Знание-сила, 2009 № 09 (987)

Древнегреческая классика: почитатели и мистификаторы

Александр Марков

В позднесредневековой Европе классика стала не просто набором образцовых произведений, а мечтой, почти недоступным предметом вожделенного стремления. Греческого языка в Европе почти никто не знал, и о сладости речи Гомера, Фукидида и Платона могли только догадываться сквозь смутные грезы. Знание античных сюжетов не могло заменить подлинных текстов для тех европейцев, которые полюбили живые рассказы о важнейших вещах и чаяли изучить первые самостоятельные открытия человеческой мысли. Но найти преподавателя греческого языка было невозможно, даже если объездить всю Италию. Данте Алигьери мог только с тоской мечтать о встрече с Гомером в Лимбе.

Петрарка томился, видя перед собой записанные строки Гомера, но не находя толкователя, который мог бы превратить их в звучащую речь. Грек Варлаам, которого у себя приютил Петрарка и которому он открыл путь к епископской должности, вскоре бежал, позабыв о своем благодетеле.

Но уже через два поколения после Петрарки в Италию начинают переселяться греческие учителя. Итальянцы встречают посланцев Византии с восторгом, считая их появление благословением для науки. Во Флоренции Мануилом Хрисолором была создана (около 1400 года) кафедра греческого языка; ее питомцы увлеченно слушали греческого богослова Георгия Плифона, ненадолго (1439) заехавшего в столицу Возрождения. Плифон, считавший себя новым Платоном, тайком от всех исповедовал язычество: он считал, что, только вспомнив языческих богов, можно приобщиться к государственной и житейской мудрости. Другие греки называли Плифона амбициозным человеком, но Флоренция, а за ней и другие города Италии, приняли образованного выходца из Греции как пророка, предвещающего наступление новой эпохи дружбы всех благородных людей.

Разобраться в древнегреческих текстах было непросто даже тому, кто посвятил изучению языка несколько лет: различие между диалектами в античности, слишком напыщенная или, напротив, слишком лаконичная риторика, опущение «самого собой разумеющегося» — все это было непривычно итальянцам, которые требовали подробно объяснить значение каждого греческого слова. Греческие учителя откликнулись на просьбы аудитории и принялись писать грамматики. Конечно, учебники по греческой грамматике появились уже в античности, но тогда это были краткие замечания о частях речи и согласовании слов. Стилистика в них не рассматривалась; просто говорилось, что правильно построенный текст «гармоничен» и «прекрасен». Поэтому для итальянских слушателей, впервые столкнувшихся с греческой речью, пришлось создать более подробные учебники.

В этих пособиях (классическим стал учебник Феодора Газы, изданный в 1495 году и ценившийся всеми гуманистами) подробно разбиралось, какие сочетания слов уместны, а какие звучат нелепо. Было введено множество терминов, взятых из естественных наук: такие слова, как «роды», «виды», «формы», стали описывать состав слова и его сочетаемость с другими словами. Рассматривались допустимые и недопустимые варианты соединения слов, правила синтаксиса сделались очень сложными и запутанными, и греческий язык стал казаться почти таким же необъятным, как окружающий природный мир. Вожди гуманистического движения после этого поверили, что греческую грамматику нужно изучать всю жизнь, а ее тонкости невозможно постичь до конца даже за многие десятилетия.

Главным термином новой грамматики стало «завершенное высказывание», которое понималось как лишенное темнот и двусмысленностей. Античная литература и риторика состояла не только из завершенных высказываний: в одних произведениях требовался ясный слог, но в других допускались игра и перекличка смыслов, а в некоторых ценилась многозначительная недосказанность. Теперь же литературу стали отождествлять с ясным и однозначным выражением мысли, и более всего стали ценить те произведения, в которых лучше всего выражены светлые и благородные намерения исторических личностей.

Вкусы европейских читателей разошлись со вкусами древних греков: античные читатели понимали, что разные жанры призывают к различному образу жизни — Гомер рассказывает о нравах народов и их вождей, Фукидид прославляет воинскую доблесть, а риторы устанавливают гражданский мир. Итальянцы эпохи Возрождения не отдавали себе отчета в том, сколь сложна была политика в древности: им нравились древнегреческие исторические деятели, и они их считали людьми прямодушными и разборчивыми в общении. Греческие политики были людьми непростыми, потому что слишком неоднозначными были те обстоятельства, в которых им приходилось действовать. И если Рим дал одного политика, который объяснил нравственные основы своей деятельности — Цицерона, то в Греции никто до конца не понимал, кого следует оправдать, а кого — осудить. Но европейцы эпохи Возрождения считали, что на ясном греческом языке могли говорить только честные политики. Копируя нравы древних греков, образованные итальянцы стали разыскивать их откровенные высказывания о себе, отличающиеся от публичного плетения словес. Не без участия преподавателей они нашли письма, обозначенные именами Перикла и Фемистокла, Аристотеля и Александра Македонского, и сразу же начали говорить, что в их руках оказалось драгоценное наследие античности.

Конечно, ни одно из этих писем не было подлинным — античные доблестные мужи не стали бы так кратко и банально рассказывать о собственных деяниях, о которых и так все уже знали. Письма представляли собой риторические упражнения, на примере которых будущие ораторы учились представлять и разыгрывать воображаемые ситуации. Но эти произведения стали в средневековой Византии изучаться в школах, включаться в хрестоматии, и стало казаться, что в этих посланиях, написанных лаконично и безупречно, содержатся все нравственные уроки античности. Эти письма читались и в эпоху Возрождения, став предметом не только интереса, но и почитания.

В средние века фальсификаций почти не было, потому что не существовало книжного рынка. Как только заработал типографский станок, фальсификации получили те же права гражданства в литературной жизни, что и подлинные произведения. Рукописную книгу никто не будет считать надежной, а книга, несущая имя издателя и типографа, освящена авторитетом настоящей учености. Но сколь бы хорошо издатели ни знали античную литературу, всегда находились мистификаторы, запускавшие свои подделки в печать и вводившие в заблуждение даже опытных исследователей.

Все фальсификаторы конца XV — начала XVI веков публиковали не отдельные произведения, не отрывки, случайно дошедшие в рукописях позднейшего времени, и не цитаты, извлеченные из трудов византийских компиляторов. Они заявляли миру, что нашли целые книги и что из товара, оказавшегося в их распоряжении, можно составить приличные библиотеки. Поймать фальсификаторов за руку было трудно: все знали, что античные автографы до нас не дошли, а списки могут быть поздними. Но главное — фальсификаторы удовлетворяли пожелания читателей, которые уже считали себя знатоками античной истории и ожидали дополнительных сведений к уже имеющимся, однако не разбирались в истории античных литературных жанров.

«Рукопись Платона»

Вал фальсификаций был умножен хорошими тиражами и, пронесшись, накрыл итальянское антиковедение. Уже в 1498 году Аннио да Витербо опубликовал якобы найденный им в Мантуе список трудов деятелей республиканского Рима — Семпрония, Фабия Пиктора и Катона. Это была подделка идеологическая — свободолюбивые города Северной Италии, якобы сохранившие труды вольного Рима, противопоставлялись олигархической Флоренции, у которой таких сокровищ не было. В 1516 году французский ученый де Булонь сочинил две книги «Истории» Валерия Флакка, устроив себе своеобразный экзамен на владение античным стилем. В 1589 году Сигоний подделал «Утешение» Цицерона (только найденное через два века письмо Сигония о предпринятой шутке разоблачило подделку), а Пролуций в Германии сфабриковал седьмую книгу «Фаст» Овидия, надеясь, что самый, как тогда считалось, морализующий античный поэт теперь еще больше завладеет воображением читателей. Историк Мерула, когда ему не хватало сведений, взятых из античных источников, ссылался на придуманный им самим источник — записки грамматика Пизона. Наконец, Гевара, францисканский монах, издал якобы античный философский роман про Марка Аврелия; для этой подделки не требовалось даже овладевать слогом Цицерона, достаточно было живо пересказать все сведения о Марке Аврелии, которые дошли от античности.

Жертвой подделки стал даже ученейший Юст Скалигер (1540–1609), знаток множества языков и древних событий. Молодой преподаватель Мюреа послал ему собственные стихи под именами двух «забытых» античных поэтов — Аттия и Тробея. Скалигер был восхищен новым свидетельством античной музы. Он по-детски радовался тому, что античная поэзия, которая часто гибла среди вековых смут, вдруг вновь зазвучала из-под обломков, и живой голос двух поэтов преодолел мучительную тьму прошлого. Скалигер не задумывался над тем, что хорошие античные поэты не оставались незамеченными и потому не могли быть забыты; он хотел сам, без посторонней помощи, научиться ценить хорошую поэзию.

Обложка поэмы «Метаморфозы» (1632 г.) Публия Овидия Назона

Но самой успешной подделкой оказалась не возрожденческая, а позднеантичная — письма, написанные начинающими риторами от лица деятелей древности. За два века «Письма великих людей» античности стали неотъемлемой частью школьных хрестоматий. Их было легко читать, еще легче запоминать, и нравственные уроки из этих писем усваивались хорошо. Всем казалось, что античные политики и сами пытались понять, что с ними происходит, и объяснить это другим. Последний тезис поставил под сомнение философ Лейбниц: он сказал, что люди, загруженные государственными делами, не будут сочинять простодушные моральные сочинения. Еще радикальнее к этим письмам отнесся Ричард Бентли, британский филолог и богослов, заявивший, что государственные деятели не позорят себя: не делятся в письмах, неизбежно превращающихся в инструмент политики, своими интимными переживаниями.

Поразительно, что выступление Бентли, объявившего «Письма» исторически малосодержательными и психологически невероятными, было воспринято как скандал. Успешного ученого обвинили в том, что вскоре он провозгласит, что ни один античный автор не существовал, что античные произведения упали из воздуха, чтобы доставить пищу филологам и неприятности школьникам. Среди хулителей Бентли оказался и Джонатан Свифт, заявивший, что место «критикану» не на Парнасе, а среди наглых и мелочных божков.

Но строгая наука победила. Бентли и его коллеги создали надежные принципы, по которым можно было проверить подлинность документа. Сначала требовалось посмотреть, нет ли в письме анахронизмов: например, не исчисляет ли житель Коринфа деньги в драхмах, которые имели хождение только в Афинах. Затем нужно было реконструировать отношения между историческими деятелями на основании трудов древних историков: если из их сообщений явствует, что люди были в ссоре или просто недолюбливали друг друга, то вряд ли они будут писать друг другу об успешном сотрудничестве. И наконец, нужно проникнуть в психологию древнего политика: стал бы он, находясь среди гражданских бурь и тяжких волнений, вообще писать письмо, тем более раздавать обещания или брать на себя какие-то обязательства?

Альбрехт Дюрер, «Умирающий Катон дает наставления Катону Младшему»

Критическая энергия Бентли и его коллег оказала необратимое влияние на европейскую культуру. Никто не спешил заявлять о том, что нашел новое письмо Александра Македонского или неизвестную книгу Плутарха. Несколько раз, правда, фальсификаторы заявляли о новонайденных отрывках из римлянина Петрония (скажем, французский ученый Нодо рассказывал, что он купил рукопись в Белграде у безвестного грека), а венецианский поэт Коррадино составил расширенного Катулла по некоему «римскому списку». Но здесь как раз те случаи, когда тексты античных классиков дошли не полностью, поврежденные, и главное — в единственной рукописи, и любые реконструкции принимались как должная часть филологической работы. Корпус античной литературы был раз и навсегда определен, и ученые посвящали большую часть жизни какому-нибудь античному произведению.

Совершенно по другим законам создавались памятники народного самосознания, претендовавшие стать новой классикой, но лишь отдаленно напоминавшие настоящую классику. Первый из них — «Песни Оссиана, шотландского барда», сочиненные Джеймсом Макферсоном (1762). Подлинность «Оссиана» поддержал скептический философ Дэвид Юм, сославшийся на сходство его с живым шотландским фольклором. Здесь была важна не история шотландской письменности — все равно песни удавалось соотнести только с фольклорными, а не с литературными произведениями, — а наличие автора, который отвечает за целостность и сохранность текста.

Такой же ярлык качества в виде имени автора ставили на фольклорную традицию идеологи национальных движений XIX века. «Краледворская рукопись», изданная в 1819 году филологом Вацлавом Ганкой: он записал на пергаменте свои обработки народных песен, выдав это за древнейший памятник чешского языка — мистификация Ганки должна была содействовать идее славянского единства. «Рукопись» Ганки была встречена довольно холодно и разоблачена в 60-е годы XIX века.

Новая волна фальсификаций поднялась во второй половине XIX века. Всем казалось, что современная наука способна разоблачить любую неправду. Но наука стремилась не только к точности, но и к искренности, и поиск автора виделся многим любителям чтения делом более важным, чем оценка причин и механизмов создания произведения. Нужно было воссоздать духовный портрет автора, показав всю уместность его деятельности. Избыток исторических памятников, самого разного стиля и состояния, заставлял думать, что и новонайденное произведение может оказаться подлинным.

Самым отчаянным фальсификатором XIX века был грек Констандинос Симонидис, который выставлял на продажу целые книжные собрания. Он рассказывал академикам и директорам библиотек о книжных сокровищах, оказавшихся в его руках. Среди них была рукопись Гомера, принадлежавшая Александру Македонскому и написанная странными буквами. Симонидис сказал, что это «пеласгические» буквы, которыми писали герои и современники Гомера, и что современной науке еще только предстоит

Феодор Газа изучить подлинный текст великого эпика. Также он пытался продавать исторические и философские сочинения авторов, известных ранее лишь по упоминаниям у образованных греков времен Римской империи. Часть этих книг представляла собой подправленные списки византийских сочинений, а часть «существовала» только в рассылавшихся Симонидисом каталогах. Пережив несколько уголовных преследований, Симонидис наконец обратился к изготовлению писем великих людей: он продал частному коллекционеру переписку Перикла и Алкивиада.

Французский литератор Врен Люка торговал исключительно письмами «древних» и «новых» — Платона, Александра Македонского, Архимеда, но также Декарта, Ньютона, Вольтера и других знаменитых европейцев. Пытался он продать переписку Цезаря и Клеопатры, а также корреспонденцию Иуды Искариота и Марии Магдалины к Понтию Пилату, вместе с ответами последнего. Размах лукавой работы Люка был промышленный — он изготовил 27 000 разных писем. Продавал он письма писателей и ученых историкам науки, искавшим редкие свидетельства о развитии своего ремесла, поэтому долгое время даже найти его, не то что подвергнуть уголовному преследованию, было невозможно.

Другой авантюрист, Вильям Шапира, родом из Киева, начал с того, что продавал в Палестине доверчивым американским туристам кольца и монеты царя Соломона, затем принялся продавать черепки в европейские музеи. И наконец, он предложил британскому музею ни много ни мало автограф Моисея. Это было пятикнижие (Тора), в котором отсутствовал только рассказ о смерти Моисея — это была дополнительная печать подлинности, а также, на радость европейским горожанам с их привычкой отдыхать раз в неделю, слово «суббота» заменено на «день седьмой». Шапира сочинил историю о том, как бедуины нашли эти свитки в заброшенной пещере. Музей уже готов был выложить за них миллион фунтов, профессора делали переводы «подлинного пятикнижия», и только экспертиза пергамента показала, что это были неаккуратно срезанные поля других рукописей со следами разметки, изобличающими подделку. Так в эпоху телеграфа и газетного слова создавались самые причудливые представления о том, как сохраняются и какими путями до нас доходят документы прошлого.

За газетными сенсациями последовало неизбежное забвение беспокойных авантюристов, безудержных фальсификаторов, мысленно странствовавших по эпохам в поисках легкой наживы. Но от деятельности этих мародеров археологии произошел и побочный эффект — нигилистическое отрицание древней истории. «Новая хронология», основанная Николаем Александровичем Морозовым и имеющая современных последователей, направляет острие критики на реконструкцию древней хронологии, выполненную в XV веке Феодором Газой, Георгием Трапезундским и после обобщенную Иосифом Юстусом Скалигером. Н.А. Морозов верно почувствовал, что классическая хронология создавалась в полемических целях — например, Феодор Газа в своей книге «О счете месяцев» нападает на философа Плифона, заявляя, что тот плохо знает боготворимую им античность. Он не может даже сказать, откуда взялся древний афинский календарь, пользуется им с ошибками, а надеясь на свою интуицию, идет не дальше древних примитивных народов, создавших календари по наитию. Опознав неравнодушный тон сочинений по хронологии, Н.А. Морозов сделал из этого поспешные ложные выводы о том, что вся древняя хронология сочинена людьми, любившими воображать разнообразные события.

Феодор Газа

Прежде чем объявить всю античную историю сочиненной, Н.А. Морозов сначала попытался провозгласить поддельными некоторые почтенные памятники античной литературы. «Письма» Плиния Младшего он счел романом эпохи Возрождения, по недоразумению принятым за античный текст. Плиний Младший в этих письмах, по его мнению, выставляет себя эстетом, много говорит о своем досуге и не собирается отрекаться от развлечений ради того, чтобы выполнять долг римлянина. На свою виллу патриций смотрит как на курорт, на котором он нежит свое хрупкое тело, а жизнь свою показывает убогой, думая только о чередовании чтения стихов, вкусного обеда и теплых ванн.

Н.А. Морозов, обманывая себя, отказывается понимать и характер Плиния Младшего, и те исторические обстоятельства, в которых письма с досужими рассуждениями становятся возможны. Неудивительно, что потом он объявил и всю античную литературу сочиненной в эпоху Возрождения людьми, у которых было много времени для писательства. Но в кривом зеркале дилетантской критики мы видим всегдашнюю тенденцию — попытку понять нравственное содержание писем далекого прошлого и бунт против всего европейского прошлого в том случае, если нравственное содержание невозможно вычитать сразу.