Злые куклы

Глава 20 ПРЕДФИНАЛЬНАЯ

— Зачем? Зачем? — Кирилл вяло отбивался от жены. — Зачем? Мне и здесь хорошо, а там — дети, мамаша, каша, пеленки, давай останемся в общежитии…

— Нам надо поговорить, — канючила Ляля. — Нам надо поговорить… Перед тем как окончательно… разобраться…

Как же она ему надоела. Как же ему вообще надоело все связанное с женитьбой. Ее семья, ее мамаша, ее водка, ее папик — все они вызывали в нем такую ненависть. Ему очень хотелось покончить со всем этим, а сил хватало только взбрыкивать потихоньку… полегоньку. Но где-то на стороне… Его мамаша была тоже хороша: «Если ты не хочешь кончить жизнь где-то под забором, держись за Ляльку. Это мое последнее слово». Но чаще хотелось держаться за других — даже теща в пьяном виде была посимпатичнее, во всяком случае, не претендовала на какую-то неземную любовь. И с ней было приятно выпить.

Нет, определенно эти ручки, ножки, попки, это сопливое присюсюкивание и горделивое «Мы — не такие, мы — из другого теста» — все это выводило Кирилла из себя. И как ей объяснить, что в определенные моменты все люди одинаковые? Но нет, по ночам она, видите ли, позволяла себе быть падшей женщиной, а по утрам изображала леди. Иногда Кирилл хотел просто задушить Лялю. Выражения типа «супружеский долг», «домашний уют», «миленько, светленько» вызывали у него устойчивый рефлекс. Рвотный. Все остальное тоже удавалось делать с большим трудом. Сдерживаться, чтобы не наорать на папашу Глебова, вставать ночью к орущей дочери, прогуливаться с коляской по парку и изображать страсть возле начитавшейся какой-то дури типа «Анжелики» или «Джен Эйр» жены.

Он очень рано женился. Причем женился как дурак. Без необходимости, без особой, той самой необходимости. Боже, а во что превратила его молодая жена процесс оплодотворения! Да, он ее не жарил, не имел, не пилил, не трахал, не волынил, не любил, он зачинал ребенка. И от этого зачатия — «дорогой, сегодня обязательно, иначе пропустим овуляцию», «а сегодня не надо, потому что назавтра сперматозоиды будут неактивными» — он чувствовал такую тоску, такой медицинский запах… Кому-то это было нужно. Но не ему! Почему она ни разу не спросила его мнения? Хотел ли он ребенка? Хотел ли он вообще становиться отцом? Но кого это интересовало. Мамаша его опять же воспитывала: «Этот рубеж ты должен взять. Ребенок — гарантия того, что его бабушка и его отец не будут работать на мусорнике. Постарайся, дружочек». Он так старался, что временами случались проблемы с потенцией. Потому что нельзя наваливаться на женщину, стиснув зубы. Нельзя лежать на ней и ненавидеть всей душой. В первый раз, когда он не донес свои драгоценные сперматозоиды до влагалища, потому что доносить вдруг стало нечем, Ляля спокойно и улыбчиво отчитала его за нездоровый образ жизни. «Режим и только режим». Но от режима стало получаться еще хуже… Месячные приходили точно в срок, если бы так ходили поезда, то Советский Союз мог бы догнать свои любимые Штаты… Разумеется, он не пил, конечно, не курил… Естественно, не смотрел футбол, потому что в сидячем положении можно передавить предстательную железу. Но он и не играл в футбол, потому что «слишком много энергии в никуда». Его даже освободили от тренировок в институте физкультуры. Берегли… Как быка-производителя. Второе его фиаско рассматривалось уже на семейном совете. Теща хищно улыбалась и мечтала только о том, чтобы поскорее добраться до своей заначки в бачке унитаза. Мама, Марья Павловна, рекомендовала литературу — что-то о йогах, перепечатанное на машинке… А Глебов только смотрел на него с презрением и в конце концов обронил страшное слово «сексопатолог». Но как говорила когда-то Жанна, тушение пожара — дело рук самого пожара. Кирилл знал, как лечиться от импотенции. И он пошел по девкам. Исключительно в медицинских целях. И о счастье! — оказалось, что, если не ждать овуляции, может делать настоящие чудеса… Причем на семейной жизни это отражается только хорошо. Ляля даже заметила: «Ты стал оплодотворять меня качественнее…» Но месячные все приходили, хотя Кирилл старался… А однажды они не пришли. И Ляля от него отстала… Ушла, можно сказать, в грядущее материнство. И стала желанной. Потому что там, где Кирилл тренировался в медицинских целях, все качественно предохранялись… А Ляля целых девять месяцев могла вообще об этом не вспоминать. Ни об овуляции, ни о презервативе. Могла наступить новая гармония, но Ляля сказала: «Все, дальше мне уже не интересно». И кто кого толкнул на обочину жизни? И кто был виноват в том, что он — Кирилл — был просто вынужден… Просто для здоровья… И чтобы движения не забыть.

Нет, она ему надоела. И семья, и дом, и орущий младенец, как две капли похожий на свою мамочку. А вокруг — природа, раздолье, девочки-девчоночки. И даже ничего, что Жанна наотрез отказала ему… Даже ничего… Он на ближних подступах. Жанка — ревнивая, своего не уступит. Ой, красотища… Хорошая мысль пришла Ляльке в голову, если бы еще тут не работать. Или работать только по избранной специальности… Хорошая мысль, хотя и длинный поводок. Длинный поводок — это мамочкино выражение. Сказано с одобрением и легким презрением. То есть хорошо, что сын пристроен, но плохо, что болтается как дерьмо в ступе. Ничего… Какая разница. Только если бы она вообще к нему не лезла и не ходила бы с таинственным видом, было бы просто замечательно.

— Нам надо поговорить. — Ляля смотрела на него спокойно и уверенно. — Пора заканчивать этот цирк.

— Фейерверком, — почти сдался Кирилл. — Только, может, завтра…

— В принципе без разницы. Но хочется сегодня. Завтра папаша должен приехать. Пусть и ему будет радость.

— Неужели все так серьезно? — Кирилл тронул жену за руку, а та, брезгливо, но вежливо наморщив нос, осторожно отстранилась.

Кириллу вдруг показалось, что Ляля его разлюбила. И это почему-то не обрадовало, а как-то разозлило… Обидело, что ли… Ведь он — мужик, а не средство забеременеть, не осеменитель. Столько за ним бегала, и вдруг — такая пустота в глазах. Странно. Он подошел ближе, погладил Лялю по волосам и чмокнул в макушку. Она улыбнулась и положила руки ему на плечи.

— Знаешь, Кирилл, я ничего не чувствую. Представляешь, как классно?

— В смысле фригидности? — Он осторожно оглянулся. Не хватало, чтобы вся общага сбежалась послушать их семейный разговор. Кстати, надо отдать должное Ляльке — все ждали от нее цирка, скандала с вырыванием волос и истерическим пакованием чемоданов, но… за две недели в первый раз она вообще захотела с ним поговорить…

— В смысле — к тебе. Вообще ничего…

Вот сказать бы ей, что он тоже и давно… Так нет, что-то застряло в груди. Резануло, кольнуло, остановило. Так неприятно, а главное, неожиданно. Хоть и надоела. Но он привык. И к квартире, и к чековому довольствию, и к продуктовым пайкам, и к тому, что его мамаша покупает себе австрийские свитерочки и не метет метлой возле мусорных баков. Да и ребенок ведь… Тоже не игрушка.

— Ну, ты чё? — возмутился Кирилл абсолютно искренне и прижал ее к себе.

— Ничего. Даже мурашки не бегут. Как в троллейбусе, — торжественно объявила Ляля. — Так мы будем говорить здесь? Или лучше у Марьи Павловны?

— Пошли, убедила. — Кирилл опустил руки, но решил, что там, на дачном диване, он ей еще покажет, кто в доме хозяин. Смотри какая! Может, хахаля тут завела? А он и не заметил. А что, не убудет же с нее, в конце концов… Но в стойло поставить надо. — Пошли, дорогая женушка, — совсем уж разулыбался он и с легким сердцем зашагал из барака-общежития. — Ты только под руку меня возьми, а?

— В последний путь? — усмехнулась она.

— Вот точно, в последний раз, в последний путь. — В случае чего (Кирилл сообразил, что она, должно быть, разнюхала о его бабах) он ей наобещает больше ни-ни. И наверное, до отъезда придется-таки ни-ни. А то мало ли… Вот сам он, например, без отца вырос. Нехорошо.

И за всеми этими рассуждениями было и удобно, и не страшно, и так спокойно даже… Что желанная еще пять минут назад свобода стала казаться ему страшным несчастьем. То есть что в ней хорошего? Вдруг ни с того ни с сего пришло в голову, что он ведь не отягощал себя верностью, зарабатыванием денег, хозяйственными хлопотами. Он вообще ничем себя не отягощал, а это чего-то да стоит. И пусть Лялька ему надоела, но где гарантия, что точно так же не надоест Жанна. Особенно если принять во внимание, что до сих пор он общался с ней, можно сказать, в час по чайной ложке и то по большим праздникам… И ребенок… Вот главное — ребенок должен иметь родителей. Глебов его в этом поддержит. Он — помешанный на этих глупостях, да и терпит Кирилла только ради показухи. Но — поддержит.

— Мама, мы пришли, — завопил Кирилл, когда за поворотом, от самой центральной деревенской дороги направо, показался знакомый частокол. — Мама, есть давай, мы с работы!!! Лялька сегодня бетон месила. Голодная и злая…

— Ну что ты так кричишь, девочка спит. — Мать спешила к калитке, и на лице ее сияла радость. То есть не радость, а полное и глубокое моральное удовлетворение. Она давно учила его поставить Ляльку на место и быть хорошим мужем. — Вы на кухню идите, я поставлю все, а сама с малышкой посплю, а то мы всю ночь хороводились. — Ляля поморщилась от Марьиной языковой всеядности, Кирилл это заметил. Боже, он был таким внимательным к своей жене, наверное, первый раз… в жизни. — Давайте, ребятки, ужинайте, — захлопотала мамаша.

На большой тарелке, накрытой марлей, лежала превосходнейшая домашняя колбаса, жирная, с чесноком, в тонких прозрачных кишках, плотненькая, как огурчик. Огурцы — в пупырышках — были тоже… И арбуз, по которому щелкни — и разлетится он миллиардами сладких брызг. В глиняном («Боже, как миленько», — сказала бы Ляля) кувшинчике сидело молоко, сидело, именно так, потому что сверху пенка, снизу хоть ложку ставь… Обалдеть… Можно даже без хлеба. Кирилл ринулся к пище, хватая сразу все, потому что хорошего во рту и в желудке должно быть много. И не поссорится арбуз с колбасой, если вкусно.

— Ляль, тебе отрезать? — спросил он с набитым ртом. Оглянулся: жены рядом не было. Потому что она — умная. А он — дурак. Идиот! Надо же было книксены вокруг спящей дочери произвести, умилиться ее новым рисункам и изученной букве «а»… Вот же дурак… Чуть было не пропал аппетит, но Кирилл мужественно плюнул на все и стал ждать Лялю.

— Наелся? — спросила она ехидно.

— Угу. — Кирилл с сожалением посмотрел на молоко и понял, что его принимать он будет после.

— Пойдем в комнату, — предложила Ляля.

— Это намного лучше, чем на жаре, — радостно согласился он.

В помещении было так же жарко, но как-то сыровато. Кирилл привык здесь к жаре, к солнцу. А от сырости — все же тоска. Но — надо.

— Что это за ящики? — спросил Кирилл, хотя узнал сразу. Папаша Глебов в таких привозил продукты. — Что — отец? Приехал?

— Не отец, а праздник. Праздник будет… Большой, — сказала Ляля. — И повод ты тоже знаешь… Разводимся мы… Гитлер капут…

— Ну, мы же не поговорили, — промычал Кирилл, оглядывая все это богатство, которое можно было пропить и проесть совершенно по-другому. — Ну, подожди…

— Нет. — Она легко тряхнула волосами. — У нас была скучная свадьба… Мы даже целовались нехотя… А развод давай отметим по-человечески.

— Ты хочешь целоваться? — Кирилл приподнял бровь и попытался определиться со своими чувствами. Ничего внутри, кроме злости на богатую сучку, которой все позволено. Ведь он не валенок, не ботинок: поносили и вышвырнули. Так с ним нельзя…

— Ты знаешь, мне очень жаль, но я тебя уже не люблю. И ты мне не нужен. Папа прав. Я думала, что простая семья сделает меня простой и нормальной, но орлы не живут с воробьями и с кошками не живут. Каждой твари — по паре. Мы — слишком разные люди. Я не опростилась, ты — не поднялся. О чем мы будем говорить через год? О твоей гонорее? А через два — о сифилисе, а через пять — о футболе, а еще через десять — о том, как вы нажрались, тренируя кого-то? Так что давай весело…

— А если я не хочу? — прервал ее Кирилл.

— Праздника? Обойдемся без тебя. А если развода не хочешь, то тебя, как следует из вышеизложенного, никто не спрашивает. Принесут бумаги на дом. Так что предлагаю остаться друзьями. — Она протянула ему ладошку, которая раньше всегда умиляла. Маленькие смуглые пальцы, тонкие в «талии» как будто специально, чтобы кольца носить.

Кирилл дернул жену на себя и прижал к своему телу.

— А если вот так. — Он часто-часто задышал ей в шею, провел пальцами по груди и стал медленно расстегивать пуговицы халата. Она не шевелилась, дышала ровно. — А если вот так? — Он еще теснее прижал Лялю к себе…

Она мягко усмехнулась и прошептала:

— Я не отказываюсь время от времени, но это не повод, чтобы жить вместе.

— Ах так. — Кирилл оттолкнул от себя жену, вытащил из-под стола картонный ящик и, разорвав первую попавшуюся коробку, стал вытряхивать ее содержимое на пол — сыр, консервы, томатный сок… Томатный сок упал неудачно: грохнулся об пол и разбился, обдав Лялю и его самого теплыми алыми брызгами, похожими на кровь. — Небось польское дерьмо? — Кирилл уже не мог остановиться, он разбрасывал продукты, пинал их ногами, бросал что-то в Лялю, а она стояла и с тоскливым видом подсчитывала убытки.

— Мы все равно разведемся, — подытожила она.

— У нас ребенок, — заорал Кирилл, уже едва сдерживаясь. Никогда не думал, что будет вот так перед ней унижаться.

— Нет, милый, это заблуждение — ребенок у меня. А у тебя будет своя жизнь. Прости, но на алименты от меня и от папы ты не заработал. Придется освоить какую-нибудь профессию. Жаль, что у нас нельзя быть проституткой.

Он не сдержался, ударил Лялю по лицу. Несильно, просто хлестнул ладонью, а она заверещала, закричала и вдруг, как дикая тигрица, вцепилась ему в плечо. Когтями. Зубами… Стала рвать мясо. От боли у Кирилла помутился разум. От боли и от того, что она сказала, вгрызаясь в его гладкую матовую кожу.

— Это не твой ребенок, урод. Это не твой ребенок. Ты понимаешь, что у него другой отец? Другой, а ты даже ребенка сделать не можешь…

Убить… Это все, что сейчас можно было сделать. Убить и забыть… Перед глазами возникла белая пелена, потом красная, потом снова белая, руки судорожно сжимались, и совсем не хватало воздуха… Что-то лопнуло в голове, подбросило, понесло…

Он очнулся рядом с Афиной, которая, как на работу, приходила на сеновал. Сам-то Кирилл забредал туда не часто… Только если других вариантов не было. Но она преданно и молча ждала столько, сколько нужно. Он очнулся и посмотрел вокруг мертвыми глазами…

А ранним утром нашли Лялю… А его не нашли… Он был с Афиной… Долго-долго. Он искал свою рубашку с длинными рукавами, хотя потом все равно пришлось надеть спецовку поверх футболки. Никого не обыскивали, никого не допрашивали…

А двадцать лет Афина пользовала его потому, что знала страшную тайну… Никогда и ни в чем она не проявила этого знания в течение двадцати лет. Они были партнерами, они понимали друг друга с полуслова. Но что-то мешало Кириллу наплевать на Глебова и жениться на ней.

И мама — тоже была против. С тех пор она была категорически против Афины.

Двадцать лет она молчала, а потом вдруг засуетилась… Забеспокоилась… И в глазах засквозила жалость, недоумение, непонимание… Почти перед самой смертью Афина предложила Кириллу долю в деле. Но долю не паевую, а собственную… С правом выхода и все такое… Ей не нужно было вспоминать… Просто не нужно было…

Телефонный звонок вытащил Кирилла, Петрова и Наталью Ивановну из деревни Холодки. Если их, конечно, можно было оттуда вытащить. Они все вместе как-то дружно вздрогнули и настороженно посмотрели друг на друга.

— Я не виноват, — пробубнил Кирилл.

— Не надо снимать трубку, — приказала Наталья Ивановна.

— Да, конечно, — согласился Петров и, бодро схватившись за телефон, прокричал: — Милиция… Нет, не 02, а милиция, милиция бывает везде… У нас теперь, куда ни позвони, одна милиция… И не надо со мной препираться. Вы вообще-то кто? И кто вам нужен? Мы тут заняты.

— Что ты мелешь? — цыкнула Наташа.

— Не мешай, я с женой заигрываю, — хихикнул Петров. — Девушка, так куда вы звоните? Что?!! Когда?!! Говори все, что тебе сообщил Буцефал… Ладно. Кстати, а как ты меня нашла? А… — Он устало положил трубку на рычаг и тихо сказал: — Жанну сбила машина. Она еще жива… Но если выживет, то останется господней дурочкой.

— Свято место пусто не бывает, — процедила Наташа как-то удовлетворенно. — Так, значит, ты и ее… Успел?

— Сейчас здесь будет Глебов, — тихо сказал Кирилл.

— Все, — подтвердил Петров, — сейчас здесь будут все. Или я не знаю свою жену… Так что, бежим? — Кузьма Григорьевич решительно схватил Наталью за руку.

— А чего ты меня-то хватаешь? — удивилась она.

— А кого? Следующая и единственная теперь вы, Наталья Ивановна…

И времени не было, и памяти не было. Не было вообще ничего. Наконец-то она нашла себя… Наконец-то все другое перестало быть страшным. Море, шум, снова море, желто-серый песок, ветер, камыши… Она никогда не видела этой картинки. Она не знала, кто бродит по пляжу. Но она узнавала — тихо, медленно и радостно… Наверное, она не сделала ничего плохого… Наверное, такая жизнь — это лучше. Лучше… Лучше…

— Посмотрите на ею шею, ее же сначала душили, смотрите, а вот на теле следы — ее будто волокли… Не били, а именно волокли…

— Ага, а потом переехали машиной…

— Весьма вероятно.

— Вы водите машину, молодой человек? Нет? Странно… А вы ей вообще кто?

Жанна попыталась напрячься, сказать что-то важное, но человек у моря обернулся, и она узнала Лялю. Узнала, но решила не здороваться. Надо было сказать важное. Очень важное.

— Кто-то забрал халатик… — То ли стон, то ли хрип…

— Смотрите, она говорит.

— Ну и что. Она говорит только это. В себя не приходит… Хотя по времени уже пора.

— Молодой человек, а где вы были, когда это случилось?

— Меня зовут Вячеслав…

Да-да. Его звали Славиком. Славное тихое имя… Она помнила его. Она была с ним знакома. А Лялечка — нет. Бедная Лялечка… И бедная Афина. Она не любит загорать, она не увидит сына… Это глупо, ее тоже надо позвать. Обязательно… Или она без халатика не может…

— Кто-то забрал халатик.

— Боюсь, ничего другого она уже никогда говорить не будет. Будем оперировать, но шансы на успех ничтожны.

— Виктор Федорович Глебов очень заинтересован в этой женщине…

— Молодой человек, то есть Вячеслав, вы тоже должны быть заинтересованы, если она умрет, то вы… И если не придет в себя, то тоже вы. Кстати, а кто такой Глебов?

Дядя Витя. Папа Витя. Бедный, бедный Глебов. И Славик тоже бедный… Даша могла бы оставить записку ей лично. Даша, ты не права. Это был мой мальчик. Мой последний мальчик. Даша, хватит купаться… Хватит, ты утонешь… Скажи ей, Лялька… Она ведь больше не жена твоего мужа… И я не жена… Отпусти ее… Или давайте поиграем в карты… Ты не хочешь, потому что…

— Кто-то забрал халатик…

— Она умрет?

— Для нее это было бы лучше…

— Нет!!!

— Как хотите, были бы деньги… Кстати, а кто этот ваш Глебов? Такая знакомая фамилия.

— Я могу быть свободен?

— Это вы с лейтенантом обсуждайте. Меня это не касается. И выйдите из палаты… Не мешайте ей… нам… Короче, вон отсюда!

Нет, ей не хотелось возвращаться. ТАМ было лучше. Она знала наверняка, что будет тепло и будет светло. И когда-нибудь Славик догонит ее по годам. А Глебов все равно будет старше. Хотелось купаться, хотелось заплыть и остаться там, за буйками… И стоило ли теперь говорить, что она все знает… Что она знала это чуть ли не всегда… Теперь у нее была своя жизнь, и в этой новой жизни у нее уже ничего нельзя было отобрать… И дать — тоже ничего было нельзя. Оставалось только ждать всех остальных. Она теперь знала, в какой последовательности все придут на большой пляж. На пляж, который манит всех…

— Давление, доктор, у нее падает давление…

— Спасайте, сердце крепкое… Хотя я бы отпустил.

— Извините, доктор, там звонят — спрашивают, как больная? Что говорить?

— Что говорить? Скажите, что кто-то забрал халатик.

«Зачем я сделал это? Зачем?» — Славик дал четкие объяснения, где и как он провел «подозрительное время», честно признался, что там, где ее нашли, живет его приемная мать… И что сам он там не был очень давно. Потом, в неформальной обстановке, дал подписку о невыезде и, взглянув в темную бездну лейтенантских глаз, почему-то подумал, что мужик похож на лошадь. На какую-то очень знакомую лошадь.

Только зачем же он, Славик, ввязался в это дело? Хотелось отомстить мамочке? Так ей было плевать. Хотелось быть к ней ближе? Да, наверное. Хотелось устроить свою жизнь? «Альфонс — профессия уважаемая, пока нет другой. А к бабам нужным я тебя пристрою».

Пристроила… Как же… Но в самом начале Славик еще не знал, что мама Афина думала только о своей игре. Хотя на самом деле она просто подчинялась другой силе, о которой не ведала, может быть… Всемогущий Виктор Федорович… О-ле-о-ле-о-ле — Глебов.

— Я все знаю, мой мальчик. Мне не нравится, как ты живешь. И мне не нравится, как живет твоя мама.

— Моя мама окучивает картошку.

— Нет, твоя мама окучивает себе могилу. Особенно в те моменты, когда поставляет не тем девочкам не тех мальчиков. А тебе учиться надо… Работать… Хочешь?

— Я могу отказаться?

— Да, а я расскажу все Жанне. И еще одному человеку — дяде Дамиру. Только дяде Дамиру я расскажу о делах твоей мамочки.

— Жанне — достаточно. Этой кнопки будет достаточно. Жмите на здоровье. — Вот тогда в первый раз Славик сумел совладать с собой и даже попасть в тему. Или не в тему, но во что-то, что вызвало глебовский интерес. Или тщательно скрываемое раздражение.

— Значит, договор?

— Договор.

Неужели он продал душу? Неужели это такая простая процедура? Без крови, воска и магических обрядов? И почему он ничего не сказал матери? Хотел отомстить? Или хотел быть к ней поближе. А Жанне? Неужели он все понял? Все и сразу? Значит, он сам хотел этого? Значит — хотел… И они умерли. Почти все… Почти… «Кто-то забрал халатик».

Алиби у Славика не было. Ни на один случай. Даже тот розовый бред, который он только что пропел лошадиному милиционеру, оставлял желать… Да что там — желать… Не было у него алиби. Зато сам он был везде… Прикоснулся к ним ко всем, даже к Дарье… О боже, не надо было брать записку у нее из рук… Но это-то ладно… А мать?

Той ночью его не было дома. И если Жанна придет в себя, это будет второе, что она скажет… Потому что первое… Славик усмехнулся… Но его не было дома не по своей вине, а по материной. По ее приказу… Только по ее. А значит, нужно, чтобы об этом кто-то вспомнил. Например, Кирилл. Они созванивались той ночью. Кирилл всегда знал, что и кому поручала Афина. Кирилл должен подтвердить. А дядя Дамир и все прочие — пусть катятся. Он ведь только исполнитель. И больше ничего.

Ничего. И как жить теперь — никто не знает, и никто не скажет. Наверное, Глебову он больше не интересен. Ни к чему — отработанный материал. И Жанны фактически больше нет. Но ведь никто не рубит сук, на котором сидит. Да, только кто сказал, что Жанна — сук? Мысли разбегались и собирались, плыли перед глазами ровными строчками, хоть читай. Только его будущее от каждой этой мысли становилось все туманнее, все кровавее, все безнадежнее.

— Можно войти? — Слава осторожно постучал и чуть дернул на себя ручку. — У вас тут не заперто. Кирилл, я могу войти? — В ответ на тишину в мозгу вспыхнуло подозрение, что… Но отступать было поздно, дверь напротив потихоньку отворилась, и оттуда раздался противный голос: «Опять скандалить? Опять самоубийство? Ну, хоть одним глазком на тебя посмотрю. Так вот ты, значит, какой, киллер». Славик было рванулся, но дверь ехидно захлопнулась и оставила его перед выбором. Вернее, перед отсутствием такового. — Я вхожу.

— Валяй, — раздался властный женский голос. — Кузя, ты смотри, оказывается, можешь. Ты бы лучше, Кузя, шел в гадалки… Вот была бы карьера!

— А Кирилл дома? — Славик обвел взглядом комнату и понял, что кое-какие шансы обзавестись алиби у него есть. Наталья Ивановна Амитова — единственная, кому из них удалось остаться в живых, даже не подозревала, как она попала. А этот рыжий суетливый мужичонка, который явно не годился в телохранители, при случае тоже будет молчать.

— Кузьма Григорьевич, если кто не помнит.

— Очень приятно, Славик.

— О, так это конкуренты, значит? Ну-ну… Чего надо, деточка? — развеселилась Наталья.

— Алиби, — вызывающе глядя на Наталью Ивановну, сказал Славик.

— Жанна… знаешь? — тихо уточнила она.

— Да. — Он слегка кивнул и не отвел взгляда.

Наталья Ивановна вдруг улыбнулась. В своей жизни она прочитала не так много книг. И кроме разных «матюгальников», иногда ей в руки попадались детективы. Два-три, может быть, пять… Когда она читала эти романы-романчики, у нее всегда было ощущение, что ее обманывают… Ведь так не бывает. Двадцать два героя, и ни один из них, ну иногда за исключением убийцы и гениального сыщика, не знает, что произошло. Не знают и не догадываются. Это казалось ей глупым. Это даже злило ее, обижало… Выводило из себя. Она точно знала, что так не бывает. Люди не могут прожить рядом жизнь, да что там — они минуту не могут прожить так, чтобы не узнать о соседе все. Глебов как-то сказал: «Это же импортные люди. Заграничные. Понятно? Они — другие. Ну, теперь понятно?» Наталья Ивановна купила историю об отечественном убийстве. Там все было то же самое. А значит, неправда…

А теперь ей было смешно. Потому что она оказалась умнее всех. Ну и что, что сама бы никогда не догадалась. Но ведь, кроме туповатого следователя и убийцы, ответ знали многие… Да, очень многие знали ответ. И знала она. Так что было даже смешно. И грустно. Грустно оттого, что правильный ответ ее не устраивал. То есть абсолютно.

Наталья Ивановна не была кровожадной, но подставлять своих, чтобы спасать чужих, было просто не в ее правилах. К сожалению или к счастью, она знала ответ. И ей было немного, совсем немного не по себе.

— Значит, алиби? — уточнила она. — Кирилл, ты был с мальчиком во время убийства Жанны?

— Нет, — выкрикнул Матвеев и затравленно посмотрел на Славика. — Нет, пусть он уходит. Наташа, ему тут делать нечего.

— А почему? — Петров-Водкин пребывал в благодушном настроении. Пусть у него не хватило своих сил развязать этот узел, но ведь они сами шли сдаваться. Просто пачками стремились сдаваться. Если, например, на Амитову навесить убийство директора продмага, а заодно и отравление Афины Наливайко, а на Кирилла — смерть Даши, а на вот этого вот сопляка — покушение на Жанну, то получится, что уровень раскрываемости преступлений резко пойдет вверх. А если хорошо покопаться в картотеке, то можно найти и других жертв их деятельности. — Рукописи не горят, — глубокомысленно изрек Кузьма Григорьевич. — Рукописи не горят.

— Ну и что? — Все трое посмотрели на Кузю привычно, как на идиота.

— А то, — сказал он. — Классику надо читать. Даже если ты летаешь голой на метле, это не всегда означает, что ты ведьма.

— А если не оскорблять, — возмутилась Наташа.

— Наших дам, — пискнул Кирилл. — Наших дам, — повторил он немного увереннее.

— Только одну. Жанна не выживет, — тихо сказал Славик.

— А вы кого успокаиваете — Матвеева или Амитову? — уточнил Кузьма Григорьевич и принял решение посадить их всех. По-хорошему было за что. Кирилла — за публичный дом, Славика — за частное предпринимательство без уплаты налогов (или альфонс — это не частный предприниматель и налог с покупки должна была платить Жанна? Впрочем, не важно). Наталью Ивановну можно было упрятать за решетку за целый ряд экономических преступлений… А так — сядут за убийства. Очень даже хорошо. Кузьма Григорьевич раскраснелся и с удовольствием потер руки. — Так что там по поводу алиби?

— Не ваше дело, — огрызнулся Славик и внимательно посмотрел на Кирилла. Им обоим предстояла смертельно опасная игра. Игра при свидетелях. Все вышесказанное было неуместным, но изменить ничего нельзя. Славик молчал и ждал знака… Хотя бы маленького намека — можно, нельзя, нужно ли… Но Кирилл хмурился или тупо улыбался, временами дергая шеей и что-то бормоча себе под нос. С ним, кажется, все было ясно. — Мне нужно алиби на ночь убийства Афины. Ты вызывал меня на подстраховку? Я приезжал на подстраховку, и мы с тобой вместе вывозили…

— Молчать, — рявкнул Кирилл.

— Еще один труп? — оживился Петров. — Координаты, где зарыли. Быстро! Записываю. — Кузьма Григорьевич повернулся к улыбающейся Амитовой. — Наташа, а что, вы еще с кем-то дружили? Тайно? Ну надо же…

— Никаких трупов, — спокойно поведал Славик. — Мы вывозили девушку от клиента.

Амитова тяжело вздохнула. Она все еще сжимала в руке пистолет. И теперь убить придется троих. Какая разница. Из них из всех жалко было только Кирилла, да и то…

— Водитель был? Или кто-то из вас за рулем?.. — тихо спросила она.

— Я не вожу машину, — истерично выкрикнул Славик. — Я не вожу, я уже говорил, я прошу вас не передергивать…

— Так вы, значит, отказываетесь от показаний, от того, что сбили Жанну Артемову? — расстроился Петров. — Странные люди, вы же фильмы, наверное, смотрите, знаете, что за чистосердечное признание бывает…

— Кирилл был за рулем, я добирался на попутках… На грузовике, потом на автобусе.

— Сколько человек было в автобусе? — устало спросила Наташа. Хотя при чем тут эти люди? Но Славик же не рассказывал им, что он едет забирать от клиента ее дочь. Или рассказывал? — И номера машин, пожалуйста. — Она вздохнула. Очень много лишней работы. Так много, что…

— Я не помню, — заорал Славик. — Скажи им, что в ту ночь я был с тобой.

— Не все время, — выдавил из себя Кирилл. — Но был. — Он старался не смотреть Наталье в глаза. А зачем, если этот малолетний придурок уже подписал всем смертный приговор. Правда, Кирилл-то подписал себе его сам.

Из деликатности и чтобы снять напряжение, Петров, именуемый Водкиным, аккуратно чихнул.

— Ты что, больной? — обиделась Наташа. — Сопли подбери!

— Вот-вот, — буркнул Славик, рассматривая ворот своей рубашки. — Кстати, у вас тут не во что переодеться?

— Разве что в халатик, — усмехнулся Кирилл. — Только его забрала Наташа.

— Вот и Жанна об этом. Лежит в палате и твердит: «Кто-то забрал халатик». И Даша тоже перед самой смертью разразилась фразочкой. Так это они вас, что ли, Наталья Ивановна, подозревают… Ничего, буду ходить в соплях… А почему вы молчите?.. Я что-то не так сказал?

Тяжелое молчание варилось, как сгущенка в кастрюле. Набухало, густело… И если его не прекратить, казалось, оно поглотит их всех — не вырваться…

— Что же вы молчите? — еще раз спросил Славик. — Что случилось?

Петров-Водкин затаил дыхание и готов был захлебнуться воздухом, лишь бы не нарушить следственного эксперимента. А в том, что это был эксперимент, он не сомневался ни минуты. И радовало его, что все рычаги были в руках милиции. Не всякому выпадает такая удача. Не всякому, только избранному — Леночка права. Последний следственный эксперимент такого рода Петров проводил в цехе по производству ситро. Он целую неделю прожил под лентой и пробовал все жидкости, разливаемые во все емкости. Никто, кроме него, не смог бы этого сделать. Ни у кого не было такой печени и такой головы. Это потом лавры победы над экономическим преступлением присвоил себе соответствующий отдел. А ему сказали: «Подумаешь!» Они не поняли, что оказаться в нужном месте, в нужное время — это было главным.

Последние пять минут Петров молчал, молчал уже из последних сил. Потому что он внимательно наблюдал за подозреваемыми. Он видел, как меняется в лице Кирилл, как сползает с лица бледность, как судорожно ходят скулы, он даже слышал постукивание зубов… Кирилл был похож на зверя… Еще мгновение… Еще мгновение…

— Передержал, — констатировал Петров, когда Кирилл бросился на Наталью Ивановну, схватил отвороты халата и стянул их крепко под самым подбородком.

— Я не убивал ее. Я не убивал Лялю. Не убивал, — то ли кричал, то ли шептал он. — Я не убивал. — И это было очень похоже на истерику, которую Леночка закатывала, когда не находила утром целых колготок. — Я не убивал, слышишь, ты…

Но самым неожиданным для Петрова было другое: синяя уже, но абсолютно спокойная Амитова тихо и твердо сказала: «Я знаю» — и наконец сняла пистолет с предохранителя…