Золотой исток

НА СОРОЧЬЕМ РУЧЬЕ

Почти всю жизнь Яков провел в лесу, но никогда не считал себя одиноким. Товарищем, другом и честным свидетелем был для него лес… Всегда можно заглушить совесть словами. А лес не расспрашивал. Лес молчал.

Сейчас Яков шел по темному лесу как приисковая лошадь, ни на что не глядя… Пихтовые лапы гладили его по лицу. Они были мягкие, теплые. Он натыкался на кусты, на толстые сучья. Понуро обходил их и шел дальше. Он хорошо знал дорогу на Сорочий Ручей, ходил по ней десятки раз — и днем и ночью.

Но лес не любит людей с нечистой совестью. Яков занес ногу, качнулся и, не нащупав земли, отскочил. Откуда взялся этот чертов овраг? Яков огляделся и, не веря себе, подошел к самому краю; стоял, глядел в черный провал. Он понял, что сбился с тропы, можно сказать, заблудился. Из черного провала тянуло теплом и гнилью.

Ночь была на исходе. Яков ушел от оврага и сел на поваленную осину. Она была гладкой и холодной. Он решил ждать рассвета здесь… Темный, молчаливый лес был свидетелем. Яков думал честно… Если обидит или, не дай бог, убьет Никифор парня, и его, Якова, будет в том вина. Кровь останется на золоте, теплая ребячья кровь. А может, все обойдется по-хорошему: и ребята вернутся домой, живы-здоровы, и жила останется ему? Настоящая жила. Такую он тридцать лет искал… Сколько зла в Никифоре, бережет он Сорочий Ручей, как пес. А зачем ему золото? К чему? И ребятам тоже оно не нужно, так, балуются… Яков вспомнил первую встречу с ребятами… Пожалуй, не баловство это, не упрямство, а что-то другое. Только что? Непонятно… Может, премию хотят получить? Нет, не то — ради премии на такое не пойдешь… Уверенно… Смело идут мураши. Силу свою чувствуют. Где она, сила-то их? В чем? На строительстве он видел таких, одержимых. Себя такие не щадили на работе, а получали такой же паек, как и все.

Набежал ветер, задрожала осинка, нагнулась к нему. Яков поднял голову.

Начинался рассвет.

Небо на востоке побелело. Елки отступили на шаг, нахохлились, как курицы. На гладком стволе осины выступил холодный пот. Яков потянул руку к елкам, пощупал хвою. Иголки были сырые — днем будет дождь, примета верная.

Когда совсем рассвело, Яков встал с осины и огляделся. Он сидел в десяти шагах от тропы, и впереди был не овраг, а всего-навсего яма, метра 60 полтора глубиной, заросшая крапивой и шиповником.

Он вышел на дорожку и направился к зимовке. Утро начиналось хмурое, сырое. Такое утро не бодрит и не радует, в такое утро кости ноют. Человек слабеет. Яков шел не спеша, торопиться было некуда. В елках стояло вчерашнее тепло, а на еланях и на прогалинах обдавало холодом.

Вот и зимовка. Утром она всегда казалась ниже, коренастее. Он отвалил тяжелый камень от дверей и вошел. Встретил его гнилой, удушливый запах тряпья и преющей травы. Трава лежала под тряпьем, на нарах, лежала давно. Яков сбросил с нар старый зипун, пахнувший табаком и потом, истлевшую шубу, валенки Никифора, сгреб в охапку и вытащил из избушки.

Солнце уже взошло, но его не было видно за тучами. Яков сел на камень у дверей и стал ждать Никифора. Какие новости принесет старик? Что скажет? Под кедром трава в одном месте пожухла, казалась светлее. Яков догадался: тут прячет от него Никифор часть намытого золота. Но он не сердился на старика… Пусть старик жадничает, жилу все равно не унесет, не спрячет… Яков глядел на муравьиную дорожку, тянувшуюся от зимовки к кедру. На дорожке росли в ряд, как посаженные, темно-лиловые цветы с желтыми венчиками. Яков и раньше замечал, что такие цветы чаще всего вырастают на муравьиных тропах… Видно, цветы эти как-то сродни мурашам. В лесу зря ничего не растет, всему есть причина и объяснение. Человек — тот может ошибиться, избу поставить не на том месте, а зверь или дерево не ошибутся. Пихта на песке не вырастет, а волк в пихтовнике жить не будет. Волк ищет сухое место. Вот опять же кукушка, шумит больше всех в лесу, а увидеть ее не просто…

— О-ох!

Яков поднял глаза. Перед ним стоял Никифор, на себя непохожий, бледный, осунувшийся, как после болезни.

— Ты чего? Ребята где?

— Не знаю про ребят. Сам еле живой дополз. Господи, царица небесная.

— Говори! Чего там?

— Подожди, Яков. Посижу.

Старик, охая, опустился на землю и пощупал голову. Яков заметил, что лысина у старика вспухла и посинела… Кто его так? Но расспрашивать не стал, ждал, пусть отдохнет старик, в себя придет…

— Такое приключилось со мной, Яков. И сам не знаю. Видно, помирать мне пора…

— Рассказывай толком! Кто тебя?

— Все неизвестно… Одно знаю — живой! Говорил я с парнем честь-честью, а он заартачился. Обманывать меня начал, хитрить. Карта у них есть…

— Знаю… Ну!

— Не нукай… Я его припугнул. Можно сказать, шлепнул по рылу. А он на меня кинулся, за ружье схватился, оттолкнул я его и…

— Убил!

— Спаси, господи, не успел! Стрелять — стрелял, а больше ничего не помню. Очухался маленько, вижу, лежу на полянке, в лесу, ружья нет, шапки нет и парня нет. Видно, не вовремя кто-то меня по башке трахнул тяжелым предметом. Вот, погляди. — Старик наклонил голову. — Украсили старика. Так и убить можно…

— Следы смотрел?

— Смотрел… Да разве поймешь. Земля лысая в лесу, не луга. Так и не знаю, кто меня… Еле добрел сюды.

— Кроме ребят, некому. Они тебя украсили.

— Ну-у, ладно… встречу! Больше я с ними нянчиться не стану… Разговор будет короткий!

— Зла в тебе, старик, накопилось… Еле жив сам, а все лаешь. Раз не сладили с ребятами, мириться надо. Может, добром-то лучше.

— Я их! У-у-у, змееныши!

— Иди в избушку. Отдохни. Может, ума прибавится.

— О-ох, ночью их надо, разом. Ты, Яков, понимай. Или мы, или они нас кончат…

— Иди, иди. Аника-воин!

Старик ушел в избушку, а Яков, посмеиваясь, стал ждать гостей.

Ветер гонял по небу темные тучи. Угрюмо гудел кедр, качались березки, роняя зеленый лист.

Ветер вдруг стих. На землю посыпались звонкие капли дождя.

Яков спустился к ручью, прибрал лотки, снял желоба и сложил их в промывальню. Туда же сбросил гребки и лопаты.

Крупный грозовой дождь, не уставая, хлестал по песку. Песок оседал, пузырился и покрывался темными пятнами. Мутная вода в ручье кипела.

Яков постоял над Сорочьим Ручьем и пошел в избушку. У дверей его настиг гром, не раскатистый, а рваный, как орудийный выстрел. За спиной невпопад с громом сверкали и разрывались с сухим треском белые молнии.

Никифор сидел на нарах и крестился, Яков присел на чурбак у открытых дверей. Он любил летний дождь, бойкий, напористый… Ребята сейчас сидят где-нибудь под елкой, мокрые, как мышата. Грома они, наверно, не боятся. Не такие.

Сначала ушел ворча гром, потом и дождь стих, пробежавшись в последний раз по лужам. Стало вдруг непривычно тихо.

- Чего делать-то будем, Яков? — Никифор слез с нар, подошел к нему. — Гляди, нагрянут угланы скоро.

— Воевать с ними не буду. Хватит людей смешить.

— Сволочь ты, Яков. Иуда… На горе с тобой связался, на погибель. У-у-у, нехристь ты, варнак…

Ругаясь, старик ушел из избушки.

Яков пересел с чурбака на порог. У ног его начиналась дорожка и бежала по траве к ельнику. Ельник блестел, чисто вымытый дождем. Дорожка тоже блестела, полная воды. Блестела выпрямившаяся трава.

Тихо было кругом: осиновый лист не шелохнется, в лужах вода как зеркало. Яков сидел на пороге и слушал тишину. После дождя она звонкая. Сильно пахло смолой и еще медом. Это трава дышала. Яков боялся пошевелиться, больно уж хорошо кругом, давно у него праздника такого не было… Мучают себя люди, обманывают, а все зря, думал Яков. Душа, скажем, к ребятам потянулась, а старик ей в рыло золотом тычет. Вот какие дела…

Первым вышел из елок маленький, увидел на пороге Якова и юркнул обратно. Яков улыбнулся, стал ждать, что дальше будет. Потом вышел коренастый парень с ружьем Никифора, поглядел на избушку, на Якова и махнул рукой. Из елок вынырнули еще трое ребят и цепью, как на войне, двинулись к нему.