Зов Арктики

В ПЕРВУЮ НОЧЬ НИКТО НЕ СПАЛ

В первую ночь никто не спал. Все бродили по палубе.

Было светло. Ветер дул не холодный, а море вокруг лежало совершенно гладкое, как черное зеркало.

Я-то думал, что если море, то обязательно волны и качка.

А сейчас мы шли ровно, только корпус корабля чуть-чуть дрожал — это работали машины.

Из трубы взлетали искры. Они поднимались высоко и постепенно таяли в серой дымке.

Окна каюты Отто Юльевича светились. Я прошел мимо них.

Отто Юльевич вместе с профессором Визе и капитаном Ворониным рассматривали карту. Профессор Визе держал в руках таблицы и что-то им доказывал.

А я взял из каюты блокнот, карандаш и сделал портрет штурмана Хлебникова, который стоял на капитанском мостике, — у него была «собака» — ночная вахта.

Портрет получился так себе. Хорошо, что он не заметил, как я его рисовал.

«Нарисую в другой раз», — подумал я и отнес блокнот в каюту.

Потом вернулся на палубу и долго разговаривал со всеми о чем придется. Главное — это было стоять на режущем воду корабле и дышать морским ветром.

В эту ночь Шмидт, профессор Визе и капитан Воронин еще раз обсуждали ледовый прогноз.

Профессор Визе по заданию Шмидта всю зиму собирал радиосводки северных метеостанций. Метеостанций было немного, и прогноз получался не очень надежный. Особенно на вторую часть пути.

— Хотя до острова Диксон было бы ближе идти через пролив Югорский Шар, — говорил профессор Визе, — мы пойдем дальним путем. Югорский Шар должен быть забит сейчас льдом.

— Согласен, — подтверждал капитан Воронин.

— Зато пролив Маточкин Шар ото льдов должен быть свободен, — продолжал профессор Визе.

— Подойдем — проверим, — пошутил капитан Воронин. — По моим приметам, если была неприятность в начале пути, когда мы на мель сели в баре Двины, то дальше все у нас будет в порядке.

Я ПОЛУЧИЛ У ЗАВХОЗА КЛЮЧИ

Я получил у завхоза ключи от книжных шкафов.

До этого книги лежали огромными поленницами около шкафов, заслоняли подход к пианино.

Полдня я расставлял книги. Один шкаф — научная. Два — художественная.

Рядом химик Гаккель бил по клавишам — настраивал пианино. Пианино было древнее. Оно уже ходило в плавания на «Седове».

В кают-компанию зашел корреспондент Громов.

— Смотри, сколько книг набрали, — сказал он, — хватит на всю зимовку.

Опять эти разговоры о зимовке.

Я об этом думать боялся, не только говорить. Хотя вроде бы меня-то уж зимовка не касалась вовсе.

— Эй, библиотекарь, когда контору откроешь? — спросили меня во время еды.

— Как поедим, так пожалуйста.

После обеда все образовали ко мне очередь.

И Отто Юльевич встал тоже.

— Пропустите Отто Юльевича. Отто Юльевич, проходите, пожалуйста, — говорили ему.

— Нет-нет, я так же, как и все, в очередь.

Конечно, никаких библиотечных карточек у меня не было.

Но тетрадь учета я завел. И решил туда записывать, кто, когда и какую книгу взял. Все-таки порядок соблюдать надо.

Отто Юльевич взял научную книгу на немецком языке. Я даже название ее с трудом разобрал.

— А какую книгу вы сами будете читать, Петя? — вдруг тихо спросил он меня.

Себе я уже отложил. Дореволюционное издание Нансена «Фрам» в полярном море».

— Замечательная книга, — сказал Отто Юльевич. — У меня есть своя. Я даже с собою взял на судно.

Часа за три я снабдил книгами всех, кто хотел.

В шкафах книги стояли в несколько рядов. Я уже знал, где какие стоят, и многим помогал выбрать то, что им было нужно.

Я вышел на палубу, и солнце уже опустилось.

— Ну и жара, — сказал Динамит. — Если бы не ветерок, спеклись бы.

ВЕЧЕРОМ МЫ ПЕРЕСЕКЛИ ПОЛЯРНЫЙ КРУГ

Вечером мы пересекли Полярный круг.

Многие уже отправились спать, а мы стояли небольшой кучкой на палубе.

— Тех, кто впервые пересекает Полярный круг, положено макать, — сказал корреспондент Громов. — Кто у нас новичок?

— На Севере такого обычая нет, — проговорил матрос Адаев. — Это только на экваторе крестят.

— Ничего. Давайте макнем Малера, моего соседа. Весь день был на палубе, бедняга, ждал Полярного круга, а в главную минуту — заснул.

— Точно, пошли разыграем его.

И мы двинулись к каюте Малера.

По дороге мы захватили железные ложки. Я взял гитару в кают-компании и бил по ней ладонью, как по барабану.

— Малер, подъем! Товарищ Динамит, вставай, вас ждут великие дела! — будили мы его.

— А, что такое? — высунулся Малер. — Уже льды?

— Полярный круг пересекаем, креститься пора, — сказал Громов с серьезным лицом.

— Как это — креститься? Я неверующий.

— Обвяжем тебя канатом, спустим под воду и с правого борта на левый проведем под килем.

— Как это под килем? — испугался Малер.

— Как положено, — продолжал Громов, и лицо у него было совершенно серьезное. — Да ты не пугайся, мы тебя не упустим.

Малер вышел на палубу. Ему сразу стало холодно.

— А может, отменим? — сказал он.

— Что значит «отменим»? Не задерживай людей, товарищ Динамит, раздевайся.

— Так ведь вода холодная.

— Еще бы не холодная. Это тебе не экватор, а Полярный круг.

Малер заглянул вниз. Внизу уходила назад совершенно черная вода. Даже мне стало страшно.

Когда мы придумывали эту шутку, мы думали, что он станет долго сопротивляться.

А он уже стоял без пиджака и рубашки, дрожал и говорил просительным голосом:

— Только побыстрее, ребята, а? А то я там захлебнусь, под килем.

— Пора шутку кончать, — тихо сказал мне Муханов, — а то простудим еще человека.

В это время появился Отто Юльевич.

— Что за странное собрание? — сказал он, взглянув на трясущегося Малера.

— Креститься сейчас буду, Отто Юльевич, — отозвался Динамит, — в водах Полярного круга.

— Так, дошутились. Сейчас нам влетит, — сказал Муханов.

Но Отто Юльевич проговорил вдруг совершенно серьезно:

— Жизнь подрывника товарища Малера экипажу ледокола дорога, и крестить поэтому предлагаю- на корабле. Принести ведро морской воды!

За борт бросили ведро и подняли его на веревке.

Отто Юльевич зачерпнул воду в ладонь, побрызгал на Динамита и сказал:

— С этой минуты считать товарища Малера полярником.

Малер сразу стал одеваться.

— Кто еще у нас новичок?

— Я, Отто Юльевич, — сказал я и вышел вперед.

Он обрызгал водой и мою голову.

— Считать художника-карикатуриста, а также библиотекаря и первого помощника ученых товарища Петра Решетова — полярником.

ИНОГДА НА ПАЛУБУ

Иногда на палубу выскакивал перемазанный человек в засаленных, блестящих штанах и грязной майке. Вокруг шеи у него был завязан платок. Этот платок когда-то был цветастым, а теперь стал темно-серым. На голове у человека был вязаный берет.

— Полундра! — кричал он и бежал к борту с бадьей.

Это был угольщик. Горячую бадью со шлаком он опрокидывал за борт. Ночью в бадье светились недогоревшие куски угля. Шлак сыпался в воду, тонул. На волнах вслед за нами плыло, отставая, грязноватое пятно.

Мне весь день хотелось его нарисовать. Но я не решался подойти к нему. «Некогда, наверно», — думал я.

Угольщик с пустой бадьей убегал вниз. Потом по металлической трубе поднималась новая железная бадья. И угольщик появлялся вновь.

Я в очередной раз хотел попросить его попозировать, и вдруг он сам ко мне подошел.

— А ты спускайся к нам, Петя. Чего не спускаешься?

Он даже знал, как меня зовут.

В машинное я уже заглядывал, когда водил мальчишек. Тогда там было тихо и прохладно.

Сейчас оттуда дул нагретый воздух. Пахло угольной пылью.

А в самой кочегарке была такая жара, что я мгновенно вспотел.

Как раз одна топка была открыта, и полуголый, блестящий от пота человек бросал туда, в жаркое пламя, большие лопаты угля.

— Посиди погрейся! — крикнул он мне.

Я к этой топке мог едва подойти, такое оттуда шло раскаленное дыхание. А кочегар приближал руки почти вплотную. В топке колыхалось пламя, и лицо кочегара было красноватым от этого пламени.

Наконец он захлопнул дверцу, посмотрел на прибор, постучал по нему пальцем, утер шейным платком со лба пот и крикнул:

— Нравится?

— Как сказать, — ответил я. — Жарковато.

— Будем во льдах, приходи в гости, отогреем.

Минут сорок я сидел у них на железном табурете и рисовал их.

— Подаришь портрет? — спросил тот, который звал меня с палубы.

— Сделаю вечером копию, подарю.

Я осмелел и уже сам пошел в машинное отделение.

Это был зал с высочайшим потолком.

У самой машины стоял столик с телефоном. Там на табурете, привинченном к полу, сидел дежурный механик. Отсюда он и звонил на мостик капитану Воронину, если что происходило.

Над столиком был закреплен большой круг со стрелкой — машинный телеграф.

Здесь было не так жарко. Зато стоял ровный и мощный гул.

Слегка грохотали шатуны — они ходили вверх-вниз, снова вверх, снова вниз. Огромный коленчатый вал поворачивался спокойно, неторопливо. А со всех сторон висели манометры и другие всевозможные приборы со стрелками.

Я посмотрел на телеграф. Стрелка стояла на «малый вперед».

Наверху был густой молочный туман, и ледокол шел небыстро.

Отсюда даже и не слышны были его гудки.

Я уже знал, что если впереди преграда, то она вернет гудок назад. Путь чистый — звук растворится в тумане.

Около машины расхаживал машинист с масляной тряпкой.

— Рисовать меня будешь? — спросил он.

— А как же. Обязательно буду.

— Ты вот что, ты машину нарисуй тоже. Смотри, какая она у меня чистая. Платок есть?

Носового платка у меня не было.

— Ладно, я своим. Во, проведи здесь. Видишь? Ни пылинки. Так вот мы работаем.

В машинном я посидел часа полтора. Сделал несколько зарисовок механика и самой машины.

ОДНАЖДЫ ВО ВРЕМЯ ЗИМОВКИ

Однажды во время зимовки на Земле Франца-Иосифа радист Кренкель услышал слабые позывные неизвестной станции.

Кренкель ответил.

— На каком языке вы можете говорить? — спросили Кренкеля.

— По-немецки.

— Где вы расположены? — снова спросили Кренкеля.

— На советской арктической станции. Земля Франца-Иосифа.

Неизвестный радист на несколько минут замолчал, и Кренкель подумал было, что связь совсем уже прервалась. Но неожиданно услышал:

— А я — радист антарктической экспедиции адмирала Бэрда. Нахожусь в районе Южного полюса.

Еще никогда двое людей не устанавливали такой связи — от полюса к полюсу.

Кренкель сразу стал знаменитым. Многие иностранные журналы просили прислать его фотографию.

А он жил себе на зимовке и даже не догадывался о своей мировой славе.

Вот какой у нас на корабле был радист.

И я сначала не знал, как с ним разговаривать. Если он вставал рядом, мне слова было не выдавить.

На второй день плавания во время обеда Отто Юльевич вдруг позвал к столу повара.

Вышел повар. Он был одет в уже грязный передник и такой же грязный колпак.

— А вы сами-то пробовали эти щи, милейший? — строго спросил Отто Юльевич, и голос у него стал жестким.

— А чего, конечно, пробовал. Щи как щи.

Щи и правда были невкусные. Картошка недочи-щенная, но зато разваренная. А капуста плохо вымоченная. И поэтому все в тарелке было пронзительно кислым. Но я думал, что там привередничать, что дают, то и надо есть — на корабле ведь.

— Да вы хоть иначе готовить умеете? — спросил Отто Юльевич.

— А чего уметь, положил и сварил.

— Неужели этим вот, как вы его называете? — Отто Юльевич нагнулся к Муханову.

— Брандахлыстом, — подсказал Муханов.

— Именно брандахлыстом. Неужели этим брандахлыстом вы собираетесь кормить весь корабль ежедневно? Ладно, вчера я промолчал, думал — волновались. А сегодня? К чему было столько воевать за свежие овощи, если вы так искусно портите пищу? Вы же у меня за два месяца плавания всех людей уморите этой едой.

Повар слушал с недовольным лицом.

— Да чего особенного-то: щи — они есть щи, — ворчал он.

— Еще раз повторится такой обед — спишу вас в Диксоне.

После этого обеда ко мне и подошел Кренкель.

Мы в это время как раз разговаривали с Мухановым о поваре.

— Правильно Отто Юльевич сказал, — говорил Муханов. — Что Амундсен писал: «Капитан и повар — два главных человека на корабле». От них зависит вся экспедиция.

— Откуда он взялся, такой поварюга? — спросил я. — Ведь Отто Юльевич внимательно подбирал людей.

— Старый, который всегда плавал с нами на «Седове», отказался. Сказал, не оставлю счастливое судно. А мы все надеялись уговорить. В последний день пришлось взять, кто подвернулся.

Муханов отошел, и Кренкель вдруг спросил, ткнув меня пальцем в живот:

— Привет. Чего это, как я к тебе подхожу, ты сразу так надуваешься? Или я тебя обидел нечаянно где-нибудь? Дашь почитать интересную книжку?

— Конечно, дам, — обрадовался я.

— А корреспонденции слать не будешь?

— Какие корреспонденции? — удивился я.

— В газеты. У нас на борту человек десять пишут в газеты. Весь день сегодня отстукивал: «Корабль, разрезая форштевнем изумрудно-голубые воды Белого моря, прорывается вперед. Завтра корабль будет разрезать форштевнем изумрудно-голубые воды Баренцева моря».

— Я только рисую, а рисунки по радио передавать пока не научились.

— Тогда я с тобой дружу, — сказал Кренкель.

ВТОРОЕ МОРЕ

Второе море — Баренцево.

В Баренцевом море нас слегка покачало. Баллов на шесть.

Еще на берегу я больше всего боялся, что меня станет укачивать. Вот был бы позор!

Конечно, адмирал Нельсон и прочие знаменитости тоже страдали от морской болезни. Но они были знаменитостями, а я с трудом попал на корабль.

Теперь я понял, что надо делать во время качки — надо работать и о ней не думать.

На «Сибирякове». 1932 г.

Еще вчера мы разбились на трудовые бригады. В нашей бригаде был корреспондент Громов и все кино.

Сегодня мы отправились в трюм на переборку овощей.

Мы с Громовым подтаскивали ящики с картошкой. Остальные ее сортировали.

Несколько раз пол под ногами неожиданно накренялся, и я однажды чуть не упал.

— Ребята, а ведь на море шторм, — сказал Громов.

И только тогда я подумал, что вот часа полтора уже качает, а я работаю, и хоть бы что.

Потом нас сменила другая бригада, а мы пошли мыться в душ.

Когда я открыл дверь в каюту, меня встретила гитара. Она ехала по полу мне навстречу.

Три часа назад она лежала на койке. Хорошо еще, что не разбилась.

Я ее привязал покрепче и вышел в кают-компанию.

— Скоро Маточкин Шар, — сказал мне Динамит. — Красивое, говорят, место.

Море уже утихало.

Низко над нами на большой скорости проплывали тучи. Они закрывали верхушки мачт, и даже «воронье гнездо» едва проглядывало.

Мы шли близко от берега Новой Земли. Берега обрывались прямо в море. Волны наскакивали на коричневые каменистые обрывы, оставляли белую пену, отходили, налетали снова. Дальше в тумане были едва видны черные горы. Иногда, когда они выступали из тумана совсем, я видел на них снег.

Мы шли вдоль берега часа полтора. Внезапно горы стали расступаться, и показался залив. Этот залив уходил далеко в глубь земли.

«Да пролив это и есть!» — понял я и сразу закричал:

— Входим! В пролив входим!

Наше кино примчалось сразу. Стали расставлять аппараты.

— Не мог позвать раньше, — ворчали они на меня.

— Сам тебя предупреждал, а опоздал, — говорил Малер. — Так хотел увидеть первым.

Корабль разворачивался и начинал входить в пролив.

У берега наш путь пересек моторный бот. Трое людей сидели там неподвижно, закутанные в темные плащи.

— Рыбаки идут с уловом. Видишь, грузно сидят, — сказал старший штурман Хлебников, который вышел посмотреть на вход в пролив.

Мы вплывали в настоящее горное ущелье. С обеих сторон громоздились над нами горы. Туман разошелся, и солнце освещало склоны прозрачным розоватым светом. А внизу была совсем спокойная, глубокая вода. Лишь иногда ветер нагонял полосы ряби.

На берегу стояли палатки. Рядом с ними горел костер. Там жили рыбаки.

Небо и горы отражались в воде, и солнце подкрашивало эти отражения.

— На такую красоту смотреть бы и смотреть, — сказал корреспондент Громов.

И я только подумал, что прошли мы уже два моря, а льдов еще не встретили, как сразу увидел льдину.

— Льдина! Льдина по курсу! — закричали все.

— Сейчас мы ее рубанем, — сказал капитан Воронин.

Льдина чуть колыхалась в воде, толстая, но изъеденная солнцем.

Ледокол с ходу ударил по ней форштевнем и, даже не дрогнув, пошел дальше.

Льдина мгновенно развалилась, ее куски поплыли вдоль бортов и еще долго прыгали за кормой на наших волнах.

Было уже поздно. Я собрался спать, зашел в каюту, и в это время ледокол сбавил ход.

Я снова выбежал на палубу. Вблизи маячили силуэты кораблей.

Один корабль был огромный, двухтрубный.

— Да это же «Ленин»! Ледокол «Ленин», — узнал его Муханов. — Плохо дело. Вся карская флотилия тут стоит. Видимо, море не пускает.

ПЕРВЫЙ РАЗ Я УВИДЕЛ ИНОСТРАННОЕ СУДНО

Первый раз я увидел иностранное судно. Даже не одно. И среди них — угольщик «Вагланд».

Этот «Вагланд» должен был нас ждать уже в Диксоне. Там мы перегрузили бы с него уголь и пошли дальше.

А он стоял под боком у ледокола «Ленин», и уголь грузили не к нам, а на ледокол.

Хуже и грязнее калош, чем эти иностранные суда в проливе, трудно было придумать.

На палубах у них никого не было. Лишь однажды к борту «Вагланда» вышел человек с помойным ведром и выплеснул содержимое в воду.

Оказывается, иностранные компании специально снаряжали в Арктику такие суда. Если бы судно затонуло — за него дали бы страховую премию. От многих состарившихся судов так и избавлялись владельцы.

Профессор Визе рассказывал, что с Седовым был случай еще хуже.

Когда Седов впервые в жизни стал капитаном и возил на потрепанном пароходе керосин по Черному морю, владелец парохода потребовал, чтобы Седов посадил судно на камни около берега.

— Получите десять процентов страховки, — пообещал владелец капитану Седову.

Седов вышвырнул владельца с капитанского мостика, и за это владелец немедленно уволил несговорчивого капитана.

Через месяц этот пароход благополучно затонул, команда спаслась, а владелец получил страховую премию.

Поэтому здесь, в Арктике, нужна особая осторожность, чтобы без аварий провести в порт иностранные корабли.

Наш «Сибиряков» встал около «Ленина», и мы стали переговариваться по радио.

С «Ленина» сказали, что несколько дней назад их самолет летал на ледовую разведку и обнаружил ледяное поле в 150 километров. Сто километров были легкими — лед уже обтаял, зато пятьдесят — непроходимыми.

Ледокол «Ленин» сам-то пробился бы сквозь эти льды, но он ведь должен был провести за собой все суда. А эти дряхлые кораблики уж затонули бы точно.

Поэтому флотилия пережидала в проливе, пока разойдутся льды Карского моря.

— Зачем же они наш уголь себе перегружают? — волновался капитан Воронин.

— Угля хватит и вам, — ответили с ледокола.

Мы встали на якорь. Отто Юльевич, капитан и профессор Визе поплыли на ледокол. Это был настоящий ледокол. Не сравнить его было с нашим — с грузовым пароходом ледокольного типа.

Мы и сидели у него где-то под бортом.

У нас все были в пиджаках да в ватниках, в кепках и ушанках, а там люди расхаживали по палубе 80 в морской форме, с белыми воротничками и роскошных фуражках.

И свет на палубе у них горел яркий, хотя ночи были светлые. У нас так электричество пока не зажигали.

В прошлые века поморы называли Новую Землю — Матка, а пролив — Шар. Поэтому в переводе с поморского языка Маточкин Щар — пролив Новой Земли.

Русские люди стали плавать на Новую Землю и Шпицберген так давно, что имена первых мореходов никто не помнит.

Когда бы ни высаживались на эти берега рыбаки и охотники за морским зверем, они всегда находили там старые избы, построенные из прибитого волнами леса, большие деревянные кресты, следы еще более раннего посещения.

Если бы русские северные люди рассказывали о своих географических открытиях письменно, составляли бы карты — Великий северный морской путь был бы изучен раньше.

Отважные промышленники, новгородские ушкуйники-зверобои были неграмотны, хотя и умели ориентироваться по звездам. Открытия их редко передавались другим людям, чаще они хранились в тайне, а тайны умирали вместе с владельцами. И новые поколения снова, как впервые, пробивали себе пути на Грумант — так называли русские люди Шпицберген, на Новую Землю. Они дивились древним полуистлевшим избам на неведомых берегах, читали надписи на почерневших крестах.

В XVII веке северное мореплавание стало сокращаться. Появились новые пути в Сибирь «по суху», через Урал, а не через опасное Карское море. К тому же правительство стало посылать стражу, которая должна была собирать пошлину с торговых людей и промышленников. Эта стража так лихоимствовала, что и торговать и промышлять зверя становилось невыгодно.

Иногда географические открытия вовсе забывались. Например, на картах, изданных Петербургской академией наук в 1737 году, Новая Земля соединялась с материком и была обыкновенным полуостровом. Хотя береговые люди за семьсот лет раньше знали, что Новая Земля с материком никак не соединяется.

Первым человеком в России, который стал снаряжать экспедицию по Северному морскому пути в Индию, был Петр Первый. Это было в последние недели жизни Петра. Петр не успел ее снарядить.

Ломоносов всю жизнь мечтал о северной морской экспедиции. Гидрография, география северных морей были его любимыми науками».

1 октября 1763 года Михаил Васильевич Ломоносов вручил будущему царю, а в то время генерал-адмиралу русского флота, девятилетнему Павлу Петровичу, свой труд «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию».

Записку Ломоносова изучили, и 25 мая 1764 года экспедиция начала снаряжаться. Во главе ее стал будущий знаменитый адмирал Василий Яковлевич Чичагов.

— так писал в те годы Ломоносов.

Для Чичагова Ломоносов составил подробные инструкции, просил делать побольше научных исследований. Он сам следил за снаряжением каждого судна, учитывал любую мелочь. До выхода экспедиции он не дожил месяц.

Чичагов отплыл из Архангельска 20 мая 1765 года. Его экспедиции не везло. Два года подряд Чичагов пытался пробиться сквозь льды к Шпицбергену, но льды не пускали его. Экспедиция была вынуждена вернуться в Архангельск.

В 1768 году на Новую Землю отправилось трехмачтовое судно «Кочмара» под командой лейтенанта Размыслова.

Он должен был исследовать пролив Маточкин Шар и «оной пролив с частями земли, которую видеть можете, положить на карту». В случае удачи ему поручалось пройти через пролив в Карское море, потом в устье Оби и проложить путь в Северную Америку.

Судно, которое дали Размыслову, оказалось дряхлым и неходким. Течи заделывали смесью глины со сгнившей морской травой. Такие суда называли плавучими гробами.

Размыслов первый положил на карту пролив Маточкин Шар, измерил его глубину, исследовал окрестные берега.

Он оставил судно и плавал на гребной лодке.

10 сентября 1768 года, пройдя весь пролив, он поднялся на самую крайнюю высокую гору. Насколько было видно вперед, все Карское море было свободно ото льда, по нему можно было плыть в устье Оби, а может быть, дальше, к Аляске.

Но кочмара была не пригодна для дальнего плавания. Размыслов повернул обратно.

Экспедиция зазимовала. Люди Размыслова поселились на берегу в избе, которую построил для них неизвестный зверобой. Другую избу они поставили сами.

Зима была лютой. Часто налетали метели. Один человек заблудился в метель прямо около избы. Его прождали два дня, а потом исключили из списков, пометив возле фамилии: «Погиб без похорон».

Избы были старательно законопачены, и люди не покидали их по нескольку недель, теснясь в маленьких комнатках с низкими потолками. Многие заболели цингой.

За время зимовки Размыслов потерял от болезней половину своей команды.

Прошло больше пятидесяти лет, и исследовать Новую Землю отправился талантливый моряк капитан-лейтенант граф Федор Павлович Литке. До этого он уже успел сходить в кругосветное плавание.

Литке был образованным человеком, он хорошо подготовился к научным исследованиям. Но ему не везло. Четыре навигации подряд льды преграждали путь его бригу на север. Поэтому северные берега Новой Земли остались неисследованными. Зато на западных берегах он проводил астрономические и геодезические работы. Впервые в Северном Ледовитом океане были сделаны магнитные наблюдения.

Через десять лет после Литке на Новую Землю отправился поручик Петр Кузьмич Пахтусов.

13 августа 1832 года он вышел из Архангельска на баркасе «Новая Земля». Он взял с собой продуктов на четырнадцать месяцев.

Ему было приказано пройти пролив Карские Ворота, между Вайгачем и Новой Землей, и обследовать восточные берега этих островов.

За десять дней он дошел до пролива, но встречные ветер и крепкие льды помешали ему. Он занялся подробной геодезической съемкой южных берегов, а затем остался на зимовку. К избе люди Пахтусова пристроили баню и соединили ее с домом ходом из бочек, накрытых парусами.

В доме было так тепло, что люди могли ходить в рубахах. Пахтусов следил, чтобы все постоянно работали, были заняты делом. Команда часто мылась в бане: Дисциплина была строгая. Каждые два часа в любую погоду люди выходили на улицу и делали метеорологические наблюдения. Поэтому болели редко.

Семьдесят пять дней люди не видели солнца.

Летом, когда море вскрылось, карбас был все еще вморожен в льдину, и Пахтусов, взяв провизии на месяц, отправился вдоль восточного берега. Он открыл несколько неизвестных раньше рек, подробно нанес всю местность на карту.

Продукты кончались. И Пахтусову пришлось вместе со всей командой отправиться в Печору, хотя Карское море освободилось ото льдов. Из Печоры на оленях Пахтусов приехал в Архангельск, а из Архангельска — в Петербург с докладом.

Всю зиму Пахтусов готовился к новой экспедиции, старательно изучал минералогию, ботанику и зоологию.

5 августа 1834 года он вышел на шхуне «Кротов» из Архангельска. Вместе с ним на судне плыл штурман Циволько. Провизии должно было хватить на шестнадцать месяцев.

И снова пришлось зазимовать. На этот раз они выстроили большой дом из трех сохранившихся на берегу изб. При доме, как и в первый раз, была баня.

В ту зиму задували сильные метели. Дом заметало так, что приходилось выходить через печное отверстие. Часто к дому подходили медведи.

Для всей команды Пахтусов установил строгий режим. В четыре утра — подъем, в десять вечера — отбой. Днем лежать могли только больные.

У каждого была своя работа. Кто занимался исследованиями, кто был занят охотой, кололи дрова, таскали воду. Если из-за метели нельзя было выйти из дому, то все обязательно делали гимнастику в помещении. Каждый день топилась баня, и каждый день всех осматривал врач.

Поэтому при скудном снаряжении в экспедициях Пахтусова цингой болели мало.

В других же плаваниях, например когда отправился Циволько, у которого не было такого опыта и энергии, от цинги погибла большая часть команды.

Картами Новой Земли, составленными Литке, Пахтусовым и Циволько, пользовались следующие пятьдесят-семьдесят лет, до самой экспедиции Георгия Яковлевича Седова.