Золотая Колыма

ПОД РОСТОВСКИЕ ЗВОНЫ

— Билибины. В российских гербовниках, в энциклопедиях, в грамотах эпохи Ивана Грозного и даже в романе «Война и мир» Билибины поминаются. В шестнадцатом веке был приказной дьяк Билибин Шершень, От этого Шершня и пошли, весьма возможно, все Билибины. Но мой отец прямым предком нашего рода считал Харитона Билибина. Сам Харитон и его два сына: Иван-первый, Иван-второй — были богатейшими купцами в Калуге, заводы имели. Художник Левицкий их портреты писал, в музеях хранятся. И внука Харитона — Якова писал. Ну, те, Харитон и Иваны, были типично русскими купцами, бородатыми и брюхатыми, а Яков — это уже светский щеголь, завитой и с бантиками. Он — и вольнодумец-масон, и коммерции советник. В годы нашествия Наполеона пожертвовал на алтарь отечества двести тысяч рублей. В Петербурге у него — дом-салон: поэты, артисты, великий композитор Глинка бывал... Но к концу жизни промотался или, как говорят семейные архивы, «его состояние пришло в упадок». И все его потомки должны были учиться на медные деньги. К тому же дед мой, Николай Алексеевич Билибин, оказался многодетным. Семь сыновей у него было — дочери в счет не шли. Ясно, что на такую ораву никакого наследства, никакого приданого не напасешься. Ну, и, как говорится, нужда заставила калачи есть — всех выводила в люди. И отец мой, когда рисовал родословное древо, не купечеством кичился, не дворянством, а под каждым листиком подписывал, кто есть кто. Посмотришь на древо и видишь: сидят на верхних веточках военные; ученые, врачи, художники...

Иван Яковлевич Билибин — всем известный художник. Истинно русская душа, весельчак, балагур, завсегдатай артистических вечеринок!.. Супруга Лежавы-Мюрата его хорошо помнит. Да и вы, весьма возможно, видели сказки Пушкина, русские сказки с иллюстрациями Билибина. В девятьсот пятом году этот художник Билибин царя Николашку со всеми его регалиями ослом нарисовал, за что подвергнут был аресту, а журнал, который напечатал рисунок, закрыли. Родной брат Ивана Яковлевича Александр Яковлевич — математик. Сам я изучал алгебру и геометрию по учебнику дяди, Николая Билибина, а его сын, тоже Николай,— ученый, этнограф. И вот сейчас, когда я с вами сижу здесь, на Колыме, в это же время сравнительно недалеко отсюда, на берегу Охотского моря, на Камчатке, так же сидит среди коряков и ительменов этнограф Николай Николаевич Билибин — изучает их быт, будет строить для них культбазу, новую жизнь...

— ...и есть оленину, а у нас конских кишок осталось только на завтрак,— ввернул Алехин.

Алехина никто не одернул, все молчали, пока Юрий Александрович опять не заговорил:

— При рождении мне дали имя Георгий. Юрием-то я стал недавно, на Алдане... И когда меня крестили, то вся Россия в колокола звонила! Не верите? Я и сам не верю, а дело, сказывают семейные предания, было так.

Родился я в Ростове, но не в том Ростове, что на Дону, а в Ростове Великом, в древнерусском граде, про который пословица гласит: ехал черт в Ростов, да испугался крестов. Там церквей и крестов больше, чем деревьев в лесу. Народ ростовский — крепкий, щи лаптем не хлебал, в зипунах не ходил, стучал сапогами по деревянным тротуарам. Мужики все — высокие, светлоглазые, у каждого борода-лопата, все русые...

Крестили меня в Ростовской градской Рождественской, что на Горице, церкви. Там в книге за тысяча девятьсот первый год запись учинили: «родился шестого, крещен девятого мая Георгий. Родители — штабс-капитан третьей гренадерской артиллерийской бригады Александр Николаевич Билибин и законная жена его Софья Стефановна». Мама моя — дочка болгарина Стефана Вечеслова, который вместе с русскими освобождал свою страну от турок, а потом переехал в Россию.

Так вот, когда меня крестили, дряхлый попик с клубничным носиком взял меня из рук крестницы и понес в алтарь. Только внес — вдруг во всю мочь ударил Сысой, самый большой колокол на звоннице Успенского собора

Ростовского кремля. Звон Сысоя от звона всех других колоколов отличался: красивый, бархатный, с мелодичным призвуком, и такой мощный, что за двадцать верст слышен. Давно уже Сысой и другие колокола Успенского собора не звонили: больше ста лет, как резиденция ростовского владыки была перенесена в Ярославль и кремль в Ростове запустел. Но в то время, когда я родился, в Ростовском кремле квартировала как раз та самая гренадерская бригада, в которой служил мой отец. Все офицеры были приглашены на мои крестины. И многие солдаты были на крестинах, потому что любили, уважали моего отца, и он к солдатам относился с добротой, по-человечески...

И вот, как только раздался первый удар Сысоя, попик вздрогнул и чуть было меня, раба божьего Георгия, не грохнул о каменный пол, потому что диву дался, из-за чего вдруг звон. Пожар? Так звон не всполошный. Война? Звон не набатный. Уж не владыка ли преподобный из Ярославля пожаловал? А может, сам государь-император из Питера? Но об их визитах заранее было бы известно. Или просто в ушах зазвенело?

Положил меня батюшка на каменный пол и стал в алтаре, святом-то месте, кощунственным делом заниматься — в ушах ковырять. Поковырял — а звон еще сильнее. Закрестился покаянно и истово, схватил меня с пола, а на полу-то, на том месте, где я лежал,— лужица. Святотатство! Алтарь осквернен, весь обряд крещения насмарку... Что делать? Быстренько, благо пока никто не видел, затер попик лужицу подолом своей рясы: грешить так грешить!.. Вознес новокрещеного и двинулся из алтаря.

Сысой гремел, потом стал медленно замирать, словно откатывалась волна. До конца еще не замер, как стали ему подзвакивать малые колокола. И полился строгий, торжественный Ионинский звон.

Выступил священник из алтаря с вознесенным младенцем и возопил дребезжащим голоском:

— Знамение, православные! Великое знамение! Под звон Сысоя раб божий Георгий в алтарь введен. Под Ионинский звон выведен. Благодатью господа нашего преисполнен есмь и во веки веков будет! И мы, грешные, при сем быть сподобились. Аминь!

— Аминь!!! — дружно, как на параде, гаркнули офицеры и солдаты.

Они, как только в первый раз ударил Сысой, понимающе, с восторгом переглянулись. Отец мой, хотя и не был с ними в сговоре, тотчас догадался, кто устроил этот благовест. И когда священник проаминил, то он, скрывая смех в глазах, низко, с небывалым смирением, опустил голову. Скудоумный попик перекрестил его лысину.

А как вынесли меня на свежий майский воздух, Ионинский звон сменился Егорьевским — в честь новокрещеного Георгия. Плавно, размеренно ударили враз три больших колокола, а вслед им звонко завторили маленькие, будто посыпались с неба серебряные монетки.

А когда подходили к дому, Егорьевский звон стих, и весело, празднично залился Ионофановский. Большие колокола зазвучали, как бокалы, а маленькие — рюмочками...

Отец любил всякие розыгрыши, веселые выдумки и был в нескрываемом восторге:

— Вот звонари так звонари! Музыканты! И где вы их только разыскали? — спрашивал своих офицеров.

— Весь Ростов обшарили, господин штабс-капитан. Рады стараться, ваше благородие!

— Не перевелись на Руси великие звонари?

— Не перевелись! За шкалик «Комаринского» отзвонят!

Звон Сысоя и всех колоколов Ростовской звонницы долго разливался по городу, по озеру Неро, на двадцать верст вокруг. Позже сказывали, что все звонари и Ростова Великого, и окрестных сел, услышав Сысоя, взобрались на свои колокольни и, не задумываясь, по случаю чего, бухнули во все колокола. Как говорится, не заглядывая в святцы. Полился звон от села к селу. Докатился от Ростова Великого и до древнего Ярославля, и до матушки-Москвы. Ну, а Москва зазвонила, то и вся Россия ей вслед.

Так фантазировали развеселые, пропустившие не одну рюмочку, офицеры-гренадеры за большим праздничным столом.