Земля последней надежды. Свиток 1. Дети конопатого бога

Повесть 2. Право меча. Глава 1. Два лика Перыни

1. Кривская земля. Окрестности Плескова. Лето 1066 года, червень

Про новое полоцкое вторжение Мстислав на сей раз узнал вовремя – донесла сторожа с полоцкой межи. Всеслав снова шёл на Плесков вдоль берегов Великой, когда Мстислав, собрав свою дружину и совокупив дружины новогородских бояр, ринул впереймы вдоль Шелони. Он крепко надеялся успеть к Плескову раньше Всеслава и стать так, чтоб отрезать полоцкую рать от кривской земли, когда Всеслав снова сядет в осаду Плескова.

И успел.

То, что это было ошибкой, стало ясно уже около Плескова, когда в стан Мстислава прискакал Буян Ядрейкович.

Плесковский наместник вломился в княжий шатёр, не докладываясь, схватил со стола ендову с квасом – ненавистник пьяного питья Мстислав и сам не пил на походе хмельного, и воям своим не давал. Квас – и не более того.

– Буяне?! – только и выговорил изумлённый князь. – Ты откуда взялся?..

– А, – Буян невежливо отмахнулся, сделал несколько крупных глотков. – Беда, господине, Мстиславе Изяславич. В Плескове неспокойно, как бы к Всеславу не перекинулось городское вече.

Наместник снова припал к ендове, словно снаружи шатра стояла жара, невзирая на ночное время и проливной дождь.

– А чего же ты здесь тогда, наместниче? – вкрадчиво спросил Тренята. – Да ещё и с дружиной, наверное.

Буян утёрся и вскинул глаза на князя.

– Известно с дружиной, – хмыкнул он. – Да только не в том сейчас суть, княже. Всеслав совсем рядом.

– Где? – новогородский князь немедленно подобрался, словно рысь перед прыжком.

– До его рати с полверсты будет, не больше, – Буян растопыренной пятернёй отбросил со лба обвисший чупрун. – А то и меньше. Он идёт сюда.

На несколько мгновений в шатре пала полная тишина, князь и гридни оцепенело глядели друг на друга. Ни во что стала их хитрая задумка. Не собирался Всеслав осаждать Плесков.

– Побьём сегодня Всеслава – и Плесков удержим, – хрипло сказал Тренята. – Нет – не устоять бы и Буяну. Верно рассудил наместник.

Ещё с мгновение помолчали, потом Мстислав, крупно сглотнув, бросился к выходу, на ходу подхватывая со спинки походного стольца плащ.

И почти тут же ночь вне шатра взорвалась многоголосым воплем, в котором слышались и звяк железа, и бешеное конское ржание, и пронзительный ор людских глоток.

Стремительный – насколько позволяли дождь и раскисшая земля – удар Всеславлей дружины опрокинул передовую новогородскую сторожу. Ночь наполнилась криками и ржанием коней, суматошно метались жагры, где-то сбоку гнусаво ревел рог, созывая воев. Дружным натиском полочане прижали рассыпанную новогородскую рать к берегам Черёхи, мутная, вздувшаяся от ливня вода неслась быстрым потоком, отступать Мстиславу было некуда.

Ночной бой страшен. Страшен и тем, что не видно врага, и тем, что не знаешь, где свои. Страшен тем, что не можешь понять, кто сейчас перед тобой – ворог или друг. Страшен своей внезапностью.

Змеями свистели стрелы, проносились сквозь дождь всадники, скользя по грязи.

Всеслав и сам окровавил меч, свалил двоих заполошно мечущихся новогородских воев. Бой вертелся опричь, темнота рычала, звенела, ржала, орала.

Сражение как-то вдруг рассыпалось на отдельные схватки, где побеждал быстрейший и тот, кто мог легче найти своих. Всеславли вои, повязав перед боем руки белыми повязками, своих видели отлично. И одолевали, невзирая на двойное превосходство новогородской рати.

Совсем близко, сквозь коловерть броней и нагих клинков, за отверстыми ртами и чубатыми бритыми головами мелькнуло в темноте, высвеченное полоцкими жаграми знамя Мстислава Изяславича, и тут же пропало, унесённое куда-то во тьму.

Рядом с князем вынесло из коловерти тысяцкого Бронибора. Невзирая на седьмой десяток, великий тысяцкий Полоцка сам кровавил меч в ночном бою.

Глянули с князем друг на друга и расхохотались. Старый боярин был доволен – вновь, хоть и на склоне лет, довелось поратоборствовать.

– Любо, Брониборе Гюрятич! – крикнул Всеслав сквозь свист ветра и дождь.

– А предупредил их кто-то, княже, – возразил вдруг боярин, утирая с мечевого лёза кровь, багровую в свете жагр.

– Ничто! – отверг князь, озираясь и отыскивая своих. – Это их не спасёт.

Всеслав уже побеждал.

Мстислав огляделся в отчаянии – дружина теснилась к нему, растеряв почти всех воев, а полочане наседали со всех сторон. Буян Ядрейкович дрался где-то в ночи, медленно отходя к северу и огрызаясь короткими наскоками. Тренята бешено бился рядом с князем, стараясь сдержать неожиданно яростный напор Всеславичей.

Ан недооценили мы оборотня, – подумалось Мстиславу вскользь, отстранённо как-то. И тут же поправил себя. – Ты, недооценил, ты!

Если бы не Буян, неведомо, чем бы ещё и окончило, может, уже сейчас вязали бы руки полоцкие вои и самому Мстиславу.

Погоди, свяжут ещё, – с просыпающейся яростью подумал новогородский князь, вновь устремляя в мечевую сшибку с невидимыми в ночи Всеславичами – только жагры метались да повязки на руках белели вблизи.

И тут возникла ещё одна рать.

– А-а-а! – с глухим рёвом из темноты вырвались свежие вои.

Сквозь лязг и грохот боя из промозглой ночи рядом с князем возникли разом двое гридней – Тренята и Буян, отчаянно крестящие воздух нагими клинками. Новогородские вои стремительно откатывались назад, растворяясь в темноте и теряя жагры. Темнота вдруг враз огустела народом – звенели брони, хрипло дышали люди и кони, вздымая в мокрой темноте клубы пара, глухо лязгало железо.

– Не устоять, княже! – отчаянно прокричал Тренята. – С севера, от Плескова, рать прёт, сотен пять, не меньше. Найдён Смолятич с плесковскими городовыми воями! Под Всеславлим знаменом! Не сдержать их!

Много друзей обрёл Всеслав за прошедшую зиму!

– Там же новогородцы! – крикнул князь, уже понимая, ЧТО случилось. – Городовой полк!

– Передались новогородцы, не иначе! – злобно гаркнул Буян Ядрейкович, проворотом пясти срубая ратовище рогатины у чересчур ретивого полоцкого воя. Вогнал обратным движением пять вершков оцела в окольчуженную грудь кривского витязя и отработанно стряхнул бесчувственное тело с длинного клинка. Метнулся тёмно-русый чуб, и среди полочан восстали вопли:

– Вадим!

– Вадим Якунич убит!

– Прорываться надо, княже! – крикнул Буян¸ не обращая внимания. – Чего ждём?!

– Бежать? – бешено оскалился Тренята, потрясая нагим клинком. – И даже зубов не показать Всеславичам? Шалишь!

– А куда прорываться? – тут же отозвался Мстислав, и гридням в его голосе послышался – только послышался! нет! нет! – неприкрытый страх, почти ужас. – Не видно же ни хрена! Затянут в лес или в реку… Попробуй её переплыви… – он кивнул на серые волны угрожающе вздувшейся Черёхи. – Половину коней перетопим.

Со стороны реки, меж тем, сквозь лязг железа и крики, отчётливо слышимая, надвигалась хриплая боевая песня плесковичей.

– Вот прорвёмся через полочан, – Буян усмехнулся, – тогда и бежать будем… до самого Новгорода.

– К Новгороду уже не прорваться, – мрачно возразил Тренята, разминая затёкшую шею. – Всеславичи наверняка дорогу перехватили…

– Новгород нам после такого и не удержать, – отверг Мстислав решительно. – На полдень надо прорываться, а после – в Смоленск, к Ярополку…

– На полдень тоже не прорвёшься, – отверг Буян, сплюнув. – Только на полночь, к Ладоге прорваться бы.

Криками и звуками рога Мстислав и гридни собрали вокруг себя две сотни рассеянных воев, довольно оглядел их.

– А ну, ребята… поможем нашим!

И – ринули!

В крик!

В конское ржание!

В ножевой просверк оцела!

Врубились в нестройно столплённых полочан.

Прошли насквозь, сшибая заполошно мечущихся воев.

Встречный удар в ночном бою ещё опаснее, чем сам бой. Полочане дрогнули и вспятили, теряя людей, озираясь и отыскивая своих.

И новогородский князь прорвался.

Всеслав был весел и зол.

Хохотать хотелось от ощущения своей удачи. Да и было с чего – победу вырвали совсем малой кровью, всего-то с сотню потеряли воев, не больше. Да пал в бою ближний из ближних, гридень Вадим Якунич. Только это и сдерживало полоцкого князя от торжествующего хохота.

А злость – с того, что не удалось взять новогородского князя, сына князя великого. Добро хоть плесковичи вовремя ударили, если бы не они – ушёл бы к Новгороду Мстислав. А так… где его теперь сыщешь… небось уже до Ладоги самой добежал.

Полоцкий князь вдруг осознал, что бой, несмотря на то, что показался ему немыслимо долгим, продолжался на деле меньше часа.

Бой ещё шёл, рядом добивали кого-то упрямого, а полоцкий князь уже сорвал с головы шелом, утёр взмокший лоб рукавом.

– Поберёгся бы, княже, – укоризненно бросил воевода Бронибор. Сам полоцкий тысяцкий не то что шелома снять – не подумал даже и стрелку на переносье поднять, пока бой не окончен.

– А! – Всеслав махнул рукой. – Теперь уже не страшно. Мы победили!

Мстислав Изяславич спрыгнул с седла, сорвал и отбросил в сторону насквозь промокшее и безнадёжно испорченное корзно, бешено глянул по сторонам. Но сдержался – зло срывать было не на ком. Сам виноват – без разведки, без сметы ринул в бой очертя голову… А орать на невиновных – такого у молодого новогородского князя не водилось, хоть и был крут норовом – в ступе не утолчёшь.

Рассвет занимался медленно – солнца не было видно из-за заволокших небо туч, только серел и светлел воздух, рассеивая тьму. Дождь перестал, но в воздухе ощутимо висела совсем не летняя сырость – невидимая, но тяжёлая. Рядом катила мутные воды вздувшаяся от дождя Великая.

– Присядь, княже, – гридень Тренята бросил на придорожный камень овчину, невесть как сбережённую сухой.

Вои спешивались, вываживали коней, запалённо поводящих боками. Кто-то, устроясь на чудом отысканном сухом местечке, уже грыз сухарь с вяленым мясом, запивая из кожаной фляги, кто-то ослаблял подпругу.

– Тренята! – окликнул князь хрипло. Глотнул из фляги, пополоскал во рту, сплюнул, не глядя, что во фляге не вода, а вино – всё одно было сейчас (кто-то нарушил княжье прещение насчёт хмельного). – Сторожу вышли!

– Сделано, княже, – отозвался Тренята откуда-то из-за коней. И впрямь, с десяток всадников уже канули в рассветную полумглу. Тренята же снова возник рядом, протянул руки к разгорающимся язычкам костра.

– И кто это нас сегодня так приложил? – задумчиво бросил, глядя в пляшущее пламя.

Ему едва удалось спасти остатки рати – удар Всеславичей был силён. Кто-то с умом подобрал место для засады, выбрал способ… Ни гридень, ни князь Мстислав не верили, что замысел принадлежал самому полоцкому оборотню. Тренята прорычал ругательство сквозь зубы, одним незаметным движением руки переломил сухую ветку и швырнул её в костёр.

– А верно ты тогда сказал, Тренята, – князь откашлялся, сплюнул в траву, долго глядел на плевок, словно искал в нём что-то. – Плохо мы измену сыскивали. Предал нас кто-то…

– Я даже знаю – кто, – мрачно сказал гридень, глядя куда-то в сторону. – Басюра, не иначе. Боярин великий…

В словах гридня прозвучала извечная сладострастная ненависть возвысившегося войской службой гридня к родовитому боярству.

Мстислав молча кивнул – он сам думал так же.

– Буян Ядрейкович-то где? – спросил о другом.

– Ранен, – Тренята кивнул куда-то за спину. – В руку копьём уязвили…

Плесковский наместник, словно услышав князя, наконец, возник перед Мстиславом – в перемазанном кровью и грязью доспехе.

– Нельзя долго отдыхать, княже, – сумрачно сказал он, отпивая из протянутой Мстиславом фляги. – Всеславичи не отвяжутся, навалятся следом.

Князь кивнул – он и сам это прекрасно понимал.

– Сколько мы потеряли? – спросил нетерпеливо.

– Сотен пять, не менее.

Разгром был полный…

– Куда дальше мыслишь, княже? – Тренята привалился виском к камню, чуть прижмурил глаза от приятной прохлады.

– Сначала в Ладогу, – сказал новогородский князь задумчиво и трезво. – Попробуем в окрестных полуночных землях помощи сыскать. Дед и прадед на супротивников своих всегда варягов водили. И в Киев послать надо… К батюшке. Оборотня полоцкого надо всей землёй бить, всеми ратями совокупно…

– А не то будем на качелях качаться… – бросил, ни к кому не обращаясь, Буян Ядрейкович. Он сидел у костра с закрытыми глазами, пил блаженство тёплого разымчивого тепла, несравнимого, конечно с печным или банным, но благодатного после нескольких дней дождливой дороги без единого ночлега под кровлей.

– На каких ещё качелях? – удивился князь и глянул на плесковского наместника даже с опаской – не повредился ли гридень в уме от столь быстрого и сокрушительного разгрома.

– Известно, на каких, – проворчал Буян, не открывая глаз и даже чуть покачиваясь от удовольствия. – Мы к Плескову – Всеслав в Полоцк; великий князь в Киев – Всеслав обратно в Плесков или в Новгород… Как дядя твой, Святослав Ярославич с черниговской ратью в прошлом году по всему Лукоморью за волынским князем гонялся, Ростиславом… как на качелях… туда-сюда, туда-сюда…

Мстислав покосился на Треняту – литвин беззвучно смеялся, между прижмуренными веками текли едва заметные слезинки. Через мгновение он почувствовал, что и сам против собственной воли улыбается. А ещё через пару мгновений хохотала вся дружина – вои катались по земле, иные и сами не зная, с чего смеются, выхлёстывая в этом смехе сквозь слёзы недавнее напряжение боя и бегства.

Война Ростислава с черниговскими и северскими князьями была ещё всем хорошо памятна. И впрямь – качели: Ростислав захватил Тьмуторокань, выгнал Глеба; Святослав к Тьмуторокани – Ростислав в кубанские плавни; Святослав в Чернигов – Ростислав обратно в Тьмуторокань, Глеба долой.

Качели, верно Буян сказал.

– Вот кстати, о Ростиславе… – сказал вдруг Тренята, когда смех, наконец, смолк, а вои, сипло отдуваясь, утирали слёз. – Мне показалось, что я там голос узнал, в бою…

– Чей?! – напрягся Мстислав мгновенно. Вся смешливость пропала, схлынула, как грязная вода в бане.

– Славяты, старшого дружины Ростиславлей, – чётко выговорил гридень.

Тьмутороканский князь Ростислав Владимирич умер от отравы в сечень-месяц, и что там с его дружиной сталось… – никто не знал толком. Ходили слухи, будто Вышата Остромирич, беглый новогородский боярин, который и подвигнул мятежного волынского князя на захват Тьмуторокани, после смерти Ростислава подался вместе с сыновьями на службу к великому князю Изяславу. А вот остальные…

– Н-да… эт-то, я вам скажу… – произнёс негромко Буян. – Если дружина Ростиславля вся подалась на службу к полоцкому оборотню… тут он и средь «козар» донских да кубанских сыщет помощь, и в Тьмуторокани – тоже… да и в средь черниговской и киевской господы, если связи меж гриднями сохранились…

– Нет худа без добра, – процедил вдруг Мстислав, сузив глаза. – Зато теперь батюшке будет чем дядю Святослава пугнуть, чтоб помог.

Его поняли без слов – когда Ростислав умер, Святославчерниговский первым делом воротил на тьмутороканский стол своего сына Глеба, волынским князем выгнанного.

Промолчали.

Ещё и потому, что своими словами разбитый ныне Всеславомновогородский князь сам коснулся того, о чём знали все, но предпочитали помалкивать. О том, что нет согласия меж старшим и средним Ярославичами, меж великим киевским князем Изяславом и черниговским князем Святославом.

И не оттого ли все иные беды Руси?

Седлали коней, отряхивали грязь с сапог и одежды. Мстислав вдруг вспомнил о важном:

– Да! Други! Нужен охочий человек!

– Опасное дело? – с холодным любопытством спросил кто-то.

– Ну вестимо, опасное! – Мстислав усмехнулся – он отлично знал свою дружину и был далёк от того, чтобы думать, будто спрашивали из страха.

– Отправь меня, княже, – худой и гибкий вой, почти без доспехов, в одном грязном и рваном стегаче, без шелома – по бритой голове размазана глина, чупрун ссохся. Можно было подумать, полочане его с головой лужу макали.

– А ты не спеши, Микуло, – с ленцой бросил Ярун, который даже в бою, даже в поражении не потерял своего излюбленного щегольского вида. – Князь вон вовсе-то меня хочет послать, не видишь разве?

Микула подбоченился, утёр с коротких усов грязь , так, что она частыми каплями брызнула на крашеную рубаху – щёголь из него был не хуже Яруна. Поднял голову и выпятил подбородок. Вои захохотали опять. Нет, не всё ещё потеряно, – понял Мстислав, – верят ещё вои своему князю.

– Микула поедет, – бросил он. Ярун в ответ только дёрнул щекой и состроил притворную обиду на лице. Мстислав, не обращая внимания, продолжал, не отрывая взгляда от лица Микулы. – Сможешь пробраться сквозь отряды «всеславичей»? Они сейчас наверняка облаву разворачивают вдоль Мутной до самого Ильменя.

–Да не впервой по лесам мыкаться, – Микула внимательно поглядел на князя и вдруг понял. – В Киев или Берестье надо, княже?

– Угадал, – Мстислав довольно кивнул. – Поскачешь и в Киев, и в Берестье, расскажешь всё отцу и княгине. Останешься в Берестье до поры, будешь за ними приглядывать… ну и тестю там послужишь, если понадобится. Ну ты понял меня, Микуло…

– Вестимо, – гридень весело оскалился, поворотился к друзьям. – Стрел подкиньте, други, если у кого сохранились, мне они нужнее будут.

Упихивая стрелы в берестяной тул, Микула вновь обтёр другой рукой усы, выжимая из них остатки влаги. Ему подвели коня, и гридень рывком вскочил в седло, повёл плечами и поёрзал, устраиваясь поудобнее.

– Ладно, не поминайте лихом, други!

– Постой! – окликнул его князь. – Если встретишь кого из наших, кто в Новгород будет пробираться альбо там ещё куда, скажи – пусть к Ладоге путь держат.

– Добро! – бросил Микула, легонько хлестнул коня плетью и, взяв с места вскачь, скоро скрылся в сумерках. Только слышно было, как из-под копыт с чавканьем летят ошмётки грязи.

Мстислав тоже сунул ногу в стремя и рывком вскинул себя в седло – надо было подымать дружину и вести её на полночь, к Ладоге. Другого пути у них не было. Там, где может пройти один человек, где пройдёт Микула, там никак не пробраться сотне оружных всадников – окружат полочане, запутаешься, как куропатка в перевесище.

В Ладогу!

2. Словенская земля. Новгород Великий. Лето 1066 года, зарев

– Славен город Новгород! – прокатился над детинцем протяжный и заунывный крик дозорного, отозвался от рубленых стен, метнулся меж вежами и затихающим эхом прокатился над Полистью.

– Славен город Плесков! – отозвался второй с другой вежи, передавая очередь дальше.

– Славен город Ладога!

– Славен город Руса!

Перекличка дозорных покатилась дальше, чтобы воротиться новым упоминанием стольного города всей Северной Руси.

Сильнейший город Северной Руси готовился отойти ко сну…

Людин боярин[1] Гюрята Викулич, друг убитых «мстиславичами» Лютогостя и Крамаря, кольнул коня острогами:

– Шевелись, гриде, не то ворота затворят! – бросил он через плечо своему молчаливому спутнику. Тот хмуро зыркнул на молодого боярина из-под низко опущенной видлоги и процедил:

– Тебе, боярин, видать, никоторый закон не писан… Сказано было – забудь про то, что я – гридень.

Боярин закусил губу, борясь охватившей его злобой – на себя, на гридня, который вроде как и не гридень, и отчасти даже на князя Всеслава Брячиславича, навязавшего ему этого провожатого.

Впрочем, сам виноват.

Не тебе ль, Гюрято, захотелось отомстить за погибших друзей? Да не того ль и сам Басюра хотел?

Хотя… полочанин-то как слуга держится… пусть себе… подумают, что какой-нибудь холоп из деревни.

В ворота проехать они успели – воротники скользнули по Гюряте и полочанину безразличными взглядами и со скрипом затворили за их спиной створы ворот. Полочанин пробурчал себе под нос что-то про жадного княжьего тиуна, который жалеет даже льняного масла на воротные петли, отчего у честных проезжающих зубы болят. Новогородский боярин только косо глянул на спутника и промолчал.

В отворённое волоковое окно с Мутной тянуло вечерним холодком – челяди любовь господина к отворённым окнам была известна, и прекословить никто не смел. Бывало, и в самый лютый мороз велел боярин отволочить окна – любил простор старый Басюра, и холод любил. Боярин сидел у окна, кутаясь в суконную накидку, дышал вечерней прохладой.

– Господине, – еле слышно прошелестел за спиной голос доверенного холопа.

– Ну? – не оборачиваясь, бросил боярин, хотя уже знал, ЧТО хочет сказать ему слуга.

– Они прибыли, господин.

– Зови, – всё так же немногословно обронил боярин, наконец, оборачиваясь.

Двое вошли неслышно, почти не коснувшись двери руками, и холоп затворил её следом за ними. Холопу этому Басюра верил, как себе – воспитанный боярином с младых ногтей, Жиляй был предан Басюре как пёс. И знал Басюра – ни одно сказанное в горнице слово, хоть бы и было уловлено Жиляем, не выйдет за пределы соседнего хорома. Не доберётся даже и до поварни.

– Ну?

Гюрята Викулич легко сбросил длинную суконную свиту, не дожидая приглашения, шагнул к столу. Басюра разрешающе кивнул ему на высокий греческий кувшин, из коего ясно доносился запах романеи – дорогого иноземного вина. Сам же великий боярин, не отрываясь смотрел на второго, укрытого под длинным серым плащом. Пришлец откинул низко опущенную видлогу, обнаружив бритую голову с рыжим чупруном на темени, высокий лоб и умные серо-зелёные глаза.

– Вот, господине, – оживлённо сказал Гюрята, садясь на лавку. – От Всеслава Брячиславича полоцкого к тебе гридень, зовут Несмеяном.

– Ну присядь, гость дорогой, – сказал Басюра, глядя на полочанина тяжёлым взглядом. Гридень ничуть не смутился под боярским взглядом, под коим не могли порой выстоять даже самые вороватые и оттого наглые холопы, свободно скинул плащ на лавку, шагнул к столу и сел. Не спрашивая разрешения хозяина, плеснул себе в чашу романеи.

– Шустёр, – протянул боярин. Непонятно было – то ль одобряет Басюра полочанина, то ль осуждает. – Не верится мне что-то, Несмеяне, что ты гридень… молод для того. Простой вой, небось?

Несмеян молча шевельнул плечом, словно говоря – не веришь, ну и пёс с тобой, не неволю…

– Ну-ну… – всё так же недоверчиво сказал Басюра. – За что в гридни-то подняли тебя?

– А за то, что сына твоего в полон взял, – вдруг отрубил Несмеян. Вестимо, Гюрята его предупреждал, что не стоит с боярином вот так в лоб про его сына, но гридню вдруг надоели околичности.

Новогородец вцепился в него враз отверделым взглядом:

– А ну, расскажи!

А что рассказывать…

К ночи в концах и улицах забряцало железо, замелькали дрожащие неровные огни жагр. Кучки оружных градских копились в переулках Людина конца, сдержанно перекликались. На Славне таких было мало, но и там нет-нет да и выхватит багровый пляшущий свет жагры из темноты слюдяно блестящий нагой клинок или копейный рожон, а то – шелом блеснёт или броня. Тревога в городе нарастала, епископ заперся в палатах, надеяться было не на кого. Мстиславля дружина и новогородские полки полегли где-то на Черёхе от полоцких мечей, альбо сейчас метались вместе с князем где-нибудь меж Плесковом и Ильменем, розно рассыпавшись на мелкие ватаги. Власти в городе не стало. Был бы в городе посадник, было бы кому одержать власть, но посадничье было отнято у Вышаты Остромирича, да так никому и не дано больше.

А из утра грянуло.

Оружные толпы кривичей хлынули на Великий мост – в толпе сермяжных свит нет-нет да и мелькали брони – верховодили в толпе бояре Людина конца, те, что не вышли на Черёху с Мстиславом.

– Отче! – торжествующе выкрикнул княжич Борис, привставая от волнения на стременах. – Они встречают тебя, отче!

Всеслав, не удивляясь, коротко кивнул, спохватился и улыбнулся сыну в ответ – не охладить сыновний восторг. Пусть. Так надо.

Княжич сиял, зримо ощущая возросшую силу отца и силу княжества. Окоротил рвущегося коня – вороного трёхлетка – заставил его идти вровень с отцовским.

Нет.

Не вровень.

Чуть позади – на какую-то ладонь.

Полоцкий князь покосился на сына, едва заметно усмехнулся. Борис соблюдал отцово княжье достоинство паче самого Всеслава.

Борис радуется удаче. Пусть. Со временем поймёт, что никакой удачи тут не было.

Был огромный труд.

Опять вспомнились слова того ведуна, ещё зимой сказанные: «Жди, господине».

Чего ждать – стало ясно сейчас, летом, когда плесковская земля не дала Мстиславу ни одного копья в войско, ни единого охочего человека, опричь двух сотен крещёных посадских воев.

И теперь, когда после Черёхи полоцкая рать, пожирая вёрсты, стремительно ринулась к Новгороду, она вдруг стала густеть многолюдством – выходили из дебрей небольшие ватажки хмурых кривичей, и одиночные оружные вои и вливались в рать Всеслава.

Или новогородский боярин Крамарь, друг убитого по дурости Мстиславичами Лютогостя Басюрича. Тогда, осенью, при первой встрече в Витебске, глаза его горели яростно и недоверчиво, он то отводил глаза от Всеславля взгляда, бормоча что-то под нос, то вскидывался яростно, перебивая не навыкшего к тому Всеслава. Однако князь говорил с боярином терпеливо и спокойно, зная, что если уж кривский вятший за спиной которого в Новгороде стояла не одна сотня оружного люда, решился сам приехать к нему, полоцкому оборотню, то, стало быть, не срыву решал, не очертя голову. Да так-то сказать, и не было обратной дороги теперь, после той стычки на Плесковщине, у боярина, отбившего и уведшего у Мстиславлих карателей сотню кривских сбегов.

И теперь, не его ли, Крамаря да великого боярина новогородского Басюры силами добыта победа в скоротечной ночной битве на Черёхе, когда новогородские городовые полки не пошли в наступ за Мстиславом и Тренятой?

Сам-то Крамарь погиб ещё месяц назад, так же дуром, как и Лютогость, в ночной заварухе на Перыни, откуда с кровью и ошмётками вырвался гридень Несмеян и принёс в Полоцк весть о согласии Басюры. А вот его люди в Новгороде обещали отворить полоцкому князю ворота без боя.

Всеслав невольно закусил губу.

Новгород!

Двухвековая мечта кривских государей – совокупить в единой руке все северные земли.

Невзирая, кто сидит на престоле – желания земли управляют государями не в меньшей степени, что и желания государя – землёй. А то и в большей. Сто лет шло осторожное взаимное прощупывание, укрепление и усиление кривичей, словен, варягов и урман, а после полыхнуло – войны словенских и кривских государей сотрясли и Приладожье, и Плесков, и Полоцк, и Приильменье… и даже Варяжье Поморье и урманские земли.

Тогда, два века тому, не свезло – боги ворожили варягам и словенам. Сто лет тому варяжьи потомки поддались Киеву, отдавшись под руку Святослава Игоревича. А его нравный сынок, опираясь на Новгород, погромил Полоцк, а после и новогородцев отблагодарил огневым крещением. Сорок лет тому отец сумел отыграть кривскую честь, взяв Новгород изгоном, а сейчас Всеслав разыгрывает новую игру.

Новгород.

Великий город ещё долго будет камнем преткновения, ключом к Северу и костью в горле у многих государей.

Но сейчас Всеслава в Новгороде ждали.

В Новгороде Всеслава ждали.

Ждали не только друзья, но и враги.

Едва вчера примчался запалённый вестоноша на взмыленном коне, чудом проскочив сквозь Всеславли заслоны, город притих, словно оглушённый ослопом боец. Невзирая на то, что принявший в отсутствие князя власть над Новгородом епископ Стефан строго-настрого запретил распространяться о привезённой гонцом вести, шепотки и пересуды текли пот городу, расползались, словно весенний паводок.

В палаты епископа ворвался расхристанный служка, прижался к двери, глянул отчаянным взглядом, в котором таяли страх и, одновременно, надежда.

– Отче… владыко! – поправился он.

– Ну? – бросил Стефан в нетерпении. Служка на миг оторопел – духовный владыка Новгорода, Плескова, Ладоги и Русы сидел на кресле для торжественных приёмов, мрачно сгорбясь. Взгляд из-под седых косматых бровей был страшен – жёсток и холоден.

– Владыка… Людин конец вышел на Великий мост. При оружии!

Епископ невольно вспомнил лицо вчерашнего гонца – так бросилось в глаза сходство с ним лица служки – то же отчаяние и страх. Только на лице гонца была ещё и всеконечная усталость – вой, крещёный литвин из Тренятиной родни, побил все конские и свои ноги, обходя через дебри Всеславли заслоны, выставленные даже не полочанами, а здешними, новогородскими да плесковскими кривичами.

– Тысяцкий где? – всё так же мрачно и спокойно спросил епископ. – И староста?!

– Тысяцкий на Черёхе остался… – служка то ли засмеялся, то ли всхлипнул – не поймёшь. – А вои Людина конца… передались, их воевода с мятежниками идёт.

Всё верно – Людин староста тоже кривич. Да ещё и отец того боярина… Лютогостя, так глупо по осени погинувшего от мечей Мстиславлей дружины – этот самый вой как раз и проявил тогда усердие не по разуму, за что мало не был выгнан из дружины Мстиславом, только Тренятино заступничество и спасло. Тогда Басюра сделал вид, что обиду проглотил, а теперь, понятно, мстить будет… взметень… Прямо по здешней северной поговорке – только раб мстит сразу, а трус – никогда.

Мысли заметались вспугнутыми белками, но внешне владыка Стефан сохранил невозмутимый вид и спокойствие. Воззвал к богу, чтобы успокоить и уравновесить свой неспокойный дух, мысленно прочёл «Богородице, дево, радуйся…» и «Верую…»

Дикая страна.

Дикий народ.

Язычники кругом. Даже те, кто крест на груди носит и в церковь ходит – христиане лишь внешне, лишь по имени. А по сути – язычники. Из церкви придя – домовому требу несут, овиннику да баннику кланяются, на игрища бесовские дважды в год, а то и чаще…

Епископ сжал зубы.

Недостаёт князьям земель здешних твёрдости в вере – с великого Юстиниана следует им брать пример в истреблении еретиков и язычников, в прославлении веры истинной.

– Гонец вчерашний… где?

– В палатах, владыко, – служка несколько успокоился, вдохновлённый спокойствием своего господина.

– Созови.

Глядя в утомлённые глаза воя, владыка ронял каменно-тяжёлые слова.

– Верить нельзя никому. Кругом переветы и взметни…

– Так, владыко, – хрипло подтвердил литвин. Словенскую молвь он ведал хорошо, почти так же, как и сам епископ-грек.

– Собери надёжных людей, если сможешь, – закончил Стефан. – Надо мост удержать… сможем, хоть свою сторону защитим от полочан, не пустим оборотня хоть бы на Торговую сторону…

– Сделаю, владыко!..

Этот не предаст – меж ним и Басюрой – кровь Басюриного сына. Такое не прощается.

Гридень выскочил за дверь, и епископ оборотил взгляд к служке, взиравшему на владыку со смесью восхищения и ужаса.

– Помолимся вместе, сыне…

А на мосту – толпа.

Видывал Великий мост и лучшие, и худшие времена, и не впервой ему было видеть, как Господин Великий Новгород сходился в диковечье конец на конец. Но хуже диковечья, чем восемьдесят лет тому – пока что не было.

Сошлись не конец на конец, столкнулись властная воля великого князя Владимира Святославича, ими же, новогородскими словенами на каменный престол посаженного, и воля новогородского веча, мало не впервой едиными устами отвергшего великокняжью волю, а вместе с ней и чужого бога, распятого на кресте. Вывезли словене на мост пороки, оружные и окольчуженные дружины целили друг в друга из луков и острили копья. А с кривской стороны точно так же щетинились железные рожны копия и стрел, щерились в усмешке лица киян из дружины Владимира. А кривская господа, которую погнобили сами же словене, собираясь под стягом того же Владимира на Полоцк, не смогла выстать против железной, подпёртой копьями и мечами воли великого князя, когда дружина его уже была в городе, уже на кривской стороне! Покусали тогда локти тысяцкий Угоняй, и верховный волхв Богомил Соловей… покорили себя за недальновидность…

Но кто же знал?!

Чем тогда окончило – знали все.

Теперь…

Теперь вновь сошлась на мосту – мало не впервой после тех лет! – совокупная воля. Запрудившая мост толпа кривского диковечья во главе с боярами Людина конца. И немногочисленная, но сильная христианская господа всего Великого Новгорода – а где-то позади мелькают и бряцают мечи язычников, которых немеряно и в Славенском конце… и с того в невеликой (меньше сотни воев) дружине гридня Корьята – тревога и неуверенность.

Тишина стояла такая, что на мосту, казалось, было слышно, как плещется в Мутной рыба.

Корьят тронул коня каблуком расшитого бисером сапога, выехал вперёд, раздвигая воев, ловя на себе неприязненные взгляды крещёной новогородской господы, той, что осталась верна епископу, Христу и Киеву. Мельком подумалось – ещё бы! Эти выкормыши Добрыни, Коснятина и Остромира навыкли мнить себя солью земли, а его и таких же гридней, что из воев княжьей службой возросли – за грязь. Полову. А ведь Добрыня и сам гриднем когда-то был, пока в новогородскую господу не врос. А эти… они скорее признают власть полоцкого оборотня, чем ему, литвину, подчинятся… худородному…

– Эй, взметни! – позвал он громко, намеренно не выбирая слов. Мятежников презирал всегда, а наивысшей добродетелью воина всегда считал верность князю. Своему, понятно… И тот боярин тогда… осенью… родич Людина старосты… доведись всё повторить, литвин не изменил бы ни единого своего слова, ни единого движения…

Кривичи ответили сдержанным гулом.

– Кто хоть у вас вожак-то? – Корьят остановил коня на середине моста, оторвавшись от своих, но и к кривской господе не приближаясь.

Кривичи разомкнулись, пропуская вперёд всадника на белом коне. Кориат в душе ахнул, внешне оставаясь спокойным. Людин староста! Басюра! Сам!

– Ты! – бросил гридень. – Изменник князю своему!

– Кому?! – с лёгким презрением переспросил старый Басюра, приподнимая седую бровь. – Я Господину Великому Новгороду служу, а не тому, кого из Киева пришлют. И не тебе, пёс княжий, на меня гавкать! Убери своих с моста!

– А ты попробуй убери их сам, – неприятно усмехнулся Корьят в предчувствии крови. То, что без неё не обойдётся, он понял сразу же, как увидел Басюру. Не простит ему Басюра кровь своего сына…

За спиной старосты раздались возмущённые крики – кривичи готовы были уже ринуть на слом, уставя копья. Корьят чуть побледнел – то ли сдержат его вои натиск всей кривской силы, то ли нет… хотя в узости-то моста…

Но додумать помешали.

В глубине Людина конца встал восторженный вопль. Он медленно катился по городу, приближаясь к мосту, и староста холодно усмехнулся, как человек, вдруг осознавший в себе дополнительную силу, а Корьят побледнело ещё больше. Оба прекрасно поняли, ЧТО означал этот крик.

На мост с кривской, софийской стороны въехал всадник. Вороной конь – ни единого белого волоска – алое корзно и величавая осанка, серебряные пластинчатые доспехи.

Князь Всеслав!

Полоцкий оборотень приближался, раздвигая кривских воев конём, словно корабль – воду. Всеслав подъехал вплоть к старосте и гридню. Басюра тут же отступил назад, чуть склонив голову перед прямым потомком Велеса.

Корьят встретился с князем взглядами. Пронзительный взгляд тёмно-зелёных глаз из-под густых бровей. Тёмно-русые волосы – длинные, вопреки войскому обычаю (Велесов потомок и не мог бы иначе). Короткая мягкая бородка не может скрыть по-волевому выпяченную каменно-твёрдую челюсть.

Гридень не выдержал первым. Отвёл глаза. Потупил взгляд.

– Слава! – грянули голоса кривских воев.

И тут же подхватили голоса сзади:

– Слава!

Кориат затравленно оборотился – из-за домов и заплотов, из дворов и переулков выходили оружные посадские.

Словене.

Кориат на миг от неожиданности даже дыхание потерял. Потом понял. Понял, отчего по городу всю зиму и весну то тут, то там видели вездесущих и неуловимых ведунов.

Крещёные, но не забывшие своих древних богов новогородцы шли встречать СВОЕГО князя.

Теперь и к Софии не прорваться, владыке Стефану не помочь.

Гридень сглотнул, отчаянно глядя в холодные зелёные глаза полоцкого князя, и рванул из ножен меч.

А опричь князя рыжий полоцкий гридень уже нацеливался впереймы Корьяту, тоже бросая руку к рукояти меча.

Но их обоих опередил старый Басюра. Нагой клинок в его руке метнулся стремительной змеёй, и в горле Корьята возникла острая режущая боль, а ноги вдруг ослабели и уже не могли держать тело в седле.

Всеслав даже не шелохнулся, только мановением руки остановил рванувшегося к уже упавшему литвину рыжего Несмеяна.

– Покинь… тут уже ни добавить, ни прибавить…

На Софии заполошно бил колокол. Епископ стоял на паперти, разглядывая растекающуюся по городу кривскую рать. Шли мимо собора полочане и менчане, шли витебчане и плесковичи. Сильную рать собрал нынче полоцкий оборотень, сильную…

И хоть бы один, мимо собора проходя, шапку снял или перекрестился! Епископ бессильно сжимал кулаки, в злобе кусал губы. Верно, верно доносили из Полоцка слухачи про язычество Всеславле, истинную правду говорил и полоцкий епископ Мина… вспомнив про полоцкого епископа, Стефан улыбнулся уголками рта – верно сделал, что отправил его в Киев – пусть митрополит да великий князь послушают про полоцкое нечестие.

Города удержать не удалось. Когда хмурые, прячущие глаза вои принесли на епископский двор окровавленное тело Кориата, Стефан понял, что это – конец. И тут же пошёл к Святой Софии, благо идти было недалеко – жизнь окончить хотелось около святыни.

Сзади – шорох. Тонкий слух ромея заслышал его даже сквозь гулкий набат колоколов. Стефан оборотился и столкнулся с тоскливым и кротким взглядом настоятеля собора.

– Чего тебе?..

– Что же делается-то, кир Стефане?.. – со сдавленным страхом спросил настоятель, крестясь. – Ведь это же – язычников нахождение!

– Оно, сыне, оно, – вздохнул епископ и тоже перекрестился, размашисто овевая лицо широкими рукавами саккоса. Подумал и сказал. – Ты б убрал звонаря-то со звонницы… неровён час – стрелой снимут.

Настоятель чуть приоткрыл рот от удивления, но ни сказать, ни сделать ничего не успел – у паперти остановились несколько богато одетых всадников, с любопытством разглядывающих собор. А епископ с не меньшим любопытство разглядывал их.

Передний, от которого так и тянет величием, княжьей статью и чем-то неописуемым и непонятным, присущим только владыкам, невидимым, но враз заметным (на Востоке это называют – фарр), зеленоглазый, в серебряной броне и алом корзне – это, несомненно, сам полоцкий оборотень, князь Всеслав Брячиславич.

А какое же у него христианское имя? – вовсе уж не к месту подумалось епископу. У всех русских князей есть христианское имя из святцев, а опричь него – княжье имя, предписанное обычаями рода, имя, под которым князя обычно и знают все его подданные, имя, которое и ходит у всех на слуху. Ничего страшного, со временем этот обычай отомрёт, – говорил себе Стефан, – а сам отмирать не захочет – поможем. Но ему и в страшном сне не могло бы привидеться, что полоцкий князь, владыка восьмой части Руси, господин пятого по значению русского города, правнук святого Владимира Крестителя, прозванного в крещении Василием, может отвергнуть крест.

Рядом с Всеславом – мальчишка лет четырнадцати, сильно похожий на князя лицом, тоже в алом корзне и на таком же вороном коне – это, конечно, кто-то из сыновей оборотня, княжич Рогволод или Борис. И тут языческие имена!

Остальные всадники были епископу безразличны – должно быть, полоцкая родовая да войская господа какая-нибудь.

Всеслав покосился на звонницу, чуть шевельнул плечом – и тут же двое гридней, русый и рыжий, чем-то неуловимо друг на друга похожие, хоть и разные и лицом, и глазами – готовно выступили из кучки конных. Князь только указал им на звонницу глазами, не промолвив ни слова, но рыжий гридень тут же потянул из налучья лук.

Епископ задохнулся от возмущения, рванул душивший его ворот. Дорогая резная пуговица рыбьего зуба отлетела куда-то в сторону, сухо застучала по ступеням паперти.

Как?!!

Этот… этот язычник! нечестивец! посмеет осквернить Святую София кровью невинного человека, божьего служителя?! В его, епископа, присутствии?!

Гридень, меж тем, глянул на господина вопрошающе и, уловив едва заметное воспрещающее покачивание головы, потянул из тула срезень – стрелу с широколёзым наконечником, способную при попадании в шею разом всю кровь из тела отворить.

– Княже… – шагнул епископ, но опоздал.

Стрела глухо свистнула, и звон стал стихать – колокола Святой Софии были тяжелы и чтобы смолкнуть, им нужно было время – даже утеряв руку звонаря, они продолжали раскачиваться.

Все невольно вскинули головы, ожидая увидеть висящее на баляснике окровавленное тело звонаря, но увидели только его изумлённое лицо. Звонарь был жив – широкий срезень перерубил верёвку колокола, и теперь звон стихал.

Епископ снова глянул на Всеслава, столкнулся с бездонным холодным взглядом полоцкого князя и ужаснулся неведомой силе, глядящей из этих зелёных глаз.

А Всеслав чуть покосился назад, на только что замеченного Стефаном старика в длинных одеждах, увешанного оберегами, с посохом в руке и в обрядовом шеломе из бычьего черепа с рогами.

Волхв!

Епископ вмиг отвердел. А князь, получив короткий согласный кивок волхва, спешился и уже подымался по ступеням на паперть. И следом за ним тяжело ступали гридни. И волхв!

Смиренный настоятель Софии вдруг загородил путь князю, вперив в волхва яростный взгляд. Епископ Стефан изумился – куда и девался кроткий и испуганный раб божий?!

– Не пущу! – хрипло выкрикнул настоятель, раскидывая руки крестом и цепляясь за дубовые косяки резных двустворчатых дверей. – Язычника!.. в божий храм!.. не пущу!

Полоцкий князь на мгновение замедлил шаг, глянул на настоятеля непонятно… усмехнулся. И тут же, словно откликаясь на шевеление брови Всеслава те же два гридня, русый и рыжий, два разных, но чем-то неуловимо похожих друг на друга мягко, но властно убрали священника с пути князя.

Далеко вглубь собора Всеслав не пошёл – остановился у самого порога. Несколько мгновений он разглядывал фрески, глядел на скорбные лики Спасителя и Святой Девы.

В душе епископа вдруг вспыхнула бешеная, сумасшедшая надежда на обращение язычника. Нужно было только чудо, хоть маленькое, но чудо! Жаркая страстная молитва опалила губы Стефана, рвалась с них молчаливыми словами – епископ молил Спасителя и Деву Марию о чуде! Ведь было же чудо в Суроже, когда та же языческая русь громила город! Всего двести лет с небольшим тому! Святой Стефан, соимённик епископа новогородского, оборотил лицо князя Бравлина, и князь уверовал и крестился!

Всуе.

Да и то сказать-то – зря, что ли, Всеслав приволок с собой в Новгород волхва? Не для того же, чтоб креститься у него на глазах?!

Князь, меж тем, вновь покосился на помянутого волхва, тот согласно прикрыл глаза, и полоцкий оборотень поворотился к епископу и настоятелю.

– Когда ваши вои рубят наши капища и храмы, – сказал Всеслав, буравя своим страшным взглядом обоих священников, – они обыкновенно говорят: «Что это за боги, что сами себя защитить не могут»…

Епископ почувствовал, что вновь начинает задыхаться, а волосы на голове становятся дыбом. Он уже понимал, что сейчас последует что-то страшное…

– Посмотрим, как смогут защититься ваш бог и его святые, – с жёсткой усмешкой сказал князь.

– Княже! – отчаянно закричал настоятель, вырываясь из рук держащих его воев.

– Несмеян! Витко!

Вновь те же самые двое гридней, русый и рыжий, неуловимо чем-то схожие меж собой и такие разные, возникли перед князем.

– Снять колокола и паникадила!

– Княже! – опять закричал настоятель и прохрипел, бессильно обвисая. – Креста на тебе нет!

– А как же, – немедленно и охотно согласился Всеслав. – Вестимо, нет креста.

Епископ почувствовал, как пол Святой Софии уходит из-под ног, и последнее, что он увидел – сурово-торжественное лицо волхва, и глаза – глаза! люди так не смотрят! – холодно и неумолимо глядящие на него из-под бычьего черепа.

Стефан очнулся через какое-то время. Застонал, приходя в себя – сквозь веки бил багровый свет. Открыл глаза, и тут же снова зажмурился.

В соборе горели большие костры. Прямо на каменном полу, поверх любовно выглаженных мастерами огромных плит тёмно-красного, серого, чёрного и зелёного сланца, привезённых мало не из самой Русской земли[2] – ближе месторождений не нашлось. Дымно-багровое пламя жадно лизало дубовые брёвна, от жара дрожал воздух.

Епископ мгновенно понял, ЧТО должно означать присутствие волхва, и эти костры внутри храма, закусил губу – по подбородку потекла тёплая струйка крови, но боли в прокушенной губе Стефан не почуял. Пальцы сжались, словно когти хищной птицы, кованые края наперсного креста-энколпиона с частицей мощей святого Стефана, всё того же соимённика, врезались в ладонь. Епископ не чувствовал ничего.

Вои волокли мимо паникадило, второе опасно раскачивалось на тяжёлой бронзовой цепи, но медленно опускалось всё ниже к полу, в готовно протянутые руки полочан – багровые отблески пламени играли на потускнелой от времени оковке дубовых рам. Третье ещё висело нетронутым, но то, что и до него очередь дойдёт – Стефан не сомневался. Он уже понял, что полоцкий оборотень ничего не делает наполовину, а решимости ему не занимать.

Зачем этому язычнику паникадила? – горячечно мелькнуло в затуманенной голове епископа. Он уже был уверен, что полоцкий князь – язычник, и все донесения и слухи, то и дело доходившие до него – никакое не преувеличение, как он считал поначалу, когда до него доходили письма его товарища по училищу, полоцкого епископа Мины, изгнанного два года назад Всеславом. – Зачем?!

И тут же вспомнилось – ему важно не взять, ему важно снять. Ослепить собор! Да и после не пропадут ни паникадила, ни колокола – какому-нибудь святилищу поганскому подарит, демонам своим богомерзким!

Иконы тоже сняли – грудой лежали они в углу собора, однако же не бесформенной грудой, как бросают ненужное и презираемое – сложены в порядке. Чужой бог – тоже бог, – вспомнились Стефану слова кого-то из язычников, и он, даже в полузабытьи, криво усмехнулся. Дикари! Нет иных богов, опричь триединого Саваофа-Христа, и сам Стефан, доведись ему, ни единой бы сатанинской колоды не пощадил, все бы в огонь покидал.

Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим![3]

Стефан сделал усилие и поднялся на ноги в царских вратах, опираясь дрожащей рукой на иконостас, сиротливо опустелый и голый, как осеннее дерево. Полочане сновали мимо туда и сюда, вынося дорогую церковную утварь. Епископ преодолел мгновенный порыв выхватить у идущего мимо полоцкого воя золотой потир, украшенный кроваво-алыми рубинами – всё равно ничего бы не добился, только новых оскорблений. Надо было запомнить ВСЁ. Чтобы потом рассказать в Киеве митрополиту. Впрочем, кто там будет митрополитом, ныне пока неведомо – преосвещённый Ефрем скончался зимой, а новый митрополит пока не избран. По весне вместе с лодейным корованом ушёл в Царьград императорский синкелл Георгий, но вестей об его поставлении пока не доносилось. И тем не менее! Надо будет – сам в Царьград подамся, пусть патриарх сам от него уведает о неправых делах на Руси. Иоанн Ксифилин самому императору спуску не даст, не то, что какому-то полудикому архонту из полоцкой земли, этой сущей anus mundi[4] христианского мира.

Епископ опомнился от свирепого низкого рёва, переходящего в утробный мык, поворотился к входу в собор. Восемь витязей тащили за цепи и верёвки упирающегося рыжего быка. В нём чуялась кровь диких туров или зубров из древних лесов, какая –то предвечная сила, неодолимая и непостижимая человеком. Стефану никогда прежде не доводилось видеть таких огромных быков – казалось, ожили поганские кощуны. Словно бы по какой-то причине древлий великий герой Ираклий (да не услышит бог упоминания языческого воя) не смог победить Критского Быка, а упустил его, а потом этого быка и в здешние гиперборейские леса занесло.

Стефан вздрогнул, словно приходя в сознание – не хватало ещё ему, духовному пастырю целой волости, к языческим сравнениям скатиться!

Огромный сильный зверь утробно мычал, чуя недоброе, фыркал, пугаясь огня, но всё равно шёл, понуждаемый сильными руками воев. Сильный рывок цепей пригнул его огромную косматую голову к самому пламени, бык изо всех сил старался вспятить – а ещё лучше – вырваться и пронестись по всей громаде собора, вздевая на рога двуногих, которым не свезёт появиться у него на пути. Однако рядом с ним уже оказались и Всеслав, и волхв, и княжич Борис, с восторгом глядящий на отца, который уже нацеливался тяжёлой рогатиной. Вои посторонились, пропуская князя вершить привычное для него и подобающее ему дело. Бык рванулся, почуя ослабу в цепях, но князь уже коротким ударом всадил лесному великану под лопатку рогатину. Широкое обоюдоострое лёзо жадно впилось в живую плоть, кровь хлынула в огонь. Бык обречённо взмыкнул и пал на колени у огня, душно запахло горелой кровью. Волхв коротким движением перерезал быку горло, обрывая ненужные страдания зверя.

От горелой крови по собору пошёл удушливый запах, у епископа помутилось в голове, и уже падая на колени, он вновь ощутил внимательный и пронзительный взгляд недобрых глаз волхва, устремлённый на него из-под косматых бровей. Сделал последнее усилие, дабы не упасть на колени перед язычником, но почти тут же ощутил чьё-то могучее присутствие в соборе. Словно кто-то огромный и надмирный заглянул в окно – какое-то странное чувство подсказало Стефану огромные рога и косматую голову, длинные серые одежды и резной посох.

Сердце гулко застучало, рванувшись вскачь, кровь ударила в виски, спёрло дыхание, и епископ повалился навзничь, вновь обеспамятев – во второй раз за день.

3. Словенская земля. Перынь. Лето 1066 года, зарев

Всеслав соскочил с седла, бросил поводья стремянному, хлопнул коня по горячему крупу, подмигнул насупленному Несмеяну:

– Чего, Несмеяне, глядишь, как сыч?

– Зуб болит, господине, – скривился гридень, но глаза его глядели в сторону. Князь только усмехнулся, но настаивать не стал – и так ведомо было, ЧТО не по нраву ближнему гридню.

Сразу же после взятия Новгорода в окружении полоцкого князя встал спор – что делать с новогородской Софией. Полоцкие бояре дружно настаивали – разрушить святыню новгородского христианства. Громче всех кричал боярин Родогой Славятич, чем немало удивил князя – о сю пору Всеслав знал боярина как христианина. Оно и пусть его, лишь бы служил верно – рассуждал полоцкий князь стойно своему великому пращуру Святославу Игоревичу.

Подумав, Всеслав понял, из чего исходил Родогой. Во-первых – угодить князю. То есть, ему, Всеславу Брячиславичу. А в другой након, и это даже важнее – утолить извечную вражду полочан с новогородцами, кривичей со словенами – тут и единство веры не помеха.

К кривским боярам примкнули и многие гридни, и вои. И Несмеян – тоже. Вот и глядит сейчас исподлобья – не по его вышло.

Против стали новогородские кривичи и словене. Против был и волхв Славимир, у которого ныне в кривской земле было мало не столько же власти, сколько у самого князя. Против был и сам Всеслав.

Измысленная Всеславом и Славимиром, князем и волхвом месть Софии оказалась для новогородских христиан ещё страшнее разрушения собора. И пришлась по душе большей части полоцкого войска и новогородско-плесковской охочей рати. Удоволили всех – и рать, и бояр, и волхвов. И богов. И только несколько десятков твердолобых во Всеславлей рати было недовольно.

И Несмеян.

Сзади подъехал новогородский боярин Гюрята Викулич, друг покойного Лютогостя и двоюродник Крамаря, который прошлой осенью приезжал в Полоцк послом от Басюры. Конь Гюряты оглушительно фыркнул над ухом князя, но Всеслав даже не дрогнул – Велесов потомок отлично владел собой.

– Вот и Перынь наша, Всеславе Брячиславич.

Князь молча кивнул, разглядывая высокую бревенчатую ограду бывшего Перунова святилища, над которой ныне высились крытые лемехом маковки с крестами – теперь здесь стояла церковь какого-то христианского святого – Всеслав всё время забывал какого – срубленная ещё при Добрыне по приказу Иоакима Корсунянина.

Князь вдруг усмехнулся – взгляд его скользил по резным узорам ограды и ворот, легко выделяя ломаные солнечные кресты и грозовые Перуновы огнецветы, Велесовы и Мокошины резы. Русь жила и пробивалась сквозь тонкий наносный слой христианства, прорастала упрямыми ростками. Около церкви Всеслав постоял несколько времени, разглядывая тесовую кровлю и ажурную звонницу, крытую лемехом, покачался с пяток на носки и обратно. Священные резы Пятерых пестрели даже на самой церкви, на стенах, причелинах и полотенцах. Добро христианам, если хоть на кресте Перуновых да Дажьбожьих знаков нет, – весело подумал полоцкий князь, снова усмехаясь. Усмешка вышла холодной и недоброй.

– Спалить бы храмину-то, Всеславе Брячиславич? – мрачно сказал за спиной Несмеян – гридень всё никак не мог смириться с тем, что вышло не по его.

Князь перехватил перепуганный взгляд перынского попа и качнул головой:

– Не время, Несмеяне… лучше внимательнее погляди.

Гридень озадаченно смолк, а князь уже оборотился к боярину:

– А что, друже Гюрята Викулич, с этого ли пригорка жертву Волхову ранее метали?

– Это Змею-то? – весело уточнил Гюрята, спешиваясь и становясь рядом с князем. – Надо быть, так. Бахари про то не сказывают, а помнить никто уже и не помнит – три сотни лет прошло.

Кощуна про Змея Волхова, сына самого князя Славена была ведома и Всеславу, а уж новогородскому-то боярину…

– А здесь вот, княже, – боярин указал на церковь, – хоромина Перунова стояла. Потому и место так прозывается.

Про то Всеслав тоже знал.

– После крещения, когда Добрыня половину Новгорода пожёг, епископ Иоаким велел хоромину разметать, – Гюрята разглядывал всё ещё бледного попа с нехорошим любопытством, прицельно глядел. Так глядят на ухваченного за крылья неосторожного овода, размышляя – раздавить его, отпустить, соломинку в зад воткнув, альбо просто голову оторвать да летать пустить. – На её основании церковь и поставили. Вон, погляди, княже, из земли камни торчат – великовато основание-то оказалось. И посейчас слух про Перынь ходит, Всеславе Брячиславич, будто в ясные и лунные ночи в реке вместо церкви христианской Перунова хоромина отражается. Та, древняя…

– А капи куда дели? – глаза Всеслава тоже прицельно сузились.

– В Волхово пометали, куда же ещё… – у губ Гюряты возникла на миг горькая складка. Но он тут же оживился. – Зато теперь кто с Ильменя к Новгороду по Мутной плывёт, так на это месте обязательно что-нибудь в жертву в воду кинет.

Всеслав понимающе кивнул.

– А Перунов капь, княже… – голос Гюряты торжественно зазвенел, – в Новгород приплыл! И палицу на Великий мост бросил. И было речено градским, что с этого дня не будет мира в Новом городе!

Князь слушал с любопытством – этой кощуны до сих пор слышать ему не доводилось.

– И нет в Новгороде согласия и по сей день, – сказал он жёстко едва боярин умолк, и Гюрята только согласно опустил глаза.

Помолчали несколько времени.

– Вели, Гюрята Викулич, мужикам со Людина конца брёвна готовить, – процедил Всеслав, прищурясь. – По весне на этом месте будем снова Перунову хоромину отстраивать. А кресты снять велю теперь же.

– Нечестивцы, – прошипел поп, белый, как снег. – Епископ…

– Епископ Стефан бежал в Киев, – перебил его полоцкий князь, безотрывно и остро глядя на попа. Тот сник, не в силах долго выдержать страшного Всеславля взгляда.

А Несмеян бешено засопел за спиной – не нравилось верному гридню, что любимому князю, потомку самого Велеса и Дажьбога смел прекословить какой-то поп.

Священник глянул исподлобья, кротко озрел князя с головы до ног – от красноверхой медвежьей шапки до зелёных сафьянных сапог с высокими голенищами.

И снова опустил голову.

– Воля твоя, княже Всеслав, – прошептал он.

– Вот именно, – кивнул Всеслав, уже веселея. – Моя воля. И Перуна с Велесом.

– Смеешь ли ты упоминать имена демонов своих у святой церкви, княже? – сжал зубы священник.

– Смею, – подтвердил князь, бешено глянув на попа. – Смею я звать имена своих богов там, где веками была их святыня! Смею!

Крепок, – подумалось Всеславу про священника. – Крепок. Ишь, даже имя моё сквозь зубы давит – не по нраву, что не крестильное…

– Княже, – голос Несмеяна до сих пор был угрюм.

– Дуться покинь, – велел князь, не оборачиваясь. – Ишь, нашёлся поборник высшей правды.

Гридень неопределённо хмыкнул.

– Чего там ещё стряслось? – устало спросил князь, отводя глаза от речной глади – даже тут, в тихом закутке меж тенистыми ивами, где в небольшой просвет меж веток виднеются далёкие рубленые стены Новгорода, ему не было покоя. И тут же усмехнулся над своей досадой – если уж попал в князья, так про покой забудь. Попал пёс в колесо…

– Да тут… княже… ведаешь ли… – гридень явно не знал, с чего начать. Топтался на месте, вздыхал, отводил глаза.

– Ну, не мямли, – добродушно засмеялся Всеслав, любовно озирая гридня (считай, что и друга уже!) и ещё не подозревая, какую свинью ему подложила судьба. – Любушку, небось, себе завёл в Славенском конце, хочешь, чтоб Купаве твоей чего-нибудь соврал?

– Если бы так, – вздохнул Несмеян, не приняв шутки. Вскинул глаза на князя и вновь отвёл. Но по одному только короткому взгляду Всеславпонял – беда. И немалая.

– Что?! – спросил князь коротко и страшно. Навеянное спокойной водой Волхова вмиг куда-то сгинуло – утянуло скользкий хвост в сыпучий песок – не ухватишь.

– Купец тут… новогородец, – всё так же нехотя ответил гридень. – Словен. Жалуется купец.

– Так это же хорошо, что нам жалуется, – сказал Всеслав, всё ещё не понимая. – Не посаднику, а нам! Стало быть, защиту в нас видят! Словене-то…

Словене и верно признавали кривского князя своим неохотно. В Новгороде который день шла скрытая борьба меж словенами и кривичами, а опричь того мутили воду христиане, то тут, то там крича про резаных из дерева демонов.

– Так на гридня твоего жалуется, – пояснил Несмеян, упорно не глядя на князя.

Всеслав сжал зубы.

– Почесуха какая-нибудь или взаболь?

– Взаболь, княже.

– Та-ак, – протянул князь, вставая. Стало ясно, почему Несмеян прятал глаза – кому же охота доводить на своего – дружинного гридня! – на того, с кем щит к щиту… – А ну-ка, пошли.

По горбатой тропке поднялись на высокий берег.

Наверху уже ждали. Десятка четыре новогородцев-словен не из самых простых – средь них Всеслав привычно отметил нескольких христиан. И свои дружинные вои, которых Всеслав в Перынь взял только три десятка. И двое гридней – Несмеянов друг Витко, сын Бреня-воеводы, и Славята, только по весне перебежавший к Всеславу из Тьмуторокани после смерти князя-взметня Ростислава Владимирича.

Для суда собрались на яру – том самом, с которого, по словам Гюряты Викулича когда-то бросали в Мутную жертвы. Несмеян невольно поёжился – а не ждёт ли то же самое гридня-ослушника.

Суров, но справедлив суд Перуна и Велеса!

Несмеян стоял рядом с резным креслом князя, нарочно для того откуда-то принесённым – и откуда только взял?! – Несмеян с первого взгляда признал в кресле древнюю работу, не простым мастером выполненную, и не для всякого случая. Тех ещё мастеров, мало не самого Волхова времён. И где прятали-то по сей день?

С другой стороны, у левого подлокотника – Витко, друг неразлучный и побратим верный. И – глаза в глаза! – и страх, упрятанный за равнодушие, и горечь от позора, покрывшего всю дружину Всеслава, и недоумение – что же теперь будет-то?!

На красной ковровой дорожке, ручьём стекающей с подножья кресла по склону холма к самому яру – гридень. Гордо вскинул голову, ни на кого не глядит, и ветер шевелит смоляно-чёрный длинный чупрун над правым ухом. Чуть испуганно блестят серые глаза да подрагивают пальцы на войском поясе. Только с того и ясно, что беспокоится о своей доле. Синий плащ свисает с плеч безвольной тряпкой, щенком ластится на ветерке к сафьяновым сапогам.

Купец – рядом, но глядит в сторону, только изредка бросает на гридня косые ненавидящие взгляды, стоит, поджав губы и обиженно шевеля тонкими вырезными ноздрями. Худой, жилистый, с ножом на златошитом поясе поверх синей свиты с золотым шитьём. Если бы не гридневы плащ и чупрун да не борода купеческая, можно бы и попутать, кто здесь гридень, а кто – купец.

Средь новогородцев, глядящих на княжий суд, Несмеян заметил и давешнего попа с перынской церкви. Вот и пусть поглядит на суд именем Перуна и Велеса.

Да… суд нужен. Иначе словене станут косо глядеть на Всеславлих воев и воев. И Новгород долго не удержать.

Заревел рог, распахнулись полы княжьего шатра. В первый миг Несмеяну показалось, что выходит волхв Славимир.

Нет.

Славимир вскоре после взятия города, после жертвоприношения в Софии куда-то исчез так же быстро и непостижимо, как и появился в рати между Черёхой и Ильменем.

Всеслав был в длинном алом корзне, с серебряной цепью на шее, увешанной оберегами – змеевник, громовые колёса, солнечные кресты. Длинный меч – дар Славимира, выходец из небесной кузни Сварога – чуть оттягивал шитый золотой проволокой пояс.

Гридень при виде князя вздрогнул, подался было к нему, но тут же застыл, остановленный мрачным взглядом Всеслава. И в его глазах впервой отразилась неуверенность.

Князь сел в кресло – не упал, как он любил это делать, когда не видели лишние глаза, а степенно сел. Положил руки на причудливо изогнутые подлокотники и приготовился слушать.

Купец шагнул вперёд и заговорил, повинуясь движению княжьей руки.

Вечернее солнце светило прямо в глаза, и Несмеян невольно прищурился. Всё слегка расплылось в глазах, потом вновь обрело чёткость, и гридень вздрогнул.

За спиной князя, за спинкой Всеславля кресла мрачно высился волхв Славимир. В длинном буром плаще с видлогой, сшитом из шкур медвежат. Из-под низко опущенной видлоги и турьего черепа, увенчанного длинными золочёными рогами, багровыми огоньками угрюмо светились глаза.

Гридень мигнул, открыл глаза – никого за спиной князя не было.

Ни-ко-го.

Снова прищурился – и вновь возникла бурая тень, обрела плоть, позолоченные рога над видлогой бросили искры отражённого солнечного света.

Опять мигнул.

И тут же понял, что князь смотрит на него, своего гридня с недоумением.

Вздрогнул и сделал неприступный вид.

Стал слушать.

Купец обвинял гридня взаболь. Ограбленный рядок на торгу – убыток на двадцать гривен. Сила немалая – Несмеян за свою жизнь столько серебра и в руках-то за всю жизнь не держал. Ничего, авось и подержишь, – мелькнуло в голове. Мелькнуло и пропало. На миг позавидовал гридню – но только на миг, ибо знал своего князя.

А вот гридень, как видно, не очень знал. Потому что силой заставил купца привести его к себе домой. Там отнял узорочья и мягкой рухляди ещё на тридцать гривен. Мало того, так ещё и над дочкой купцовой надругался.

Купец договорил, и пала тишина.

Нехорошая тишина.

Злая.

Глядели исподлобья новогородцы. Сумрачно глядели на провинившегося гридня мужи княжьей дружины. Непонятно – то ли сочувственно, то ли осуждающе – и как-то вместе с тем вопросительно смотрел на ответчика гридень Славята из пришлых тьмутороканцев да волынян. И разгорающимся взглядом взбешённого зверя глядел на гридня князь Всеслав. И только сам ослушник глядел спокойно и уверенно – всё ещё не понимал.

Гридня этого Несмеян знал плохо – тот поступил к Всеславу после торческого похода, ещё шесть лет тому, но всё время был при витебском воеводе, а в войско попал перед самой битвой на Черёхе, несчастливой для новогородской рати. Знал только Несмеян, что гридень этот родом из Чернигова, когда-то отец его служил сначала, как и княжий пестун Брень, Мстиславу Владимиричу Удалому, а после – самому Ярославу Владимиричу Хромому, а дед – Владимиру Святославичу. Помнил ещё, что Всеслав переездом гридня был очень доволен (как же звали гридня-то, дай Велес памяти?) – доволен, что гридень такого знатного рода перешёл к нему, к изгою.

Гордей.

Назвище вспомнилось внезапно. Христианское имя. Гридень был выкрестом – рождённый в христианстве, в кривской земле он воротился к почитанию русских богов. Но имя сохранил… благо и звучало понятно.

– Видоки или послухи есть? – глухо спросил Всеслав, не сводя глаз с Гордея.

– Как не быть, княже, – скорбно ответил купец.

– Так, – непонятно сказал князь, чуть опуская глаза. – А ты что же, Викула Гордятич, не сопротивлялся? Так и слушал его, как овца? Не ударил, не помешал? Помощи у сябров не просил? Я тебя знаю, ты ведь храбрец каких мало, саморучно как-то у Витебска двух татей зарубил…

А купец-то – хват! – подумал Несмеян почти весело.

Викула побагровел.

– Так он же… твой человек, княже!..

А всякая власть – от бога, – мысленно дополнил Несмеян со злобой.

– И потом… у него же оружие… меч…

– Храбрец, – всё так же непонятно сказал князь, но Несмеян понял – Всеслав говорит о гридне. С презрением говорит. Ещё бы – с мечом на купца.

– Да и вои с ним были…

Всеслав на мгновение изменился в лице, взгляд его стал страшен. Купец поперхнулся.

– Много? – от голоса князя кровь стыла в жилах.

– Трое, – прошептал Викула, опустив глаза.

Князь повёл бровью, воевода Брень коротко кивнул, и воев привели. Эти не были столь бесстрашны, как их господин. Кривичи, они знали норов своего государя.

Говорили видоки и послухи. Трое.

Плохо было дело Гордея.

Но и сейчас это мог быть оговор.

Но вот князь остановил третьего послуха коротким движением руки и поднял глаза на гридня:

– А ты что скажешь, Гордей Мальжич?

Гридень пожал плечами.

Молчал.

– Правду ли говорят эти люди? Или может, врут на тебя облыжно?

– Я в своём праве, княже, – холодно бросил Гордей. – Мы взяли для тебя этот город мечом! И, стало быть, добро его жителей – наше! Наша добыча!

Новогородцы ахнули. И все враз загомонили. А полоцкие кривичи молчали. И теперь уже никто из них даже ни на резану, ни на полногтя не завидовал черниговцу.

Всеслав шевельнул рукой. Гомон стих.

– Ты – гридень, – сказал князь медленно. – Добыча тебе – чем я, князь, тебя награжу!

– Или забыл ты, княже, как торческие становища зорили с киянами шесть лет тому! Как с литовских да ливских земель добычу брали?

– Ты торков да литву с кривичами и словенами не равняй! – Всеслав усмехнулся. – Там – чужие, тут – свои! И новогородцы сами на нашу сторону стали, никаким мечом ты города не добывал!

Гордей начал понимать. Он слегка съёжился, втягивая голову в плечи.

– Воям, которые помогали в грабеже и насильстве – по десять батогов! – ледяным голосом сказал князь. – Награбленное воротить. Девушку одарить из княжьей казны – двадцать гривен.

Толпа ахнула вновь – никто из новогородцев не ожидал, что князь велит взыскать с воев и гридня, словно с простых людинов.

– Семью гридня, опозорившего князя и свой род, навечно переписать в мужики, – всё с таким же ледяным спокойствием продолжал князь. Несмеян вновь прищурился, и снова увидел за спиной недвижную фигуру Славимира. Ан нет, не недвижную. Тень медленно кивала косматой и рогатой головой в такт словам князя, рога бросали солнечные искры – утверждала приговор. – Самого же гридня… взять! – бросил Всеслав резко.

Несмеян, вздрогнув, открыл глаза. Гордей, уже поняв, что его дело плохо, рванулся к княжьему креслу, но двое воев уже схватили его за руки, а третий ударил в спину подтоком копья, сбивая с ног.

Всеслав коротко мотнул головой в сторону обрыва. Руки Гордея захлестнула верёвка, шею стянула тяжестью удавка с камнем на конце.

– Княже! – хрипло-горловой вопль – отчаяние и изумление! Гордей так ничего и не понял.

Глухо бухнула под откосом яра вода – Волхов впервой за три сотни лет получил столь значимую жертву! Все вслушались.

Умеючи можно выплыть и в плаще и в сапогах, и даже со связанными руками. И даже с камнем на шее.

Но под яром раздался вдруг глухой короткий рёв, с которым смешался отчаянный животный вопль – уж не сам Змей Волхов принял жертву?

Величественная фигура за спиной Всеслава удовлетворённо склонила голову.

В ночи звучно многоголосо гремели цикады. Несмеян швырнул в Волхов камешек, несколько мгновений глядел на разбегающиеся круги. Взял второй.

– Покинь, – негромко сказал Витко, не подымая головы.

Друг сидел на большом камне у самой воды.

– Чего? – переспросил Несмеян.

– Не надо, – тихо сказал Витко. – Смотри, как хорошо.

Ночь и впрямь стояла хорошая – тишина, ни ветринки, и вода в Мутной-Волхове – не шелохнётся.

– Знал его? – Несмеян не уточнил – кого. И так было ясно.

Витко шевельнул плечом.

– Ну… да. Доводилось одним щитом голову укрывать. Не худой был воин. Да и отцы наши вместе служили у князь-Мстислава. Отец после того сюда в Полоцк подался, а они, вишь, в Киев…

Замолчали.

– И часто у вас… вот так? – не сдержался Славята. Бывший старшой Ростиславлей дружины сидел поблизости на горбатой коряге, в задумчивости кусая длинный ус. Жилистый и длинноногий, с висящим над правым плечом седым чупруном, он был чем-то похож сейчас на огромного кузнечика.

Несмеян метнул на него неприязненный взгляд, шевельнул усом:

– У нас, Славята, у нас…

– Ну у нас, – поправился гридень. – Не про то я…

– До сих пор не доводилось против русичей воевать… – нехотя выдавил Несмеян. – Но наказ был строгий дан…

Замолчали снова.

– А ты видел, Витко?.. – спросил вдруг Несмеян и осёкся.

– Что – видел?.. – не понял Витко. Несмеян коротко рассказал про тень Славимира в медвежьем плаще и рогатом шеломе.

– Не видел, – мотнул головой друг.

– И я не видел, – подтвердил Славята, глядя на Несмеяна с любопытством.

А ты – видел ли? – спросил Несмеян сам у себя. – Славимира-то?

Или – не Славимира?

Может, то сам Велес явил сегодня свою волю через князя?

– Ты так в ведуны или в волхвы скоро подашься, Несмеяне, – раздался сзади знакомый голос.

Гридни вскочили – на тропке, облитый с ног до головы лунным светом, стоял князь Всеслав, а за его спиной – новогородский боярин, Гюрята Викулич.

– Видишь то, чего не видят другие, – князь устало улыбнулся, и Несмеян тоже дозволил себе улыбку.

– Мы же в святилище, княже Всеслав, – возразил он. – Может, потому…

– Может, может… – рассеянно сказал князь. Подошёл вплоть, задумчиво коснулся камня, на котором только что сидел Витко, кончиками пальцев.

– Святилища-то… нет давно, – осторожно заметил за спиной Славята.

– Место осталось, – сказал Всеслав, глядя на реку. – Священное место, Велесом да Перуном отмеченное. И не зря отмеченное. Глянь, как красиво…

Было красиво.

Светила полная луна, и в её неверном свете, в тихой воде Волхова стояли отражения сумрачных ельников, светлых боров и радостных бело-зелёных березняков на правом берегу, дрожало в едва заметной ряби вместе с лунной дорожкой отражение церкви.

Церкви?!

Все четверо замерли, изумлённо глядя на реку. То, что отражалось в воде, не было церковью. Отражённый в Волхове храм был гораздо выше перынской церкви, над шатровыми кровлями не было крестов и куполов, над главным входом грозно вздымал длинные клыки огромный череп невиданного зверя – не самого ли индрика?

Наваждение?

Нет!

Несколько мгновений князь, боярин и три гридня смотрели на отражение, затаив дыхание, охваченные каким-то молчаливым трепетом, дыханием седой древности. Тревожно пахнуло дикими травами, горьковатым тонким запахом гари…

Налетел лёгкий ветерок, унёс запахи, сморщил рябью воду реки. Отражение пропало.

4. Русская земля. Киев. Лето 1066 года, зарев

– Мальчишка! – великий князь хлопнул ладонью по столу, ушиб руку, поморщился. Гонец косо глянул на него от двери, но смолчал – нечасто приходилось видеть воям Изяслава Ярославича в гневе.

Великий князь вскочил с места, прошёлся по горнице туда-сюда, резко поворотился к гонцу.

– Рассказывай! – бросил он.

– Чего – рассказывать? – не понял вой. Снова глянул на князя с опаской. Неуж Мстислав Изяславич в письме своём не всё написал?

– Князь твой пишет, его Всеслав разбил! И что он, Мстислав, в Ладогу бежал! И всё! Ты сам был в том бою?!

– Был, – выдавил вой, глядя в сторону.

– Ну вот про всё и рассказывай!

А что расскажешь-то?

Про то, как лазутчики вовремя проведали – идёт из Полоцка Всеслав с ратью, конно и пеше, снова на Плесков? Или про то, как рать Всеславля, к Плескову идучи, мало не вдвое увеличилась? К полоцкому оборотню толпами стекались кривичи – обозлённые на крестителей и священников язычники, обиженные прошлогодним разорением плесковичи. А во главе отрядов стояли Всеславли вои, загодя полочанином разосланные – немало потрудился за прошедшую зиму Всеслав.

Или про то, как ринул Мстислав с дружиной и городовой ратью впереймы полоцкому князю к Плескову, а поход Всеслава оказался обманкой – совсем не собирался полоцкий оборотень повторять позапрошлогоднюю ошибку и ломать зубы о стены Плескова? Зачем? Можно взять чуть к восходу и перехватить новогородскую рать на пути.

Или про битву на Черёхе, где к Всеславу переметнулась новогородская городовая рать, а плесковичи, дождав, когда наместник уйдёт на помощь к князю Мстиславу, подняли в городе диковечье и стали на сторону Полоцка?

Или про то, как разбитый Мстислав не смог даже и к Новгороду пробиться – все дороги были перехвачены восставшими кривичами и Всеславлими конными дозорами, и пришлось бежать к Ладоге?

А уж про то, что Новгород спелым яблоком сам упал в руки Всеслава, про то, небось, великий князь и сам уже знает?

Изяслав слушал, постепенно мрачнея ликом, а рука, сжатая в кулак, комкала узорную браную скатерть. Опрокинулся серебряный кубок, вино разлилось кроваво-красной лужей, безнадёжно портя выбеленный лён, упал на пол и воткнулся в натёртые воском доски нож, а великий князь впился взглядом в гонца, словно требуя – говори! говори!

Наконец, вестоноша смолк, и Изяслав опустил голову. Увидел сотворённое на скатерти безлепие, брезгливо отряхнул руки от вина, повёл бровью и долго с отвращением смотрел, как холоп убирает со стола испорченную скатерть, словно это сейчас было самым важным делом. Снова поворотился к гонцу.

– Где сейчас Мстислав?

– Князь Мстислав Изяславич… – гонец смолк на мгновение, переводя дух, но великий князь встревоженно приподнялся:

– Что?! Ранен?!

– Н-нет, благодарение богу, – протянул вестоноша. – Князь Мстислав вырвался от полочан, ушёл в Ладогу, «всеславичи» перехватили все пути и к Новгороду, и к Смоленску.

– И то добро, – пробурчал Изяслав себе под нос, так, чтобы вестоноша не слышал.

– Мы, великий княже, как к Ладоге двинулись, так он меня к тебе послал, – частил гонец. – И в Берестье, к княгине Любомире.

Князь молчал. Дождался, пока холоп постелет новую скатерть и поставит новые чаши – из травлёного капа. Налил полную чашу, кивнул гонцу – пей, мол. Дождался, пока вестоноша выпьет, кивком отпустил его отдыхать – уж что-что, а отдых гонец заслужил.

Дверь затворилась за гонцом, чуть скрипнув, а князь уронил голову на скрещённые на столе руки. Застонал, перекатывая голову по кулакам.

Десять лет!

Всего десять лет выдалось ему прокняжить спокойно!

Или же – целых десять лет?

Изяслав невольно вспомнил, как начиналось отцово княжение – война со Святополком, потом с Брячиславом и Мстиславом Удалым… И только потом – мир и спокойствие на четверть века.

У него – наоборот.

Великий князь почувствовал, как в его душу вновь закрадывается страх – тот же, что бросил его в своё время против Ростислава, нарушителя порядка.

Закона.

Страх этот после смерти Ростислава потишел, почти исчез, а Всеслав… что может этот полудикарь, этот язычник, прицепившийся к своему престолу на далёкой лесной окраине?

Забыл ты, княже Изяслав, что Ростислав тоже долго по окраинам скитался!

И ещё одно забыл ты, Изяславе Ярославич – то что Всеслав и впрямь язычник! И то, что большинство людей на Руси пока что – тоже язычники!

И в этом – сила Всеславля!

И потому Всеслав – втрое, впятеро, вдесятеро опаснее Ростислава! Стократ опаснее!

Великий князь выпрямился, ударил по столу кулаком, отгоняя страх.

Нет!

Нет, княже Всеслав, не будет твой сегодня верх!

Тука глядел на великого князя чуть вприщур, понимающе.

– Ты понял, Тука? – князь поднял на дружинного старшого тяжёлый взгляд.

– Понял, княже Изяслав, – с чуть заметным чужеземным выговором ответил Тука. Чудин этот служил великому князю ещё с новогородских времён, сумел и в старшие дружинные выбиться. – Чего прикажешь?

– Во-первых, совета у тебя хочу спросить, Тука.

Чудин прищурился, глянул на великого князя – в глазах блеснуло что-то свирепое.

– Конечно, и Всеслава Брячиславича и всю землю полоцкую за такое наказать стоит, – жёстко и с расстановкой произнёс Тука. – Да тут и не только в наказании дело… не остановится Всеслав на достигнутом.

Голос чудина звучал как-то недобро и многообещающе. Воображение великого князя вмиг услужливо нарисовало ему что-то невероятное: битва, ножевой просверк отполированных острожалых клинков, лязг железа, треск ломающихся копий, визг и ржание коней, чья-то косматая окровавленная харя, обескровленное лицо Всеслава на розовом от крови снегу, и над ним – Тука с окровавленным нагим клинком в руке, скособоченный, бледный от кровопотери, но довольный.

– Но не сейчас, княже Изяслав, – закончил Тука твёрдо, словно бы и не замечая смятения великого князя.

Великий князь вздрогнул и опомнился.

Конечно, не сейчас.

Когда – сейчас-то? Зарев-месяц на носу, жатва да сенокос, ни боярских дружин не ополчить, ни ратей городовых, а с одной своей дружиной против Всеслава и всей кривской земли воевать… пупок развяжется. Вернее случая голову сломить у великого князя и быть не может.

Пока с боярами сговоришь, пока братьев подымешь в поход… сколько времени пройдёт. Да и полную-то рать вести – от Степи тоже отгородиться надо… ни Святослав, ни Всеволод не согласятся. А там и руян придёт, дожди, распута, и в кривскую дебрь и вовсе не сунешься…

Весны ждать?! Изока-месяца?!

Ну уж нет!

С Ростиславом дотянули до весны! Если до весны ждать, так Всеслав в Новгороде остатки христианства искоренит, повоюй с ним потом – от Новгорода, Плескова, Полоцка, Витебска и Менска он такую рать выставит – все трое Ярославичей не одолеют.

И тогда весной уже не они, Ярославичи, на Полоцк да Новгород наступать станут, а Всеслав на Смоленск ударит. А от Смоленска до Киева – всего-то вёрст четыреста. По воде, по течению…

Изяслав вновь почувствовал страх.

Ждать до весны было ни в коем случае нельзя.

– Весны ждать ни в коем случае нельзя, княже, – сказал дружинный старшой, словно читая княжеские мысли.

Ни в коем случае.

– Немедленно отошлёшь двух вестонош к моим братьям, – отрывисто говорил великий князь. Тука удовлетворённо кивнул – таким Изяслав Ярославич нравился ему больше. Одолел великий князь свой страх, незаметный иному, но сразу же видный ему, Туке – привык чудин к господину за десять-то лет. – Грамоты я напишу сейчас же.

– Сделаю, господине.

– Бояр оповестишь всех, гридней. Как только братья приедут, созывай большую думу.

– Да, господине.

Чудин был доволен – великий князь не стал пороть горячку, великий князь всё делал правильно.

Второй гонец примчался в Киев к вечеру. Вошёл, пошатываясь в горницу, где сидел великий князь. Всё в ту же горницу.

Изяслав поднял голову. Всё время от первого гонца до второго, с полудня и до заката, он просидел тут, в горнице, мучительно раздумывая, что же делать, как решить больной вопрос. Вестоноша взглянул великому князю в лицо и даже чуть вспятил – Изяслав побледнел и осунулся, щёки запали, вокруг глаз возникли голубоватые круги, нос заострился.

– Что с Мстиславом? – голос великого князя внезапно сел, он осип.

Гонец мотнул головой, глянул недоумённо:

– Князь Мстислав Изяславич послал к тебе, княже, сказать, что он хочет помощи просить в варягах. Сюда Буян Ядрейкович едет, плесковский тысяцкий.

– Добро, – хмуро протянул Изяслав, кивнул Туке – гридень стоял за спиной гонца, глядел выжидательно. – Тука, распоряди, пусть гонца покормят там…

Гонец, пошатываясь, вышел за дверь, и Тука, коротко кивнув, вышел следом за ним. Князь поднялся, хмурый (туча тучей), прошёлся по гриднице.

Мстислав рассудил верно.

Кто помог деду Владимиру Святославичу свернуть голову князю Ярополку? Варяги помогли. Кабы не варяжьи мечи, так невестимо ещё, чем бы дело окончило тогда. Мало не век миновало с той поры, а всё помнилось на Руси, средь киян и посейчас вспоминали убийство Ярополка, даже поговорку сложили «Худо, как в Родне».

Кто помог отцу, Ярославу, против братоубийцы Святополка?

Тут Изяслав остановился посреди гридницы, перекатил желваки по челюсти, – вмиг остро вспомнились все шепотки и недомолвки, которые окутывали дела полувековой давности. И то, как отец мрачнел, хмурился и пил крупными глотками из чаши или рога, когда всплывали имена погибших тогда братьев. И упорно бродящие по Киеву слухи, в которых убийцей Бориса, Глеба и Святослава именовали отнюдь не Святополка. И насмешливая улыбка настоятеля Десятинной церкви, сопровождавшая указание отца – записать все предания о том времени.

Изяслав бешено тряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли и воротился к варягам.

Кто помог отцу победить Святополка? Варяги же! И даже мать была из Свеарике, и…

… и Ладогу пришлось отдать взамен за эту помощь! – тут же уколола ехидная мысль. И что же попросят свеи либо варяги на этот раз?

Изяслав сжал кулаки.

Ладно!

Ладогу в конце концов воротили же! Воротим и то, что придётся отдать в этот раз. В первую очередь надо раздавить полоцкого оборотня!

Братья приехали на другой день: что от Переяславля, что от Чернигова до Киева рукой подать – все трое Ярославичей держали столы невдалеке друг от друга.

– До весны ждать никак не можно! – черниговский князь Святослав мыслил точно так же, как и великий князь. – До весны Всеслав невесть какую рать наберёт средь кривичей плесковских да новогородских, средь словен!

Всеволод молчал, только изредка вскидывал голову, взглядывая то на великого князя, сжавшего в кулак полуседую бородку (на пятом-то десятке немудрено и поседеть в делах государских!), то на Святослава, теребящего длинный ус и то и дело потряхивающего чупруном на бритой голове.

– Ты-то что скажешь? – великий князь зыркнул на плесковского тысяцкого так, словно это он был виновен в том, что есть у киевского княжьего рода такая заноза, как кривский оборотень Всеслав.

– Плохи наши дела, княже великий, – впервой за всё время разомкнул губы Буян Ядрейкович, бывший плесковский боярин, а сейчас – изгой не хуже Ростислава Владимирича. – Бить Всеслава надо как можно быстрее… на его сторону даже великие бояре новогородские стали, сам Басюра, староста со Славны!

– В зиму бить надо! – отрубил черниговский князь, и Изяслав поморщился – перебивать-то, мол, зачем. Но смолчал.

– В зиму? – задумчиво переспросил Всеволод, щурясь на пляшущий огонёк свечи. – В зиму никогда пока что никто не воевал… даже пращур наш, Святослав Игоревич, и тот…

Переяславский князь не договорил, но его все поняли и так – если бы Святослав в своё время не остался зимовать на Белобережье, а пошёл через зимнюю степь к Киеву – глядишь, и жив остался бы.

Великий князь с лёгким содроганьем представил бы, что тогда было бы. Когда после такого Русь крестилась бы? И было ли бы вообще это крещение?

Изяслав мотнул головой, отгоняя непрошенные мысли, заставил себя вслушаться в то, что говорил средний брат.

Совокупить силы!

Ударить всем разом, как только станут от мороза лесные болотины, одолеть кривскую крепь!

Тогда Всеслав станет досягаем!

– А ведь верно, – процедил Всеволод. – А силы-то наши и приумножить было бы нехудо.

Все вмиг поняли, ЧТО имеет в виду переяславский князь –наделить ещё кого-нибудь из княжичей престолом! Чтобы появилась ещё одна княжья дружина!

Кого?!

Вмиг напряглись и великий князь, и Святослав, глядел вприщур с ожиданием Всеволод.

Кого?

Из сыновей великого князя двое при престолах – Мстислав и Ярополк. Ну пусть один – Ярополк. Но и Мстислав… ради кого война-то? Конечно, война против Всеслава вообще, но и княжение для Мстислава обратно отбить – цель не последняя. Третий же Изяславич, Святополк, молод ещё (хотя уже и семнадцатый год молодцу!), и престол ему пока что не в черёд – и без того у старшей ветви Ярославлей силы многовато. Навряд ли новый стол достанется кому-то из Изяславичей.

Как ни суди, черёд теперь Роману Святославичу – второму сыну черниговского князя. Из его братьев престол только у Глеба в Тьмуторокани, а возрастом Роман как раз подходит – старше Святополка. Да вот только вряд ли согласится великий князь настолько усилить среднего брата. Вестимо, на людях меж братьями родство да любовь, а вот… а вот меж собой и Ярославичи, и их дети знали – никакой любви меж старшим и средним братьями нет! Сотню, тысячу отговорок найдёт великий князь, а стола Роману Святославичу не даст!

Но тогда Святослав затаит обиду, а это опасно!

Верно.

И потому стол достанется переяславскому княжичу Владимиру Мономаху – удоволить младшего брата в пику среднему, заручиться (не приведи боже, конечно!) помощью переяславских оторвиголов и их князя, вроде как спокойного и рассудительного книжника Всеволода.

Тука и сам не заметил, как сам всё решил за князя.

И когда так и вышло, как он думал, не удивился ничуть. Слишком уж хорошо он знал своего господина.

Стол достался Владимиру Мономаху – ростовский стол. Мальчишке тринадцати лет.

Тука заметил, как вспухли у Святослава на челюсти крупные желваки и понял, что черниговский князь обижен до глубины души. Но дело есть дело, и Святослав затаил обиду, словно сказал себе – разберёмся после, когда исчезнет назола: кривский оборотень.

Тука заметил, и про себя осудил господина.

С одной стороны, великий князь прав – разделяй и властвуй! Наука ромейских базилевсов уже входила в плоть и кровь русских князей – divide et impera!

А с другой – нет, не то время выбрал великий князь, чтобы разделять. Сейчас… сейчас надо было удоволить Святослава! стратилата! в преддверии-то ратной грозы. Да что там в преддверии – на пороге! Ну если уж так приспичило создавать противовес, так надо было и Мономаху княжение тоже дать, но обижать сильнейшего союзника перед большой войной…

А Всеволод умён – удачно выбрал время, чтобы вырвать для своего пока что единственного сына престол.

Самостоятельный престол! В тринадцать лет!

Тука готов был поклясться, что переяславский князь рассуждал так же, как и он. Дело Всеволода было беспроигрышным – престол Мономах получил бы в любом случае, хоть бы и решил великий князь удоволить Святослава. Ну дали бы Роману Ростов, так Мономах бы на Волынь поехал. Или в Туров – тоже достойный престол, там Святополк Ярополчич когда-то княжил. Да и сам Изяслав, ныне князь великий, до Новгорода на туровском столе сидел.

Умён переяславский князь!

На миг у Туки возникло резкое сожаление о том, что он выбрал себе НЕ ТОГО князя. А и кого иного было выбрать-то, если самый ближний русский князь был тогда в Новгороде? Изяслав. А Всеволоду об ту пору всего-то и было только двадцать два года, он и престола-то своего не имел до самой отцовой смерти.

Возникло и ушло. И не впервой уже. А капля камень точит…

Святослав не простит.

Князь Изяслав сам рыл себе могилу…

Тука незаметно сделал рожки указательным пальцем и мизинцем, отгоняя нечистого – не накликать бы.

[1] Т.е. боярин Людина конца, одного из районов древнего Новгорода.

[2] Русской землёй в Киевской Руси называлась не только всё государство, но и земля в Среднем Поднепровье, прилегающая к реке Рось и непосредственно к Киеву.

[3] Книга Исход. (Тора. Пятикнижие Моисея).

[4] Мировой жопы (лат.).