Зов Арктики

СО ВСЕХ СТОРОН НАС ОКРУЖАЛИ ЛЕДЯНЫЕ ПОЛЯ

Со всех сторон нас окружали ледяные поля. Дул холодный ветер, и теперь на палубе без ватника нельзя было показываться.

Утром капитан Воронин вышел в огромной кожаной шубе и полез в свое «воронье гнездо».

Капитан Евгенов предупреждал, что тут он встретил самый тяжелый лед.

Лед и вправду был очень тяжелым.

«Сибиряков» трясся, как простуженный. В кают-компании на столе грохотали пустые миски. Грохотали от тряски все двери.

И все-таки мы шли вперед.

Отступал засыпанный свежим снегом берег.

Вечером был закат, какого я не видел еще никогда в жизни. Солнце заходило в невысоких горах. Запад был пламенным. Красным светилось все — небо, море, айсберги.

Я побежал в каюту и постарался побыстрей, пока не забыл сочетания оттенков, нарисовать все акварелью.

Когда я снова вышел на палубу, солнце уже зашло и было темно. Шел сырой снег. Снежинки пролетали на огромной скорости мимо светящей желтым светом люстры — лампы с рефлектором.

Каких-то две недели назад ночью можно было загорать, а теперь нас окружала густая темнота. Все вокруг казалось чужим и опасным.

Капитан приказал остановить машину, потому что в темноте можно было легко поломать винт.

Несколько дней подряд мы шли в ледяных полях. Льды были едва проходимыми.

Мы пытались продолбить лунки для аммонала, а на льду от пешни оставались лишь неглубокие царапины. Этому льду было, наверно, уже много-много лет, каждую зиму его сжимали другие льды, и от этого с каждым годом он становился все тверже.

Когда-то мы загружали в лунки по полкило взрывчатки. Теперь меньше двадцати пяти килограммов заряда не было.

Мы подвозили аммонал на нарах в деревянных ящиках. Работали четко. Один бил без конца по льду — готовил лунку, другой открывал ящик.

По словам Малера, у Северной Земли структура льда была другая. Там он был вязкий, а здесь колкий. И точно, лед кололся со страшным грохотом. Но лишь после нескольких взрывов по льду проходила тонкая, как волос, трещина.

Капитан Воронин не слезал со своего «вороньего гнезда». Он высматривал новую полынью, и мы к ней пробивались.

ДЕСЯТОГО СЕНТЯБРЯ

10 сентября снова появилось солнце.

Оно отражалось ото льдов и свежего снега и ломило глаза, если на палубу выходили без темных очков.

Мы прошли мимо мыса Ванкарэм, каменистого и плоского.

На берегу стоял дом с красным флажком и яранги. Мы погудели людям. Они бежали по берегу вдогонку за ледоколом.

До мыса Дежнева оставалось чуть больше двухсот километров.

Вечером мы сидели в кают-компании.

Кто-то играл в домино. Кто-то читал по второму разу понравившуюся книгу, кто-то рассказывал, тоже по второму разу, забавные истории, а слушатели громко хохотали, будто слышали их впервые. Я подбирал на пианино музыку для новых частушек.

Внезапно ледокол подбросило. Раздался ужасный грохот и треск. Потом корпус быстро и мелко задрожал.

Не одеваясь, мы выскочили на палубу.

По палубе непривычно суетливо бегал капитан Воронин.

— Да где наконец стармех! — кричал он.

Тут прибежал и старший механик Матвеев. Он развел руками и не мог выговорить ни слова.

К поручням прикрепили штормтрап, веревочную лестницу, и старший штурман Хлебников полез под корму вниз.

— Люстру быстро! — кричал капитан. — Еще одну!

Ему спустили несколько электрических ламп на длинных проводах.

Штурман повис на самой последней ступеньке и долго вглядывался в слепую темную воду.

— Лопасть сломана вкось, — сказал он вдруг каким-то жестким голосом.

— Сделать малый оборот винта, — приказал капитан.

— Есть сделать малый оборот, — тихо ответил старший механик Матвеев.

Губы у него тряслись по-прежнему. Он побежал вниз.

— Как другая лопасть? — спросил капитан.

— Сейчас, — откликнулся Хлебников. Он еще раз вгляделся, а потом сказал: — Тоже сломана, наполовину.

— А третья?

— Сломана… На одну треть.

— Четвертая?

Хлебников долго не отвечал.

— Четвертая как? — кто-то не выдержал и закричал вслед за капитаном.

— Нету четвертой. Срезана.

Капитан сгорбился и отошел от поручней.

— Надо сменить лопасти, — проговорил Отто Юльевич.

— Да какое тут менять. Разве можно их здесь сменить? — И капитан безнадежно махнул рукой.

Мы все медленно поплелись от поручней.

Штурман Хлебников вылез на палубу и поднял штормтрап.

— Попробую — может, на огрызках пойдем, — сказал Воронин и поднялся на свой мостик.

Машина снова заработала.

Теперь она работала без натуги. Вал крутился легко и быстро. Но двигались мы едва-едва. И то пока были в полынье.

Как только мы подошли к льдине, наш корабль остановился. Поломанные лопасти не могли выжать судно на лед.

Несколько раз капитан отводил ледокол назад, пытался разогнаться и подмять льдину. Ничего не получалось.

Наконец он махнул рукой и молча пошел в свою каюту.

— Вот и зазимовали, — сказал кто-то.

— Трамвай дальше не пойдет, — попробовал пошутить я, — кому до Берингова пролива — вылезай.

Но никто не засмеялся. Мне и самому-то было невесело.

Тысячи километров прошли, а на последних сотнях сломаться!

Мы сидели в кают-компании и уныло молчали.

Вдруг вошли Отто Юльевич и капитан Воронин.

— Прошу всех собраться, — сказал Отто Юльевич.

— Мы все здесь, — ответил кто-то.

— Положение наше серьезное, — Отто Юльевич говорил очень строго, — но не безнадежное. Все зависит от нас самих. Никто, кроме нас здесь, ледоколу помочь не сможет. Мы с капитаном решили сменить лопасти среди льдов. Для этого надо опустить нос и поднять корму. Мы должны перенести весь уголь из кормового трюма в носовой. А двухгодовалый запас продуктов из носового трюма поднять наверх. Предлагаю разбиться на две бригады. Работа — круглые сутки по шесть часов в смену. — Он посмотрел на часы. Было без десяти двенадцать. — Начинаем через десять минут.

Десяти минут хватило только на то, чтобы разбиться на бригады. Я попал во вторую бригаду.

Нашу бригаду отправили спать.

Без двадцати шесть нас подняли.

Буфетчик принес еду и кофе.

Я надел ватник, сапоги, рукавицы.

— Замотай шею полотенцем, чтоб уголь не засыпался, — посоветовал доктор Лимчер, наш бригадир.

Рядом стоял Отто Юльевич в такой же рабочей одежде.

— Отто Юльевич, я знаю, что вы всю ночь не спали, — сказал доктор Лимчер. — Вам необходимо отдохнуть.

— Я сам это сделаю, когда найду нужным, милый доктор, — отозвался Отто Юльевич.

Всю ночь Отто Юльевич сидел над чертежами корабля.

Он подсчитывал, сколько и куда надо перенести груза, чтобы поднять винт.

По расчетам получалось, что винт полностью не поднимется, а лишь слегка покажется на поверхности. Поднять можно было бы и выше, но тогда судно могло опрокинуться при самом слабом ветре.

МЕШОК С УГЛЕМ

Мешок с углем весил восемьдесят килограммов.

Лебедка поднимала из третьего трюма четыре таких мешка.

Тут мешок надо было подхватывать, вскидывать на плечо и тащить на нос. Там из него высыпали уголь в трюм, выбрасывали назад. С пустым мешком бежали снова на корму, бросали вниз, а полный мешок в восемьдесят килограммов уже ждал опять.

Первый мешок мне показался не очень-то и тяжелым. Я даже на плечи его не взвалил, а потащил на спине.

Навстречу мне спешил Отто Юльевич. Он уже отнес свой мешок.

— Петя, ни в коем случае не носите на спине. Только на плече — иначе вы быстро свалитесь, — сказал он.

Следующий мешок я, как все, нес на плече.

К одиннадцатому мешку стал уставать.

— Петя, держись! — крикнул доктор Лимчер. — Через пять минут перекур.

Пять минут — это как раз, чтобы дотащить еще один мешок.

Мы отдыхали ровно десять минут, прислонившись к поручням.

— Не пускает нас дух Норденшельда. Сам в этом месте зазимовал и других держит, — пошутил Кренкель.

Тогда он еще мог шутить.

— Встали, — сказал доктор Лимчер на десятой минуте.

Второй и третий часы я работал как заведенный.

Хватал за веревки мешок. Мне помогали закинуть его на плечо. Иду по ступенькам на палубу. Навстречу бежит кто-нибудь с мешком пустым. Я шел пошатываясь, но улыбался. Все, пришел. Сбросил. Теперь полминуты можно постоять. И еще минуту отдохнуть, пока пустым снова шел на корму.

Руки были в рукавицах, но их все равно больно терли веревки. Болели спина и шея.

Я шел с пустым мешком, расслабленно опустив руки, а радист Кренкель навстречу мне нес полный. Вдруг он пошатнулся, и мешок его стал падать. Я едва успел подхватить этот его мешок.

— Скользко тут, — пробормотал Кренкель, — ты прости.

Лицо у него было совершенно белое, даже под угольной грязью это было заметно.

Я помог ему положить мешок на плечо, но через секунду он опять как бы споткнулся.

— Кренкель! — подскочил к нему доктор Лимчер. — Я тебе говорю, поставь мешок. Нельзя с твоим сердцем такую нагрузку! Других у нас работ нет, что ли?

— Это не нагрузка, — бормотал Кренкель. — Не видишь, тут скользко, я и споткнулся.

— Идем, я тебя поставлю на другой участок. — И Лимчер взялся за мешок Кренкеля.

Но Кренкель стал вырывать его у Лимчера.

— Я не хуже других, понятно вам! — кричал он и тащил мешок на себя.

Наконец он взвалил уголь на плечо и пошел с ним на нос.

И тут я понял, что не у меня одного болят руки и ноги. У всех они болят сейчас. Но все носят и терпят. И даже сердечники вон таскают мешки. И сам Отто Юльевич. Он еще пошутить успевал, когда шел налегке.

И я так разозлился на лед, который сломал нам лопасти. И на этот проклятый уголь, который носишь и носишь, а его все не становится меньше! Я схватил очередной груз, и он показался мне легче.

В последние минуты около нас стояла бригада Громова.

— Сто двадцать шесть подъемов за смену! — сказал кто-то из них с уважением. — Нам такое не выдать.

— Выдадим. Сделаем сто пятьдесят, ясно? — ответил Громов зычным своим голосом.

Мы пошли в душ. По полу от нас текли черные струи.

Минут через пятнадцать в кают-компании мы ели уже полуобед-полуужин.

А потом без сил повалились на койки и сразу заснули.

МЕНЯ РАЗБУДИЛ ДОКТОР ЛИМЧЕР

Меня разбудил доктор Лимчер.

— Петя, вставай! Петя! Через двадцать минут выходим.

Как не хотелось вставать! Болело все тело. Жгло натертые плечи.

В кают-компании снова был полуобед-полуужин.

А потом мы набросили ватники. И хотя полотенце было уже черным насквозь, но я все-таки замотал им шею.

Мы вышли на палубу, и я увидел, что корма уже чуть приподнялась. На льду под корпусом сколачивали леса.

Мимо промчался Громов с мешком на плече.

— Сто пятьдесят два подъема! — крикнул он. — Сам не верю.

— Что, дорогой доктор, возьмем мы столько? спросил Отто Юльевич.

— Не знаю, — неуверенно ответил доктор.

— Надо взять.

И мы навалились.

По палубе бежать было хорошо. Самое трудное место — лестница. На ней я даже задыхался.

Мы изо всех сил торопили тех, кто насыпал уголь в трюме.

— Давай! — кричали мы вниз, туда, где горели тусклые люстры. Там была духота и глаза разъедала угольная пыль.

Рейс с грузом — бегом назад. Снова рейс — снова назад.

Посередине четвертого часа мы сделали как раз сто двадцать шесть подъемов — столько, сколько за первую смену.

Одну минуту я слышал, как Лимчер снова уговаривал Кренкеля. У него опять было плохо с сердцем.

Но Кренкель снова вырвал свой мешок и закричал:

— Не имеете Права! Вы не имеете права увольнять меня с работы!

В голосе его я почувствовал слезы.

А потом он снова попался навстречу мне с полным мешком.

— Сто пятьдесят подъемов! — закричал доктор Лимчер. — Перекур.

Оставался еще час. Мы обогнали бригаду Громова. У них за всю смену было сто пятьдесят два.

Я посмотрел на всех и внезапно почувствовал, какие мы вдруг стали близкие друг другу люди. Самые дорогие.

Перекур кончился, и Лимчер скомандовал:

— Последний час. Не сдадимся?

Из глубины трюма уголь было брать уже труднее. И мы все время торопили тех, кто нагружал там, внизу.

— Сто шестьдесят подъемов! — кричал доктор Лимчер.

— Сто семьдесят! — крикнул он минут через двадцать. — Дотянем до ста восьмидесяти.

Еще бы минут десять — и было бы сто восемьдесят подъемов.

Но около нас уже стояла бригада Громова.

За эту смену мы сделали сто семьдесят восемь подъемов. Перенесли почти пятьдесят семь тонн.

Громов стоял оторопелый и растерянный.

Но когда мы отдавали его людям мешки, он уже командовал:

— А дадим двести! Поставим рекорд!

Было двенадцать ночи.

Ровно сутки назад мы разбивались на две бригады…

Я посмотрел с кормы на лед. Корма сильно уже поднялась.

«Поднялась бы к утру так, чтобы можно было не перегружать больше», — подумал я.

Но в половине шестого утра меня снова поднял Лимчер.

Распорядок дня у нас сбился совсем. Буфетчик весь день накрывал на стол.

Я вошел в кают-компанию с трудом.

На шее кожа была уже содрана. На ногах кожа почему-то почернела.

— Это полопались от напряжения мелкие кровеносные сосуды, — объяснил Лимчер, — у многих так.

Мы сидели вокруг стола. Лица у всех страшно переменились.

— Да, видок у нас, — улыбнулся Лимчер. — Нами только детей пугать.

Еще смену мы работали, и к вечеру весь уголь был перегружен.

Он уже давно не помещался в трюме, а лежал большой грудой на носу.

Но лопасти были все-таки под водой.

Последний груз, который я переносил на нос, были свиные окорока — сорок штук.

— Шабаш, — скомандовал Лимчер, — мыться и спать всю ночь.

Но я не мог заснуть. Я спустился на лед и подошел к корме.

Корма была высоко. Внизу плескалась вода. Мелкие снежинки падали на нее и очень медленно таяли. Вода была совершенно черной.

Я старался разглядеть наши лопасти, присел на корточки и долго вглядывался. Одну наконец я увидел. Она была вся истерзана. Острые обломанные зубцы торчали у нее в разные стороны, как у неаккуратно вскрытой консервной банки.

Корпус корабля тоже был сильно ободран льдами. И вмятины на нем виднелись.

Но мы победили.

Завтра поставят новые лопасти, и мы пойдем дальше.

НОВЫЕ ЛОПАСТИ

Новые лопасти механики ставили по пояс в ледяной воде. Даже не в ледяной, потому что температура воды была минус полтора градуса.

Механики работали в брезентовых костюмах, под костюмами было полно всякой одежды, но все равно выдержать больше десяти минут они не могли.

Потом они полчаса отогревали ноги и руки и снова лезли в воду.

Надо было отвернуть огромные медные гайки. Снять старые лопасти.

Осторожно на лебедке подвести новые. Каждая была ростом почти с меня.

«Только бы не уронили их! Только бы не уронили!» — молился я, когда механики, стоя в воде, налегали на лопасти, чтобы посадить их на вал.

И еще мы без конца спрашивали профессора Визе о прогнозе.

Те двое суток, когда мы работали по перегрузке, он да Русинова вдвоем делали всю научную работу — за всех своих сотрудников.

И теперь он как бы отвечал за погоду.

А нам была необходима безветренная погода.

— Будет шторм, судно перевернется в две минуты, — сказал штурман Хлебников.

Он сказал это так спокойно, что я даже не поверил, подумал, он шутит.

— Как это — перевернется?

— А так. Не видел, как суда тонут? И слава богу. Желаю тебе не увидеть.

Профессор Визе ежедневно обещал слабый ветер с берега.

И ветер выполнял его обещания.

Винт у корабля можно менять только в доке. Или в тихой спокойной бухте. И чтоб вода была теплая.

Среди льдов в океане винт не менял еще ни один корабль в мире.

А мы за два дня поставили новые лопасти.

И снова стали таскать уголь. Теперь уже обратно — с носа на корму.

Еще через двое суток, 16 сентября, ледокол дал гудок, и мы двинулись вперед.

НАСТУПИЛА ЗИМА

Наступила зима.

Мы шли вдоль берега. Он был весь засыпан снегом.

За ночь на палубе намело сугроб. И мы лопатами разгребали снег, сбрасывали его за борт.

Весь день ледокол прорывался к Берингову проливу.

Теперь все ненавидели лед. Раньше могли сказать: «Смотри, какая интересная льдина», или: «Красиво солнце на льду играет!» Теперь же лишь мрачно глядели на него.

Льдины были страшные. Их так сильно сжимало, что под одной огромной льдиной часто плавала другая, такая же толстая — метра в три и больше.

Они таранили наше судно, и ледокол бился с ними из последних сил.

Ведь с девятьсот девятого года у корабля не было капитального ремонта.

Заклепки износились, и сейчас уже несколько раз в трюмах появлялась течь. Щели наскоро заделывали цементом. Но холодная вода мешала цементу схватываться.

Весь первый день мы еще перетаскивали мешки с углем на корму.

Перед тем как ледоколу столкнуться с льдиной, капитан со своего мостика кричал:

— Полундра!

И мы мгновенно хватались кто за что мог. Иногда даже мешки не опускали.

Капитан старался вести корабль малым ходом. Тогда винт слабее ударял по льду.

Но при малом ходе ледоколу было не протиснуться между торосами, и приходилось ход увеличивать.

Каждый раз, когда винт бился о лед, мы все вздрагивали. Этот удар отдавался болью во всем теле.

А до Берингова пролива оставалось всего двести миль.

Однажды ледокол тряхнуло, и по звуку мы уже поняли — снова сломалась лопасть.

Но три другие были целы.

Редкие полыньи уже схватывались морозом. На поверхности их неподвижно лежали ледяные тонкие иглы — сало.

— Теперь бы шторм, чтоб торосы раздвинуло, — мечтали мы.

А до Берингова пролива оставалось уже почти сто миль.

Пешком можно было дойти.

Главное, пробиться к мысу Сердце-камень. Там замечали береговое течение к проливу.

НЕСЧАСТЬЕ

Несчастье случилось в те минуты, когда на горизонте уже был виден мыс Сердце-камень.

В этот день капитан Воронин двинул ледокол в четыре утра.

Ледокол налетел на очередную льдину, но при «малом вперед» она вовсе не поддалась.

Ледокол отошел назад, и капитан Воронин скомандовал властно:

— Полный вперед!

Корабль ринулся вперед, и тут его внезапно рвануло, раздался дикий треск, какого не было даже, когда ломались лопасти.

Можно было подумать, что мы наскочили на мины, и они рвутся под корпусом судна.

Ледокол замер.

Мы понимали, что это уже не лопасть сломалась, что случилась авария еще страшнее.

— На мостике мне делать больше нечего, — сказал скорбным голосом капитан Воронин и ушел в каюту.

— Произведите, пожалуйста, осмотр, — попросил побледневший Отто Юльевич штурмана Хлебникова.

Хотя и без осмотра все уже поняли, что случилось. Обломался не только винт, обломался и гребной вал. И теперь-то уж мы были совсем беспомощны.

Девяносто миль оставалось нам до Берингова пролива.

По чистой воде десять-двенадцать часов ходу.

А теперь мы стояли на месте, вокруг нас сжимались льды, и уже никто, даже мы сами, не мог помочь кораблю.

Из ледокола мы превратились в обыкновенную баржу. Баржу ледокольного типа.

НАДЕЖДА

— Надежда у нас есть, — сказал вечером Отто Юльевич в кают-компании. — За два дня хода после аврала мы успели приблизиться к береговому течению. Если не будет встречного ветра, нас может вынести в пролив.

Никто не ответил. Все сидели безрадостные.

— Здесь некоторые товарищи слишком разволновались. Одни говорят, что надо срочно эвакуировать 11* 163 всех людей на берег. Другие предлагают просить помощи у ледореза «Литке». У ледореза помощи мы просить не будем. Он занят своим заданием, да и не сможет он к нам подойти. Высадка на берег возможна. Об этом я думал. Но высаживать людей будем в крайнем случае. А пока сообщаю вам приятную новость. Профессор Визе подсчитал, что за три часа нашего вынужденного бездействия мы приблизились к Берингову проливу на три мили.

Тут все оживились, и кто-то даже крикнул «ура!».

Нас несло к проливу всю ночь и весь следующий день.

А вечером мы устроили концерт.

Профессор Визе играл на пианино мелодию из оперы «Князь Игорь». Потом его сменили мы — играли музыку уже несерьезную. Малер пел частушки, которые он сам сочинил о нашем угольном аврале.

Двадцатого сентября мы увидели мыс Дежнева.

Мыс едва темнел низкой узкой полоской в туманном горизонте.

Но ведь сразу за ним был Берингов пролив в Тихий океан.

— Еще дня три — и будем в проливе, — сказал Муханов.

Лучше бы он этого не говорил.

УТРОМ

Утром мы увидели, что нас тащит назад.

Мы снова проходили те самые места, которые я вчера зарисовывал в блокнот, только теперь в обратном порядке.

Капитан попробовал поставить судно на якорь. Но тут к якорной цепи подошло ледяное поле, и якорь наш был для него как пылинка. Мы и сами-то были для него пылинкой.

Мы выскочили на лед, стали быстрей долбить лунки для взрывчатки.

Первых взрывов, конечно, не хватило, чтобы разбить это поле.

Взрывали второй раз и третий.

Взрывы не помогли. Нас тащило назад.

Скоро мыс Дежнева скрылся за горизонтом вовсе.

На другой день нас опять потащило к нему, и его снова можно было разглядеть. Но теперь мы боялись радоваться.

Огромные белые поля смерзались, и вокруг не было видно ни одной полыньи.

Вода только вокруг судна. И то мы часто спускались окалывать лед, чтобы корабль не вмерз вовсе.

— Если не будет хорошего ветра и не разломает поля, то дня через два можно объявлять о начале зимовки, — сказал профессор Визе Отто Юльевичу.

Хороший ветер задул очень скоро. Он дул с Тихого океана, принес тепло, туман и мелкий дождь.

— Замечательно! — говорил Отто Юльевич. — От дождя раскиснут ледяные поля, и тогда попытаемся осуществить одну мою идею.

Дождь шел и шел, и ледяные поля стали действительно раскисать.

Потом туман раздвинулся, и я увидел, что нас несет мимо мыса Сердце-камень.

Здесь мы были шесть дней назад.

На палубе было пусто. В кают-компании тоже. Все стали прятаться в каюты. Что хорошего мы могли сообщить друг другу в эти дни?

Веселым ходил один профессор Визе.

Время от времени он восклицал:

— Прекрасно! Поразительно!

Он был счастлив оттого, что корабль носит течениями, и эти течения, никому раньше не известные, теперь можно нанести на карту.

Еще несколько дней назад Отто Юльевич связался по радио с маленьким пароходиком-тральщиком «Уссуриец». Только этот корабль не успел уйти на зиму в свой порт. Он плавал недалеко от Берингова пролива в Тихом океане.

Отто Юльевич просил его не уходить от кромки льда — вдруг нас вынесет.

26 сентября тральщик радировал, что попытается к нам пробиться.

Это было маломощное судно, и во льдах оно идти не могло. Но капитан тральщика Косторубов увидел на пути к нам большую полынью.

А УТРОМ ВЕТЕР ПЕРЕМЕНИЛСЯ

А утром ветер переменился. Теперь он был попутным и дул все сильнее.

Он стал даже разгонять льды. Впереди появились большие разводья.

— Вот теперь можно испытать мою идею, — сказал Отто Юльевич и пошел к капитану.

Капитана Воронина мы мало видели в эти дни. Судно было теперь беспомощно, и капитан стал считать себя бесполезным человеком.

И вдруг минут через сорок они вошли в кают-компанию. Вдвоем: капитан и Отто Юльевич.

И оба улыбались.

— Свистать всех наверх! — сказал капитан.

И снова в его голосе мы услышали твердость.

— Будем ставить паруса.

Это и была идея Отто Юльевича.

Конечно, настоящих парусов у нас не было. Ни» кто не думал, что ледокольному пароходу придется когда-нибудь идти под парусами.

Но мачта у нас все-таки была. И был брезент, которым мы накрывали трюмы. Черный от угольной пыли брезент.

Капитан Воронин немало поплавал на парусных судах.

Под его руководством обычный брезент за несколько часов превратили в паруса.

— Поставить грот! — командовал капитан.

И мы, как матросы древнего парусника, бросались тянуть канаты, закрепляли их узлами.

Наш ледокол снова ожил.

Весь продымленный, под черными угольными парусами, он упорно полз к Берингову проливу. Наверно, со стороны это было странное зрелище.

На пути у нас время от времени появлялись большие льдины. Такие льдины раньше ледокол подминал под себя и шел, почти не сбавляя хода. Теперь они полностью останавливали судно.

Мы спускались вниз и волокли тяжелый якорь на длинном толстом канате. Этим якорем зацепляли льдину и включали паровую лебедку на корме.

Мы подтягивались к льдине, оттаскивали ее под корму и шли дальше.

От Берингова пролива к нам пробивался «Уссуриец».

Вечером мы видели ракеты, которые с него пускали.

В ответ мы зажгли большие факелы.

С «Уссурийца» радировали, что видят наши огни хорошо.

Мы надеялись, что утром встретимся.

Но утром «Уссурийца» нигде не было видно.

Оказывается, за ночь его оттащило назад, к Берингову проливу. Зря он так долго пробивался к нам.

Мы снова поставили паруса.

Рвали лед аммоналом. Таскались с якорем.

30 сентября утром мы были уже близко от мыса Дежнева. Всего 14 миль.

«Неужели нас опять потащит назад?» — думали все с тоской.

Мы уже слышали шум волн, бьющих о кромку льда.

Уже была видна черная, открытая вода.

Ледокол постоянно упирался в большие льдины.

Капитан хриплым голосом орал какие-то команды.

Мы едва слышали их, но все понимали и мгновенно бросались выполнять.

То спустить парус, то, наоборот, поднять.

То бегом на лед. С льдины на льдину.

И долбить, долбить быстрее, чтобы успеть, чтобы не задул обратный ветер.

Взрыв.

Льдина раскололась. Мы пошли дальше…

Опять уперлись. Эту льдину надо зацепить якорем.

Якорь больно ударял по ноге. Но до боли ли было! Только бы успеть!

Ледокол уже слегка покачивало.

И льдины покачивались тоже.

Вот осталась предпоследняя.

Капитан озверело кричал новые команды.

Мы обогнули последнюю льдину и вышли на чистую воду.

1 октября в 14 часов 45 минут наш ледокол «Сибиряков» под парусами вошел в Берингов пролив.

Мы были в Тихом океане.

Четыреста лет люди пытались пройти северо-восточным проходом. Одни гибли, и лишь счастливчики возвращались домой. Но за ними шли следующие.

И наконец появились мы. Мы прошли весь Великий северный морской путь за одну навигацию.

1 октября 1932 года Отто Юльевичу исполнился сорок один год.

Но в этот день он забыл о своем рождении — не до того было.

Вспомнил только на следующий день, но говорить постеснялся. Потому что огромная радость победы вытеснила маленький личный праздник.

НАС ТОРЖЕСТВЕННО ВСТРЕЧАЛИ

Нас торжественно встречали во всех портах, куда бы мы ни приходили. Даже в Японии, где «Сибирякову» поставили новый вал.

Из Владивостока мы разъезжались кто куда.

У всех были свои дела, свои земные заботы.

Через несколько месяцев в Москве я устроил выставку рисунков, которые сделал на ледоколе.

Теперь, когда я вспоминаю свою жизнь, мне порой кажется, что началась она с плавания на «Сибирякове», со знакомства с Отто Юльевичем Шмидтом.