Знание-сила, 2009 № 01 (979)

Изреченная мысль

(Встреча первая)

Карл Левитин

«Рисующие руки». Мауриц Эшер

По образованию я специалист по автоматическому управлению различными сложными системами. Первые годы после окончания института был научным сотрудником в одном закрытом заведении, которые в то время назывались «почтовыми ящиками», писал свою диссертацию и даже не помышлял о журналистской карьере. Но судьбе было угодно послать меня переводчиком — поскольку за плечами у меня была английская спецшкола — на открывавшийся тогда в Москве Первый международный конгресс по автоматическому управлению. На конгресс приехал Норберт Винер, создатель кибернетики, которую в тот момент — это был 1960 год — отчего-то у нас в стране считали «буржуазной лженаукой, направленной на порабощение человека машинами». Все журналисты, работавшие в печати, на радио и телевидении, получили строжайший запрет на беседы с Винером. Но я-то и мой друг Анатолий Меламед, с которым мы вместе работали в нашем «ящике», об этом ничего не знали и попросили Норберта Винера рассказать о себе и своей работе. Он, главный гость конгресса, прославленный ученый, недоумевал, почему никто из журналистов не домогается у него хотя бы краткого интервью, и был, наверное, рад хотя бы двум желторотым юнцам. Так или иначе, но наше интервью с ним появилось в «Литературной газете» (отделом науки в которой заведовала не знакомая нам доселе Нина Сергеевна Филиппова) буквально на следующий день после того, как мы его туда отнесли.

Это было началом новой жизни. Довольно скоро я почувствовал, что журналист во мне все больше вытесняет ученого, забросил свою диссертацию, пошел работать в журнал «Знание — сила», главным редактором которого стала Н.С. Филиппова, и проработал там без перерыва двадцать с лишним счастливых лет. Потом сколько-то времени был научным обозревателем в журнале «Наука в СССР», затем ответственным секретарем в журнале «Природа», а потом десять лет возглавлял московское бюро журнала NATURE, что по-английски тоже значит «природа», но от российского издания отличается больше, чем небо от земли. Когда англичане в 2000 году закрыли свой московский корпункт, посчитав, что российская наука в ее нынешнем виде не заслуживает специального освещения на страницах журнала, я стал читать лекции по научной журналистике — в разных странах и, конечно, дома, в Москве.

В течение нескольких лет я совмещал журналистскую деятельность с президентствованием в фонде «Дух науки», созданном для того, чтобы как-то помочь отечественным ученым, оказавшимся в первые годы перестройки в особо бедственном положении, главным образом, тем из них, кто работал на границах между различными науками и в силу этого вообще не мог рассчитывать на какую-либо поддержку, поскольку для всех финансирующих организаций был «не по тому министерству». А ведь именно пограничные исследования вести особенно трудно — и особенно перспективно. Так вот фонд стремился помешать таким исследователям уйти в бизнес или в таксисты, чтобы не дать заглохнуть духу науки — отсюда и его немного странно звучащее название. (Он неспроста назывался так: «Дух науки» — по-английски «Spirit of Science», сокращенно SOS, «Save Our Souls», то есть всем известный, хотя ныне и отмененный международный сигнал бедствия.) Кроме того, я параллельно служил обществу на посту председателя московского отделения Международного фонда истории науки.

Таким образом, и сама наука, ее прошлое, настоящее и будущее, и те, кто ее делает, делал или собирается делать, никогда не были мне безразличны. Как не оставляли меня попытки сделать мир науки понятным и любимым теми, кто науку не делает. Иными словами, популяризация науки — и моя профессия, и образ жизни.

Только на очень короткое время отклонился я от главной линии своей жизни, когда работал в благотворительном фонде «Культурная инициатива», учрежденном известным американским миллиардером Соросом. Общение с различными выдающимися во многих отношениях людьми, в первую очередь с такой неординарной личностью, как сам Джордж Сорос, позволило мне накопить некоторый опыт в том, как превращать планы и проекты в реальность, приобрести некий дух прагматизма, дотоле у меня вовсе отсутствовавший. И вот однажды очень простая и абсолютно естественная мысль пришла мне на ум. Как глупо и непрактично вел я себя всю свою жизнь, когда изучал все последние достижения науки, исследовал самые тонкие связи между ними, — а именно этим я, как научный журналист, и занимался, — и почему-то не использовал все это богатство в своей профессии, чтобы сделать свой труд базирующимся на науке и тем самым более эффективным. Мы стремимся познать законы Природы, но сама Природа постоянно ставит нас в положение морских свинок, делает объектами своих никогда не прекращающихся экспериментов: она подбрасывает людям некие намеки и смотрит, насколько они умны, насколько способны воспользоваться открывающейся возможность понять нечто новое. Ведь что, по сути дела, было нашептано мне в ухо? То, что знания из различных дисциплин, приобретенные во время моей научно-популяризаторской деятельности, суть мой капитал, а его надо пустить в дело, он должен работать. Разве не это есть главный урок, преподанный нам всеми не потерявшими разум из-за свалившегося на них тяжкого бремени богатства миллионерами и миллиардерами, а не только Джорджем Соросом?

Я позволил себе обратиться к фактам своей профессиональной биографии только для того, чтобы на примере показать, как некто сначала разделил себя на исследователя и научного журналиста, как впоследствии журналистская часть его эго росла и вытесняла исследователя, пока не стало казаться, что исследователь окончательно умер. И как потом выяснилось, что он всего лишь впал в летаргический сон и пробудился, чтобы запустить процесс в обратном направлении. То есть журналист осознал, что не только можно, но и необходимо использовать в своей профессии научные знания.

Гравюра Маурица Эшера «Рука с зеркальным шаром»

Вдруг понимаешь, что время разбрасывать камни прошло. Наступил момент, когда надо успеть собрать хотя бы часть из них. Быстро промчавшиеся полвека попыток разобраться в смысле научного постижения мира и рассказать о понятом и оставшемся пока загадкой оставили неуничтожимый след в сознании, а вместе с ним неутоленное желание мысленно поделиться приобретенными знаниями и навыками с ушедшими товарищами по журналистскому цеху и передать их по эстафете дальше.

Но едва ли стоило бы браться за перо, не будучи убежденным, что опыт этот дает нечто важное и любому мыслящему человеку, даже если он в данный момент полагает, что научные знания скорее помешают, чем помогут ему обрести счастливое завтра, в котором он видит себя не иначе как экономистом, юристом или финансистом.

Сознаю, что слова мои звучат слегка агрессивно, словно я заранее в чем-то упрекаю или подозреваю своих возможных читателей. К тому, увы, есть причины, и, что совсем уж плохо, причины эти объективные. Научная журналистика, понимаемая как доступный широкой аудитории и интересный ей рассказ о достижениях науки, ее истории, нынешнем состоянии, перспективах развития и, быть может, проблемах, переживает сегодня не лучшие времена. Каких-то 20 лет назад тиражи научно-популярных книг не опускались ниже десятков тысяч экземпляров, а журналы и вообще выходили миллионными тиражами. Отдел науки обязательно был в любой уважающей себя газете или толстом, то есть самого широкого профиля, литературном журнале, был он на радио и на телевидении, и отделы эти считались ведущими, готовившими наиболее интересующие читателей, слушателей и зрителей материалы. Выходил мгновенно сметаемый с полок книжных магазинов альманах «Пути в незнаемое». Вдобавок работало не покладая рук несколько студий научно-популярных фильмов — в Москве, Ленинграде, Свердловске. Одним словом, профессия человека, пишущего о науке, была весьма почитаемой и очень востребованной. Сегодня тиражи изданий, касающихся научной тематики, упали в сотни раз, журналы и газеты уделяют науке так мало места на своих полосах, что научный журналист даже очень высокой квалификации рискует оказаться на бирже труда, и золотые перья потянулись в рекламу, паблик релэйшнз и прочие хлебные в настоящий момент края.

Тот безусловный сегодня факт, что маятник общественных предпочтений прошел точку минимума по отношению к науке и очень медленно, но столь же верно начал двигаться вверх, еще не стал руководством к действию для журналистской братии и для тех немногочисленных ученых, кто считает необходимым рассказывать о своей науке широкой аудитории. Это, “ надо честно сказать, не удивительно.

В своей всегдашней профессиональной погоне за сиюминутностью популяризаторы науки никогда не грешили слишком большими прогностическими способностями. Они не привыкли думать о том, что будет завтра.

В то же время, то есть одновременно с возвращением интереса к науке и параллельно ему, подняли голову паразитирующие на авторитете точных знаний и никогда окончательно не умирающей тяге к ним разного сорта оккультные науки и ремесла — хиромантия, астрология, ясновидение, гадание. Гороскоп стал частью обязательного джентльменского набора даже для серьезных изданий, не говоря уж о чисто развлекательных. Объявления о приворотах, снятии и наведении порчи, предсказании судьбы, чудесных исцелениях, мгновенных обучениях языкам, музыке и менеджменту, воинственные в своей бесстыдной антинаучности, стали столь же частыми и откровенными, как соседствующие с ними предложения досуга, массажа и саун, тоже не прикрытые даже фиговым листком благопристойности. Иными словами, возникла общественная потребность в отпоре, разъяснении истины, наведению порядка в умах и душах.

Общественное сознание, как известно, — тонкий и точный прибор, барометр грядущих перемен. Оно, состоящее из совокупного самоощущения и восприятия миллионов мыслящих и чувствующих индивидов, чутко реагирует на сегодняшнюю ситуацию в мире науки, скрытую, казалось бы, от этих миллионных толп и им вовсе безразличную. А ситуация эта более всего напоминает момент перед поднятием занавеса. Публика в зале слышит лишь доносящиеся из оркестровой ямы не связанные в единое целое звуки настраиваемых музыкальных инструментов, ей видны только вспышки разноцветных лучей — результат усиливающейся малопонятной суеты осветителей, но все понимают: еще миг, и люстры медленно уйдут в темноту, а на открывшейся взглядам сцене начнется Нечто.

Так и вокруг нас с вами сегодня. Сразу и с разных сторон доходят сигналы о «вот-вот-свершениях», о фундаментальных прорывах в самых разных областях знаний. Расшифровка генома — то есть разгадка наследственности. Клонирование, то есть воссоздание живых существ. Темная материя, вроде бы действительно открытая астрофизиками, — то есть целый огромный мир, существующий параллельно нашему, вокруг нас, в котором материальные тела не притягиваются, а отталкиваются друг от друга. Совсем уж фантастические сообщения о возможности телепортации, то есть практически мгновенного переноса из одного места в другое, сколь угодно далеко от него расположенное. Путешествия в прошлое и будущее через «кротовые норы» в пространственно-временных спиралях нашей Вселенной. Как о реальной задаче завтрашнего дня говорят сегодня о практически вечной жизни людей, не знающих старости. Еще миг, и занавес над главными тайнами Природы если не откроется полностью, то приподнимется достаточно высоко, чтобы мы увидели ошеломляющие, пока еще не укладывающиеся в сознании вещи.

Люди, даже крайне далекие от науки, но объединенные в социум, пропитанный волнами информации, чувствуют приближение чего-то важного, революционного, способного изменить их жизнь кардинальным образом, и тянутся к пониманию происходящего, испытывая интеллектуальный дискомфорт от недостатка знаний. Поэтому труд и талант тех, кто способен вернуть миллионам ощущение стабильности — иллюзию понимания окружающего мира, его устройства, действующих в нем механизмов и сил, — неминуемо будут востребованы. Голод познания, сейчас временно заглушенный мишурой освоения новых реалий и возможностей, способов убить время, этот присущий человеку как виду голод властно потребует удовлетворения. Он во многие разы сильнее легкого недоедания разного типа последних и предпоследних героев, он вообще служит тем главным признаком, что выделяет человека из всего живого мира.

Но даже если я ошибаюсь в своем оптимизме и ждать, когда люди устанут восхищаться шарлатанами и обратят свои взоры на мыслителей, придется долго, то и в этом горьком случае есть прямой резон освоить азы научной журналистики, как мы учим в детстве математику и историю с географией, хотя не собираемся стать ни ньютонами, ни карамзинами, ни васко-да-гамами.

При всем этом мое собственное отношение к ситуации, сложившейся в нашем научном сообществе, далеко от восхищения. Я абсолютно не согласен со становящейся все более популярной среди отечественных ученых идеей, что единственный долг ученого — это обнаруживать новые законы Природы, и больше никаких обязательств перед Богом, людьми и самим собой. У науки и творящих ее ученых есть долг перед всеми нами — это необходимость передать полученные ими крупицы нового следующим поколениям, без чего расширенное воспроизводство знания в принципе невозможно. С этой точки зрения адекватную модель ученого дает афористичное высказывание, стоящее словесным эпиграфом к этому тексту. Глядя с высоты долгой истории и эволюции человечества, ученый представляется не чем иным, как неким устройством, впитывающим знания о Природе, чтобы производить новые знания о ней же. Устройство это формируется культурой и существует в ней, оно построено из опыта бесчисленных поколений, когда-либо живших на Земле, их верований и умений, успехов и неудач, озарений и просчетов. Устройство это порой бывает умным, часто слепым или глухим к намекам Природы, разбросанным вокруг и почти всегда — немым, не способным себя выразить.

Гравюра Маурица Эшера «Все меньше и меньше»

Так вот задача научных журналистов — побороть эту немоту, стать, образно говоря, губами и языками ученых, а нередко и их глазами и ушами.

Разумеется, налицо голый схематизм, грубое упрощение. Конечно, исследователь — это не просто устройство, а такое, что способно к совершенствованию. Но генеральная идея состоит в том, что сам механизм науки как саморазвивающейся системы требует от ее творцов, ученых, передавать полученные ими знания другим людям, потому что только следующие поколения, если они будут правильно обучены и воспитаны, смогут найти ответы на постоянно возникающие в науке все новые и новые вопросы. За последние несколько сот лет мы достаточно поумнели для того, чтобы перестать верить, будто науке под силу раскрыть все тайны Природы. Напротив, чем глубже проникает она в эти загадки и шарады, тем яснее становится, что объем неизведанного больше — и всегда или, во всяком случае, очень долго — будет больше того, что нам известно. Каждое новое открытие расширяет горизонты того, что предстоит узнать, поскольку открывает новые миры, о которых ранее и не подозревали.

Это — конец прелюдии, ставящей вечный вопрос для российской интеллигенции, вопрос, корни которого — в названии знаменитого романа, написанного Николаем Гавриловичем Чернышевским. Роман этот — блестящий пример популяризации наук, в данном случае социальных. Хотя, с точки зрения чистой литературы, написан он из рук вон плохо, хотя язык его довольно-таки суконный, а сюжет донельзя примитивен, роман «Что делать?» пользовался огромным успехом у российской интеллигенции именно потому, что очень понятно, в образной форме выразил суть новых революционных идей, нарисовал уголок социалистического общества таким, каким он виделся революционным демократам того времени, которые, однако, писали об этом грядущем рае на земле совершенно заумные статьи и произносили мало кому понятные речи. Таким образом, можно сказать, что революция октября семнадцатого года, последствия которой мы еще долго будем ощущать, была до известной степени подготовлена талантом научного журналиста, популяризировавшего новые социальные идеи. Недаром с такой язвительностью, даже злобой, ему вовсе несвойственной, обрушился на него Владимир Набоков в своем «Даре», Чернышевскому посвященном.

10 сентября 1948 года Альберт Эйнштейн закончил свое предисловие к книге Линкольна Барнетта «Вселенная и доктор Эйнштейн». Более полувека прошло с тех пор, и сегодня практически каждое слово, написанное или даже произнесенное великим физиком, хорошо известно и повторялось вновь и вновь в бесчисленных цитированиях. Тем более странно, что несколько очень важных и мудрых фраз, рожденных воображением и разумом Эйнштейна тем сентябрьским днем в его доме в Принстоне, штат Нью-Джерси, смогли ускользнуть от внимания и его последователей и его критиков. Единственное правдоподобное объяснение этому удивительному факту, которое я в силах измыслить, состоит в том, что книга, к которой он писал предисловие, была не научной, а научно-популярной. А, как известно, «настоящие» ученые не тратят свое драгоценное время на чтение подобной литературы, потому они и просмотрели несколько станиц предисловия, написанных рукой Эйнштейна. С их стороны это даже не ошибка, а непростительная глупость, какую ни один настоящий — в этот раз я употребляю это слово без всяких кавычек — ученый не может себе позволить. То есть не читать научно-популярную литературу, не критиковать ее, когда она того заслуживает, а главное — не извлекать из нее пользу для своей работы.

В том написанном полвека назад предисловии, не слишком хорошо известном в научном мире, есть слова, полные для нас глубокого смысла:

Другими словами, Альберт Эйнштейн более полувека назад понимал, что просвещать простых людей с улицы в научном отношении, держать их в курсе тех усилий, что предпринимаются научным сообществом, есть долг ученого перед обществом, в котором и благодаря которому он живет и предается чистым радостям постижения Истины.

«Вначале было Слово…» Оно — и в центре гравюры Маурица Эшера, так и названной им «Verbum». И от него, как от отправной точки, расходится лучами все сущее на Земле

Но в то же время сам процесс изложения результатов своего исследования в доступной неспециалисту форме дает ученому редкую возможность увидеть свои собственные повседневные научные занятия и заботы как бы со стороны или, лучше сказать, — с высоты, впервые рассмотреть место своей работы в общей картине мировой науки и накопленных людьми на данном этапе развития знаний. Не единожды случалось, что, пытаясь объяснить свою работу кому-то другому, ученый неожиданно для себя понимал — быть может, по-настоящему лишь впервые — истинный смысл своих исследований, ранее скрытый от него чередой ежедневных рутинных дел и забот.

И теперь скрытый смысл эшеровских «Рисующих рук», служащих зрительным эпиграфом к этим строкам, становится кристально ясен. Правая рука, стремясь описать себя на листе бумаги, в то же самое время описывается левой, а в результате истинная сущность обеих из них предстает перед нами.

Другими словами…

Это словосочетание используется столь часто не потому, что сложно найти какой-нибудь иной синонимический оборот, а потому, что перевод с одного языка, связанного с определенным строем мысли, на другой, построенный на отличном от первого способе понимания мира, как раз и есть именно то, чем чаще всего озабочен научный журналист. Это — основа его профессии. То есть, другими словами, научная популяризация есть среди всего прочего еще и могучее, а часто и уникальное, то есть единственно возможное средство для понимания смысла научной деятельности. В том числе — и самим ученым, которому время от времени необходимо посмотреть на свои труды и заботы со стороны, рассказать о них в простых и понятных словах хотя бы себе самому.