Златая цепь времен

Я думаю, что так бывает и бывало со многими литераторами из тех, которые все время работали над новыми и новыми книгами. И я думаю, что это справедливо.

Как былой страстный охотник, могу сказать о волчице. Она за волчонка жизнь отдаст. Когда же тот подрос, а у нее опять маленькие, то прибылого-то, прежнего, она не только что отгонит, но порвать может, коль тот будет к ней приставать.

Есть поговорка: «Сравнение не доказательство». И тем более не понимайте буквально меня и не применяйте полностью это сравнение с волчицей ко мне и моей книге. Но если я буду жить написанным ранее романом, я больше ничего не напишу. А мне сейчас очень хочется довести до конца новое дело. Я пишу об эпохе дальней, но интересной для нашего человека — как зародилось Русское государство, когда, где. Это VI век, об этом еще никто не писал.

9.XI.1957

*

Уважаемый Георгий Георгиевич! Отвечаю на Ваше письмо по поводу моего романа «Повести древних лет».

Есть разница между историком-археологом и беллетристом. Первый имеет право, например, говорить о том, что тот или иной народ пользовался, скажем, пилой лишь в том случае, если найдет остатки пилы либо следы работы пилой. И коль он без грубого вещественного доказательства выступит с заявлением, то его освищут многочисленные коллеги. А для беллетриста достаточно знать, что, скажем, тот или иной народ перерабатывал большое количество леса, чтобы не только увериться в существовании пилы, но и в наличии организации труда, которая позволяла коллективно эти количества быстро и целесообразно перерабатывать.

Значит ли это, что ученые должны руководствоваться интуицией и, вместо собирания неопровержимых данных, материальных данных, превратиться в следователей и судей, не только имеющих право, но и обязанных делать выводы о поведении и деянии подсудимых на основании косвенных улик, выносить приговоры без наличия, например, сознания обвиняемых? Конечно же нет. Каждому свое. Одним — знание фактов, так сказать, голых, другим — и обязательно — человековедение.

И еще об ученых. Вы помните «Кон-Тики»? Перечтите главу вторую. Разговор автора с ученым. Автор говорит: «Все мои доводы основаны на собственных наблюдениях и на фактах, описанных в науке». — «Задача науки, — возражает ученый, — чистое, неприукрашенное исследование, а не попытка доказать то или иное». И еще, комментарий к беседе автора с ученым: «Современная наука требует, чтобы каждая специальность рылась в своей собственной ямке».

Подумаем также об одной особенности нашего подхода к истории. Мы любим бросаться звучными словами: столетия, тысячелетия! Но что такое сто лет, тысяча лет? Это для человека четыре поколения или сорок поколений. Когда люди были склонны мыслить идеалистически, когда допускалась возможность вмешательства извне, вмешательство сил, от общих законов не зависящих, людская мысль охотно мирилась с возможностью внезапных превращений.

Так, наши летописи изображали князя Владимира диким, жестоким, многогрешным — до крещения и преображенным — после. Действительно, расцвет Киевского государства в эпоху Владимира был таков, что германские ученые в годы до подъема немецкого шовинизма (Иегер, Вебер) считали Киевскую Русь самым культурным, самым сильным государством.

Мы, рассматривая исторический процесс материалистически, знаем, что развитие совершается путем эволюции и некая «пика» знаменует результат длительного, неслучайного хода событий.

История России имеет один недостаток по сравнению с некоторыми другими. В то время как климат, например, Средней Азии делает ее естественным хранилищем не только кусочка металла, но и куска дерева, в то время как страны, богатые камнем, но бедные лесом, строили из камня, — у нас гвоздь растворяется за десять лет, и, живя на лесах, мы быстро возводили из бревен недолговечные постройки.

Однако же известно, что приильменские славяне занимались крупнейшими, по своему времени, торговыми оборотами и уже имели административные навыки, имели государство, с разработанным государственным, гражданским и уголовным правом. Поэтому беллетрист Иванов имеет право знать, что новгородцы владели и письменностью, поэтому историки не возражают ему, но сами вынуждены ждать, пока археолог не найдет письмена, из которых прогрессивно развилась дальнейшая письменность. Именно прогрессивно. Например, уже на моих глазах, за сорок — пятьдесят лет, нечто уже изменилось в письменности, в языке, даже в начертании букв.

Кстати, или некстати: современные литераторы отвечают на вопросы читателей, которые хотели бы найти документальные подтверждения того, что изображено средствами художественности. Спрашивают, с кого «взят» герой, где живет прототип. На такие письма труднее отвечать, чем на Ваше. Ваше — сложнее. Я знаю, что история русских людей и до революции и, к сожалению, сейчас преподается плохо. Во-первых, жизнь русских, их историческая жизнь, дается слишком поздней среди других народов. Во-вторых, русские выводятся из первобытной дикости с чрезвычайной поспешностью, а затем, в сущности, на добрую тысячу лет в этой дикости оставляются. Это неверно, это идеалистично с философской точки зрения. В-третьих, нас вводят в заблуждение этой якобы исторической дикостью, ибо нет еще и, кажется, никто еще не собирается дать нам в руки сравнительную историю народов по горизонтали. А следовало бы.

Нужно сравнить права людей в России и на Западе в их историческом развитии.

О биармах. Название это применительно к народности, встреченной ярлом Оттаром на южном берегу Белого моря, записано с его слов Альфредом Саксонским в его дополнении к «Всемирной истории» Орозия, которую этот король саксов перевел на саксонский язык и, по обычаю переводчиков того времени, да и позднейшего, дополнил известными ему событиями. Таким образом и дошли до нас известия о попытке Оттара сесть в устье Северной Двины.

Вообще же, имейте в виду, что эпилог к «Повестям древних лет» имеет в части фактов, в нем изложенных, совершенную историческую точность, как и само путешествие Оттара на Двину. Мне пришлось лишь восстановить историческую правду.

Смешение с биармами, как и с другими племенами, происходило. Но смешение вещь очень сложная, и в его результатах разобраться и антропологам не так уж легко. Что воспреобладало, как, почему? Дело в том, что одна из сил русского племени заключалась в отсутствии у него расистского духа. Поэтому, может быть, мы так легко и ассимилировали. Соедините эту черту с другой — мы не искали данников и рабов, но, в нашем историческом движении, умели своим трудом осваивать землю, и Вы получите в какой-то мере ответ, объяснение причины такой прочности, такой неуклонности расширения русских границ, каких не знает история других народов.

Очень яркой иллюстрацией доказательства, сказанного от противного, прежде служила Испания, некогда «властелин двух миров». А ныне — Англия. Начав освоение мира во времена елизаветинские — XVI в., — она достигла вершины в эпоху викторианскую — конец XIX в., а сейчас вбирает свои щупальца: всюду оказалась чужой, ничего не освоила по-настоящему. И не научилась. Тому последнее доказательство — эпизод с Египтом, который Англия вкупе с Францией пыталась взять на испуг громом пушек с кораблей, как какого-либо раджу XVIII века. Там, где пришлый был только сборщиком налога и добытчиком прибылей, ничто не поможет.

В материалистическое познание истории входит не только изучение экономических факторов. При их ведущем значении, история отдельных народов, вместе с особенностями, вносимыми климатом, географическими условиями, носит на себе отпечаток индивидуальности нации. Русский феодализм отличается от германского, как германский от, например, английского или скандинавского. Так же, как ислам — одно дело в Северной Африке, другое — в Средней Азии, третье — в Индии. Или русское православие и православие византийское и западный католицизм. Ибо если историю можно уподобить некоему инструменту, то на изделие кладет свой неизгладимый отпечаток и материал.

Готовясь к «Повестям», я перечел в Ленинской библиотеке все, что там есть об этой эпохе, сотни книг и статей. Это оказалось более легкой задачей, чем думалось издали. Потому что, за некоторым исключением, одно и то же переливается из кабинета в кабинет, со страницы на страницу. Потому что оригинальные исследователи редки. Я не виню ученых, они слишком уж связаны. Для них — источник есть все. А нашему брату — литератору, имеющему иной жизненный опыт, — легче удается критический подход к материалу.

Иностранцы, например Герберштейн, напирают на чрезвычайную грязь старой Москвы. Историки и писатели оказываются в плену таких описаний. Между тем Герберштейн, в связи с неудачей его миссии, был настроен злобно, как католик — презирал русских. Но на его удочку попались многие, и писатели тоже. Вспомните Чапыгина — «Степан Разин», Злобина — «Разин Степан».

А ведь на самом деле старая Москва была чище европейских городов. Те, стесненные стенами, с большой плотностью застройки, с высоким коэффициентом населенности (двух-, трех и более этажные дома, образующие сплошные рамки узких улиц), задыхались от отбросов и нечистот. Москва же была застроена одноэтажными домами, каждый дом стоял на своей усадьбе, давая приют одной семье. (Отсюда поговорка — Москва большая деревня.) Поверьте мне, как бывшему строителю, что немощеные улицы старой Москвы были грязны только в дождь, как улицы нынешних деревень. Но благодаря малой плотности населения природа успевала справляться с нечистотами, и старомосковские жители пользовались чистым, деревенским воздухом, не в пример нам, грешным современникам.

До войны город Омск, где мне довелось быть на стройке, имел 300000 жителей, 15% мощения от всей площади улиц, кроме двух-трех «магистралей» — усадебную застройку, почти никакой фекальной канализации, и — полное отсутствие ливневой. Но даже в распутицу можно было ходить по всему городу, не теряя калош, и никакой вони не было.

А как было в Европе? Бытоописатели XVIII века сообщают, что в тихие пасмурные дни сады королевского Версаля смердели — канализации не было, и придворные бегали «до ветра» в кусты: было тесно, народ в дворцах кишел, и далеко не ходили.

Еще в XVIII веке в Европе носили сапоги типа болотных — до бедра. В любую погоду! Вспомните мушкетера, что ли, из иллюстраций к Дюма. Этот сапог удержался надолго. Почему? Потому что в любую погоду грязь гейзерами поднималась из-под копыт, и коль приходилось сойти с лошади на улице-клоаке, то русского сапога было мало.

А знаете ли Вы, что в любой деревне, в любом городке, где нет канализации, водопровода и мощения, и сейчас люди живут в таком же быту, как тысячу лет назад? А мы почему-то, по какому-то невежественному зазнайству, изображаем наших предков чудовищами, обросшими грязью. Или легкомысленно верим такому недобросовестному изображению.

Не посетуйте на известную беспорядочность моего письма. Я позволяю себе отослать его в таком виде в каком оно получилось — черновик.

Что-то такое было в Вашем письме, что меня зацепило. Зацепило никакое не авторское чувство, а гораздо большее: я чувствую, что следовало бы советским писателям дать не один, не два, а много произведений, в которых русский народ был бы представлен правдиво: цепким, мудрым созидателем, умным работником, честным и незлобивым воином-победителем, живучим, не теряющим бодрости в беде и горе, скромным в успехах, терпимым к соседям… Тогда история все время перекликалась бы с современностью, ибо из ничего ничего не бывает, сегодня родится из вчера, а завтра — из сегодня. И нет в истории случайностей…

9.XI.1959

*

Дорогой Георгий Семенович, большое спасибо за письмо.

…Насколько это мне доступно, я говорил правду в «Руси»: и факты, и люди — все это для меня истинно прошлое. Но ведь это же прошлое, сплетенное из многих нитей существований, намерений, дел, оно как бесконечный канат, нигде никогда не разрывалось. Не было и не может быть так, чтобы все бросали, все рвали и начинали новое. У меня очень сильно ощущение единства прошлого, настоящего и будущего. Сегодняшнее сплетено из вчерашнего, а завтра мы все, да, все, плетем из сегодня. Иначе быть не может, все иное выдумка, идеалистика.

Единственно необычное, что есть в «Руси изначальной», так это мой отказ от натурализма. Поясню: в историческом романе необычайно соблазнительна стилизация: пособлазнительней райского яблочка. И до чего же легко запеть древним складом (древним ли?). Поэтому романисты, навязывавшие своим героям язык, выдуманный ими самими, да и чувства какие-то древние, создавали прекрасные вещи и были вполне правы, вполне искренни. Но, коль скоро еще Миклухо-Маклай «переводил» своих папуасов на чистый русский язык, почему бы не сделать это и для людей прошлого? Вот и все.

Правы Вы, прозорливец, что со следующей книгой будет еще труднее. Правы. Поэтому я, сверх обыкновения, не имею никакого задела. Все хожу, все вьюсь около чего-то, а на бумаге пугающе пусто пока. Надеюсь — пока. А хочу я быть в одиннадцатом веке. Это — у нас Владимир Мономах, в Европе — завоевание Англии норманнами, первый крестовый поход. В Азии — кочевники клубятся у Великой стены. В Римской империи — Генрих, у которого была русская княжна-жена, дождется Каноссы. И весь мир неспокоен, весь мир бурлит, не хуже, чем ныне, хотя было в нем людей куда поменьше…

23.XI.1961

*

Уважаемый товарищ Крючков[54], начинаю с упрека: куда приятней мне было бы обращаться к Вам по имени-отчеству. А теперь отвечаю по пунктам Вашего письма.

Источники «Руси изначальной». В неписаных законах беллетристики есть один: авторы не указывают использованные ими источники, и никакое издательство не согласится, чтобы автор где-то поместил подобный список. И в этом есть, как я только сейчас сообразил, немалый смысл. Так называемое художественное произведение есть таковое, во-первых, и по преимуществу. Коль оно против художественности грешит, то нечего автору рекламировать свою эрудицию, нечего прятать за нее свою слабость. Ибо все равно ему ничто не поможет, ибо читатель скажет, что писал бы такой-то научные компиляции, а меня, читателя, не обманывал бы своей мазней, так как куда интересней просто исторический труд, чем псевдохудожественная мазня. И более Вам скажу — плохой роман, при всей его верности фактам, грубой своей антихудожественностью эти факты опошлит, следовательно, в нашем сознании их исказит. Вот почему так называемые плохие романы попросту вредны, занялся ли их автор историей либо современностью — все равно.

Издательства же, охраняя себя и читателей, не печатают книги, на темы в той или иной мере специальные, так просто, но дают рукописи на рецензии специалиста. Так и «Русь» была оценена нашим известным историком, академиком Б. А. Рыбаковым. Он же был рецензентом и «Повестей древних лет».

Что же касается использованных мною источников, то я прочел очень много из того, что сохранилось до нашего времени, включая и отрывочные куски исчезнувших произведений. И, конечно же, Вы правы, Прокопий был моим другом.

Хорошо писали люди тех времен, но — с некоторыми особенностями стиля, мысли, что ли. Нет, эти особенности относятся к изложению, мысли-то у них были совершенно нам близкие. Вот я читал и читал, сроднялся с авторами и начинал их понимать. Одним из ключей была уверенность в том, что, как я пишу в эпилоге, из ничего ничего не бывает, и любой факт, событие, будучи поняты в причинной связи, уже в самих себе несут рассказ о весьма многом, что их вызвало, — вернее сказать — обо всем!

Течение времени не имеет разрывов. И если время, как физико-философское понятие, имеет только одно направление — поступательное, то вместе с тем оно является как бы канатом, сплетенным из материальных жил: наших жизней, поступков, в частности, а в общем, всего, что мы называем Жизнью с большой буквы. Вот и я, сжившись с прошлым, получил возможность верить в правду написанного мною в «Руси».

Вы спрашиваете, что у меня построено на твердой почве источников и что — картины воображения?

Я не в силах разделить. По-моему, все правда. У меня многое осталось за страницами «Руси». Это роман. Его нельзя перегружать деталями. Каждый литератор обязан отобрать главное. Таково общее правило, но как трудно ему следовать. Когда тебе кажется, что ты все знаешь о людях, о которых пишешь, как трудно отказаться от того, от другого. И особенно трудно, когда этих людей очень любишь. Вот где приходится усмирять и вот где приходится слушаться совета. А я к тому же обладаю, в силу случайностей жизни, самым разнообразным опытом. Очень многое могу, вернее, мог сделать своими руками — нечто вроде вольного ремесленника старого типа, который мастерит с помощью простейших инструментов, которые тысячу лет не менялись. Так или иначе, но физический труд разных видов понимаю не вприглядку.

Довелось мне служить в кавалерии. Поэтому мне известно, что конем научить владеть трудно. И именно научить. Славяне умели бить стрелами с седла и в движении коня, что требует совершенства управления конем. Я охотник, и не воскресный, а затяжной. Поэтому приходится избегать соблазнов многословия.

Еще два слова об источниках. Даже иной акт за подписями нескольких лиц о приеме той или иной ценности на склад может солгать. Авторы источников были людьми. Я стремился понять не букву, а смысл, поэтому-то и употребил выше выражение сжиться, а не изучить.

Конечно, после подлинных источников меня интересовали и писания историков. Но к ним я шел уже вооруженным и здесь часто удивлялся недобросовестности патентованных историков. Например, есть такой Диль, француз, «знаток» Византии. С моей точки зрения просто негодяй. Да, именно так, по его бессовестному искажению оригиналов под точку зрения француза второй половины XIX века.

Теперь о сторожевой горе. Из-за этого Вашего вопроса мое письмо прервалось на восемь дней: я, чтобы найти наброски карт и расчеты расстояний, перерыл архив «Руси». Я давно собирался это сделать, по своему обычаю уничтожать черновики после издания книги. Может быть, неточности выражений, но точка горы значительно ниже, чем указанная Вами. Она больше удалена к югу Руси.

Вообще же как-то печально думать о том, как сильно изменяется даже местность. У меня это ощущение возникло не так давно, и это связано с возрастом: мне скоро шестьдесят.

Года два тому назад я побывал на берегу моря — разрыв в сорок лет! Вообразите, море съело метров семьдесят берега. Там, где были сады — теперь вода. И единственный уцелевший дом, по которому я мог судить, стоит уже не в глубине, а почти над водой. Сколько-то лет тому назад там укрепили берег, иначе не было бы и моего приметного дома. Следовательно, больше двух метров в году уходило. В другом месте исчезли гряды скал, которые тоже помню хорошо.

Надо Вам сказать, что в VI веке климат был в нашем полушарии значительно теплее. Первые посетители Гренландии назвали ее Зеленой землей. Ныне там подо льдом нашли следы былых пашен. В моей «Руси» я не стал делать упора на это, чтобы не придать оттенок чудесного. Но и лесов было куда больше, больше было и воды. Словом, за полторы тысячи лет меняется необычайно много. Даже рельеф местности.

Взятие Топера. И само взятие этого города, и способ — исторический факт. Удивительно, что выманивание гарнизона есть типичный, много раз повторяемый способ. Штурм стен — тоже факт. Выражаясь современным военным языком, славяне образовали две группы — сковывающую стрельбой и штурмовую. Лук был могучим оружием с дальнобойностью шестьсот-семьсот шагов. Сковывающая группа стояла под Топером на расстоянии четырехсот-пятисот шагов, что давало возможность стрелять настильно. Это можно делать лишь с довольно заметного расстояния, ибо под самой стеной образуется «мертвое пространство», туда нельзя стрелять ни со стен, ни бить в защитников. В частности, стены Топера либо не имели зубцов, или зубцы находились в плохом состоянии. Есть данные, что после взятия Топера его стены, как и стены других крепостей, приводились в порядок, реконструировались. Характерно и другое: в ту эпоху славяне довольно легко брали крепости. Собственно описаний взятия, вернее, способов немного. Но много упоминаний. В частности, Топер не был единственной крепостью, взятой славянами без длительной осады, без осадных машин, но штурмами. Безусловно одно, в каждом случае отлично действовали сковывающая и штурмовая группы. Вообще же лук был удивительно мощным и дальнобойным оружием. Он значительно превосходил ружья, и огнестрельное оружие вытеснило лук не своим преимуществом, но доступностью. Чтобы хорошо стрелять из лука, нужны были многие годы тяжелого труда, а заряжать и наводить с сошек железную трубу умел каждый. Поэтому огнестрельное оружие вытеснило лук так же, как массовое производство вытеснило ремесло, хотя ремесло давало изделия лучшего качества.

О женщинах в Византии. Ничего не поделаешь, женщины не нашли себе большого места. Думаю, что случилось так у меня лишь потому, что в ту пору женщины принимали действительно мало участия во внешних проявлениях. В частности, женщины тогда не посещали открытые трибуны ипподрома. Что же касается знатных, то они следили за играми с закрытых хоров храма Стефана.

Дух времени. Надо сказать, что знакомые мне первоисточники удивительно материалистичны, описания абсолютно лишены мистического оттенка. Вообще же я считаю, что люди того времени были более практичны, более реалистичны, чем могут нам представиться.

Разгром хазаров. Как всегда было, как всегда будет, после окончания войны или после сражения удивительно легко указывать на большие и малые ошибки сторон. Поражаешься, почему тот-то и тот-то так поступили, и хочется переделать, изменить. Отсюда большая неправда отдельных исторических произведений, и старых, и вчерашних. Тем более что я, как читатель, упорный детерминист, требую ясного последовательно-разумного хода событий. С этой точки зрения особенно любопытны военные романы, написанные штабными офицерами. Последние причесывают события с личной убежденностью, поэтому убедительно. «Книгу может прочесть солдат и сделает из нее неправильные выводы» — таков их аргумент. Сюда же относится требование обязательной жизнерадостности и уверенности в том, что лично уцелеешь. Никакой «обреченности»! Однако же, по уставу, все, идущие в разведку, оставляют документы и знаки отличия и различия, дабы и по трупу противник ничего не узнал.

Иностранцы не раз отмечали стойкость русских. Знаменитое выражение: «Русского нужно не только убить, но и повалить потом». У нас не было турниров, потому что этот цирк в латах не отвечал характеру. Иностранцы отмечали, что «русский рыцарь на турнире не щадит ни себя, ни дорогого оружия, ни коня…» (В тех случаях, когда наши где-то выступали, будучи за границей.)

Вы пишете: к чему будоражить прошлое? Единственно потому, что правда превыше всего. Война ужасна и отвратительна. Кто сеет ветер, пожнет бурю.

О названии Рось или Россь, что, думаю, одно и то же. Знаю только, что споров было много, но и сейчас для наших историков остается неясным происхождение этого слова. Мне кажется, что вполне вероятно здесь, в происхождении названий Россия, Русь, россичи или росичи, русичи и русские, наличие даже случайности. Дело в том, что как личность человека не объяснена и не связана с его именем, так и название народа… Сейчас, кажется, об этом даже не спорят. Мое предположение наименее навязчиво и согласуется с предположениями же иных наших историков.

Благодарю Вас за внимание, за труд, который Вы потратили на мою «Русь». Вы поразили меня глубочайшим Вашим вниманием к моей книге, поэтому пишу Вам, как близкому другу, и за дружбу Вашу могу Вам заплатить лишь полнейшей искренностью.

28.XI.1961

*

Милый Н. О., благодарю за письмо, за добрые слова.

…Ох, летописи, летописи. Редактор на редакторе, да, да! И толкователи «документов», вгрызающиеся в каждое слово. А слова-то и нет. Тут и случайность настроения автора, и косность редактора, а ведь редактором-то был каждый буквально переписчик, не говоря уже о редакторах, сознательно тексты исправляющих… И сенсационность, обязательная сюжетность. Эк ведь: «В году таком-то ничего не произошло». Либо: «В году таком-то была комета такая-то». И все.

Как не произошло! Хлеба родились, войны не было, хворей тоже и т. д. Я, например, убежден, что репутация новгородских ушкуйников дутая. Из сотни ватаг три набезобразничали, они же и попали «в печать». А о других девяноста семи сказать было нечего, и не сказали. Ан ведь просто: никогда бы не охватить новгородцам таких просторов, никогда не осесть бы везде, коль заметная часть из них ушкуйничала бы.

Забавное это противоречие между жизнью и обязательной сюжетностью повествований о жизни делает из последних кривое зеркало.

В бельгийской «Драпо руж» попалось мне изложение лекций профессора Иерно о происхождении человека: «Почему человекоподобный, отрасль антропоидов, сделался двуногим, освободив руки и развив череп? Изменение климата, выгнав его из тропических лесов в саванны, заставило отдельные отрасли сгруппироваться — отсюда речь, необходимая для совместных действий. И тут на чисто биологическую эволюцию прививается эволюция более значительная — культурная, социальная. Эта, последняя, не передается наследственно, как животные признаки, но ей надо обучаться. Животное приспособлено к окружающей его среде, и его детеныши носят в себе это приспособление и им пользуются. Человек же все более освобождается от среды, управляя ею. Поэтому от «гомосапиенс» человек эволюционировал прыжками и с ускорением. И если мы прекратим постоянное усилие по передаче завоеванного в области культурно-социальной, мы внезапно будем отброшены на миллион лет назад».

Как все, я склонен воспринимать так называемое чужое, когда оно формулирует нечто уже мною самим достигнутое. Высказывания Иерно не кажутся мне «откровением», поэтому я их привожу. Конечно же, усилие, усилие и усилие. «Никогда не было покоя» — таким заглавием я охотно снабдил бы свою будущую книгу, если ее напишу.

Сейчас, когда наука необычайно расширилась по горизонтали, что-либо новое надобно доказывать не десяти-пятнадцати ученым, а тысячам студентов. И повсюду стоят с поднятыми палками обличители. Вот и приходится историкам, в частности, стоять на мертвой букве документа и другим мертвым документом опираться. Один академик очень хорошо сказал об историческом романе: «Кто же, кроме специалистов, читает наши труды? Другое дело — романы. И верится им больше».

Может быть, потому верится, что романист сам себе верил?

21.XII.1961

*

Уважаемый товарищ Мамедов, Вы просите указать Вам источник или источники, которые мною были использованы для «Повестей древних лет». Сделать это для меня более чем затруднительно.

В свое время я месяца полтора, помнится, работал в отделе систематического каталога Ленинской библиотеки, пользуясь помощью специальных консультантов-библиографов. Я выписал несколько сот книг и статей на двух языках — русском и французском. Сюда входили и летописи, и монографии, и хроники, и труды как нашего времени, так и прошлых веков, приблизительно с XVIII. Последнее относится к трудам историков.

Кроме того, надо Вам сказать, что я и раньше, всю жизнь, собственно, интересовался историей и русской, и других народов. Таким способом складываются мнения, убеждения, так рисуется картина жизни прошлого в нашем сознании, путем естественной работы мысли, сопоставлений, сравнений, путем критического осознания так называемого материала с позиций диалектического материализма.

Как видите, нет такого «источника», откуда автор мог бы «взять все».

Лицо норманнов рисуют и старофранцузские хроники, и исландские саги. О быте славян и событиях в числе новейших лучшие данные в трудах академика Б. А. Рыбакова: «Ремесло Древней Руси» и др. Очень интересна «История ярла Оттара и его потомства» Гобино, не знаю, есть ли перевод на русский. Эта книга написана приблизительно в середине прошлого столетия.

19.I.1962

*

Уважаемый Сергей Алексеевич! На днях «Молодая гвардия» передала мне Ваше письмо, за которое душевно Вас благодарю.

…Моя «Русь изначальная» увидела свет по счастливому стечению обстоятельств. Случайности, особенно удачные, редки в сущности, особенно когда дело касается столь громоздкого предприятия, как книга. Ведь в самом лучшем случае — без этого слова не ступишь — рукопись проходит вполне естественную издательскую машину не быстрее, чем в два года.

Категорический императив в части современности, казалось бы, естествен: ведь искони подавляющее большинство писателей только и занималось современностью. Но если так, то к чему требование? Неужели без такого требования современные наши писатели отшатнутся от своего времени? То есть сделают то, чего никакие писатели никогда не делали и не делают сегодня в других странах? Здесь нечто для меня непонятное. Вместе с тем с других языков настоятельно переводят также и исторические романы.

А тем временем, Вы правы, в издательских планах вычеркивают исторические вещи, даже если они туда попадают. Критики же спорили недавно, что считать современностью, и согласились: не позже чем за два-три года до настоящего. Все остальное — уже история.

Сейчас я опять ухожу в историю, упрямо. У меня есть отчетливое ощущение в какой-то личной необходимости нечто рассказать, и мне от него не избавиться. Дела хватит года на три…

16.II.1962

*

Уважаемые товарищи, отвечаю на Ваше письмо по поводу «видимой» музыки[55].

Во-первых, пример из Куприна — ошибка. Бриллианты, изумруды, золото, бархаты щедро сыпались со страниц романов. Моэм вспоминает, что он ходил в библиотеки выписывать названия драгоценных камней. И т. д. К тому же и читатель тогда часто видел в жизни драгоценности. Но главное — манера, мода, если хотите. И отрывок из «Юнкеров» Куприна («…лился упоительный вальс. Казалось, кто-то в ослепительном свете огней жонглировал бесчисленным множеством бриллиантов и расстилал широкие полосы голубого бархата, на который сыпались сверху золотые блестки»…) — очень хорош не потому, что у Куприна было цветное видение музыки, а потому, что Куприн был очень талантливый писатель. Таланты умеют «обманывать». Но понимать их буквально никак нельзя. Таланты нечто умеют, а как? Сами не знают, хоть иные и склонны о том рассуждать.

Один из странных признаков таланта — неумение писать по заказу.

Писанье — дело обманное: сам пишущий не умеет отличить, когда он действительно воплощает свои «мысленные виденья» в слова и когда он просто наборщик слов. (Это не о ремесленниках, конечно.) Вдобавок, каждое воплощение в слово ниже самой мысли — видения. Некоторые из пишущих признаются, что им бывает легче писать под музыку. Но написанное ими не есть изображение музыки даже в отдаленнейшей сублимации.

Вообще же, ни в чем так не сказывается сила национального барьера, как в музыке.

Конечно, мысль (не слово, мысль и слово вещи разные) и звук, и цвет, и запах — вообще все связано. И логически Ваша затея интересна (о синтетическом чувствовании): нужно пробовать. Но Вы идете извне, так сказать, от техники к науке. Вам придется вскрыть куклу, чтобы увидеть, почему она пищит. Однако на Вашей стороне есть случайности, именно они Ваши союзники. Только они. Так как техническими методами не пройдешь в нетехническую среду.

Из Ваших пяти вопросов могу честно ответить только на часть пятого. («Возникают ли у Вас синестезии звуко-осязательные, цвето-обонятельные и др.?»)

Очень давно, в очень большом цветнике, тихими вечерами — симфония запахов. Цветы политы перед сумерками, пахнут сильно, слоями. Внизу, как басы, левкои. А надо всем — высочайшая нота чайной розы: скрипка или высокое сопрано.

Кстати, у де Сент-Экзюпери, в его «Записных книжках», есть место: «Примитивный человек, отделивший понятие «красный» от понятия «холод», произвел чистую творческую операцию, аналогичную ньютоновской и эйнштейновской. Он упростил внешний мир, закладывая данное удвоение, которое в действительности факт лишь с данной точки зрения. Оно — реальность, после того, как однажды было создано (удвоение)».

Тут есть над чем подумать.

1962

*

Уважаемый Яков Иванович! Благодарю Вас за письмо. Мне очень приятен Ваш добрый отзыв о «Руси изначальной», интересно было узнать и о том, что книга быстро разошлась. Правильнее было бы сказать не «интересно», а важно.

Одной из трудностей издания моей рукописи было искреннее сомнение редакторов в том, что книга — «слишком сложна», слишком перегружена — есть такое выражение. Мне самому, конечно, не так легко быть судьей. Надо думать, что люди пишут по-разному, иные умеют — и это отличное качество — писать, как бы точно адресуясь к определенному читателю. Другие, не задумываясь, рассказывают так, как умеют. К последним принадлежу и я. Я считаю, что надобно быть таким, каков ты есть, — таков опыт моей жизни. Как видите, нет здесь ничего оригинального, как ничего оригинального нет в моей биографии.

Знаете ли, дорогой Яков Иванович, есть даже нечто утешительное в вездесущии Ивановых. Оно ведь у нас есть целые деревни Ивановых. Без Ивановых не обходится ни один заводской цех, ни одна стройка, ни один… словом, — Ивановы повсюду. А знаете ли, что исторически русский человек никогда особо не задумывался над своей родовой кличкой? Шла она либо от прозвища, либо по пословице «по отцу и сыну честь». Вы встречали других Ивановых, так как в Скопине мне бывать не приходилось.

Конечно, мне было бы приятно, если бы Украина перевела мою книгу. Но это вне моих возможностей, тем более что я ленив и обращаться куда-либо и как-то хлопотать никак не могу себя принудить.

Вы спрашиваете, какие книги я еще написал. Лет десять тому назад вышла моя первая книжка «Энергия подвластна нам». Пишу Вам об этом, так сказать, по секрету, ибо она мне теперь не нравится, и, к счастью, ее сейчас не найти, давно истрепалась по листикам. Потом — «По следу», тоже нечто мною ныне неценимое. Обе эти книжки писались очень легко, и тогда мне было необычайно интересно, что каким-то образом получается какое-то действие, какая-то интрига. Дело в том, что никакого плана я не имел и узнавал сам, что будет дальше, по мере писания. Третьей книгой было «Возвращение Ибадуллы». Ее я сам считаю получше, чем две первые. Затем я написал исторический роман-хронику «Повести древних лет». Эту четвертую книгу я считаю своей основной. Я всегда любил историю, и не только одну русскую, всегда был убежден, что нам, русским, нечего стыдиться нашего прошлого. В последнем меня особенно убеждало знакомство с историей других стран, ибо «все познается в сравнении». «Повести древних лет» вышли в 1955 году. Еще до выхода их в свет я написал по следственным материалам роман «Желтый металл», который был выпущен в конце 1956 года. До выхода этой пятой книги я принялся за «Русь изначальную».

«Желтый металл» всячески бранила наша критика. Сам я считаю, что бранили не за то, за что можно было бы. Дело в том, что в «Металле» есть излишняя жесткость и жестокость: следствие того, что он слишком документален, слишком точен, слишком близок к фактам. Мне следовало бы глубже заглянуть в души людей, я же в отношении некоторых «героев» шел рядом со следователем и прокурором. Вот видите какой парадокс получается: чрезмерная точность оказывается неточностью.

«Русь изначальная» — моя шестая книга, ее я считаю так же, как и «Повести древних лет», основной, но «Русь» куда шире. Сам я всему написанному совершенно верю. Вообще-то все события тех лет я изучил, пожалуй, лучше профессионального историка, ибо тот не может быть таким направленным, как литератор, не может вобраться как бы в одну точку на несколько лет и заниматься лишь одним. Но ведь не в этом дело, скажете Вы. Важно, чтоб вышел роман, то есть живое повествование. Поэтому меня радует каждый читательский отзыв. Вы это понимаете, поэтому не спрашиваете меня о том, какие я «материалы» использовал? Вы правы — ведь сколько «ни используй материалов», коль не получится художественность, то и «материал» ни к чему.

Если удастся еще пожить и поработать, может быть, доведется мне как бы продолжить «Русь». Сейчас я перед этим стою, как перед горой, на которую нет дорог, хотя и кажется, что их много. Хочется порадеть нашей России, такое уж наше ивановское дело.

Ну вот, теперь Вы, дорогой и уважаемый Яков Иванович, обо мне все знаете лучше, чем из любой биографии.

Простите за некоторую несвязность письма, на такие сердечные письма, как Ваше, отвечают без черновиков.

17.III.1962

*

Дорогой Валентин, я тоже очень люблю журнал «Знание — сила». Я автор романа «Русь изначальная», редакция просила меня ответить на Ваше письмо.

Вы спрашиваете о мимах и «может ли один человек перевоплощаться во многих». Конечно, не может, если понимать буквально. То есть вот вдруг вместо меня появился другой человек, третий. И очень может, коль речь идет об искусстве, о театре, как написано в моей книге. Что же значит театральное перевоплощение? Это значит, что для глаз, для слуха является кто-то другой, чем тот, кто виделся и был только что слышен. Об этом-то я и упоминаю в «Руси изначальной».

Однако же, по сравнению с нынешним днем театра, в древности были свои очень существенные особенности. Сейчас на помощь актеру приходит разнообразная техника. В древности актер был как бы в одиночестве — все ложилось на его плечи. Тем более что театры были на открытом воздухе. Этому способствовал теплый климат Средиземноморья. Но акустика, в частности, от этого страдала. Кулис, где можно было бы переодеваться, тоже не было. Таким образом, решительно все зависело от мастерства актера, которого звали мимом. И это название справедливо, так как то, что мы сейчас называем мимикой (от слова «мим»), требовалось от актера в высокой степени. Мим был одновременно акробатом, танцором, жонглером, чревовещателем. Мим был обязан обладать необычайной пластичностью, умел изменять голос. Конечно, чтобы быть выдающимся мимом, кроме колоссальной работы требовался большой талант. Такими способами и осуществлялось то «перевоплощение одного во многих», которое Вас смутило. Но ведь в действительности один и тот же мим играл несколько ролей! Сейчас для зрителей он мужчина, через мгновение — женщина: изменилась фигура, голос, движения, и зритель, не уловив мгновения — так быстр мим, — продолжает следить за действием, которое захватывает целиком.

В заключение могу Вам сказать, что в древности было написано очень много пьес для театра. Кое-что дошло до нас, и мы знаем о высоком уровне древней драматургии. Замечательные пьесы в те годы исполнялись не менее замечательными актерами, среди которых иные достигали поистине потрясающих высот. А о миме, который бежал от Нерона, я прочел в обрывках сочинений одного древнего писателя и передал в «Руси изначальной» рассказ о нем. Так что, видите, это вовсе не фантазия.

23.IV.1962

*

Дорогой Олег Павлович[56], спасибо за письмо. Очень понимаю вашу скромность. Я сам всегда жил сам по себе и до сих пор — мне скоро шестьдесят — не искал и не ищу общения с теми, кого Вы называете знаменитостями. Но ведь я-то никак не знаменитость. Поэтому давайте попросту. В отношении «Ибадуллы» Вы полностью правы. Тогда я, житейский практик, видел в писании книг новое для меня, увлекательное занятие. Оно, к счастью, оставалось увлекательным и дальше, но, начиная с «Повестей древних лет», я искал уже чего-то иного, чем одно лишь увлечение игрой своего чувства и разума.

Теперь позвольте с Вами поспорить по поводу того, что Ваши суждения суть, как Вы выражаетесь, чисто субъективные и неквалифицированные. Здесь я сажусь на своего конька: «А, собственно, для кого же пишутся книги?»

На днях я просматривал сборник Гаршина и в его статьях о живописи, — удивительно хороших, — нашел: «…художник менее всего пишет для художника и присяжных критиков…»

Не стесняйтесь быть судьей, пишут для Вас. Право же, это так и только так. Не подумайте, что я «цитатчик». Но ничего не поделаешь, как-то неудобно умалчивать, коль твои мнения кто-то уже успел высказать. Вы очень верно говорите о разности даже стилей, которыми написана «Русь изначальная». Вероятно, это недостаток, особенно формальный. Но это мое свойство, может быть, беда моя. Как только меняется тема, непроизвольно меняется и манера изложения. Здесь я ничего не могу изменить и не могу даже стараться. Судя по отзывам моих знакомых, одним больше нравится русская часть, другим — византийская. И это меня отнюдь не огорчает. Я сделал, что мог. И сейчас думаю о том, чтобы еще что-то написать в остающийся мне уже явно отмеренный срок, не столь большой. Писать же становится все труднее, ибо, как это ни странно, научиться писать я не смог. По-моему, слова суть плоть мысли, плоть непослушная. Это знает каждый, кто когда-либо говорил хотя бы: «Я так тебя люблю, что не могу выразить».

Меня очень порадовало каждое Ваше слово, написанное о том, как Вы восприняли и что Вам дала византийская часть «Руси». Я как-то говорил молодой, искренне начинающей писательнице, что коль ее будущие книжки нечто дадут хотя бы десяти людям из тех, что прочтут, то будет это уже слишком достаточно. И это не поза, я на самом деле так думаю. Я к шестидесяти годам додумался до того, что задача всего, всего, что высказывается, не в поучениях, но чтобы читающий подумал бы о чем-то своем, увидел, что ли, нечто новое. Поэтому так дорого мне написанное Вами о впечатлениях о византийских главах…

Поэты, о которых Вы упомянули, любят говорить о власти над природой. Думаю, что в Вашем донбасском поселке — Вы удивительно хорошо нарисовали картинку — власть над природой лишь в будущем. Сегодня по московскому радио какой-то поэт бахнул: «Мозги шлифуем рашпилем языка!» Я пропустил имя и вслушался в текст только после рашпиля: пиит распространялся на тему отношений поэзии и техники.

Техник создает материальные ценности, а поэт своим языковым рашпилем — духовные. О, времена! Кстати, в дни моей юности рашпиль, по-рабочему, звался «драчевой пилой»…

28.V.1962

*

Милый Олег Павлович, большое спасибо за интересное Ваше письмо. Интересное безо всякой лести.

Ваше «язычество» совершенно замечательно. Без знания минимум двух языков, кроме своего, конечно, окошечко ныне куда как узковато. Мне поздно браться за дело, и я пробавляюсь лишь одним французским и кляну себя, что не довел лет тридцать тому назад работу над английским. И все же читаю французские газеты и нахожу интересное.

Самое же забавное в том, что основной толчок и значительное количество фактов для «Повестей древних лет» я получил благодаря французскому языку. Есть такая книга графа А. де Гобино «История ярла Оттара и его потомства». На русский язык она никогда не переводилась и мне в руки попала случайно. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Вы пишете, что из Вашего города трудно судить о тенденциях развития совремейной литературы? А Вы думаете, что в Москве можно? Никто бы Вам не ответил — не по-казенному — о тенденциях. Кто-то сидит и пишет, пишет, молча, конечно. Ибо тот, кто бегает и шумит, тот ничего не пишет за неименьем времени…

Насчет причисленья меня к молодым — спасибо. И без иронии. Я ведь получился каким-то недомерком. Я пустился в это занятие в возрасте около пятидесяти. И еще лет шесть тому назад один мой приятель все острил — наш молодой, начинающий автор.

Экзюпери очень хорош, очень. Моравиа, мне кажется, помельче, Сартр не возбуждает у меня никаких чувств. Читал, два его романа. Попадался какой-то очень забавный сценарий, забыл название, о том и об этом свете. Сделано было здорово, но вместе с тем аккуратно набранные мысли классиков (древних) выпирали, хотя были вымыты и аккуратно вывернуты. Все вместе именно забавно, но и очень деланно, все вроде прочно сколочено, но такое ползучее.

Саган[57] я читал. Для восемнадцати лет замечательно, но не больше. А о вкусах не спорят. Завидую Вам, что Вам доступен Киплинг-поэт.

Рад за Плутарха. А Вы еще почитайте древних, любых. Л. Н. Толстой однажды написал, что представителя любого самого дикого племени можно за год научить управлять самой сложной машиной; но «сколько веков понадобится, чтобы поднять его сознание до уровня хотя бы Платона».

Ход интересный — на две тысячи лет тому назад и на столько же вперед, чтобы вернуться к исходной точке. Интересно, сколько геологических эпох нужно, чтобы С. Л. и прочим добраться до Эсхилла с Еврипидом?

28.XI.1962.

*

Уважаемый Сергей Васильевич, получил Ваше письмо, благодарю за него. Эк, Вы меня растягиваете, пытаете! Буду Вам отвечать по пунктам. По поводу Феодоры, в «Руси изначальной». Дан, немецкий историк го́тов (середина прошлого столетия), невольно примеряясь к нравам немецких государств того же, XIX столетия, оспаривал факт карьеры Феодоры: в голову Дана такое не помещалось. Диль, французский историк Византии, в своей истории Юстиниана произвольно отбирает из источников то, что ему нравится, а нравится ему и, следовательно, кажется достоверным лишь соизмеримое с его личными понятиями. И т. п.

Вы, как математик, тем более как кибернетик, обязаны это понять. Ибо наша ограниченность бывает результатом не нашей глупости, но также и следствием того, что среда, детство, заученное в школах, — все это как бы программирует наше сознание, мешая новому взгляду. Это не оригинально с моей стороны: вспомните известное выражение о «консервативности человеческого мозга»… Таким образом, искренность еще не обеспечивает объективности.

В «Руси изначальной»: «Не щадить невинных» и далее. Это взято мною из писателей того же века. Это не выдумка, а цитата из изречений VI века. Мне принадлежит лишь комментарий.

«Добрые правила и бесчеловечные действия». Это действительно так, ибо дохристианские императоры зачастую не заботились о словесных покровах. Впрочем, так же было и в республиканском Риме. Хотя бы во время борьбы Мария и Суллы. Без всяких покровов, например, при втором триумвирате (Октавий — Антоний — Лепид) новые друзья, чтобы «утишить страсти», выдавали друг другу собственных приверженцев. И Октавий выдал Антонию оратора Цицерона, голову и руку которого Антоний выставил в Риме на обозрение. Лишь постепенно начинают заботиться о декоруме.

Как видите, все это исторически верно, ничто мной не выдумано. Недобросовестное обращение с историей для меня одно и то же, что, например, для художника пренебрежение перспективой.

Вы спрашиваете, что мне дал мой жизненный опыт? Вот, как видите, написал «Русь», которая, оказывается, Вас волнует, которая Вам нечто дает. (Судя по письмам.) Как видите, это есть все, что мне удалось сделать — в смысле какого-то итога. А что касается живой мысли, то она не погаснет. В жизни человечества не было легких периодов. Каждому почти из нас детство кажется протекшим в эпохе спокойствия: таково мое ощущение. Дело в том, что у меня мать была сильным и заботливым человеком. Также и в том, что тогда дети не так лезли в родительские дела.

Ваш вопрос о набеге россичей. Абсолютно верно. Точно по достоверным источникам. Все до мелочей: маршрут, взятие Топера, отход с добычей. Потери же были настолько ничтожны, что о них не поминают источники, не помянул и я. Такие случаи, такие рейды вообще-то бывали. Из древней истории: фаланга в тридцать тысяч, с которой Александр Македонский отправился на завоевание Азии, вопреки всем боям, пострадала лишь от болезней при отходе из Индии, из-за опрометчивого маршрута. Из новой истории: 7 июня 1770 года Румянцев при Ларге с отрядом около двадцати тысяч напал на укрепленный лагерь. После короткого боя турецко-татарское войско в 80 тыс. было наголову разбито, Румянцеву достался лагерь со всем имуществом, было потеряно 29 человек убитыми и 61 ранеными, турки же оставили в лагере более тысячи трупов. Мог бы набрать Вам и еще кучу подобных же примеров.

Но займусь другим: именно из-за набега-похода, этих двенадцати сотен, я и задался вопросом — а как же можно было им проткнуть империю, как глыбу сыра штыком, империю, защищенную тремя рядами крепостей, регулярным войском, обладающую старой испытанной системой управления и прочее, прочее, прочее? Понятно, что этакая фигура здоровяка-славянина, сбивающего щелчком щуплого грека, никак мне не подошла. И я пустился изучать империю. И для себя, конечно, понял: и почему, и как.

В моем представлении это «почему и как» развернуто, для меня во всех главах, посвященных Византии. Я ведь реалист, кое-что понимал в военном деле, служил в кавалерии.

Итак, и здесь нет выдуманного, и здесь верно. Вы первый читатель, усомнившийся в этой части моего романа. Это не упрек отнюдь, я пользуюсь привилегией возраста, и Ваши сомнения мне, если хотите, лестны: читали Вы внимательно и на слово не верите, стало быть, все хорошо.

А вот насчет «натуралистично-трагичных», — по Вашему выражению, сцен массовых избиений — не согласен. Убийство — всегда убийство, кого бы и для чего бы ни избивали. Нечего тут приукрашивать!

…Нет, я честно, с верой в то, что это истинная правда о прошлом, писал свою «Русь». Моя «Русь» мне самому, это не парадокс, ответила на многие вопросы. Именно потому, что там есть историческая правда, «Русь» будит мысль.

Один молодой человек, ему двадцать пять лет, сказал мне, что, прочтя «Русь», он заинтересовался древними писателями — в связи с эпиграфами к главам «Руси». И еще сказал: «Я открыл Америку, оказывается, люди тогда были не глупее нас».

А коль были «не глупее», то и не беднее были чувствами, мыслями; и так называемые великие проблемы, как жизнь устроить и для чего человек на свете живет, их, вернее многих, весьма интересовали. Был другой багаж знаний. Но ведь, подумайте, является ли Солнце прибитым к твердому небу светильником, либо раскаленным шаром, либо генератором термоядерных процессов, либо на нем, как обмолвился один из наших ведущих физиков, «происходят сложные процессы превращения времени», — ведь от ответа на эти вопросы все жизненные на Земле процессы ничуть не изменятся. Подобных примеров Вы сами много найдете. Я вовсе не против науки, что Вы! И я даже ничуть не мистик. Чуть не написал — не кибернетик. У нас тут в клубе писателей были ряд зим интересные беседы-занятия. Как доходило до кибернетики, то каждый раз я скорее ощущал, чем слышал (сказать-то вроде неловко) ужасное стремление многих моих коллег к тому, чтобы на самом деле сотворили некое существо, именно существо, а не машину. Интересно, коль не трудно, напишите, что там у Вас думают. Вероятно, этакий кибернетический человек будет вполне счастлив.

Что ж, пожелаем ему не повторять ошибок своих творцов.

Вы вот считаете, что «наука несправедливо обходит молчанием главный вопрос о цели развития человека и общества». А по-моему, и наука, и все мыслители и немыслители только этим и занимались от сотворения мира. А вот что наименее известным является сам человек, это верно.

6.XII.1962

*

Нет канонов романа, подобных ключам к шифру, и нет книг, которые нравились бы всем. Роман показывает и рассказывает. Героем может быть и одно лицо, и многие лица, героем может быть народ и народы, как в «Руси Великой».

Исторические судьбы народов, исторические события волнуют, могут волновать читателя не меньше, чем судьба «сквозного героя». Романы с так называемыми авторскими отступлениями существовали и будут существовать.

Не «каноны», не присутствие или отсутствие приключений и длинной любовной интриги отличают роман от «исторических чтений», но образы, живые люди, художественность.

1965

ЗАМЕЧАНИЯ ДЛЯ РЕДАКТОРА (К «РУСИ ВЕЛИКОЙ»)

…В романе дан горизонтальный разрез определенного исторического момента по всему миру. Дело в том, что как история какой-либо одной страны, так и роман, написанные сугубо локально, обедняют прошлое. Читатель невольно путает эпохи, и так как ему всегда известнее современность или близкое прошлое, то он и сравнивает XVI век в России с XIX веком в Европе. Отсюда вопиющие искажения. Например, мало кому известно, что технический уровень России 1812 года не уступал европейскому, что русская армия, уступая наполеоновской численно во много раз, была вооружена, оснащена ничуть не хуже; а по боевой подготовке даже превосходила. Но мы судим по Крымской войне, когда уже проявилась техническая отсталость страны.

Мысль о необходимости, так сказать, «государственной» многоплановости исторического романа у меня старая. В «Повестях древних лет» и еще больше в «Руси изначальной» я начал ее осуществлять. В этой книге я взял еще шире.

Сейчас у нас большие достижения в археологии. Сейчас разрушено представление о «неграмотной» старой Руси. Сейчас летописные сведения в виде случайных для летописца упоминаниях о школах, о библиотеках, где «одних греческих книг было свыше тысячи» (!), уже не считаются недостоверными. Русь XI века получает иную, высокую оценку.

Но все это — достояние научных трудов, отдельных лекций, докладов. Широкие круги русских забыли даже такое, что авторы «Всеобщих историй», изданных в прошлом веке, безо всяких полемик, как очевидность, констатировали тот факт, что Русь в XI — XII веках была «самым культурным самым сильным государством в Европе».

Вот это-то я и хотел показать. И убежден — читатель меня отлично поймет. Хоть размах сильно уменьшен, а все же читатель увидит и услышит многое и о многом.

А жизнь никогда не была легкой.

1965

*

Уважаемый Юрий Андреевич[58], с опозданием прочел изданную АН «Историю романа». И, разумеется, все и со вниманием, относящееся к историческим книгам. Есть у нас странности, невольно подчиняясь которым я чувствую какую-то неловкость, благодаря Вас за оценку, за доброе отношение к моим книгам. Таков наш век — в мемуарах Гонкуров[59] прочел, что в то время у них даже полагалось благодарить критиков за хорошие отзывы. Вообще же, хотелось бы увидеться с Вами; жаль, что так складывается — ни Вы в Москву, ни я к Вам.

Хорош у Вас общий тон — благожелательный; даже там, где можно было б и размахнуться. Вы очень спокойны: вещь необычная. Где-то Гоголь, отзываясь о критике, говорил о «странной» раздражительности многих статей. «Странность» той эпохи была следствием необразованности критиков. Очень многие из них напоминали одессита из древнего анекдота: первый раз попав в Художественный театр, он вслух критикует актеров, дабы в нем не разгадали провинциала.

Сегодня есть и раздражительность, и невежество — последнее еще в большей степени, — но зато есть направление: очень твердо знают, кого хулить, кого славить. Я мало читал наших исторических романов, ибо построены они чаще всего на одном и том же скелете: все прошлое черно, — а коль пытаются светлить, то свет получается искусственный, электрический. Вообще же линия очернения нашего прошлого антиисторичная, антинаучная, начала чертиться в XIX веке, когда на костре борьбы с самодержавием сжигались и всенародные ценности.

Был такой самобытный философ В. Розанов, помнится такой его афоризм: «Коль судить по Фонвизину, то все мелкие дворяне Скотинины да Недоросли. Фонвизин, принадлежа придворной аристократии, смотрел с презреньем на провинциальных дворян. Но ведь на Альпы с Суворовым кто-то лазал!»

Наше положение, положение людей, пытающихся писать на исторические темы, знаете ли еще чем затруднено? Отсталостью представлений, сложившихся в XIX веке.

…Современные понятия об эволюции, генетика, биология, биохимия, атомная физика с ее особыми понятиями о пространстве… И прочее. Конечно, ответа на так называемые «роковые вопросы» нет и не может быть, но рамки раздвинулись, иные понятия стали суевериями… И коль говорить о тех коротеньких сроках — одна-две-три тысячи лет, — которыми мы занимаемся в литературе, то выходящие из-под иного пера фигуры, например диких славян, суть результат совершенной безграмотности автора.

Один из критиков упрекает меня за «Повести древних лет» — Новгорода еще не было. Это чушь, но звон идет. И дело не в Иванове, а в том, что Русь — не имеет истории: был город Глупов и ничего более. Поверьте, дело не в авторском моем самолюбии.

И вспоминаются слова Достоевского: «А власти, размахивая вслепую дубинкой, бьют по своим…»

8.VI.1966

*

Многоуважаемый Валериан Николаевич[60], так долго не отвечал на Ваше письмо по многим малым причинам и, коль быть искренним, главное — из-за большой значительности Вашего письма.

Отозваться простой благодарностью, следуя правилам вежливости, казалось мало. Вот и тянул. Так что не осудите слишком сурово.

На Византию я, когда писал «Русь изначальную», наткнулся как бы случайно. По свойствам характера моего я пишу без плана: что хочется сказать вроде знаю, а вот как? И форма приходит сама.

С «Русью изначальной» я знал, что кончу, должен кончить походом двенадцати сотен через Балканы на берег Эгейского моря. Это факт исторический, и меня поражала легкость самого рейда и его безнаказанность. Мне хотелось понять, почему этот поход прошел так легко, так безнаказанно. Хотелось понять. Чтобы понять, следовало заглянуть внутрь империи. Тут-то и пошло, и пошло. Были еще вопросы, почему христианство пришло столь поздно в Русь. И еще многое, целый клубок. До мелочей, до деталей. Например, возвращение двенадцати сотен с громадным обозом через горные места, через перевалы, через леса. Как можно насильно увлекать пленных? Шаг в сторону — и ушел, никакого конвоя не хватит.

Словом, сунул я голову во Второй Рим и вытащить назад не мог. Жадность одолела; и то хватаешь, и то. Да и понимаешь-то по-новому, недаром наша жизнь шла. Авторы были тогда интересные, а намеки милого мне Прокопия куда как понятны.

Меру я, конечно, не соблюдал. По объему хотя бы. Что за притча, книга о Руси, а наибольшая часть — Византия. Это весьма озадачивало редакторов, и рукопись шла трудно.

Из читателей меня никто не бранил, но некоторые, правда немногие, все ж сетовали: о Руси-де маловато по сравнению с Византией…

Но на читателей жаловаться мне не приходится никак. Забавно, что во многих библиотеках «Русь изначальная» исчезла. «Теряют». Библиотекарь рассказывает: «И люди серьезные. Приходят: потерял, так случилось, штрафуйте, виноват…»

А критики… Не нравится им, что мои русские не дикие. «Они ж были дикие, — мы, критики, знаем, а Иванов модернизирует, украшает». Что ж сделаешь тут?

11.XI.1966

*

Дорогой Дмитрий Иванович[61], большое Вам спасибо за добрый отзыв; хорошее читательское отношение к книге для нашего брата лучший подарок.

Вы говорите, что «Русь изначальная» не окончена. Это и верно, и не верно. Когда-то романы оканчивали свадьбой. Смерть или старость героя тоже завершают. Но ведь жизнь-то не кончается! И у меня невольно, без замысла, тем более — без какой-либо литературной теории, и получилось как в жизни.

Был такой польский романист Крашевский. Он изложил в романах историю чуть ли не всю своей Польши. У меня на такое не хватает легкости пера. Вообще-то было замечательно пройти столетие за столетием… Но мне для каждой книги нужен какой-то внутренний толчок, а вызывать его сам — не умею.

Если все будет благополучно, то в конце года, может быть, выйдет еще один мой исторический роман — о временах одиннадцатого века, о Руси молодых лет Владимира Мономаха. Годы эти были цветущие для Руси, но тогда уже жил и действовал дед Чингисхана…

7.VIII.1967.

*

Дорогой Георгий Семенович, «Русь Великая» моя… Словом, очень и очень понимаю любое сомнение, не только сомнение профессионала — вне канонов. А в остальном дело идет благополучно: читающие просто «нарушений канонов» не замечают.

А вот насчет «идеализации» дело отнюдь не просто. Такой вопрос угнетает своей сложностью. Здесь — монбланы предрассудков и всяческих условностей. Водопровод, канализации, телевизор, понимаемые, конечно, в самом широком смысле, суть ли абсолютны? Большее или меньшее их наличие прямо ли пропорционально счастью и развитию личности?

За последние года три я всё толкался в понятие «отчуждение». Помните этот термин? Он ведь разработан не только в части превращения работника в товар, но и в части стирания личности до вещи. Отчуждение есть кризис отношений с объективностью, искажение отношений с реальностью до такой степени, что человека, что личность превращают не в цель, а в средство, либо личность самопревращается в средство — одно стоит другого. Скупой рыцарь Пушкина, многие герои «Мертвых душ» и так далее суть разного рода фетишисты, «отчужденные», а некрасовская старуха, изготовившаяся к смерти до последней черточки: саван, полтина для попа — личность…

Как Вам известно, я не философ, не проповедник, но для себя мне кое-что нужно: для позиции перед самим собой. Так вот, есть такой измеритель времени истории человеков: коэффициент отчуждения. Он же коэффициент соразмерности личности с обществом и т. д. А вы говорите — ванны… Вот Вам для размышлений.

Национализм двойствен. Его нарастание — факт для меня таинственный и многозначительный. Но после того как я с последней книгой сделал горизонтальный разрез эпохи по всему миру (в книгу не все попало) — прикрашивания по сравнению с другими у меня нет: сущее и бывшее познается в сравнении с другими. В частности, коэффициент отчуждения на той Руси был куда ниже, чем в другой Европе и в Азии.

27.II.1968

*

Дорогой и уважаемый Валериан Николаевич[62], вернувшись из отлучки, нашел Ваше письмо о «Руси Великой». Начну с благодарности за общую оценку. Мне повезло с Вами, ибо если и бывает изредка такой ценитель, то он обычно не пишет — такое у нас по самому характеру нашему как-то не водится. Посему права Ваши ничем не ограничены, мои же обязанности велики, ведь Вы обращаетесь к моей совести, и человеческой, и писательской. Вторую я ставлю выше: в личных высказываниях и поступках могу действовать сгоряча и отдавшись власти собственных предрассудков. Но коль дело идет в печать, но тут уж иное… И поверьте, что в дальнейших объяснениях нет моих писательских самолюбия и упрямства.

Начну с Ярославовой «Правды». Еще В. О. Ключевский о ней сказал весьма зло: «Вот хорошо-то было, режь, грабь да плати князю». Василий Осипович — были у нас общие знакомые — любил острословие, суждения его отличались едкостью, построения увлекали блеском. Отсюда популярность его лекций, посещаемых по тогдашней вольности, со временем, «взрослой» и даже светской публикой. Но и он не был безгрешен.

Вне зависимости от его мнений, у нас нет главного — данных о преступности в XI веке. О ней мы можем строить лишь конъюнктуру на основании старых данных. По старым данным, наибольшая преступность падает на столичные губернии из-за Петербурга и Москвы. Впрочем, день на день не приходился и в столицах. Цензор Никитенко в своем дневнике поминает, что когда он в Петербурге отбывал новые в те годы обязанности очередного присяжного заседателя, то был в окружном суде занят лишь однажды — судили лакея, укравшего хозяйское серебро.

В 1900 году все окружные суды империи, рассматривающие квалифицированные нарушения, решили 37 тысяч дел, приблизительно на 120 млн. населения.

Во времена Ярослава народу было меньше раз в двадцать — двадцать пять. Сохранив соотношение, найдем, что могло быть 1400 — 1600 дел. Но простая пропорциональность несправедлива, ибо в губерниях патриархальных, Олонецкой, Новгородской, число осужденных за квалифицированные преступления было куда ниже среднего. А в них самих уезды, где было раньше крепостное право, давали заметно большую преступность, чем уезды, где крестьяне оставались «государственными». Не буду перегружать Вас дальнейшими расчетами, данными и соображениями (знавал места, где преступлений на памяти жителей не бывало). Замечу, что я убедился в факте ничтожности преступности, как явления, на Руси XI века, что проистекало из сложившихся отношений, трудности скрыться, использовать украденное или награбленное. Словом, сам быт, сама малая численность и редкость населения препятствовали развитию преступности.

«Русская Правда», закрепляя обычное право, санкционировала личную месть в форме расправы, осуществляемой самими потерпевшими на месте. Характерна оговорка: «А если передержал (вора, убийцу) на дворе до утра, то веди к князю». Таким образом, ни о какой родовой мести, вендетте, речи не было. Легализовался самосуд в горячке, в аффекте. Но коль сами потерпевшие не убивали преступника, то к чему же было князю казнить смертью того, кого помиловали обиженные? С другой стороны, разве наши суды не оправдывали убийц, признав их действовавшими в состоянии аффекта? Тот, кто однажды вошел в ограбленный дом или увидел тело убитого близкого, и сегодня поймет правоту нашей древней «Правды».

Таковы очень вкратце мои обоснования. Как видите, я полагаюсь не на авторитеты, а на собственные исследования, наблюдения. Итог — преступность в XI веке была незначительна, а отрицательное отношение «Русской Правды» к смертной казни свидетельствует о человечности обычаев.

Законодатели утяжеляют кары под давлением роста преступности — кривая ужесточения наказаний гонится за кривой правонарушений, а мягкость законов свидетельствует о мягкости нравов.

Отклоняясь от темы лишь внешне, замечу, что, следя за общим состоянием наук, нахожу весьма значительным тот факт, что нашего гипотетического предка ищут уже в третичной эре. Иначе говоря, начало начал, то есть появление человека — личности, себя осознающей, способной к абстрактному мышлению, все более отодвигается во времени. Угол подъема по отношению к горизонту делается все острее, а для коротких отрезков времени, порядка тысячелетия, этот подъем становится незаметным. Но для людей XIX века и первой четверти нашего этот подъем мнился крутым, что накладывало на оценки нашими отцами исторического прошлого окраску не всегда осознанного, но всегда искреннего высокомерия, а искренность — сила.

Вместе с тем прошлое можно уподобить инертной беззащитной глыбе. Вырубается кусок, сочтенный характерным, его отделывают, полируют: историк — скульптор. Критика источников необходима, но очень трудна. Морализировать же легко. И требуется критика самих критиков, и каждая школа обороняется, а установившееся мнение кажется незыблемым, так как забыта спорность постулата, легшего в основу.

Судить о поступках исторических лиц легко, мы без труда перечисляем их ошибки. Но забываем, что поступи такой-то тогда-то так, как мы сейчас ему подсказываем, то результаты оказались бы вовсе не теми, какие мы убежденно, но произвольно выводим из подобного нашего вмешательства: ведь мы, при всем желании, при всей нашей эрудиции, не охватываем достаточное количество связей между причинами и следствиями. Вдобавок, ничто нам не гарантирует, что даже из доступного нашему обозрению мы извлечем именно главное, не спутав его с тем, что лишь лучше видно. Вы знаете, как заманчиво прост формальный детерминизм в истории и как проблематично на самом деле хотя бы только наметить казуальность. Обычно считают причиной происшедшее раньше во времени и ограничиваются этим приемом. Я постепенно пришел к ощущению, что «простота» исторического прошлого так же обманчива, как и нынешние прогнозы. Особенно трудно уловить качество явления.

По-моему, романисту не следует выступать с заявлениями — по своей природе роман должен убеждать своей изобразительностью, позиция у автора есть, но действие развязывается по-своему.

…В действиях Ярослава, в делах таких его выдающихся преемников, как Мономах и сын Мономаха Мстислав, заметны стремления к стабилизации, охранительству, к опоре на обычаи «отцов и дедов». Нам, отправляющимся в прошлое критикам, которым известны результаты, хочется упрекнуть в невнимании к наметившимся переменам, в недостатке динамизма, в ограниченности перспективы. На самом деле, уже не Степь, а дела внутренние становились самонужнейшими. Перебирая практику правительств в разные времена, я нахожу одну и ту же доминанту: стремление опереться на установленное или установившееся однажды, желание вопреки быстротекущим для постороннего наблюдателя переменам (для глядящего в прошлое так ощутима стремительность) жестко материализовать формы, усиливать их, крепить, то есть бороться со временем, добиться остановки. Мы ясно видим, как политические деятели не имели гидов в будущее, смешивали прогнозы с планированием и были одинаково бессильны определить своими действиями качества завтрашнего дня. Отсюда являлась необходимость в теории и ее закреплении, потребность в традиции и требование верности традиции — дабы и завтра сохранить начальные качества. Даже в тех случаях, когда старое скашивалось как бы под корень, новые формы очень скоро консервировались, чтобы сохранить себя в однажды принятом виде: путем создания своей теории, своих традиций и верности им. Отсюда склонность поддерживать стабильность силой, незаметно переходящей в насилие, то есть вознесение формы над содержанием, и к подавлению того динамизма, который дал начальный успех.

О князьях: не их руководством, указаниями, мерами происходило перераспределение сил Киевской Руси, распространение ее на север и запад от днепровского пристепья, образование новых центров с их стремлением к самостоятельности от старого. Княжьи усобицы, шумевшие по верхам и так занимавшие летописцев, были не причиной, а следствием этого полнокровного перераспределения, которое к концу XII века привело к созданию более чем десятка в той или иной степени независимых королевств. Вся Русь шла на переломе, была в переломе ко дню появления монголов. Явись они раньше, в правление Мономаха или его сына Мстислава, то военная с ними игра была б, вероятно, сыграна в нашу пользу. То же было б, гадаю, и при более позднем их приходе: есть много оснований полагать, что помянутые королевства создали бы довольно быстро надежную для самообороны федерацию. Федеративность уже наблюдалась в первой половине XII века. На Западе, как Вы знаете, «собирание» происходило с многократно большей кровью и трудом, чем у нас, и наименее напряженные там «рядовые» периоды наполнены эпизодами куда более мрачными, чем самые тягостные для души события времен хотя бы Василия Темного и завершителя собирания Ивана Третьего.

Запад пользовался по преимуществу наемниками из иноземцев и своих, полностью отщепившихся. В худшие годы своих неудач Франциск I решился сформировать, и то временно, подобие национальных полков общей численностью до 25 тысяч, а ведь то был уже Ренессанс. Да и раньше ни один из европейских современников Дмитрия Донского и подумать не мог о сборе такого колоссального, по сравнению с численностью населения, ополчения — армии. Существование национальной армии — одна из характерно русских черт от истоков нашей государственности. С такого начинало каждое племя, скажете Вы. Да, но другие европейцы вернулись к этому очень поздно, с началом появления массовых армий, а мы на этом всегда стояли.

Как помнится, понятие федерации не прилагалось к былым формам Руси. Для меня же тяготение земель к собственным центрам все время просвечивает через события. Уделы не кажутся мне результатом произвольной княжьей дележки. В народной же сути видна общность целого, и не зря в те поры Киев и Новгород Великий имели не только общий язык, но и общий говор…

Пушкин весьма точен в «Истории Пугачева». Цепочка земляных крепостей по границе оседлых поселений действовала на воображение кочевников, потерявших к этому времени воинственность, так основательно, что сомневаешься, была ли она в прошлом! За этой «цепью» в сторону России — редкие города с фиктивными укреплениями, с качественно третьесортными, количественно ничтожными гарнизонишками… А гарнизоны помянутой степной линии? Пушкин не подчеркивает общеизвестное его дней: крепости были собесом для отслуживших сроки стариков солдат, богадельнями для бездомных инвалидов, доживавших свой век. «Гарниза пузатая», «инвалид без пороха палит»… И достаточно было казакам, живой силе, переметнуться к Пугачеву, чтобы пала вся линия крепостей.

Где уж было Ярославу-то силой устанавливать самодержавие — в XI веке!

Чувствую, наговорил много, не удерживая мысль в заданном русле. Пусть в «Руси» есть нестройности, в чем повинен сам автор ее, но кается он по-своему и наказанным быть не согласен: я вслушивался, стараясь уловить, но знал, что постичь так, как постигают математическую формулу, нельзя. Зато я не старался тянуть, ровнять, подтесывать, чтобы предложить некую систему уравнений, решаемых читателем.

6 — 9.X.1968

*

Уважаемый Виктор Петрович[63], прошу Вас иметь в виду, что мне уже шестьдесят седьмой год. В этом возрасте люди ожидают понимания собеседника даже тогда, когда высказывают мнения не общепринятые. Ибо в моем возрасте уже не позируют, не оригинальничают. Это вступление мне нужно, чтоб сказать, что Ваше намерение писать о моих книгах отнюдь не приводит меня в восторг. Книга стала такой же потребностью, как хлеб. Мне легко судить об этом. Начав писать в возрасте, близком к пятидесяти, я, несмотря на нынешнюю профессионализацию, остался таким же читателем, каким был. Как все, я ищу книгу, услышав от кого-то, что она интересна; как все — холоден к рецензиям, могу забыть имя автора, но помню книгу. И опять же, как все, хочу верить в правду написанного и только это ценю, а, заметив натяжки, становлюсь беспощадным. Но кто писатель, что он за человек, откуда взялся, мне безразлично.

Копаясь в книгах и биографиях, нам порой убедительно показывают, как и где такой-то писатель использовал обстоятельства личной жизни. Но ведь такое, пусть и убедительное, есть только натягивание на заранее известный ответ. Больше того, для меня, как для массы, то есть для тех, кому предназначены книги, это рассекание разочаровывает, охлаждает — и именно тогда, когда оно производится благожелательно.

Ведь от критика, который уничтожает понравившееся мне, я защищаюсь легко. Но, если заманив меня уважением к предмету, с него весьма почтительно сдирают кожу, обнажая связки и кости, мне приходится, как герою «Боярина Орши», сказать: «И вот все то, что я любил…» А единственное, мне дорогое, целое, рассыпалось.

…Действительно, зачем нам, читателям, знать, что писатель всяческий свой опыт, знания, переживания вложил, так-то и так-то их приспособив? Что мы, дурни, не понимаем этого? Но мы, читая, и думать о таком не хотим. Мы хотим правды! Мы хотим верить написанному. Нам совершенно ни к чему объяснение, что автор — бывший кавалерист, знает ремесла, бывал там-то, и поэтому ему удались, к примеру, такие-то места в «Руси изначальной».

Да, писатель обязан знать, о чем пишет. Да, великолепно, когда плотник, каменщик, кузнец, инженер, агроном и т. д. не спотыкаются на описаниях соответствующих действий, попавших в сюжет. Но еще главнее — верность живых людей, их поведения, верность, ощущаемая читателем даже тогда, когда он самолично в таких житейских коллизиях не бывал. И самый большой успех писателя достигается тогда, когда читатель уходит в книгу, забывая себя и писателя.

Сколько бы ни знал писатель, каким многоопытнейшим он ни был, все это праздно, коль ему не удается изображение, рассказывание. А как это достигается — никто не знает: я разумею систему, обучение писательству.

Есть и еще одна удивительная вещь в суждениях о литературе — язык отделяют от содержания. Но ведь язык и есть книга, нет языка — нет книги. О чем бы ни писалось, должен быть язык — эта функция мысли, ее плоть, отвечающая каждой ситуации. Здесь, конечно, легко потеряться в просторе, открытом для мысли и чувства. Скажу только, что мы все не замечаем бледной бедности речи переводного детектива, забавляясь условными марионетками. Но не потерпим, если автор на том же языке пустится говорить всерьез. Все равно, что в строй живых солдат поставить оловянных.

…Возвращаясь к теме, надеюсь, что убедил вас в том, что в моей холодности к Вашему намерению нет каприза. Просить Вас не писать — бессмыслица, ибо это Ваше право.

20.XI.1968

*

Уважаемый Виктор Петрович!

Видите ли, человек, который не только перешагнул за шестьдесят лет, но уже близится к семидесяти, производит свои оценки и переоценки так, что порой рискует быть не понятым, пусть у него еще достаточно сил. Поэтому — насчет штампов.

Каждому человеку во все времена приходится жить среди всяческих штампов. Штампом я называю здесь оборотную сторону драгоценного и свойственного лишь человеку уменья создавать традицию — передачу познанного. Но, в отличие от пережитого, от добытого нами самими, традиция, принимаемая нами на слух и память, может по законам диалектики терять свои положительные качества, костенеть или коснеть: получается штамп. Но штамп — вещь заманчивая. Он многое облегчает, объясняет, в общениях между людьми он становится не только символом — объединяющей формулой, но и средством общения, флагом, что ли, под который собираются единомышленники.

Отрицать и факт, и возможность того, что кто-то смотрит на данную вещь иначе, чем я, есть общеупотребительный штамп. И если этот человек отрицает мой штамп, то я думаю — нет, братец, ты хитришь. И разыскиваю, точнее сказать, воображаю себе обстоятельство, заставляющее его хитрить.

Есть поговорка — голодный всегда украдет. Однако же крадут не все, далеко не все голодные. Известно, что в одинаковых обстоятельствах разные люди поступают по-разному. И есть римская поговорка: равные причины не равные предвещают следствия. И есть чье-то выражение: если человек думает иначе, чем ты, это еще не доказывает, что он глуп.

Так вот уверяю Вас, что в книге меня всегда интересовала только книга, а не написавший ее. Писатель замечается читателем — я разумею «простого» читателя, то есть того, для которого только и пишутся книги, — лишь тогда, когда он, писатель, начинает врать, то есть заставляет читателя отрываться от книги либо психологическими несообразностями, либо болтовней о том, чего он, писатель, не знает, ну, и еще многими грехами…

О себе, как о читателе, скажу, что как только я начинаю ощущать «композицию», «лепку характеров», я начинаю критиканствовать.

Но ведь Вы, человек ученый, дипломированный, преподающий другим, чего доброго обвините меня в проповеди анархизма. А право же, я не проповедник. Я просто в силу своего возраста, как многие мои сверстники, проломился через штампы.

Вот Вы пишете — «неприязнь к критике» «объясняется ее невниманием». Вы судите меня по штампу, врешь, мол, ты лично обижен. Ну, а если я из тех голодных, которые не крадут? Или — вообще не голоден? Со стороны, да еще постороннему, в строю все солдаты одинаковы. Но для старшины, для взводного, для ротного они куда как разные: за полкилометра в спину узнают.

Вы, говоря о том, что сейчас у всех нет интереса к минувшему, создали себе личный штамп. Вы говорите: «Все интересуются лишь собственными страстями, своим «я». Эти «все» чрезмерно обобщены. Читатель многослоен. Книготорг дает заказы на исторические романы в количествах, во много раз превышающих посильные для издательства 65 — 75 тысяч экземпляров всего тиража. В магазинах исторический роман продается в два-три дня, в библиотеках не только читается, но и зачитывается, то есть иной читатель, ссылаясь на утрату, возмещает цену, чтоб осадить книгу на свою полку: все это известно мне не от одних библиотек, но и по читательским письмам. Не берусь определить численность тех, кто интересуется историческими вещами, но их довольно много. В библиотеках популярность создается не статьями, но читателями: достаточно двух слов, чтоб взяли книгу.

Вот так-то. Повторяю мой совет не писать о моих романах. Даю его искренне, от чистого сердца.

У меня есть правило считать каждого встречного добрым человеком, пока он сам не докажет обратного. Рекомендую и Вам это правило, с ним проще жить. Это не значит, конечно, что следует пускать в дом первого встречного, но не обязательно же считать прямую речь шифром.

Все мы, по человеческой слабости, детерминисты, хоть и знаем, как трудно, в общем-то, устанавливать казуальные связи. Европейская криминалистика установила для второй половины XIX века, что половина преступлений против собственности совершалась людьми с пустым желудком. Казуальность была очевидна, выводы просты. XX век показывает иное.

Критика, точнее, распространенное у нас литературоведение хочет изучать искусство научными методами; хотя искусство не наука, парадоксальность положения не замечается, как, впрочем, было всегда. Потому что всегда находились усидчивые, способные люди, которые писали по правилам.

Но пора кончать, так как я съезжаю в скучную, всем известную область.

7.I.1969

*

Дорогой Валериан Николаевич, очень благодарю Вас за внимание, горячо желаю Вам в наступившем году благополучия и здоровья.

Виноват перед Вами, не ответил вовремя и не поблагодарил за большое Ваше письмо, за Дельбрюка: увлекся и тем, и другим и в текучке как-то не заметил, что не откликнулся вовремя.

Удивительно, вернее, вовсе не удивительно совпадение наших мыслей с мыслями других людей о нашем прошлом, в данном случае, об особенностях «собирательства» земли, как дела собственно общенародного. Мне уже давно кажется, что происшедшее после конца гражданской войны «срастание» страны почти точно в староимперских границах свидетельствовало о большом центростремительном потенциале, созданном исторически, а не административно. Англичане, называвшие нас в XIX веке «гениальными колонизаторами», неверно употребили второе слово — не «колонизаторы», а присоединители.

Очень интересен Дельбрюк, типичный деятель того самого германского Генштаба, который должен был быть разрушен. Его анализы и критика историков-«филологов» весьма сильны, хотя, конечно, и сам Дельбрюк не защищен от критики. Кстати сказать, судя по фамилии, он, очевидно, потомок одного из дворян-гугенотов, нашедших убежище в Пруссии после отмены Нантского эдикта. Потомки этих французов традиционно служили в армии, у них был свой клуб-землячество до самого 1914 года, кажется, в Констанце, члены которого отличались непримиримым франкофобством. Такова-то жизнь…

Мне было очень дорого узнать о популярности «Руси» в Саранске. Спасибо Вам. А то, что в так называемой провинции часто думают и чувствуют напряженнее, чем в столицах, я знаю.

7.I.1969

*

Дорогой Дмитрий Иванович, большое спасибо за письмо, мне очень дорого было узнать, что «Русь Великая» пришлась по душе Вам и Вашим друзьям.

Вот Вы пишете о себе, что Вы «простой» рабочий. А чем определяется эта «простота»? Допустим, что я, литератор, не «простой» человек, а какой-то такой особенный. Но почему же тогда книга, в которой я весь, попросту сказать, выкладываюсь, Вам понятна и доступна? Больше того, Вам книга нравится, то есть мои мысли, мои убеждения также и Ваши. Значит, общего между нами очень много. Ведь в основе своей человек состоит из своих убеждений, чувств, привязанностей. И это главное.

А то, что у меня есть способность излагать на бумаге свои убеждения и чувства, которые, как мы с Вами убедились, есть также и Ваши чувства и убеждения, — то эта способность нечто второстепенное. Ибо, если бы мы с Вами различались в главном, Вы не стали бы читать мои книги, так же как никакая бригада не станет держать рабочего, которого нужно обрабатывать.

Вообще же эта наша русская простота есть вещь совсем не простая. Мне доводилось близко общаться с людьми, которые едва могли расписаться. И не был одинок, ибо меня понимали и я понимал — требуется одно: говорить по-русски.

Наш язык создали не ученые, не университеты, а наши с Вами неученые деды. И где слово — там мысль, где язык — там мудрость.

Я перед образованием преклоняюсь, однако ума ни в каком вузе не добудешь. Помните поговорку: дураку и грамота вредна.

Большое спасибо за Ваше письмо.

25.IV.1969

*

Уважаемый товарищ Абросимов, отвечаю на Ваше письмо, пересланное мне «Литературной газетой».

Разница во мнениях естественна, и это, конечно, хорошо в том смысле, что из споров рождается истина — простите тривиальность. Известно также, что можно, опираясь на одни и те же источники, делать разные выводы. Так и сейчас: Вы упоминаете работы академика Рыбакова и считаете славян VI века дикарями, я опирался также и на эти работы и не считаю, как и их автор, славян дикарями.

Мне по источникам жизнь Византии VI века представилась крайне тяжелой, если не сказать больше. Вы видите ее светлой. Но коль сам роман Вам ничего не дал, чего же ждать от письма его автора.

Мнения естественно различны. Естественно и мне стоять на своем.

Возражу лишь в одном: Вы неосновательно аргументируете цитатой с последней страницы романа. Вырвав ее из контекста, Вы придаете ей конечное значение. Но ведь следующий абзац, объясняя сказанное, говорит обратное Вашему толкованию.

Кто-то сказал: «Так же, как по двум и даже по двадцати волосам, вырванным из головы критика, нельзя судить о его шевелюре, так же по двум и даже двадцати цитатам нельзя судить о книге». Все это очень остроумно, но цитаты выхватывали и всегда будут выхватывать.

26.III.1971

*

Уважаемый Иван Васильевич[64]!

…Историки давно условились считать годом основания любого поселения первое о нем упоминание. Условность остается условностью. Археологические поиски в городах трудны, находки случайны и поэтому не всегда обобщаются. Да и само обобщение в сущности никого не интересует. Однако же даже для наибольших формалистов очевидно, что любой, впервые упомянутый в летописи город уже существовал до упоминания. Тем более что дошедший до нас путем многократных копирований документ не только редактировался, дополнялся, перерабатывался. Он, данный документ, с самого начала мог быть неполон, а какой-либо другой документ до нас совсем не дошел.

Подавляющее большинство наших древних городов было посажено с отличнейше полным пониманием значения места, что и обеспечивало им долгую жизнь. Успешно, на нужное место, сел и Мценск, существовавший полнокровно до проведения железной дороги. Реки же тогда, да и до недавнего, в сущности, времени, были куда полноводней. Маршрут первого «пути» Владимира Мономаха проходил этими местами. Еще в начале нашего века на водоразделе, за верховьями Орлицы, существовало урочище Девяти дубов, где Илья Муромец побил Соловья Разбойника: предание еще держалось! И до самой революции крестьяне, по древней традиции, спали на дубах в полатях, специально для этого устроенных, коль работа или случай задерживали их на ночь. (Древние византийские писатели говорили об умении славян забираться на деревья с помощью ременных или веревочных лестниц.) Подобное и многое другое, накопленное мной за долгую жизнь, дало мне возможность реконструировать детали прошлого с уверенностью, что пишу правду. Романисту разрешено больше, чем профессиональному историку. Но и экспертиза историков, которую в наше время неизбежно проходит исторический роман, была благоприятной для меня. Как видите, к сожалению, я не могу сослаться на документ. Но что Мценск и все мною о нем написанное — истина, на том я стою. И если когда-либо и кто-либо сумеет заняться настоящим археологическим исследованием в наших старых городах, то откроются даты и обстоятельства изумительные.

31.I.1973

*

Уважаемый товарищ Кукин!

«Советская Россия» переслала мне Ваше письмо, за которое искренне Вас благодарю. У Вас дар выражения краткого, но решительного и точного. Ценю вежливость завершающей фразы Вашей и уверяю, что письма от Вас буду получать с большим удовольствием. А вот насчет высказываний специалистов позвольте с Вами поспорить. Согласен, что дом, к примеру сказать, должна принять от строителей компетентная комиссия. То же относится и к станку, к машине. Но настоящую оценку дома даст тот, кто в нем поживет, станок оценит рабочий и т. д.

Так же и с книгой, только так. Один лет десять тому назад скончавшийся в старости литератор, живший пером с младых лет, любил, выступая, подчеркнуто зло заметить: «Я пишу не для критиков». Ему было можно говорить даже прописные истины. Я же признаюсь по секрету, что он был совершенно прав. Дело в том, что на отзывы в печати профессиональных критиков живо реагируют издатели, а не читатели; помянутый же мною писатель с издателями и критиками мог уже не считаться…

Без специалистов же я не обошелся. Мою «Русь изначальную» в рукописи одобрил один академик, единственный наш, пожалуй, специалист по древней русской истории. Его лишь смущало: не будет для молодежи скучновато? Но потом это его опасение рассеялось.

С иллюстрациями же очень трудно. Сетон-Томпсон[65], которого люблю с детства, был сам художником, сам себя иллюстрировал. С художниками очень трудно сейчас, так вам нарисуют! Общая культура у них должна быть не только высокой, но помноженной на вкус. Мне повезло, для «Руси изначальной» работал один из лучших художников[66]. Но если бы ему дать иллюстрацию в объеме, на который Вы намекаете, он просидел бы года три минимум. В таких вещах кнут не помогает, даже золотой.

23.IV.1973

*

Уважаемая Н. Я.[67]!

Очень и очень благодарен Вам за хорошие, нет, замечательно сердечные слова по поводу «Руси Великой».

Идеализировал ли я? Мне кажется — нет. Очень распространен прием характеристики: о служащем пишут, отмечая хорошие его стороны, но, памятуя, что вполне хороших людей нет на свете, стараются — для правдоподобия — отметить и нечто отрицательное, хотя бы: не всегда выдержан, недостаточно требователен и т. д. Но годится ли такое для романа? Некоторые писатели так и поступают: дозируя сахар и желчь. Чаще же современный исторический романист как бы упрекает былых людей за недостатки их общественного устройства, быта и так далее, выставляя на первый план «дурное».

Ни о том, ни о другом, ни о третьем я и не думал. Я вообще не задавался какой-либо специальной установкой. Писал то, во что верил и что было проверено опытом личным. А опыт сохранял ощущения и впечатления от личностей, от образа человеческого. А не от рук с плохо промытой грубой кожей, с обломанными ногтями. И даже не от грубого, непривычного уху слова. Такое слово, примелькавшись слуху, не слышится, ибо доходит смысл речи. Вот приблизительно кухня, через которую проходило мною написанное.

Мы склонны переоценивать наши ванны, машины и весь реквизит нашей цивилизации. Но люди в домотканой одежде могли быть, — и были, — во всяком случае, не меньше нас. Я не воспеваю буколику — каждому веку свое. Но худо тому веку, который смотрит в прошлое с катарактой высокомерия.

Позвольте кончить упреком. Вы написали о себе — инженер, это хорошо, ибо хоть что-то дает. А вот о своих имени и отчестве Вы изволили забыть.

Искренне Вас уважающий.

22.VIII.1973

*

Уважаемая Нина Яковлевна!

Не приписывайте моей фантазии «обилие бытовых деталей», просто-напросто я многое помню: перемены прошли и продолжают идти на моих глазах. Сначала — как бы медленно, а потом — обвалом.

Один из знатоков Древней Руси при мне объяснял художнику, как ему рисовать одежду русских VIII — IX веков: «Они одевались так же, как некрасовские мужики». Этот историк лет на десять моложе меня, иначе он сказал бы: «Как наши мужики до революции». Конечно, за исключением немецкого картуза, появившегося во второй половине XIX века, и некоторых других мелочей, не меняющих общий облик.

Вообще же у меня есть убеждение, что я не выдумываю, а восстанавливаю. Я встречал в местах глухих людей неграмотных, но обладавших выдающимся умом и характером. Ведь образование ума не придает, для получения степени нужны память и усидчивость.

Я очень хорошо могу объяснить, исходя из условий общественных укладов, почему в прошлом люди не занимались техникой, которая на протяжении жизни двух поколений, моего и моего отца, который родился в пятидесятых годах прошлого столетия, приобрела такое значение. Как пример — Гончаров сто двадцать лет тому назад проехал с берега Тихого океана до Москвы, кутаясь в мех диких зверей, в санях из дерева, на лошадях, то есть так же, как гунны или, гораздо позднее гуннов, монголы. И отличнейше себя чувствовал, и был человеком высокой культуры. А я все же не понимаю, почему люди, владевшие ремеслами в степени, позволявшей производить высококачественные вещи с помощью довольно примитивных инструментов, и обладавшие отличным знанием «сопротивления материалов», не хотели техники?

Нет, нет, все объяснения мне известны. И все же — я не понимаю… Яснее мне выразиться трудно, ибо мое непонимание не рассудочное, а эмоциональное, что ли. Так ли, иначе ли, но как мне кажется, расточительное обезьянье потребительство, охватившее весь мир, оказалось явлением неожиданным, никем не предвиденным. Ремесло не угрожало человечеству, а техника? Пока она наполнила нашу жизнь массой облегчающих нас, но плохих вещей.

Не подумайте, что я против техники, вроде Морриса и Рескина в прошлом веке. Я ведь толкую лишь о том, что люди прошлого отлично делали то, за что брались. Кирпич из напольных печей так же, как из более поздних, гофманских, по качеству был куда выше нашего: старые строительные нормы определяли разрушение открытой части на миллиметр в столетие. А ведь весь обжиг мастера вели без каких-либо мерительных инструментов, даже без часов — говорю не со слов, я это сам некогда видел.

На днях «Известия» писали об усадке на два-три номера наших фабричных валенок. Я помню время, когда ка́тали, по-нашему, а по-уральски и сибирски пимокаты, кочевали по деревням и катали валенки из «хозяйской» шерсти, прочные и без усадки. И т. д. и т. п.

Получил, не закончив этого, Ваше письмо, большое и очень интересное, по поводу двух других романов…

Византия в «Руси изначальной» появилась как бы сама собой. Я не умею строить планы, меня ведет работа. Начиная «Изначальную», я знал, что закончу походом двенадцати сотен, которые дойдут до Топера: это факт, хорошо описанный византийскими историками-современниками. Но я захотел понять, и это увлекло меня в поисках сути: почему такие набеги были возможны?

3.X.1973

*

Дорогой Леонид Дмитриевич!

Ваше определение «исследование» заставило меня сказать, во-первых, самому себе: что я узнал из «Руси», что я понял.

Понял, что такое литературный натурализм. Оказывается, это не изображение так называемых некрасивых сторон жизни: я никак не мог понять, почему Золя приклеили, как нечто отрицательное, ярлык «натуралиста». Теперь для меня натурализм отрицательный есть столь точные приемы художества, что они препятствуют нам видеть человека в человеке, если последний, например, не схож с нами привычками.

…Научившись читать писателей того времени, я понял одну капитальную вещь: западноевропейские ученые — наши за ними, — увлекшись классиками, поняли буквально и метафоры поэтов, и образы прозаиков, и манеру высказываться, никогда не рассчитанную, как у нас всех, сколько-нибудь на широкую популярность.

Так мы родили псевдомир. Так мы остранили людей прошлого. Особенно — французы XIX века, где классическое образование в костях, как ныне стронций 90.

Наполеон возил в походы библиотеку из древних авторов не в поисках военного и гражданского мужества, но потому, что он практически возрождал Римскую империю: Франция — Рим экономически питается за счет ограбленных непосредственно (добыча солдат и контрибуции), а затем высасываемых провинций (континентальная система и военные заказы). А дамы с кавалерами рядятся «по-римски» и наполняют речь цитатами! «Наполеоновская легенда» — чушь, дело было куда серьезнее, не сломай себе шею император.

…Нужно уметь — или хотя бы стараться — переводить речь прошлых веков. Почему папуасы Маклая говорят хорошим русским языком, а наши предки дурачатся, унизительно ее коверкая?

По всему этому было бы оскорбительно — мертвые беззащитны — мне в «Руси» описывать загрубелую кожу тел, черные ногти с заусенцами, хватанье еды руками и тысячи других вещей, которые были, но которых не было… Говорить о них — ложь, клевета. Нужно быть очень осторожным с духом эпохи.

Исторически-реальная «чистота духа» моих славян существовала в силу общности привычек, взглядов, быта. В силу отсутствия разделения труда — не было господ, следовательно, не было и подчиненных в позднейшем смысле слова, что еще важнее. В силу единства: более одаренные, более сильные духом не перемещались в оторванные сословия, но оставались рядом. Тем самым они повседневно и — очень важно! — невольно, то есть незаметно, не принудительно, без насилия, без поучительства, обогащали других наидейственнейшим личным примером.

Я идеализирую? Нет, таков естественный, исторический этап. Так было — таковы люди. Подлинная общность людей есть великая сила на трудных поворотах жизни.

VI век, век начала так называемых «средних веков», оказался фатальным для соединений людских, уже расслоенных, уже разделенных и еще не соединенных (как империя) узами государственной организации. Не случайно история во взятой мною эпохе выбросила за свой борт без следа гуннов, вандалов, италийских готов и сколько других. Такова будет участь хазаров, уничтоженных (не физически) Святославом. Такова была участь стольких народов-объединений, что кружится голова, когда их тени мелькают вдали!

Организация общности. В ней объяснение успехов македонцев в Азии: сариссы пяти-шести фаланг (30 тысяч пехоты) с помощью трех-пяти тысяч латной конницы протыкали, как масло, многомиллионные империи, которые выводили в поле одновременно армии в несколько сот тысяч. Армии? Разъединенные внутренней рознью ополчения, насильственно согнанные в поле!

По той же причине несколько сот испанцев Кортеса разбивали десять — пятнадцать тысяч мексиканцев в открытом бою. Словом, история еще ждет материалистического освещения не в догмах — в образах. Здесь подлинная целина, менее известная, чем обратная сторона Луны.

Начатки нашей истории совершенно не известны: до самой революции на них лежал не столько правительственный, сколько внутренний у авторов запрет предвзятости. Благодетельность влияния Византии (церковно-моральную) признавали не только ученые верующие, но и атеисты-моралисты. Гегельянцы оправдывали все существующее. Политики мечтали о Константинополе. Другие, в борьбе с монархизмом, топили свои печи всем подручным материалом. И все верили в чудо: Киевская Русь, самое в свое время сильное и культурное государство в Европе, явилась сама собой, на пустом месте… Именно так.

Теперь кое-что о том, что я узнал:

1. Автору «Слова о полку Игореве» мой Всеслав, его близкие, его преемники и дела их были известны, так сказать, поименно. О них, о делах общеизвестных, он без пояснений (все знают) думал, говоря: «…времена первые, первых князей»…

2. Киевская Русь, по причине большой своей силы и большой (мнимой) безопасности, распалась на уделы и — пала перед монголами. Приди они раньше на три, на два, может быть, и на полтора столетия — они были бы биты!

3. Еще о новых моих познаниях: глубока была историческая щель между нами и Западной Европой. Как сейсмический сброс, который, по меридиану Челябинска приблизительно, отрывает фундамент Урала от ЗападноСибирской низменности. Мгновенный сдвиг дал некогда разницу в уровнях на семьдесят метров. Поэтому так резко меняется картина после пересечения Урала.

Без мистики, без сравнений. Пусть Иван Грозный считал себя потомком Октавия Августа: нет, настоящие наследники Римской империи были только на Западе. С IV — V веков отливающиеся в Византии формы бюрократически-теократического государства оплодотворяют Запад. И до сего дня.

С некоторым опозданием Рим, описав на карте кривую, пришел к западным славянам, и они оказались по ту сторону щели.

Запад. Раннее, не прерывавшееся до конца XVIII века закрепощение: виллены, арендаторы. Жестокие, бесчеловечные формы, каких никогда не было на Руси. Владетели продают подданных в солдаты за границу. Суды во Франции Людовика XIV получили приказ как можно большее число здоровых мужчин осуждать на галеры: Король-солнце создавал флот.

До 1789 года соляные откупщики держали специальную полицию, разыскивавшую контрабандную соль (с правом входа во все дома в любой час), и писцов-учетчиков каждой семьи. Кто не выкупал годовую норму соли — тюрьма, галеры. Непокупка — улика. После революции 1789 года приверсальские поселяне, ранее принадлежавшие короне или сеньорам, истребили громадное количество ненавистной королевской дичи. Процветая в заповедниках, дичь беспощадно травила окрестные поля. А тронь — тюрьма за птицу, галеры — за козулю, рецидивисту — виселица. Мягчайший и порядочнейший из Людовиков — XVI — стрелял за утро сорок — пятьдесят одних куропаток. Из тогдашних ружей!

4. Крещение Руси произошло в годы упадка Византии. Существует немало христианств. Легче постичь отпечатки народов на исламе. Есть и было несколько исламов. Арабо-берберский, утихнувший, только сейчас начавший воинствовать, но он — предлог ныне. В прошлом веке он был утешительно мягок. Его обаянию поддаются два француза, писатели и моряки, кончающие жизнь мусульманами — П. Лоти и Клод Фарер. И в том же XIX веке ислам казанских, пензенских татар, среди которых панисламитская пропаганда была начата бухарскими муллами только в конце прошлого века. Эти татары были верными солдатами в русских войсках во время войн с турками! Очень своеобразен был индийский ислам, мягкий, добрый, вдруг вспомнивший о необходимости истребления неверных лишь при разделении Индии и Пакистана. Но здесь некоторые признаки истории новейшей, наступающей…

5. Итак, русское православие совсем не французское, не романское, не германское.

Принятое у нас на относительно религиозно-пустое, — но морально туго наполненное! — место, наше христианство питалось Новым заветом. С Никона — не слишком охотно — начали заглядывать в Ветхий в поисках поучений.

В России так и не создавалась стойко-наследственная аристократия… Но необычайно широка тема подыскания несходств. Отмечу лишний раз: чрезвычайно многое у нас сложилось по-иному, на что были солидные материальные обстоятельства. Даже монгольский утюг не разгладил.

Уж очень много было и места, и корма. Совсем недавно охота многих кормила мясом, одевала, обувала. До самой первой войны иные пограничные заставы отказывались от мясного довольствия (деньги шли в кассу заставы), и охотничьи команды в два-три солдата круглый год снабжали мясом трех-четырех офицеров и полусотню команды.

Люблю мелкие, но сочные примеры.

6. Рим — Византия поздно заглядывают к нам. Явственно лишь при Иване III двор начинает ощупывать идеи автократии.

Уже тысячелетье прошло, как на Западе потомки вольных германцев, готов, франков, англов, норманнов, саксов и прочих прочно закабалили одни других. А у нас лишь Годунов, пользуясь разрухой и деморализацией — наследье Грозного, — обращается к Византии: вольные крестьяне делаются «приписными» к земле.

Традицией Годунова энергичнейше пользуется Петр I.

За Петром I Екатерина II, любившая «заглядывать в наследие великого императора», доводит принудительный труд до кульминации. Но и она не может охватить окраины.

7. Крещению Руси предшествовал полуторатысячелетний контакт с Элладой; со средиземноморской цивилизацией вообще. Давным-давно восточные славяне «открыли» Рим и были им «открыты». Так почему же такая постоянная внутренняя враждебность (воевали реже, больше торговали-общались) у наших предков к Византии? Было же нечто отталкивающее наших предков, которые, думать надо, были столь же любознательны и так же людей не чурались, как их потомки?

Для меня древний Днепр добр и светел, что далее к югу, то темнее. Пусть читатель будет думать, ощущать то же самое. Лобовых ударов с поучениями я что-то стал бояться.

Дело в том, что все это не по заказу, разумею — не предвзято. Но по-земному. Исходя из дел и результатов дел.

…Вы меня извините, дорогой Л. Д., за беспорядочность этого высказывания. Что поделаешь, тут нужен трактат. Очень трудно. Я начал писать после первого разговора с Вами — мне, видно, понадобилось обращение, а не так просто, в пространство. Я Вам доверяю, поэтому, думаю, и вышло так, необдуманно, неотделанно. А может быть, так и нужно? У меня было почти все написано, когда Вы сказали, что Вам хотелось бы знать, чего я хочу.

Помочь кому-то задуматься. Хоть немного, хоть нечто посеять в подсознательном. Это, я понимаю, и заносчиво по мысли, и нескромно сказано, но не умею сказать иначе.

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ПЕРЕД БУДУЩИМ

*

Мои рассуждения о книге В. Н. К.[68] есть размышления, но отнюдь не критика. Меньше всего я хочу упрекнуть в чем-то издательство или редактора.

Коль говорить о «беде», то она связана с другим, и она общая.

Если Философ (с большой буквы!), умея мыслить крупными категориями, умеет также и помещать категории в план всегда человеческий, то мы, люди малых калибров, давимся крупными категориями. И наша мысль постоянно срывается с человеческого плана и упадает в пустоту. Доказательство заключается в том, что из заявлений и утверждений, сделанных в подобных срывах, можно делать выводы, совершенно неожиданные и вовсе нежелательные для сорвавшегося философа. Этим-то я и занялся в прилагаемом этюде, весьма себя ограничив, ибо предложенный мне В. Н. К. материал я использовал на один-два процента.

Такому же рассмотрению можно подвергнуть весьма и весьма много других подобных книг. Они — свидетели своего времени, времени смуты умов — в результате лавины научной информации, которая нас расплющивает и увлекает куда-то. И мы на ходу стараемся выхватить из лавины что-либо новое, дабы ввести в наше миросозерцание.

Факт вылета за пределы зоны земного притяжения произвел переворот среди популяризаторов. Больше того, я знаю людей, которые видели угрозу в «лунных утопиях» и требовали ограничиваться тематикой перспективных планов научных институтов. А теперь они не только читают «невероятную фантастику», но и сами грешат ее сочинительством. Но это — мелочь. А вот как обрабатывает эта самая космическая тема наше сознание? Или — атомно-термоядерная? Каково качество этой обработки нашего общего сознания, в том числе и моего? Не знаю. Следить посредством собственного сознания за этим же самым собственным сознанием, если и возможно, то, вероятно, так же трудно, как тащить себя за волосы из воды.

Когда-то давно один остроумный знаток математики говорил мне, что сущность вычислений сводится к следующему: к равным можно прибавить или вычесть равные, равные можно помножить или разделить на равные, и равенство не нарушится.

А я говорю себе: Природа не обладает ни цветом, ни вкусом, ни запахом. Все, что я вижу, чувствую, слышу, все образы, рожденные контактами с Природой в моем сознании, суть только человеческие. Из них сложена человеческая Вселенная. У таких близких к человеку существ, как дельфин или горилла, совсем другая Вселенная, и человек не мог бы в ней жить, вселенный какой-либо чудо-наукой в их тела. Бесконечно далека от человека Вселенная насекомых и растений. И уж в совершенно иной, по сравнению с нашей Вселенной, обитают вездесущие народы одноклеточных. Нас всех разделяют не пороги, а стены, хотя все мы — земные, хотя все мы, населяющие Зону Органической Жизни — биосферу, — нужны один другому. Так нужны, что человеку не прожить, например, без бактерий, способствующих усвоению пищи, и не вырастить без помощи других бактерий злаки для своей пищи.

Человеческое стремление знать неутолимо и органично, иначе мы не познали бы даже силу камня, привязанного к палке полоской сырой кожи — первой мотыги, первого топора. И первого копья, воткнутого победителем в побежденного.

Несколько лет тому назад известнейший писатель сказал, что «человек создан для счастья, как птица для полета». Но птица большую часть своего времени проводит на земле, а слово «счастье» не входит в научный словарь.

Если вернуться к «беде», с которой я начал, и к «потоку информации», то он действительно способен выбивать нас из плана человеческого в план научно-технический, что человеку в нем становится неуютно. Как-то перестаешь думать по-человечески.

Лет сорок тому назад М. И. Калинин, выступая перед молодежью, выразил мысль, что не столь важно знать все съезды, как уметь философски мыслить. Перефразируя, я сказал бы: важно постичь науки, но еще важнее уметь переводить достигнутое в человеческий план.

Наука есть величайшее благо, которое без «поправки на человека» способно превращаться в злейшее бедствие.

В книге В. Н. К. постоянно и в разных контекстах употребляются термины — предвидение, предсказание, прогнозирование, научное предвидение. Сегодня эти слова стерты и обесценены бесконечными неквалифицированными повторениями. В. Н. К. следовало бы начать с объяснения, как он сам понимает эти термины и будущее время, к которому они относятся.

В моем этюде «О политическом предвидении» я старался обосновать следующие положения:

а) будущее, в каком бы то ни было физически-естественном образе, не существует и поэтому не может быть, как несуществующее, «увиденным», «прочтенным»;

б) наша наука основана на наблюдениях, опытах, экспериментах над существующим: будущее, как несуществующее, не может быть исследуемо научными методами, поэтому нельзя говорить о научном предвидении;