Злодейка и палач

Глава 25

На один короткий миг в его глазах она увидела шок, после неверие, а потом он, наконец, закрылся. Сделал свое любимое пустое лицо.

Она медленно отпустила его руки, прошла в комнату и закрыла за собой дверь. Ясмин не хотелось видеть вывод, который она могла бы так явно прочесть в его лице.

— Тебя так долго не было, — сказала мама.

Она сидела на кровати все ещё в вечернем, слоящемся, как утренний туман, платье, на котором искрами разбегались золотые нити, пропущенные тире и точками на ткани. Длинные сложные серьги лежали блестящей линией до самых плеч.

Ясмин автоматически встала к матери спиной, снимая тонкие резные гребешки и шпильки, инкрустированные резными цветами и россыпью странных, но прелестных камней, и выгадывая время на правильную реакцию.

Мама подошла сзади и неловко обняла ее за плечи. Казалось, она разучилась это делать за четверть века.

— Я все время вижу тебя десятилетней, — сказала она тихо. — Даже сейчас ты кажешься мне ребёнком. Я ведь была плохой матерью, да? Не отвечай, я знаю, что плохой. Возможно, потому что я сама очень долго была ребёнком, который не желал играть ни во что другое, кроме биогенных исследований.

— Не плохая, а сложная, — тут же сказала Ясмин. Она развернулась и обняла мать. — Я понимаю.

Это было полуправдой. Настоящая Ясмин, наверное, не поняла бы. Она и сама понимала только разумом, сказывалась привычка бесконечно отрабатывать травмы.

Она хотела спросить про метку, про Абаля (какого черта он сидел, как заключённый, рядом с бедняжкой Айрис?!), про желание остаться, про розы, которые она так ненавидит, но выращивает… Но хотелось просто быть рядом

— Я потратила свою жизнь на исследования, — с горечью сказала мама. — А надо было потратить ее на тебя.

На этот раз Ясмин промолчала. Она понимала ее страсть к науке. Страстью нельзя управлять, управлять можно разве что автомобилем, да и то без гарантии, что не влипнешь.

— Этот мальчик… Абаль, — продолжила мать. Они все ещё стояли обнявшись, и ее голос тёплом прокатывался по плечу. — Он нравится тебе?

Ясмин застыла. Множество мелких разрозненных деталей вставали на свои места, медленно сдвигаясь с насиженного места. У Абаля забрали метку, посадили с Айрис, как преступника, но приняли, как гостя, избегая силового конфликта. Конечно, она догадывалась. Кто бы не догадался? Мама любила ее, просто Айрис она любила на пятнадцать лет дольше.

А Ясмин… Ну, Ясмин просто хорошо выполнила свою работу. Она отстранила мать и заколебалась снова. Она не могла пожертвовать ею, эта женщина с усталым и скорбным лицом, которое просачивалось сквозь маску спокойной и благородной госпожи.

Ясмин не хватало данных для анализа. Словно было что-то ещё, неучтенное и глубоко запрятанное, маленький страшный секрет, который знала только мама. Он лежал на самом дне ее серых глаз, и от него фонило болью.

— Не то, чтобы нравится, — осторожно, пробуя тонкий лёд недосказанности, проговорила Ясмин. — Просто мы слишком многое пережили вместе, у меня не было времени разобраться в своих чувствах.

— Это благодарность, — уверенно сказала мама. — Люди часто путают ее с другими яркими чувствами, особенно если их сердце свободно и молодо.

Ясмин просто не знала, что делать. Лгать она не хотела, а говорить правду ей едва ли не запретили. На несколько секунд накатила безнадежная тоска, внутри который каждый день был серым и безрадостным. Она хотела остаться с матерью и одновременно хотела получить Абаля, и, разумеется, это было невозможно. Хотя бы по географическим причинам.

Они легли в кровать и снова болтали до самого утра, а в результате проснулись только к обеду.

И покатились странные дни, полные янтарного солнца, смеха, матери и взглядов Абаля. Он по-прежнему ходил под конвоем ее прекрасной сестры, которая воротила красивый носик, что от него, что от Ясмин. Чаще всего она была с матерью, копаясь в лаборатории и пытаясь реанимировать люфтоцветы, а после шла в библиотеку, злоупотребляя уникальной памятью. Набирала базу знаний. Набирала все, что только можно, впитывая книги, слова, взгляды, недомолвки, бродившие по дому.

Под вечер гуляла с Верном и Хрисанфом, взяв их под руки и наплевав на все правила этикета. Иногда болтала с Мечтателем, хотя в его обществе было откровенно неуютно. И к концу недели она уже не могла разобраться, чего хочет больше. Она работала с семнадцати лет, училась на вечернем, сидела ночами за курсовыми, потом за дипломом, после за проектами. И здесь, посреди Чернотайи, она все ещё оставалась маленькой и чужой. Инопланетянкой, которая, лишившись своих исследований и мотивации, не знала, куда деть руки.

Однажды она набралась смелости и спустилась в долину, изучая быт новой полурастительной расы. Рассматривала их сады, устройство домов и их самих любопытными глазами. Основной проблемой те почитали одежду, поскольку технология так называемого магического хвата была им недоступна, а шить они давно разучились. Приходилось учиться самим. Бывшие мастера, ученые, бойцы и ремесленники осваивали свой нехитрый быт, и Ясмин им не нравилась. Ее пускали, потому что она была дочерью мастера Гербе.

В один из таких дней ее застал Абаль.

Она столкнулась с ним в одном из нижних садов, осматривая тощие хвосты моркови. А потом подняла голову и увидела Абаля, которые резал долину быстрым шагом, а за ним золотистой козочкой скакала Айрис, время от времени упираясь и заламывая руки. Со стороны они выглядели, как хозяин с капризным питомцем на прогулке. И роль питомца принадлежала явно не Абалю.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он у Ясмин неприятным тоном.

— Морковь не принимается! — с ответным раздражением сказала Айрис и ткнула пальцем в грядку с недоразумением.

— Плевать, — отрезал тот. — Быстро иди домой. Ты хоть понимаешь, что здесь живет? И как нежно это что-то любит Варду и тебя в частности?

Из ближайшего куста вроде бы акации вылез Хрисанф и демонстративно отряхнул сначала штаны, после крупные, перемазанные в земле руки.

— Да ты не бойся, мастер Тихой волны, я туточки, и Миночка всегда при мне.

Ясмин посмотрела с недоумением. Звучало это так, словно именно он пришёл проведать морковь, а ее взял по старой памяти, как любимую колбу. Наверное, Абаль подумал то же самое. Глаза у него полыхнули какой-то странной вороной синью, как блик на исчерна-сапфировой ткани. Она мгновенно забыла и про Хрисанфа и про морковь, только жадно уставилась в эти инопланетные глаза, считывая эмоции. Опомнилась только когда Абаль уставился в ответ, и она начала проигрывать в переглядки. Медленно поднялась, чувствуя себя семнадцатилетней девочкой, которой нравится одноклассник.

— Ты часто здесь бываешь, Айрис? — спросила она, выгадывая время.

— Нет, — Айрис обдала ее холодом синих глаз и поджала красивый ротик.

Ей-то она что сделала? Не умерла?

— Хватит злиться, — сказала Ясмин примирительно. — Я все равно твоя сестра, а поскольку последние пятнадцать лет меня не было дома, у всех моих прегрешений истёк срок давности.

— Я не злюсь, — продолжала злиться Айрис.

Хоть бы улыбнулась. Но от Айрис шло явное и открытое пренебрежение, имеющее целью только ранить. Ясмин беспомощно переглянулась с Хрисанфом и пожала плечами. Ну, она пыталась.

— Тогда можно возвращаться.

Она подошла к колодцу, который называла колодцем только потому, что не могла найти название созданной водопроводной системе. Небольшой каменный краник, из которого бесконечно текла вода, падая в белую чашу, опоясывающую его. И, должно быть, каждый раз эта вода проходила систему очистки, поскольку здесь можно было как помыть руки, так и напиться.

— Знаешь, Айрис, — с досадой сказала Ясмин. — Тебе нужно приглядеться к Верну, вы с ним замечательно поладите.

Хрисанф обидно хмыкнул, а Абаль симулировал глухоту, но угол губ у него намекающие подрагивал. Айрис перевела взгляд с них на Ясмин и несколько секунд задыхалась от возмущения. А когда Ясмин подошла обратно, вдруг резко развернулась и бросилась бежать прочь, только золотая коса хлестала тонкие плечики.

— Эй, ты меня забыла, — крикнул Абаль вслед, но попытки пойти за ней не сделал. Потёр озабоченно лоб. — Ну что за ребёнок. Никаких манер.

На его голос обернулась несколько женщин, ввозившихся в саду, и некоторые из них выглядели женщинами весьма условно. На их лицах читалось любопытство, насторожённость и затаенная неприязнь. Ясмин сразу же ощутила себя взрослой агрессивной теткой, которая издевается над ребёнком.

Ребёнок мелькал золотом волос уже у самого подъёма на территорию Бересклета.

— Она весенняя? — спросил Хрисанф.

В Варде никто не отмечал конкретный день рождения, отмечали сезон, собирая именинников на розовые вечера, где празднество выключало в себя поочерёдно приветствие в родном доме, в Цветочном круге, куда допускались мастера двух поколений, и в Белом саду, где проходили неспешные беседы и игры для сверстников. Четвёртый день празднования полагался лишь тем, кто состоял или обучался в каком-либо ведомстве. Ясмин, разумеется, выпадал только четвёртый день своего сезона. Если, конечно, можно назвать праздником день, когда тебя можно безнаказанно облить ядом, а тебе остаётся только улыбаться и благодарить.

— Да, мы обе весенние.

— Ты у меня апрельская, а Айрис майская, — сказал Хрисанф. — Майские детишки всегда эмоциональные.

Абаль стоял совершенно окаменевший, внимательно и как-то хищно выслушивая все его измышления про «ты у меня». Наверное, пытался понять, как девица, которая клеила его восемь лет подряд, вдруг оказалась чьей-то. А сама Ясмин плохо представляла, что можно чувствовать. Раньше мальчики не вступали из-за нее в конфликты. Что делают первые красавицы школы в таких случаях? Суетятся и уверяют обоих, что все неверно друг друга поняли? Или довольно жмурятся на кавалеров, как сытые кошки… Наверное, это очень приятно, когда тебя немного ревнуют, пусть и не всерьёз, но Ясмин чувствовала только стыд и неловкость. Ей было дискомфортно. Возможно, потому что она дословно понимала мотивационные процессы этого механизма, которые не имели ни малейшего отношения ни к любви, ни к даже страсти.

И все это, не говоря уж о том, что Ясмин старше Айрис всего на год, но ее никто не считает милым невинным цветком.

— Пойдём, — тихо сказал Абаль.

Словно уловил, наконец, ее гадкие мысли и отступил первым от невидимого поединка.

Дома их ждали. Мать и глава тотема восседали в золоченных, обтянутых потускневшей, чуть запертой на сгибах парчой креслах, вышедших из моды четверть века назад, и занимали тыльную сторону террасы. Свет бил им в спины, распадаясь радужными всплесками и круглыми бликами, скрывая в полумраке их фигуры. Дом выглядел мрачным и пустым, что казалось странным и жутким в середине полудня.

— Мама, — тихо позвала Ясмин и удивилась, как тонко звучит ее голос.

Эта страшная тишина пугала ее. За тонкой стенкой, за пленкой стёкла медленно текло по небу жаркое полуденное солнце, запертое в петлю времени, в долине копошились люди, лишенные будущего и прошлого, перекликаясь птицами, под тёплым ветром нежились розы… А она стояла здесь, как приговорённая к казни.

— Садись, Ясмин, — голос матери звучал прохладно и спокойно.

Так движется речная вода, лишенная радости и человеческого горя, способная видеть вдоль всего своего русла. Ясмин автоматически отступила к одному из окон, где стояла низкая толстая тумба, на которой она переобувалась в далеком детстве, прибегая из сада. Она села на неё, сложив руки на коленях, как монашка, и уставилась на мать. Но солнце било в глаза, и она видела только тень своей утренней матери.

Глава Бересклета молчал.

Верн стоял у противоположной стены, хотя рядом было два резных стула, явно созданные методом усложнённой арбоскульптуры. Хрисанф тут же направился к нему и уселся на один из них без малейшего стеснения. В какой-то страшный момент было слышно только попискивание тонкого стульчика, вместившего в себя нескромные размеры Хриса. Мечтателя она заметила совершенно случайно. Он стоял по правую руку от отца и едва ловится в фокус, как темное пятно на засвеченном фото. Айрис, вставшая недалеко от Верна, обнаружилась минуту спустя самым странным образом из всех. Ясмин, глубоко нечувствительная к любым проявления неудовольствия, ощутила ее взгляд, как тяжёлое и горячее прикосновение. Сестра стояла почти рядом и едва ли не открыто повернулась к ней спиной. Должно быть, они изрядно ее разозлили.

— Вы собрались здесь ради меня? — спросил Абаль.

Ясмин вздрогнула. В его голосе слышалась лукавая, но лишенная теплоты улыбка, и он стоял прямо за ней, только что не вплотную.

— Конечно, нет, — все так же весело фыркнул Мечтатель. — Ты — человек, а здесь творятся дела меж богами тотемов, так что не мни о себе слишком уж высоко.

Он сдвинулся в сторону от отца, и стал виден весёлый блеск его синих глаз. И Ясмин вдруг поняла, кто был проводником богов Бересклета, когда его отец засыпал внутри собственного тела, выпуская архаичную сокрушительную силу тотема.

— Богов тут нет, — равнодушно заметил Абаль. — Один я.

Судя по голосу, он замечательно держал себя в руках и не собирался сдавать ни пяди.

— Мы снизойдем до тебя, человек, — сказал глава Бересклета.

Ясмин с трудом поборола желание обхватить себя руками, укрывая и баюкая перепуганное подсознание. Глава Астер был таким же, как тогда, в беседке. Или, скорее, это существо уже давно не было главой Астером. Здесь, в полутемной террасе, где гас золотой полдень, между всеми этими замершими людьми, стояла древняя сокрушающая сила, не имеющая имени. Темное коллективное ид, нанизанное на нить столетий, аккумулировавшее в себя ум лучших своих представителей, их умения, разум и кровь. Ясмин вдруг подумала, что ее мать прекрасно понимает, кто сидит подле неё. Уже давно понимает и, может быть, смирилась.

— Свыше двух десятков лет назад, тотем Спиреи обманом сверг тотем Бересклета, что есть естественный и необходимый процесс смены поколений. Свыше двух десятков лет назад, тотем Спиреи, движимый страхом разоблачения, обрёк тотем Бересклета на умирание, что нарушило естественный ход событий.

— Какого разоблачения? — спросила Ясмин, но ей никто не ответил.

Абаль тихо вздохнул и мягкий шёлк его рукава задел ее небрежно убранные волосы.

— Ничего нельзя изменить, я — кровь своего отца, но я — не мой отец, — сказал он.

— Испокон веков сыны платят за отцов, так было, и так будет впредь. Бересклет сольёт кровь с кровью предателей Спиреи и восстановит естественный ход вещей.

Сердце у Ясмин заколотилось в груди, как рыба в бредне. Она ожидала чего-то подобного, но думать и видеть, как это происходит прямо у тебя на глазах, было совершенно иначе, чем просто думать об этом. Насколько она знала, Варде был присущ расчетливый брак, но благородные тотемы учитывали веление сердца своих детей, открытое принуждение считалось дурным тоном. А про мир самой Ясмин и говорить нечего. Хотела бы она видеть человека, который шёл в брак против собственной воли. Бывало, по глупости, но добровольно.

Но… чтобы так?

Я ведь отдала ему метку, подумала она вдруг. Умница Абаль наверняка понял к чему идёт гораздо раньше неё самой, но он все ещё был здесь. Почему?

— Как я понимаю, выбора у меня нет? — скучающим тоном спросил Абаль.

Ясмин хотела обернуться и не могла. Что он чувствует, когда говорит это? Что он чувствует прямо сейчас?

— Нет, — почти эхом отозвался Мечтатель.

Он повернулся к мутным окнам террасы, и вдруг как-то сразу стало понятно, что он уже давно не так весел и не так юн, как казалось вначале. Невидимый глазу венец Бересклета лежал на его челе, а внутри этого немногочисленного и мирного дома уже давно и напряжённо велась незримая и страшная война, где ценой победы была смена власти и захват исследовательских активов. Странно лишь то, что этот разговор все же состоялся и ни Катх, ни Древоток не перехватили такой лакомый кус, как сын Примула.

Ясмин почему-то воображала, как она попросит мать прекратить отвратительный шантаж, и та, разумеется, пойдёт ей навстречу. Но она сидела и боялась даже шелохнуться, не то, что рот открыть.

— Варда не одобрит этот союз, — тихо сказал Верн.

Лицо у него сделалось белым, как молоко, но держал он себя неожиданно хорошо, особенно учитывая собственное положение заложника.

— Чернила выцветают, слова теряют свою суть, и Бересклет скрепляет узы кровью и дарами. Мы желаем видеть наших детей покорными божественной природе тотема, а не каменной бумаге.

Ясмин читала о старинном свадебном ритуале, который имел внешне атрибуты жертвоприношения, только по-настоящему никто не умирал, кроме молодого барашка. Наоборот, все радовались и посыпали друг друга кружевными лепестками камелий после того, как сольют единую кровь и отопьют ее из кубков.

— Ну что же, — все тем же голосом, в котором нельзя было найти ни тени эмоций, продолжил Абаль. — Могу ли я понимать своё положение, как безвыходное?

Ну разумеется можешь, подумала Ясмин с раздражением. Что толку миндальничать с человеком, который даже не человек. Зачем вообще договариваться, если выход из положения у него прямо в руках. Ну или в груди, если быть точнее. Активируй, черт тебя побери, метку, и насилие закончится прямо сейчас!

— Ты можешь понимать наше положение, как безвыходное, — ответил за отца Мечтатель, словно работал переводчиком с божественного на человеческий.

Но, скорее всего, боги тотема просто не были заинтересованы в социальных реверансах и не желали утешать свою жертву.

— Если я вынужден взять за себя одну из дочерей Бересклета, — неспешно сказал Абаль, — то я могу позволить себе хотя бы этот скромный выбор?

Сердце у Ясмин отчётливо остановилось, а после задрожало и ухнуло куда-то в желудок, как плохо переваренный ужин. Он… понимает, что говорит? Он говорит это, потому что связать себя узами с Ясмин безопаснее, чем с Айрис, или потому что несколько дней назад, в саду, они целовались, как сумасшедшие? Или…

Додумать она не успела.

— Нет, — сказала мама. — У тебя нет выбора, Абаль, сын Примула, ты совьёшь нить своей судьбы с нитью Айрис, и пройдёшь свой путь до конца рука об руку с ней.

За прозрачной стеной террасы, едва заметно поделенной на ровные прямоугольники, весело носилась стайка воробьев, кроны дубов бежали вслед за ветром кудрявыми зелёными облаками, Мирта, размахивая сразу четырьмя руками что-то объясняла юнцу с несчастным лицом. А здесь стояла тишина, которую, казалось, можно потрогать, так она была ощутима.

Молчал глава Астер, молчал Мечтатель. Молчал и сам Абаль. Только Айрис едва слышно пробормотала полузадушенное:

— Мама, почему?

Но услышала ее только Ясмин.

Все вокруг вдруг стало показалось ей картонным и ненастоящим. Ненастоящие боги, держащие ее деревянную послушную фигурку в огромных руках, страшный подвижный сад, незнакомые глянцевые растения, которым нет ни места, ни имени в цивилизованном мире. Мама, которая… Просто не ее мама. Обиженная и прекрасная, как светлоокий ангел, Айрис, отыгрывающая партию послушной дочери, но непокорной натуры. Обычно у книжных прототипов вроде нее все складывается отлично к концу книги. Ясмин хотела бы провернуться к Абалю и узнать, остался ли настоящим он, но не смогла.

Настоящим было только воспоминание о маленькой могиле, где давно проросли скорняки, и на которой никто не поставил ограду.

Воздух сделался тяжелым и вязким, а перед глазами образовалась темная пелена, как если бы кто-то накинул на неё траурную вуаль. Кто бы мог подумать, что несостоявшееся замужество так плохо подействует на ее психику? А ведь она вовсе не собиралась замуж. Ей это даже в голову не приходило, потому что любовь к матери была сильнее любой другой любви.

Нужно выйти в сад! На воздух. Куда угодно из этого древесного полумрака, от которого тянет сыростью и тленом мертвых богов Бересклета. Ясмин попыталась встать и вдруг уснула. Упала с размаха в ту гадкую допросную, в которой почти полгода мучала дознанием Англичанина.

На это раз лампа не била ей в лицо. Под потолком горела двенадцативаттная лампочка, ложась неприятным желтым кругом на казенную пустоту комнаты. На другом конце стола, поблескивающего матовой чёрной спиной, сидела Ясмин и улыбалась.