Золотая Колыма

ТЕСНО БУДЕТ В ТАЙГЕ

На другой день после прощального ужина сфотографировались: Билибин и Оглобин сидят посередке рядом, положив крепкие жилистые руки на колени; за их спиной — загорелые, кострами прокопченные Цареградский и Раковский; сбоку — Петр Кондратов и уполномоченный Якутского ЦИКа Владимиров.

23 июля рабочие нового прииска «Юбилейный» под началом Кондрашова потянули бечевой, как бурлаки, вверх по Колыме тяжело нагруженные лодки. Целую неделю поднимались нормально, без приключений. На подходе к Запятой вышла своя запятая — наскочив на опочек, подводный бугор, перевернулась одна лодка, и вынуждены были потерять день на просушку груза. Здесь, перед Запятой, и догнал их Юрий Александрович.

Он так же по-бурлацки шел берегом со своим неразлучным личным промывальщиком Майорычем, но чаще сажал его в лодку, а сам впрягался в бечеву.

Старик упрямился:

— Дай я сам пошмыляю.

— Нет, шмылять буду я!

Так и шли до Запятой, пока не догнали своих.

И тут произошла встреча, которой Билибин никак не ожидал. На левом, противном берегу увидели палатку — почти новенькую, золотисто-кремового цвета, с целлулоидными окошечками, явно заграничную.

— Кто это там? — спросил Билибин у Кондрашова.

— Не знаю,— ответил тот.— Звали — не подплывают.

— Ну что ж, придется нанести визит.

Юрий Александрович сел в лодку, вместе с ним Степан Степанович, Лунев и Кузя Мосунов. Двинулись.

Было это 28 июля, в полдень, когда последние колымские комары грызли с особым остервенением.

— Разрешите войти? — спросил Билибин.

— Входи, да комаров не впускай,— ответил кто-то из палатки.

Юрий Александрович отогнул полог и радостно воскликнул:

— Сергей! Сергей Владимирович! Или это сон?

Обручев в бородатом мужике сразу узнать не мог, кто это, а вгляделся:

— Ба! Да это ты, Билибин!

И хотя они в Ленинграде особенно близкими не были, тут встретились как самые давние и крепкие друзья.

— Аггей! — крикнул Обручев проводнику.— Волоки неприкосновенный запас и кожаную сумку. Ведь я к тебе, считай, дипкурьером от всех твоих родных и даже от той, что когда-то ласково сказала «нет». Получай самую свежую почту — всего лишь семь месяцев шла.

Юрий Александрович набросился на письма от матери, от отца, от сестры и многих знакомых. Не без трепета вскрыл конверт и «от той», а в нем всего лишь одна фотокарточка — гордый строгий профиль с милым, чуть вздернутым носиком, с гладкими волосами, затянутыми на затылке в тугой узел — и на обороте всего одно слово: «Ленинград. 1928 год».

— Ну что? Опять «нет»? — спросил Обручев.

— Да! — воскликнул Билибин и смутился.

— Эх, жаль, на свадьбе не погуляю!

Потом они долго сидели вдвоем в палатке. Сергей Владимирович взахлеб повествовал, как ему удалось организовать экспедицию от Академии наук по всей Колыме и Чукотке, как он летал от Иркутска до Якутска на самолете.

— Летели три дня. Садились в Жигалове, Усть-Куте, Киренске, Витимске, Олекминске. К Якутску подлетали в темноте, летчик Михаил Слепнев посадил аэроплан прямо на забор. А я не почувствовал, лезу поздравлять его с удачной посадкой, а он орет: «Застрелюсь!» Для них, летчиков, оказывается, нет ничего позорнее, как посадить машину на забор... Нам бы, путешественникам, такие аппараты! Быстро, высоко, сверху все видно, и на сопки не надо карабкаться... Но дальше Якутска они пока не летают. Из Якутска я тащился на быках, на лошадях, один мой отряд и сейчас идет по Сеймчанской тропе, а я на лодке по Колыме, как видишь. На устье Бохапчи прочитал твой затес, но определить астропункт не смог, плыву без астронома.

— Мы это сделали сами...

— Хорошо. А я теперь окончательно убедился, что открыл здесь новый хребет, который назвал хребтом Черского. Он простирается с северо-запада на юго-восток, перерезает Колыму в районе Больших Колымских и Бохапчинских порогов, а здесь его отроги...

— А золото или признаки золота не встречались?

— Вероятно, есть, но это уже твой хлеб, вырывать изо рта не буду... И от души поздравляю еще раз и много раз! Значит, золотую пряжку Тихоокеанского пояса расстегнул?!

— Расстегнуть-то расстегнул, но куда поясок тянется... С юга-востока на северо-запад? Как твой хребет Черского? Или?..

— Несомненно!

— До Индигирки?

— Я там золото не нашел, хотя и проверял заявку какого-то полковника...

Сергей Владимирович сфотографировал Юрия Александровича себе на память — бородатого, в распахнутой рубашке с кармашком на груди, но, как и положено ученому, склонившегося над книгой, В палатке было сумрачновато, снимок мог не получиться. Сделал второй: под открытым небом, на берегу Колымы, усадив Билибина прямо на землю в той же рубашке. Юрий Александрович сиял и глазами и рыжей бородой.

На другой день утром Обручев поплыл вниз по Колыме, помахал рукой. И ему ответили тем же. Его лодка шла шибко, и Майорыч не без зависти вслед сказал:

— По воде легко... А нам против.

30 июля, после семидневного хода против течения, Билибин и Майорыч, опередив остальных рабочих, добрались до устья Утиной.

А на другой день рано утром, когда густой туман еще покрывал Колыму и широкую долину Утиной, Билибин поднял Майорыча:

— Пошли на Золотой Рог.

— Ружьишко прихвати, неровен час, хозяин встретится. Вон его след — ночью к нам подходил.

— Ничего, я его молотком!

— Ну, а я — лотком,— ему в тон усмехнулся Майорыч, но свою берданку все-таки взял.

Когда они поднялись на голец, который Раковский окрестил Золотым Рогом, утренний туман рассеялся, и с вершины открылся такой же широкий и раздольный вид, каким любовался и Сергей Дмитриевич. Но Юрий Александрович мысленным зрением видел дальше и записал так:

31 июля, среда.

Утром туман. Выход — 7 часов 30 минут. Подъем на г. Золотой Рог.

В районе рч. Утиной вдоль Колымы тянется цепь гольцов Бас-Учунья, упирающаяся в Колыму между Урутуканом и Тасканом. На востоке она, по-видимому, кончается, упираясь в кривун у кл. Случайного.

Массив Бас-Учунья занимает все пространство между Колымой и рч. Утиной. Формы резкие, ключи узкие и крутые. Высоты небольшие, до 600—700 м над Колымой. Справа от верхнего течения Утиной тянутся невысокие увалы. За ними в 7—8 км на водоразделе с Урутуканом стоит громадный голец Столовой».

Гольцов было много: Гранитный, Сторожевой, Дарьял, Немичан — между ними распадки. Каждую падь предстояло обследовать, на каждый голец — подняться. И все это — за какие-нибудь две недели.

На другой же день, не дождавшись подхода задержавшихся на Запятой рабочих, Билибин и Майорыч сразу же отправились на ключ Юбилейный — на то место, где выбирали из сланцевой щетки самородки Раковский и Лунеко. Пришли, и Юрий Александрович, похаживая по этой щетке, то насвистывал, то напевал, то восклицал:

— Майорыч, по золоту хожу!

Майорыч лишь улыбался в свою черную бороду.

На месте бывшего стана Раковского натянули палатку и только улеглись — кусты затрещали.

— Он,— шепнул Майорыч,

— Нет, это наши ребята подходят. Я их сейчас напугаю,— и Юрий Александрович, накинув тужурку, на четвереньках выбрался из палатки.

— Не пужай, а то со страху пальнут... — Но не успел Майорыч договорить, как Билибин закричал:

— Майорыч, молоток! Лоток! Кайло! Ружье!

Майорыч схватил что под руку попало, выскочил и видит: стоит перед Билибиным в каких-нибудь пяти шагах на задних лапах большущий темно-бурый медведь, а сам Юрий Александрович перед ним, словно медвежонок, на четвереньках.

Но говорит вполне спокойно и даже вежливо:

— Миша не при. Будь добр, уходи. Нас много, ты один. Ты — сыт, и мы — сыты, и делить нам пока нечего...

И мишка не спеша, вперевалочку пошел прочь.

Юрий Александрович поднялся, отер со лба холодную испарину.

Майорыч проворчал:

— Хорошо, хозяин ягодой накормился, а то бы...

— Какой хозяин? Мы — хозяева тайги! — усмехнулся Билибин.

Но заснуть спокойно в ту ночь хозяева тайги не могли.

После десятидневного утомительного перехода прибыли на Юбилейный технорук Кондратов и с ним одиннадцать рабочих. Начали устраиваться, рубить барак под жилье и контору.

Сперва мыли одними лоточками, потом смастерили бутары и проходнушки, и 6 августа с этих примитивных колод на прииске «Юбилейном» была произведена первая обнадеживающая съемка золота. С этого числа стали намывать по сто граммов на брата в день, а то и больше...

Возвращаясь на базу с рюкзаком, набитым под завязку камнями, Юрий Александрович, прежде чем отдохнуть, подкрепиться, шел к своим бывшим разведчикам:

— Старатели, как старается?

— Фунтит! — неизменно отвечали ему и рассыпали пред его очами все, что намыли за день.

Билибин рассматривал каждую золотнику, взвешивал на ладони те что покрупнее. Он был очень доволен: пусть ребята заработают.

Радовался и результатам своих обследований.

«9 августа, пятница.

От стана вверх по кл. Холодному. 11 проб: золото, знаки...

10 августа, суббота.

От Холодного на прииск «Юбилейный». Пробы: золото, знаки...»

Ключ Холодный показал золота гораздо больше, чем было в пробах Раковского, и Юрий Александрович считал, что здесь, рядом с «Юбилейным», надо открывать второй прииск — «Холодный».

— Надо,— соглашался технорук Кондратов,— но для этого рабочих сюда надо и продовольствия побольше. Того, что доставили, не так уж надолго и хватит. Сейчас грибами подкармливаемся. На завтрак — похлебка из грибов, на обед — грибы тушеные, на ужин — тоже. Но они скоро пропадут, и кончится подножный корм...

— Н-да, не подумали мы об этом. Надо бы хоть один карбас со сплава на устье Утиной задержать. Русский мужик всегда задним умом крепок. Но, думаю, Оглобин снабжение наладит, и новый прииск будет. Он мужик дошлый!.. А я сегодня бродил по любопытному ключику, нарек его Заманчивым. Сдается мне, что приведет этот Заманчивый к богатой жилке. Рудник откроем! А завтра мне надо подняться на голец Басаганья. Хочу с его вершины посмотреть, а что там за Колымой... Лунеко мне не дадите?

— Рабочие пока ваши — берите любого.

На высокую гору Басаганья они взбирались втроем — Билибин, Майоров и Лунеко. С утра небо было чистое, но потом пошел дождь, легкая одежонка вымокла до последней нитки. А когда поднялись на самый верх, то и проголодались порядком.

Стояли на вершине. Дождь хлестал. Ветер пробирал. Укрыться некуда, и костер не разведешь: голо, одни камни вокруг, да лишайники на них. В рюкзаках — тоже камни, которые набрали при подъеме на голец. А начальник бодр, радостен, весел. Обратно спускаться не торопится — все ждет, что ветер разгонит тучи и будет видно Заколымье, а в общем за хмарью — ни зги.

— Догоры! Вот стоим мы с вами, голодные, холодные, комарами искусанные, дождями исхлестанные, медведями пуганные, на вершине Басаганьи и знаем — пройдет немного времени, всего одна пятилетка, и в этой медвежьей, девственной глуши, что необозримо простирается вокруг нас, от Колымы до Индигирки, на север, за Буюнду, на восток, на Чукотку, на северо-восток, и туда, на юго-запад, в сторону Охотска и нашего родного Алдана, через все эти сопки и хребты, по всем этим долинам пролягут железные и шоссейные дороги, побегут поезда, автомобили, а по Колыме и Бохапче — пароходы. Всюду загорятся огоньки приисков, рудников, городов и поселков и пробудится от векового сна девственная красавица тайга! Золотая тайга! А все почему? А все потому, что расстегиваем мы с вами золотую пряжку Тихоокеанского пояса! Помнишь, Майорыч, на Алдане в палатке я вам рисовал карту Тихого океана и вокруг него золотой пояс? Мы еще не знаем точно, куда протянутся наборные ремешки этого пояса, по каким долинам и распадкам, но золотая пряжка — в наших руках и, несомненно, в Приколымье и Заколымье нас ждет еще много открытий! И где ступит наша нога, там забьет ключом новая жизнь! Так, догоры? А, Михаил Лазаревич?

Миша Лунеко слушал начальника без особого восхищения: желудок у него тосковал о горячей мурцовке с размоченными сухарями и о жареных грибах, а напоминание о комарах вызывало чуть ли не слезы. Он, стойкий боец Красной Армии, бывший старшина батареи, коренной сибиряк, не раз впадал в отчаяние от колымских комаров. А тут — начальник размечтался.

— А ты что притих, Майорыч?

Старик Майоров думал не о комарах. За долгие свои скитания по Сибири и Дальнему Востоку он ко всему привык, все невзгоды переносил молча, но к людям, жадным до золота, привыкнуть не мог. Это он сказал еще на Алдане: «Золото завсегда с кровью», когда слушал рассказы о Бориске. Вот и сейчас великий молчун вдруг невесело изрек:

— Тесно будет в тайге.

Билибин понял его по-своему и с радостью подхватил:

— Молодец, старик! Молчишь, молчишь, а как скажешь что — хоть золотыми буквами записывай! Тесно будет в тайге! Нет, Майорыч, твое имя непременно надо нанести на карту Колымы!

Петр Алексеевич Майоров не улыбнулся...

...Десять лет спустя, когда Юрий Александрович в тиши своего ленинградского кабинета будет заканчивать свой первый капитальный труд «Основы геологии россыпей», который для горняков и ныне путеводная книга, в последней, XXVI главе «Задачи изучения россыпных месторождений Союза», как бы выражая благодарность таким, как Майорыч, людям, неизвестным ученому миру, вспомнит его слова и напишет: «В тайге становится все теснее».

Билибин рассчитал своих рабочих на месяц раньше и, уезжая с Утиной, напутствовал:

— Старайтесь, ребята. Честно старайтесь. Марку нашу держите.

Возвращался на Среднекан вдвоем с Майорычем. Старик не пожелал оставаться на старание:

— Семью надо повидать, С Зеи — я. Повидаю — может, приеду, а может, и еще куда подамся.

На Среднекан они вернулись, как и обещал Билибин, 15 августа, в лодке, тяжело нагруженной образцами пород, и с золотом, намытом на Юбилейном.

Среднеканцы, увидев это крупное, матово поблескивающее золото, были готовы ехать на новый прииск тут же. И рабочие экспедиции из партии Бертина, Раковского, Цареградского запросились на старание. Билибин пообещал своих направить в первую очередь, в награду за честный труд. Оглобин поддержал его. Из пятнадцати человек организовали две артели, и они подались на новый прииск — «Холодный», провожаемые завистливыми взглядами «хищников».