Золотая Колыма

БОЛЬШОЙ АРГИШ

Напраслину возводили на Демку. Пес, оставшись на торце застрявшего плота, не испугался ледяной воды, не обиделся на геологов, которые забыли перенести его вместе с грузом на берег. Демка, видно, не хотел мешать людям, всю ночь возившимся с подмоченными тюками. Пес до утра пролежал на одном месте, не меняя положения.

На рассвете, когда начали снимать плот с камня и Билибин перетащил Демку на берег, пес припустил по твердой, морозцем схваченной земле, чтоб размяться и согреться. Запахи осенней дичи увлекли его далеко в глубь тайги.

Слышал он и первый и второй выстрелы ружья Степана

Степановича, возвращался на оба сигнала, но всякий раз птицы отвлекали его. Когда пес вернулся на место ночевки, он не увидел ни плотов, ни хозяина, никого. Бросился в реку, поплыл вниз по течению.

Своих он не догнал. Видимо, скалы бохапчинского ущелья и бешеная вода помешали, а может, след не нашел. Возвратился на то же место, к порогу Два Медведя, долго рыскал в окрестностях и несколько ночей голосил на камне...

Якут-заика и его мальчонка манили собаку, соблазняли мясом, но пес не подошел к ним. Поджав хвост, уныло потрусил берегом вверх по реке.

Где мелкой дресвой, где по обледенелым валунам, где полегшим кедровником, где водой и заберегами, Демка пробрался до устья Малтана, а от него — почти до самого его истока.

Добрался до Белогорья, а оттуда по тропе, где встречался лошадиный помет, поднялся на перевал и здесь, уже в ноябре, через два месяца после разлуки с людьми, услышал знакомые запахи. Они его привели на Элекчанское зимовье, и он с ликующим визгом бросился на плечи Эрнеста Бертина, обслюнявил обвислые усы Павличенко, а Игнатьеву чуть было совсем не свернул его и без того кривой нос. Признали пса только по длинным ушам, до того он изменился.

— Д-д-емка! Лопоухий! Ты-т-ты? — оторопел Бертин.

Карие собачьи глаза были полны слез и сияли. И все он куда-то порывался: то на север, в сторону Колымы, то на запад, где Бохапча, то на юг.

Эрнеста Петровича обожгла страшная мысль, и он в тот же день, 9 ноября, написал:

«В. А., с нашим первым отрядом случилась, вероятно, какая-то неприятность...»

С этим письмом Бертин направил в Олу Евгения Игнатьева, а сам распорядился как можно быстрее собираться в поход на поиски отряда Билибина.

Выстругали три пары широких, более надежных лыж, смастерили три нарты. Через неделю встали на лыжи, впряглись в нарты и потянули. Шли на северо-восток по компасу, по солнцу и звездам. Эрнест Петрович ворошил свою память, силясь представить ту спичечную карту, которую складывал когда-то Казанли на земляном полу юрты Макара Медова, ругал себя за то, что он, хитроумный, не зарисовал тогда эту карту.

На перевал карабкались десять дней. Снег был глубок и рыхл. В день больше десяти километров не делали.

Надеялись: за перевалом станет легче — все-таки спуск, а не подъем, да и снег на северных склонах должен быть покрепче. Но эти надежды не сбылись. Река по ту сторону — как догадались, Талая — вся была в полыньях и пропаринах, прикрытых туманом. По льду идти опасно, продирались берегом, застревая в кустах и меж камней.

Эрнест помнил, что Талая выходит к Буюнде, в долину Диких Оленей — широкую, раздольную. На Буюнде пошли наледи. Они возникали на глазах то спереди, то сзади: взрыв — и из-подо льда вырывается вода. Шли в воде по колено и выше. Выбирал путь Демка. Где он бежал, а не плыл, там и шли. Наледь минуют — скорее разводить костер: сушить валенки и портянки, ноги натирать спиртом.

Остановились на очередную ночевку у какого-то распадка. Бертин знал, что Буюнда впадает в Колыму ниже Среднекана километров на сотню с гаком. Если идти до устья Буюнды, то придется возвращаться на юг по Колыме — до Среднекана. Это займет дней двадцать. Не годится! Надо, как говорили Медов и Кылланах, где-то сворачивать от Буюнды влево, в какой-то распадок, по какому-то притоку, помнится, вроде бы Гербе... А затем еще по какому-то притоку этой Гербы переваливать Среднекан. Но где этот распадок? Где эта Герба? Распадков, речушек, впадающих в Буюнду слева,— множество.

Наутро на горизонте увидели облачко. Олени? Облачко наплывало медленно. Наконец стали вырисовываться олени с ветвистыми рогами, нарты, люди! Насчитали двадцать нарт. Аргиш!

Первым на верховом олене подскочил Давид Дмитриев, сын столетнего Кылланаха.

— Свои, однако,— удивился он.

— Свои! — набросились на него трое, стащили с оленя и чуть не задушили в объятиях.

— Г-г-де з-з-здесь эта чертова р-речка Герба? — закричал Эрнест.

— Вот она, однако.

— У-у, скаженная...

Оленей в караване было штук полтораста, каюров — с десяток. Семь пассажиров и почти все знакомые: заиндевелый, как сосулька, доктор Переяслов, горный инженер Матицев, горный смотритель Петр Кондратов...

Сразу стало шумно, весело в устье Гербы. Устроили дневку, чтоб завтра со свежими силами брать Среднеканский перевал.

Через два дня спустились в Долину Рябчиков,

А еще через день Демка напал на лыжный след своего хозяина Степана Степановича, рванулся вперед и скрылся за невысоким каменистым утесом.

Бертин погнался за ним на лыжах по хорошо укатанной лыжне, но догнать не мог.

А тут с того же утеса свалился прямо на лыжню человек в овчинном тулупе с обкромсанными полами:

— Сафейка я! Сафейка! Товарищи, спасите! Едят меня... едят... Вот шубу ели...

Бертин оттолкнул его как сумасшедшего:

— Билибин где?

— И Билибу едят...

— Где Билибин? — тормошил Сафейку Эрнест.— Где наши?

— Там наши!

Бертин, за ним Белугин и Павличенко бросились в неширокую тихую долину, по Демкиным следам.

Демка мчался к лабазу, рядом с которым у костра сидели два человека на корточках и что-то варили в котле.

Первым увидел собаку Алехин:

— Степан, ружье! Мясо бежит!

Степан Степанович обернулся:

— Демка! Сукин сын!

Из барака, толкая друг друга, выбежали Билибин, Лунеко и Чистяков.

Подбежали на лыжах Бертин, Белугин, Павличенко.

— Ж-ж-жив, Юрий Александрович! Ж-ж-живы, черти! А мы чего только не думали! Демка вернулся, а от вас ни слуху ни духу... А тут Сафейка: съели Билибу...

— Я сам сейчас кого угодно съем.

— 3-з-здорово, Степан! 3-з-здорово, Алеха! Что варите?

— Обед для вас готовим: бульон из конской шкуры!

— Хорошо! А я к конскому бульону коньяк привез! Принимай, Юрий Александрович, пять звездочек. А это — шоколад. Все это — подарочек от моего брата, А это — письма вам и Раковскому.

— Сон-то мой в руку,— обрадовался Билибин.

Сергей Дмитриевич в это время был на стане прииска.

За ним послали Сафейку. Раковский помчался на базу. По дороге встретил Переяслова. Они заявились в барак, когда там уже разгорелся пир.

— Голубчики, голубчики,— заволновался доктор Переделов,— много не ешьте, опасно...

Вольдемар Петрович Бертин писал Билибину и Раковскому примерно одно и то же: передавал приветы от всех алданских знакомых и от жены Тани, желал найти хорошее золото. Сообщил он также о том, что на Алдан приезжал председатель Союззолота товарищ Серебровский, говорил о большом развертывании золотоискательских работ в Сибири и на Дальнем Востоке, поставил задачу — «расшевелить золотое болото». Говорили с ним и о Колыме и о Чукотке. И тут же, в Незаметном, Серебровский издал приказ отправить на Чукотский полуостров экспедицию в тридцать пять человек во главе с Вольдемаром Петровичем. Письмо было написано во Владивостоке, в конверты вложены фотокарточки, на которых запечатлены все участники Чукотской экспедиции у бухты Золотой Рог.

— Юрий Александрович, теперь дело за нами! Возобновим работы? — сказал Раковский.

— Подкрепимся и начнем! — ответил Билибин.