестой да чадью нарочитой своей обратно в вятицкую землю, в Корьдно, чтобы там пировать. А им, полочанам – готовиться к новым одолениям на враги, к войне с Киевом, Черниговом и Пересяславлем.

Пили вино, пиво и мёды.

Били по рукам, обещаясь держать слово.

– Ты, Всеславе Брячиславич, не сомневайся, – Ходимир глядел на будущего тестя весёлыми глазами, которые нет-нет да и косились в сторону невесты. – Для меня родство с тобой – честь! А потому коли что – не умедлю с полками на помощь к тебе прийти.

Пили чару на двоих.

– Даже если земля не одобрит – хоть с дружиной да приду! – словно само сказалось то, чего и говорить-то не следовало бы.

Всеслав заметно охмурел.

Слегка захмелев, негромко рассказывал Ходимир Всеславу под девичьи песни (пели местные горожанки, дочери боярской господы и городовой старшины и подружки Витонеги):

– Добро тебе, брате Всеслав, в твоей кривской земле, где ты хозяин. А у нас всяк князь в свою сторону глядит, кто на Киев, кто в Степь. У тебя сплошь кривичи (свои!) под рукой, а у меня даже средь воев булгар хватает.

Всеслав не возражал, хотя про себя не мог не отметить – а мало знает про нашу землю будущий зять. И силы хватает у кривского боярства, и опричь кривичей – голядь да литва, шелоняне да ятвяги.

– Ты от Богов обласкан и потомок их прямой, а наших князей ещё невестимо когда козары сгубили, – продолжал Ходимир.

– Да не козары, а Святослав с печенегами! – вдруг вмешался вятицкий гридень Вадим. Он сидел поблизости от князей и услышал, о чём они говорят. Ходимир сморщился, словно кислое яблоко раскусил. – Это он, нелюдь чубатая, степняков на нашу землю привёл, разорил её! А козары друзьями были, через них вятичи со всей Степью торговали!

Голос Вадима становился всё громче. Красивое лицо его исказилось и раскраснелось, короткая бородка мелко дрожала. Полоцкие гридни начали бросать на него косые взгляды, а вятичи только привычно отводили взгляды – так стараются не обращать внимания на родственника или хорошего человека, который слегка не в себе, но безвреден в своей причуде.

– Вадим Станиславич! – в голосе юного князя звякнуло железо. – Не время ныне и не место!

Гридень сник, опомнясь, – и впрямь, чего рушить брачный сговор ссорой из-за дел столетней давности.

Широкий двор детинца густо порос травой – мало народу ходило но детинцу Русы, особенно по княжьему двору, в котором редко кто и жил когда опричь челяди княжьей. А уж Всеславль приезд и вовсе стал для этой челяди неожиданностью. Не поспели двор прибрать, траву сжать да выкосить. Не особо видать, радеют новогородским князьям слуги верные.

Впрочем, ехидную мысль Несмеян поспешил задавить поскорее – не до того ныне, и новогородским князем теперь не Мстислав Изяславич, а их господин, Всеслав полоцкий. Поклонился таки Новгород полочанам, сбылась вековая мечта полоцких князей, ещё с Рогволожих времён.

– А покажите-ка вы, гости дорогие, каковы вы есть воины, а особливо князь ваш, Ходимир Гордеславич, – возгласил Всеслав с высокого крыльца. Гости уже толпились на дворе – настало время посостязаться жениховой и невестиной дружинам, испытать жениха и сватов, как с давних времён ведётся.

Витонега стояла рядом с отцом и поглядывала на жениха смеющимися глазами – видно было, что юный весёлый вятич ей по нраву. Да и чего бы не быть по нраву-то? Дело молодое.

Свеженарезанными прутьями орешника огородили посреди двора небольшую площадку, и с двух сторон на неё ступили двое полуголых воев. От крыльца – Витко Бренич цепко ощупывал босыми ногами жёсткую короткую траву, играл могучими мышцами на груди и плечах. От ворот – тот самый Вадим Станиславич, весело щурясь навстречь клонящемуся к окоёму солнцу и разминая шею короткими движениями головы.

Замерли друг напротив друга.

– Такова воля моя, княже Ходимир, – разнёсся над двором звонкий голос Витонеги. – Одолеет твой человек воя моего отца – быть мне за тобой.

Несмеян невольно оценивающе прищурился – бойцы друг друга стоили. И, невзирая на то, что Витко – сын воеводы Бреня, как бы ему битому не быть.

Схватились.

Жали друг на друга, стараясь удержать в руках скользкое полунагое тело, цеплялись за землю пальцами босых ног, старались пережать.

Кружили вокруг друг друга, качая из стороны в сторону, ловя на обманный приём или на слабину.

Наконец, Витко, решась (не тянуть же время бесконечно!) рванул противника, стараясь повалить, но вятич вывернулся и мгновенно оказался у полочанина за спиной. Потеряв равновесие, Витко замер на месте в неустойчивой позе, но почти тут же повалился от сильного броска гридня, выкатясь за ореховое ограждение.

Вятич победил.

Всеслав невольно приподнял бровь, лёгкая улыбка коснулась его губ – так и должно было быть, в свадебном противоборстве, чтобы побеждали люди жениха. А коль не победить им – так выкуп платить.

Вадим задорно потрясал над головой сцеплёнными в замок руками, а вятичи весело хлопали его по спине и плечам ладонями – и не скажешь, что вот этот весёлый могут только что на пиру чуть было не опозорил своего господина безлепой ссорой.

Несмеян ясно слышал, как Всеслав спросил у Ходимира негромко, едва слышно в общем гомоне:

– А этот Вадим… чего он за столами про Святослава-то?

И так же негромко ответил вятицкий князь:

– Да это дурь у него такая, – с покойным князем Святославом Игоревичем воевать. Его пращур, видишь, за козар стоял, то ль выгода ему какая с торговли была, то ль женат был на козаринке, ну его Святославли вои и убили на той войне. Ну вот он и злобится и на Святослава, и на Киев. Его уж у нас и так Козарином прозвали. А коль дурь эту исключить – так и вой хороший, и человек верный.

После борьбы пришла очередь иного боя.

Теперь на ту же огороженную площадку ступили с двух сторон ещё двое, уже с оружием. От крыльца – Несмеян в кольчуге и высокомклёпаном шеломе с набивной бармицей, с круглым щитом, с которого скалилось знамено кривских князей – белый волк Белополь. От ворот – гридень Ходимира, Несмеян смутно припомнил, что зовут его вроде Барята. Доспех на нём был победнее – кожаный стегач, укреплённый кое-где железными бляхами, да и шелом без бармицы. А вот меч хорош – такой же как и у Несмеяна, длинный прямой с закруглённым концом и широкой медной крестовиной у черена. А на щите – медвежья морда.

Сошлись, с лязгом сшиблись мечами, высекая искры. Столкнулись щитами, дохнули друг другу в лицо жарким запахом вина и мёда, ударили снова. Меч Баряты мелькнул над самой головой Несмеяна, полочанин увернулся с трудом, отбил щитом, ударил в ответ, оставил помету на Барятином щите. Били почти в полную силу, не боясь зацепить друг друга – всё ж таки не настоящий бой и не божий суд, не дадут боги поранить невиновного. Несмеян почувствовал скользящий удар по плечу, с глухим звяком лопнуло несколько колечек, тяжело загудела от боли рука. И тут же ударил в ответ – стремительно метнулся оцел, брызнули искры, ошеломлённый натиском полочанина Барята попятился и сам не заметил, как переступил через ограждение.

– Выкуп, выкуп! – дружно и весело заголосили полочане.

Чуть охмурелый, Ходимир мотнул головой своим – выкуп полагалось получить Несмеяну. Полочанин подошёл к крыльцу, поймал чуть заметную весёлую ухмылку своего князя и поклонился вятичу:

– Не обессудь, княже Ходимир, бой есть бой! – и чуть повёл плечами, ощущая, как на плечи тяжело ложится меховая соболья шуба. Знатно выкупил жених неудачу своего воя.

Витонега за спиной Всеслава весело улыбалась.

На третье состязание снова вышли Витко и Вадим, успевшие только надеть сапоги и рубахи, да опоясаться. Вышли оба к крыльцу с длинными составными луками, склеенными из двух разных пород дерева, оклеенными роговиной, жилами и берестой, с толстыми, почти в мизинец, тетивой, кручёной из жил.

– Третье испытание всё скажет за вас! – всё таким же звонким голосом возгласила княжна. – Чья победа, того и воля!

Она взмахнула платком, давая знамено. Вскинулись два лука, с лёгким скрипом согнулись кибити, с шипящим свистом метнулись к высоким, ростовым щитам две бронебойные узкожалые стрелы. И гулкий сдвоенный удар уклада по дереву заглушили раздавшиеся по всему двору радостные крики и вятичей, и кривичей.

Оба воя попали в щиты, ни одной стрелы мимо не кинули. Но стрела вятича была точнее.

Церкви в Русе не было.

Что, впрочем, не удивляло на Руси никого – христианство пока что боялось выглянуть за стены главных городов, даже и не во всех княжьих стольных городах стояли церкви. А несколькими крупными храмами мог похвастаться пока что только Киев.

А у самого берега Полисти высилось у городского жальника капище – стояли полумесяцем высокие резные столбы, увенчанные головами в княжьих шапках. И в самой середине полумесяца высокий камень с плоской верхушкой – жертвенник.

Всеслав стал около жертвенника, протянул, не глядя, руку, в неё тут же ткнулось отполированное ладонями до блеска тяжёлое ратовище рогатины. Перехватил чем-то вдруг встревоженный взгляд Витонеги, ободряюще ей подмигнул. Ходимир смотрел с лёгким уважением – он тоже знал, что сейчас будет.

Четверо воев, с трудом удерживая навязанные на рога верёвки, волокли от ворот здоровенного рыжего тура – тот часто дышал, гневно раздувая ноздри и дико кося свирепо налитыми кровью глазами. Кривичи и вятичи сгрудились за спиной князя, ожидая, что будет дальше.

Жертвы должен приносить волхв. Но на тот случай, если нет поблизости волхва (а в нынешней Руси стараниями князей да церкви волхвов поубавилось изрядно) – жертву может принести и князь, и старейшина.

Всеслав сжал ратовище и вдруг опять почувствовал знакомое уже присутствие надмирной силы, которая охватывала его всякий раз, когда доводилось ему приносить жертву. Вои разом выпустили верёвку, хитро завязанные узлы на рогах распустились, тур, завидев извечных врагов, утробно взмыкнул и ринулся к людям. На пути стоит какой-то смешной двуногий – тем хуже для него!

Всеслав шагнул навстречь быку, одновременно смещаясь чуть вправо, и подымая рогатину. Рыжий бок пышущего жаром зверя был рядом. Мелькнули налитые кровью глаза, рогатина словно сама метнулась вперёд, и Всеслав ощутил короткий удар, чуть дрогнули руки. Ноги быка осеклись, коленки подкосились, он кувыркнулся, смешно вскинув задом. Струя крови из раны под левой лопаткой выплеснулась на жертвенник.

Всеслав переступил через ещё бьющуюся тушу тура, подошёл к Витонеге и кивнул на обагрившую жертвенник кровь:

– Добрый знак, дочка.

– Добрый, отче, – шевельнула она губами – ни дать, ни взять, жертвоприношение напомнило ей о чём-то другом, о чём-то если не страшном, то зловещем или около того.

– Что, Витошка? – тоже одними губами спросил он (враз захолонуло на душе). – Стряслось что-то?

В этот миг Всеслав готов был, намекни только дочь ему, что не хочет идти за вятицкого князя, разорвать все приготовления к свадьбе. Невзирая на добрый знак во время жертвоприношения, невзирая на давнюю договорённость с Ходимиром и его родителями.

– В Полоцк приходил волхв. Перед тем, как нам выехать сюда.

– Славимир?

– Он, – кивнула Витошка. – Мы жертву принесли на городском жальнике, вот так же как здесь. Славимир сказал…

Она запнулась на миг, и Всеслав сам подторопил её:

– Что он сказал?

– Что мне в княгинях жить пятнадцать лет, – выдавила через силу Витошка. – А после… после быть чему-то большому. И коль то большое одолеется, то так тому и быть, а нет – так ничего не поделаешь.

Люди опричь смотрели на них уже настороженно, но слов отца и дочери никто не слышал – Всеслав и Витонега разговаривали почтишёпотом.

– И всё?

– Всё.

Князь обнял дочь за плечи, притянул к себе.

– Пятнадцать лет – это ведь вечность, отче, – прошептала она. – А потом… может и одолеем…

4. Вятицкая земля. Корьдно. Осень 1066 года, руян

Утренний робкий стук в дверь прогнал чуткий сон. Витонега сладко потянулась, улыбаясь, покосилась на спящего рядом мужа (теперь уже мужа!), едва видного в полумраке клети, и снова прикорнула рядом, поглаживая кончиками пальцев курчавые светло-русые волосы на груди Ходимира. Он что-то сонно промычал, морщась. Витонега улыбнулась опять, закусив губу, снова провела по грудным мышцам, уже настойчивей.

Муж нравился ей всё больше – и тем, как гордо, да не заносчиво держался в Русе перед лицом её отца, тем, как совсем по-мальчишески радовался победам его воев в свадебных (не свадебных тогда ещё, Витонего, не свадебных!) состязаниях, и тем как смущённо-задорно смеялся неудачам в них же. И лицом красен был вятицкий князь, и в седле сидел прямо, не клонясь и не горбясь, как пёс на заборе – так что Витонега по пути из Русы в Корьдно нет-нет да и любовалась на него из возка, когда он проносился мимо верхом то в один конец свадебного поезда, то в другой. Встречалась с ним взглядом, мгновенно полыхали оба кумачовым пламенем, и князь проносился мимо, а Витонега уже только чуть погодя понимала, что проехал он мимо нарочно, только для того, чтоб на неё посмотреть да чтобы она его увидела.

Стук, о котором она совсем забыла, повторился – тоже настойчивей. По обычаю должны были бить о дверь пустые горшки, и чтобы нарушить этот обычай, нужны были очень веские основания. Княгиня (теперь уже княгиня) вздохнула и легонько потрясла Ходимира за плечо.

– Ходимирушко! Проснись!

Князь опять промычал что-то невразумительное, и, наконец, открыл глаза. Улыбнулся жене и потянулся поцеловать, но тут опять постучали в дверь.

– Да что ж такое… – процедил князь, вставая и натягивая порты. – Даже в свадьбу собственную покоя нет никакого.

Затянул гашник, накинул рубаху и, опоясываясь на ходу тяжёлым княжьим поясом, босиком шагнул к двери.

– Куда босым-то? – засмеялась Витонега.

Князь глянул себе под ноги, усмехнулся и подхватил с пола сапоги.

– Кто там ещё? – крикнул он, натягивая сапог на ногу.

– Дозорный прискакал, княже, – дружина какая-то к городу идёт, – глухо прогудел из-за двери голос теремного холопа. Вроде как переяславского князя сын едет, были присылки от иных князей.

Переяславца сын! Витонега подхватилась и села на постели, прикрываясь одеялом и натягивая на плечи полуспущенную рубаху. Взгляд мужа на миг остановился на ней, он заколебался на миг, жадно глядя на голые плечи жены, уже даже взялся за браную занавесь у лавки, чтобы отгородиться от всего мира и послать подальше переяславского княжича, но Витонега, заливаясь краской, помотала головой, и он только прерывисто вздохнул.

– Покличь кого-нибудь из сенных ко мне, одеться, – попросила княгиня, и Ходимир, коротко кивнув, исчез за занавесью. А Витонега опять повалилась на застелённую ржаными снопами лавку.

Свадебный пир княгиня помнила смутно. И выкуп невесты, и то, как свата пороли соломенным кнутом… и ласки Ходимира. Одно осознавала только, и то с трудом – то, что она теперь больше княгиня корьдненская, жена Ходимира, а не княжна полоцкая, дочь Всеслава.

Съезжались на опушке – чужая дружина сгрудилась около высокого сосняка на глиняном увале и настороженно ждала, наставив копья. Ходимир быстро окинул их взглядом, прицельно оценил занятое ими место, удовлетворённо кивнул – на пригорке стоят, если сейчас на них внапуск пойти, то скакать дружине в гору. Кто-то толковый у них в воеводах. Корьдненский князь покосился на своих, и кивнул не менее удовлетворённо – вятичи на ходу раздались в стороны, охватывая чужую дружину, словно сетью. Неплохо было бы ещё от леса их отрезать…

Но давать знак к бою Ходимир не спешил – чужаков хоть и было не больше, чем его воев, да только кто знает, может у них в том же сосняке ещё столько же с луками укрылось. Поглядим сначала, кто таковы, – решил князь, начав выбирать поводья и сдерживая бег коня.

Над кучкой конных воздвиглись два скрещённых копья с белыми кусками полотна, шевельнулись, давая отмашку. И почти тут заревел рог. Чужой вожак тоже звал поговорить, не боясь показаться трусом на чужой земле.

С разумными людьми и поговорить приятно, – подумал мельком Ходимир. Ему тоже страсть как не хотелось рубиться в это утро, первое утро своего женатого состояния. Хотя если придётся… Ходимир прислушался к себе и понял, что страха нет ни капли, хотя в настоящем бою ему доселе приходилось бывать только несколько раз, да и то боем это назвать вряд ли было можно – скоротечные сшибки с мелкими загонами степняков да такими же мелкими отрядами лесовиков во время полюдья. Радость, которая его переполняла, сказала ему – не бойся! С тобой ничего не может случиться сегодня! Ничего!

Вожаком у чужих оказался мальчишка лет тринадцати, хотя и глядел прямым князем – высокомерно и насмешливо, с отстранением, и вои его слушались с полуслова, сразу же. И высокий молодой гридень за его спиной (наверняка – дружинный старшой) косился на воев Ходимира с холодным любопытством, покусывая ус и играя пальцами на пряжке боевого пояса в опасной близости от меча. Ходимир, разглядывая мальчишку, краем глаза заметил, как встретился с этим гриднем Вадим Козарин, и уже не опускал взгляда. Ну и правильно, то его дело.

– И кого ж это в моих землях носит-то? – негромко и с лёгкой (совсем чуть-чуть, словно железное жало спрятав в комке пакли) угрозой спросил Ходимир вроде как ни у кого конкретно, почти даже и в сторону глядя.

– Здравствуй, княже… не знаю ни имени твоего крещёного, ни назвища княжьего… – мальчишка, однако, не растерялся, и ответил прямо, не опуская глаз. – Меня люди Владимиром кличут, и иной раз добавляют ещё – Мономах.

– Ого, кого в наши края занесло! – показательно изумился Ходимир. – Сына Всеволода Ярославича, князя переяславского!

Но, обезоруженный открытостью переяславского княжича, тоже отбросил сомнения и глянул на мальчишку прямо, сбавив враждебности в голосе:

– Меня мои люди Ходимиром зовут, слыхал я, что отца моего Гордеславом звали. Я хозяин здешних мест, в Корьдне князем сижу последние три года.

– Ты не сердись, Ходимире, что по твоим землям без спросу идём, – Владимир смущённо улыбнулся. – Мне великий князь с братьями присудил ростовским престолом владеть, вот еду в Залесье.

Ходимир несколько мгновений помолчал, раздумывая над услышанным (и чего переяславскому княжичу было бы не поехать обычным путём, чрез Смоленск?), потом вдруг усмехнулся, словно ребёнок, которому в голову пришла забавная мысль про какую-нибудь отчаянную забаву:

– А что, Владимире Всеволодич… пожалуй, не пропущу я тебя пока что дальше…

Среди Мономаховой дружины враз восстал недовольный ропот, послышался скрип натягиваемых тетив, но в этот миг Ходимир договорил, и ропот сразу стих:

– Без пира не пропущу. У меня вчера свадьба была, а пир ещё не закончился.

Городец Ходимира, Корьдно, был невелик – глинистый крутой вал в полторы сажени высотой, на нём – двухсаженный тын с островерхими палями. Раза в три меньше Переяславля, – прикинул Мономах, и почти тут же покосилась на вятицкого князя – не догадался бы Ходимир, о чём он думает, да не обиделся за своё владение. Хотя, впрочем, обиды мелкого князька вятичей его не волновали ничуть, пусть хоть насмерть обидится.

Ворота Корьдна были отворены – стража шевельнулась с места только при приближении обеих княжьих дружин (дружина Ходимира тоже была не особо велика – всего с сотню воев). Мономах сначала усмехнулся с лёгким презрением, потом понял – небось издалека своих опознали, вот и не полохнулись. А кабы что… в голову мгновенно пришли настороженные в лесной чаще самострелы, волчьи ямы, засады, бьющие из-за каждого куста стрелы… всё то, с чем столкнулся в прошлом году в кривской земле двоюродный брат Мстислав, новогородский князь. Так и не дошёл он тогда до Полоцка, хоть и Всеслав с дружиной к Киеву ушёл.

Поставлен городец был с умом – перекрывал проход меж верховьями Оки и Донца из западных вятицких земель в восточные.

Внутри городца тоже особо было не развернуться – меньше ста сажен в длину, примерно столько же в ширину. Мономах быстро окинул постройки взглядом – крытые гонтой и тёсом терема, избы воев. И всё.

У нас в Русской земле межевые крепости примерно таковы же будут, – вновь мелькнула высокомерная мысль, и вновь у Мономаха хватило ума оставить её при себе и даже лицом никак не выдать. Покосился на Ставку Гордятича, тот одобрительно кивнул – навык пестун за пять-то лет мысли воспитанника узнавать.

Подъехали к высокому крыльцу самого большого терема – на нём стояла высокая красавица в длинном тёмно-зелёном платье крашеного льна, клетчатой суконной понёве, высокой рогатой кике. Серебро, жемчуг и вышивка, звенящие семилопастные височные кольца падают на плечи. Видимо, уже успел кто-то доложить о приезде хозяина с гостями – челядь, должно, теремная увидала.

Княгиня?

А пожалуй!

Ходимир спешился у крыльца, обнял женщину, потом оба поворотились навстречь гостям. Женщина оказалась такой же молодой, как и сам Ходимир – не больше семнадцати лет.

– Пожалуй, в терем, гость дорогой, – нараспев сказала княгиня, и Мономах мгновенно уловил кривский выговор. Чуть сощурился, отвечая на поклон, и тут же загадка разъяснилась.

– Жена моя, – представил княгиню Ходимир. – Я её Витонегой Всеславной зову.

Дочь оборотня!

Мономаха словно плетью полоснуло, он даже вздрогнул, но почти тут же овладел собой. Но его мгновенное замешательство не ускользнуло ни от князя, ни от княгини, которые весело переглянулись. Потом Ходимир весело расхохотался:

– Не ждал? Да, она Всеслава Брячиславича дочь. На днях только свадьбу отпировали. Разула меня Витонега, а на другой день гонцы с межи про тебя весть донесли, я и встречать поехал.

По Ходимиру и Витонеге было видно, что они едва поженились – то и дело ласкали друг друга взглядами, даже мальчишке Владимиру это было видно. Он отворотился, чтобы сгладить неловкость, чувствуя, как разгораются уши.

Ходимир вдруг резко охмурел.

– Надо ж было мне хоть кого-то в друзьях из вашего гнезда иметь – не ровён час, опять из Киева рать в наши края пожалует.

Мономах смолчал, не найдя, что ответить, и княгиня, видимо, чтобы сгладить возникшую неловкость, вновь поклонилась:

– Прошу к столу, Владимире Всеволодич!

Мономах устало сел на лавке, вытянув ноги, и откинулся к стене. Ноги гудели, и голова шла кругом – пир не давался даром, хоть юный ростовский князь и старался пить как можно меньше – только дурак похваляется своей взрослостью, стараясь перепить бывалых воев. Только на посмех себя выставишь, а больше ничего. Никто и никогда не мог бы сказать про Всеволожа сына, что он глуп или смешон.

Он так и не понял, почему Ходимир не встретил его оружием. Дружины у него, Владимира, было – чуть, точно уж не больше, чем у Ходимира. Не гнева же великого князя или его брата испугался юный вятицкий князь, в самом-то деле! Не могло быть такого, чтобы женясь на дочери Всеслава, не обещал хозяин Корьдно войской помощи своему беспокойному тестю. Да и не мог Ходимир не понимать, что сев в Ростове на престол, обложит Мономах его тестя с восхода, отрежет от Волги, станет грозить Новгороду.

Должен был помешать ему Ходимир. Но не помешал.

Почему?

Он не знал.

А что, если?..

Мономах подхватился с лавки, вмиг забыв и про усталость, и про тяжёлый от съеденных пирогов, жареного мяса и печёной рыбы живот, и про мутную от выпитого пива голову. Огляделся.

В тесном покойчике, где разместили на ночлег Владимира, опричь широкого ложа, было ещё три лавки, на одной из них уже спал кто-то из его людей. В переходе рядом слышались полупьяные голоса воев. Его, Владимира, воев.

Мономах закусил губу, в напряжении огляделся. Проще простого, легче лёгкого было бы повязать его дружину вот сейчас, когда все наполовину пьяны, сонны. Были случаи в Царьграде, мать рассказывала[4], и не раз. Может, их для того и напоили, для того и в гости пригласили? Не тратя сил, не ломая дружины в прямом бою…

Остановись, – сказал сам себе Мономах трезво. Хмель отступил (не столь уж много он и выпил сегодня), но дыхание уже само по себе участилось, нестерпимо хотелось бежать и кричать. – Остановись. Спокойно.

Усилием воли мальчишка-князь задавил в себе приступ гаденького страха, заставил себя думать – голова вновь была ясной и соображала быстро.

Дружина Ходимира!

Она не больше его, Мономаховой, дружины. И вся она была на пиру. И все его вои тоже пили и ели, сейчас они такие же отяжелелые, как и его переяславцы (или уже следовало бы сказать – ростовчане?). Значит, нападения ожидать пока не следует. А может и вовсе не следует?

Или… яд?

Опять встретились рассказы матери о греческой обыдённости, о евнухах-отравителях.

Нет. Так могли поступить там, в полуденной стороне. Не здесь. Эти лесовики даже если увидят, что противник сильнее их, лучше погибнут лоб в лоб либо устроят засаду и перережут всех, кого смогут, но травить на пиру… на пиру в честь свадьбы вождя. Мономах не смог бы внятно объяснить даже и сам себе, почему он так решил, но он уже был убеждён – отравы не было, не будет и ночного нападения.

Нет.

Тогда может…

За приотворённой дверью послышался звук поцелуя, девичий смешок, потом дверь отворилась настежь, и чуть пошатываясь, вошёл Ставко Гордятич, с весёлой улыбкой на лице. Захлопнул дверь за собой, встретился взглядом с воспитанником и вся весёлость враз пропала с его лица:

– Ты чего, княже? Случилось что?

Дослушав своего воспитанника, Ставко всё ещё пьяно покачал головой:

– Нет. Тут ты верно говоришь, не будет тут такого.

– Тогда может быть, мы сами?

– Что – сами? – не понял было Ставко, но тут же до него, видимо, дошло, он резко посуровел лицом, сузил глаза, что-то прикидывая. Можно было бы уже и ничего не говорить, но Мономах всё же счёл нужным пояснить:

– Может, мы сами захватим? Ходимира, и Витонегу?

– Зачем? – отрывисто спросил пестун, коротким движением головы сгоняя хмель. – Что-то делать нужно, только если знаешь – зачем.

– Княгиня – дочь Всеслава, – сбивчиво пояснил Мономах. – И сам Ходимир – оборотнев союзник. Возьмём их городец – всадим жало вятичам, укрепимся на Оке. Сможем давить на Всеслава, его дочь у нас в заложниках будет.

На челюсти у Ставков вспухли желваки. Он несколько мгновений помолчал, обдумывая сказанное воспитанником, потом кивнул:

– Можно попробовать, вестимо… ты прав, можно много выиграть, если получится.

Если!

Вот то-то и оно, что – если!

– Сейчас собрать всех… – задумчиво продолжал Ставко. – Получится ли?.. Сколько пьяных, сколько отяжелелых…

– Его вои тоже пили! – возразил Мономах запальчиво. – Они таковы же! А наши – опытнее, они чаще сражались!

Ставко снова задумался, всего на мгновение.

– Слышишь? – спросил он, кивая на небольшое окошко, приотволочённое по летней жаре. На вежах перекликалась вятицкая сторожа: «Слушаааай!» – доносилось из окна.

– У них сторожа выставлена, – рассудительно сказал Ставко. – Тут же сполох подымут, коль мы шелохнёмся. А наши все поврозь, кто спит, кто пьян, кто с бабой… И они здесь – дома. Все закоулки знают. Переловят нас, как цыплят.

– Да много их тут, тех закоулков, – вспылил Владимир, сжимая кулаки.

– Брось, Владимире Всеволодич, – мягко ответил Ставко, снова садясь и вытягивая ноги, как сам Владимир ранее. – Мы не знаем, сколько у них рати. Может, пока мы пировали, к Ходоте помощь подошла. Подумай трезво, и ты поймёшь, что я прав.

Мономах несколько мгновений смотрел на пестуна, задыхаясь от бессильного бешенства, потом рывком бросился на ложе и отворотился к стене.

Наставник был прав.

Витонега ворвалась в гридницу, выждав, когда её покинут гридни. Хлопнула дверь и оборотилась к мужу, раскрасневшаяся, прекрасная в гневе, топнула ногой в сафьяновом, вышитом жемчугом сапожке. Ходимир невольно залюбовался – в длинной белой рубахе, вышитой алыми цветами, в синем платье с серебряными застёжками на груди, жена была чудо как хороша.

– Ты почему их отпустил?! – раздувая тонкие вырезные ноздри, бросила отрывисто Витошка.

– Не понял, – усмехнулся князь, теребя ус. – Я должен был их отравить за обедом и ославить себя на всю Русь убийцей и клятвопреступником?

– Н-нет, – смешалась на миг жена, но тут же вновь воодушевилась. – Почему – отравить за обедом?! Вообще не надо было их сюда приглашать! Ты на мне женился, союз с отцом моим заключил, а переяславец этот – враг отцов! Можно было их в поле побить! Он теперь в Ростове усилится, против отца оттуда воевать будет. Да и нам грозить тоже!

Ходимир на мгновение смешался, понимая правоту жены, потом поднял голову:

– Сил у меня побить его вестимо достало бы, Вита, – задумчиво сказал он. – Вон и Вадим Станиславич за дверью, того же ждёт, говорит, его вои пришли, наготове на дворе стоят. Управимся, коль надо. Но вот что потом… Наши князья, те, что к закату от Оки сидят, они уже покорились ему все… пришлось бы и с ними воевать тоже. И кияне бы сюда пришли, и переяславцы, и севера. Сожгли бы Корьдно моё, и отец бы твой вряд ли помог бы тут, хоть у него ныне и почти вся Северная Русь в руках. А вот когда война опять начнётся, тогда я отсюда твоему отцу помогу, на того же Мономаха давить с юга.

Витонега несколько мгновений молчала, потом сказала негромко:

– Добро… буду богов молить, чтоб ты прав был. Только вот шепчет мне что-то, что пожалеешь ты о том когда-нибудь.

[1] Ныне город Старая Русса.

[2] Битва при Бравалле – полулегендарное сражение 2-й половины VIII века в Средней Швеции, между войсками конунга данов Харальда Хильдетанда и его наместником в Свеаланде и Вестергётланде Сигурдом Рингом. Хета, Висна и Вебьорг – девы-воительницы, участвовавшие в битев при Бравалле. Хильд и Скёгуль – валькирии, девы-воительницы.

[3] Риаг Мейрхион Худой, Эссилт верх Килвинед и князь пиктов Дростан – предполагаемые прототипы легенды о Тристане и Изольде.

[4] Мать Владимира Мономаха – дочь византийского императора Константина Мономаха.