Золотая Колыма

БИЛИБИН ВИДЕЛ ДАЛЕКО

Поисковые летние работы закончились. Эрнест Бертин, Раковский, Цареградский, Казанли — все собрались на Среднеканской разведбазе. Каждый делал доклад начальнику экспедиции, показывал породы, пробы, шлихи, самородки — отчитывался.

Дмитрий Казанли на самых высоких сопках Приколымья установил одиннадцать астропунктов, определив их координаты. С этими астропунктами увязывались все маршруты, реки, речки, ключики, исхоженные геологами. И впервые вырисовывалась точная карта огромной территории: от Ольского побережья до правобережья Колымы, от Малтана и Бохапчи на западе до Буюнды на востоке. Карта, изданная Академией наук всего три года назад, оказалась безнадежно устаревшей. Астропункты на устье Бохапчи и устье Среднекана показали, что река Колыма между этими устьями действительно течет на двести километров южнее, ближе к Охотскому морю, чем на всех прежних картах, кроме той, что выложили на полу юрты Макара Медова из спичек... Не зря Казанли ползал по полу!..

А когда сложили все, что шагами измерили, молотками обстукали, лотками промыли, то получилось: небольшая экспедиция, в которой было всего два геолога, один геодезист и два прораба, меньше чем за год покрыла более тысячи километров маршрутной съемкой, четыре тысячи квадратных километров — геологическими исследованиями, опробовала долины общей протяженностью в пятьсот километров. А всем исхоженным верстам счет был потерян...

И почти во всех этих долинах было найдено золото, правда, далеко не всюду такое, как на притоках Утиной и Среднекана, не всюду годное для мускульной добычи, но геологи смотрели вперед и знали: то, что нельзя добыть лоточками и проходнушками теперь, можно будет взять техникой недалекого будущего.

Бертпн получил хорошие пробы по обоим истокам Среднекана — левому и правому, а один приток, особенно обнадеживающий, Эрнест Петрович назвал именем Аннушка. Такими же звучными именами — Золотистый, Радужный и тому подобными окрестил речки и ключики Среднеканской долины Сергей Дмитриевич, и, конечно, неспроста.

Установил хорошую золотоносность и Цареградский. К тому же у него был сюрприз для Билибина — банка из-под какао.

Он нашел ее недалеко от своей палатки, на берегу Среднекана, где по утрам обычно умывался. Между большими валунами, под нависью обнаженных подмытых корней лиственницы виднелась коричневая круглая жестяная банка. Даже не подходя к ней, Валентин прочитал ярлык: «КАКАО ЭЙНЕМ» — и удивленно присвистнул: «Откуда она здесь, с детства знакомая?» Потянулся за ней только из любопытства: вспомнилось то время, когда мама из содержимого такой же коробки готовила ароматное и сладкое питье. Поднял и чуть не уронил от неожиданной тяжести: раньше такая банка весила фунт, а эта — все десять, если не больше. Валентин сразу понял, что в этой коробочке. Из-под крышки вылезали лохмотья дерюжки, к тому же она приржавела, и, открывая ее, Валентин обломал ногти. В истлевшем мешочке плотно лежало золото. Его было, конечно, больше, чем привез с Утиной Раковский в коробке из-под зубного порошка. Такого количества металла экспедиция пока не находила. И как же не обрадоваться ее начальнику! Все будут смотреть на Валентина Александровича с великой завистью...

Но Юрий Александрович не возликовал, напротив, как-то даже кисло усмехнулся, когда Цареградский положил пред ним свою богатейшую находку, и прежде всего спросил:

— Откуда оно?

Валентин стал было подробно рассказывать, где и как нашел...

— Нет, я не об этом,— перебил его Билибин и обратился к Раковскому: — Вы, Сергей Дмитриевич, средь нас, ученых, главный определитель золота. Откуда оно?

— На среднеканское и на утинское ни по окатанности, ни по цвету не похоже,— ответил Сергей.

— А Филиппу Диомидовичу показывали?

— Показывали и Оглобину, и Поликарпову. Говорят: «не наше».

— Ну, что ж, кто его владелец, пусть выясняет угрозыск. Составьте по всей форме акт, передайте в контору прииска, а мы его и в отчете не можем помянуть: неизвестно откуда, без привязки... А когда-то и я пивал какао из такой баночки... А что, Валентин Александрович, показала Среднеканская дайка?

Жилки над устьем Безымянного, обследованные Цареградским еще весной, оказались бедными, почти пустыми. На Буюнде Валентин Александрович тоже ничего не нашел, не сверкнули пред его глазами золотые молнии, описанные Розенфельдом. Оставалась на счету Цареградского только Среднеканская дайка. Хотя ее обнаружил Раковскнй, но он, Валентин Александрович, по заданию начальника экспедиции первым тщательно опробовал, и золоторудные жилы альбитовых порфиров, казалось, вознаградили за все неудачи таким богатством, перед которым, конечно, померкнут все золотые россыпи, открытые и Раковским, и Бертиным... Билибин ахнет! Так думал Цареградский.

И Юрий Александрович действительно был потрясен, когда познакомился с пробами Цареградского из Среднеканской дайки. В отдельных образцах оказалось такое золото, что Билибин, пересчитав содержание на тонну породы, пришел, как сам позже не раз говорил и писал, в священный ужас:

— Двести граммов на тонну руды! Неслыханное содержание! Небывалое в истории золотой промышленности! Такие цифры нельзя принимать в расчет.

Валентин решил, что его друг-начальник, как и прежде на жилке при устье Безымянном, ставит под сомнение его опробование, и очень обиделся:

— Можете проверить, Юрий Александрович...

Билибин стал успокаивать его:

— Нет, Валентин, ты все сделал, вероятно, правильно: и опробовал, и подсчитал, но эти цифры — священный ужас!.. Надо взять пробы в Ленинград, и там проведем тщательный лабораторный анализ. Затем здесь поставим детальную разведку, пробьем штольню... Ведь мы брали пробы, по сути, только из одного выхода... дайка очень заманчивая, но пока о ней лучше скромно молчать, ибо геолкомовские «тираннозавры», «мастодонты» засмеют нас, как и Розенфельда с его молниеподобными жилами... А вдруг содержания такого не окажется. Обанкротимся?.. А в общем все великолепно! Тесно будет в тайге, догоры!

Билибин был очень доволен результатами работ экспедиции. Он дни и ночи просиживал над материалами, собранными экспедицией, и тут же, на Среднекане, в тесном, заставленном образцами бараке, за дощатым столиком, при неровном свете стеариновых огарков четким крупным почерком писал первый колымский полевой отчет.

Записка Розенфельда лежала перед ним, Юрий Александрович, снова и снова перечитывая ее, вдохновлялся:

«...хотя золота с удовлетворительным промышленным содержанием пока не найдено...»

— Найдено, господин Розенфельд!

«...но все данные говорят, что в недрах этой системы схоронено весьма внушительное количество этого драгоценного металла...»

— Весьма внушительное, догор Розенфельд!

«...нет красноречиво убедительных цифр... фактическим цифровым материалом я и сам не располагаю... Могу сказать лишь одно — средства, отпускаемые на экспедицию, окупили бы себя впоследствии на севере сторицею... в ближайшие 20—30 лет Колымская страна привлечет все взоры промышленного мира».

— Несомненно! И гораздо раньше! Но где они — твои Гореловские жилы?!

«Мы нашли все,— размышлял Билибин, склонившись над столом и над первой, пока еще начерно сделанной картой Казанли,— Борискину могилу и даже амбар со снаряжением Розенфельда... Но где же Гореловские жилы? Цареградский утверждает, что Буюнда и Купка не золотоносны... А якут Калтах, отец Аннушки, у которого останавливались на устье Гербы, говорил, что нашел он самородок на Купке... И Розенфельд, весьма вероятно, там что-то видел. А может, мне самому поискать? Но когда? Последний пароход с Ольского рейда уходит обычно в середине сентября, то есть через две недели. Опоздаешь — придется зимовать, А если возвращаться по Буюнде одному? Другие пойдут иными путями... Риска меньше. Если кто-то и опоздает, то другие успеют... Надо каждому вручить полевой отчет, и кто выберется на материк, тот начнет ратовать за Колыму!»

И Юрий Александрович писал — составлял отчет вдохновенно. Не зря он иногда говорил, что геолог должен сочинять стихи — это поможет писать отчеты. И теперь, описывая сугубо научным языком широкое развитие мезозойской осадочной толщи, прорванной интрузиями гранитов, с которыми связывается золотоносность, Юрий Александрович рисовал богатейшие перспективы нового золотоносного района и заканчивал отчет глубоким выводом, который будет назван в науке «блестящим билибинским прогнозом»:

«Так как полоса гранитных массивов продолжается к северо-западу, на левобережье Колымы, и к юго-востоку, па побережье Буюнды, то мы вправе ожидать продолжения в обе стороны и окаймляющей ее рудной полосы. К северо-западу мы встречали знаки золота по pp. Таскан и Мылге и вправе ожидать золотоносность левых притоков Колымы. К юго-востоку имеются указания Розенфельда о золотоносности р. Купка, правого притока р. Буюнды н нахождения золота якутом Калтахом...»

Вдохновенно писал Юрий Александрович, но все же сдерживал свои порывы, чтоб не прослыть фантазером, и о знаках золота, найденных им лично на Мадыгычане, левом притоке Бохапчи, умолчал. То есть не совсем умолчал, в отчете-то сказал, но вывод о том, что есть золото и за Бохапчой, сделать поостерегся.

«Мало я там опробовал левые-то притоки,— рассуждал Билибин,— и тот же Мандычан — дождь помешал да и сплав много времени отнял... А может быть, сейчас мне надо не по Буюнде, а еще раз пройти маршрутом по Бохапче и Малтану, там выйти на перевалбазу Элекчан и знакомой тропой в Олу?..»

Так в темную августовскую ночь в неугомонной голове Билибина родилась и созрела еще одна идея. Юрий Александрович поднял всех с постели:

— Хватит спать, медведи! А ну кто хочет со мной побороться, поразмять косточки?

Все настороженно молчали.

— Майорыч, выходи! Ты посильней всех будешь нас, ученых...

— Не... На медведя я пойду, а на Билибина — не!..

— А на бешеную Бохапчу опять со мной пойдешь?

— Можно.

— Ну, тогда слушайте, догоры, мой последний приказ! Сам я с Майорычем пойду по левому истоку Среднекана и буду держать курс на запад, на Бохапчу выше порогов, оттуда на Малтан и дальше Ольской тропой. Цареградский двинется по заброшенной тунгусской тропе, о которой рассказывал нам Макар Медов. Раковский, Казанли и Корнеев со всем экспедиционным имуществом возвращаются в Олу Буюндинской тропой, которой ходили все торговые люди и Розенфельд когда-то, а ныне доставляются грузы на прииски. Каждый отряд попутно будет вести маршрутную съемку, геологические и прочие наблюдения, все заносить в дневники... Таким образом, мы, хотя и бегло, обследуем еще три маршрута на золотоносность, на возможность транспортировки грузов, а также положим начало изысканиям железной или шоссейной дороги. Не исключается, что кто-то из нас будет опаздывать к последнему пароходу, может, и опоздает, но тот, кто первым выберется на материк, сразу же начнет ратовать за Колыму во Владивостоке, Москве, Ленинграде — всюду! Для этого каждый получит экземпляр геологического отчета. Ясно, догоры?

Догоры, выслушав своего начальника, призадумались. До последнего парохода всего две недели. Времени в обрез. Зимовка никому не улыбалась. Скоро выпадет снег. Когда тут изыскивать дорогу? Когда вести геологическую съемку?

Все молчали. Раковский молчал, так как знал: Юрий Александрович зря ничего не прикажет — и готов был выполнять все его приказы. Митя Казанли и его друг Коля Корнеев улыбались, только по-разному: Митя — радостно, он непрочь пожить подольше в этом краю и ставить свои астропункты; Коля — кисловато, его в Ленинграде никто не ждет... А у Цареградского — жена, дочери... Молчал и Эрнест Бертин. В приказе он почему-то не был упомянут и с хитроватой усмешкой выжидал, что же начальник подготовил для него.

Юрий Александрович сияющими глазами всматривался в друзей. Каждого из них он знал не хуже себя и догадывался, кто почему молчит. Начал с Бертина:

— Вам, Эрнест Петрович, я хочу дать особое задание.

— Н-н-на С-с-северный полюс?

— Почти. Мы — на юг, а вам на север. Знаю, что вы любите путешествовать, вот и поедете на перекладных в Якутск. Туда возвращается наш уважаемый Елисей Иванович Владимиров. Вы — вместе с ним. Он, как представитель Якутского ЦИКа, доложит своему правительству о работе нашей экспедиции, но он не геолог, а вы — и геолог, и брат очень почитаемого в Якутске Вольдемара Петровича. Вот вам и карты в руки — геологический отчет. Начинаете ратовать за Колыму в Якутске, затем едете на родной Алдан. Устраивает?

— В-в-вполне!

— Валентин Александрович, я знаю, что ваш маршрут не из легких. Макар Захарович, да и сеймчанские якуты говорят, что на этой старой тропе нет корма для лошадей, потому ее и забросили. Но это было давно, весьма возможно, сейчас трава выросла. А тропа эта, как известно, самая короткая и, вероятно, будет самой удобной для постройки дороги. Лошади ваши за лето приустали, я дал бы вам своих, более свежих, по мне предстоит идти гораздо больше...

— Нет, нет, Юрий Александрович, я пойду на своих.

— Вот и хорошо! Будете первым изыскателем Колымской дороги! Ну, а у вас, Сергей Дмитриевич, Дмитрий Николаевич и Николай Павлович, возражений никаких?

— Никаких, Юрий Александрович!

— Вот и отлично! Все довольны... В путь, догоры!

Первого сентября Первая Колымская экспедиция вышла в обратный путь, в последние маршруты.

По звонкой, схваченной ночными заморозками, земле тяжело навьюченные лошади смачно затопали нековаными копытами. Солнце уже поигрывало золотом и багрецом по склонам сопок, но еще не заглянуло в Среднеканскую долину, и бодрил холодок.

Несмотря на раннее утро и воскресный день, провожать отбывающих высыпали из бараков все старатели и конторщики. Прощание было недолгое, но нежданно-негаданно трогательное. Даже те, с кем жили на ножах, напутствовали:

— Не поминайте лихом, ученые!

— Скатертью дорога, кобыла ваша мать...

И с такой же напускной грубоватостью разведчики отвечали:

— Шального вам золота, хищники!

Билибин по русскому обычаю троекратно облобызался с Оглобиным и Поликарповым, а те спросили в один голос:

— Вернетесь?

Юрий Александрович ничего не сказал, но кудлатой головой кивнул так, что оба Филиппа — Диомидович и Романович — так же в один голос воскликнули:

— Будем ждать!